Александр Евсеевич Рекемчук родился 25 декабря 1927 года в Одессе. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Печатается с 1947 года. В 1964-67 годах был главным редактором киностудии “Мосфильм”. Профессор Литературного института им. М. Горького. Повести “Время летних отпусков” (1959), “Молодо-зелено” (1961), роман “Скудный материк” (1968) о людях советского Севера и др. В 2003 году издана книга "Пир в Одессе после холеры", включающая две повести, одна из которых - "Кавалеры меняют дам" - посвящена Юрию Нагибину.
В беседе с Юрием Кувалдиным Александр Рекемчук рассказал, например, о таких интересных вещах:
"- У Нагибина какая блестящая вещь о Галиче!
- Да. А то, что написал Солженицын о Галиче, диссиденте, высланном из страны, погибшем там, он его клеймит за известную эту песню “Не бойтесь ни пекла, ни ада, а бойтесь единственно только того, кто скажет, я знаю, как надо...” Это известнейшая песня. И следующая строчка Солженицына: “Как надо - это Иисус Христос”. Я пишу, что ему уже мало быть Лениным, себя видеть зеркалом Ленина, теперь он хочет себя видеть Иисусом Христом. Он хотел научить нас, как нам развалить СССР, как нам, формулируя достаточно грубо, расправиться с советской властью... И главное - мы так и сделали, по-солженицынски, все развалили! Теперь его никто не читает, и телевизор выключают, когда он в нем появляется, и лоб крестят со словами: “Сгинь, нечистая сила!” Вот, что такое Солженицын.
- Ну, я-то проще это формулирую: он не художник.
- Я с вами совершенно согласен. И эти абзацы в вашей статье, и финальный абзац я там процитировал. Так, стало быть, меня с Юрием Нагибиным свела в его последние годы тема настоящей свободы от любых диктатур, коммунистических, религиозных, капиталистических, национальных... По-моему, она придала ему совершенно новый масштаб. Я вам сказал уже, что жизненный сюжет, связанный с моим отчимом, австрийским коммунистом, эмигрантом, шуцбундовцем Гансом Нидерле стал сначала основой сценария “Они не пройдут”, затем повести “Товарищ Ганс”. Сценарий - это 63-й год, повесть - 65-й год, потом, значит, я включил “Товарища Ганса” в роман “Нежный возраст”, как часть, из трех частей состоит роман, с некоторым развитием линий. Потом во мне что-то взбунтовалось против того жанра литературы, которая сейчас называется “фикшн”, которой я отдал какие-то, это следует подчеркнуть, сюжеты своей биографии, подлинной жизни, трагедии тех людей, с которыми я встречался, отца, матери, отчима. Все это переводилось в других героев. Например, в “Товарище Гансе” моего героя зовут Санька Рымарев, никто, наверное, не сомневается, что Санька он потому, что я - Александр, фамилия на “Р” совпадает с моей фамилией Рекемчук, но так требует приличие, я написал про какого-то мальчика, которого зовут Санька Рымарев, если прочитать сейчас эту книгу, он сроду не напишет ни одного стихотворения, не напишет ни одной книги, просто это не его мир, это другой человек, это не я. Я написал роман “Тридцать шесть и шесть” о своей северной эпопее, когда я приехал туда набираться впечатлений жизни, как говорится, а едва не угодил в лагерь. Героя этой книги зовут Алексей Рыжов. Опять же Алексей ассоциируется с Александром, а Рыжов - это цвет моих волос, по-видимому, и начальная буква моей фамилии. Вся перспектива, которая передо мной, как перед писателем, обычным писателем открывалась, что я буду писать произведения, в которых совпадают герои со мной либо жизненными ситуациями, либо будут походить на мою жизнь. И вдруг я понял, что больше я этого писать не могу и не хочу, и не буду. Именно этим, а не чем-нибудь иным объясняется довольно длительный период моего молчания, как писателя. Причины две. Первая - для меня катастрофа, которая произошла в нашей стране, для моей психики, для моих представлений о людях, и тому подобное, то есть я не могу... я не тот человек, который может сказать, что я приветствую то, что произошло в нашей стране после разгрома социализма и Советского Союза. Это первая причина. Но была и вторая. Понимаете, я не могу больше писать фикшн, я не хочу и не могу этого делать, то есть никакого желания это писать не испытываю. Пришло ощущение того, что можно писать романы, повести, рассказы, в которых герои будут подлинными. Я - это я! А он - это он! Я хочу обратить ваше внимание на то, что к этой проблеме в свое время приблизились такие художники нашей литературы, как, например, Валентин Петрович Катаев в своих повестях позднего цикла “Алмазный мой венец”, “Святой колодец”, “Трава забвения” и так далее. Это был первый бунт в нашей русской советской литературе. Катаев в “Алмазном венце” несколько раз повторяет: так что же это - мемуары? Нет, не мемуары, я не буду писать мемуары, я не люблю мемуары. Это повести, это романы, но это жизнь, в которой живу я, Катаев. Он боится называть по именам тех писателей, которые являются его героями. Пастернака называет мулат...
- Но, тем не менее, Александр Евсеевич, мы всех разгадали...
- Да. Но в этом была боязнь, что тебя возьмут за шкирку и привлекут к ответственности: что, почему он про меня написал так?! Вторым для меня крупным писателем, который за это взялся, был поздний Юрий Нагибин. Если вы сейчас перечитаете “Тьму в конце туннеля”, “Мою золотую тещу”, “Дафнис и Хлоя”, а вы их знаете наизусть так же, как я, - вы увидите, как формировался этот, на мой взгляд, абсолютно новый тип литературы. То, что я говорю сейчас, мне представляется, Юрий Александрович, очень важным и единственно важным. Смотрите, как он делает из Маши Асмус - Дашу Гербет, это его первая жена Маша Асмус. Солженицын страшно ругается по поводу того, что он не рассказал сколько-нибудь подробно о первой жене, он просто не читал “Дафниса и Хлою”. Он даже не смеет назвать Машу Машей, он делает Дашу, он из Беллы делает Геллу.
- Он при мне это делал. Я говорю: “Ну, Юрий Маркович, это настолько прозрачно, что все Беллу узнают!”, а он: “Ну и пусть узнают, но Гелла это не Белла, буквы другие...” Это какой-то такт...
- Нет, это не такт, это просто разная литература. Потом в какой-то момент к нему приходит то понимание в “Дафнисе и Хлое”, что называть Пастернака мулатом нельзя. Нужно написать самого Пастернака, и назвать его Пастернаком. Платонова, Рихтера и других великих, которых он изображает. Конечно же, у такого органичного писателя, как Юрий Нагибин, эти апокалипсические мотивы были связаны и с личным самоанализом, попыткой исповедаться в грехах бытия, понять причинную связь ошибок собственной жизни, вольных и невольных заблуждений, метаний души и плоти. Сюжетной канвой повести был биографический парадокс: всю свою жизнь герой “Тьмы...” (почти идентичный автору) прожил, считая себя наполовину евреем, испытав унижения и тяготы судьбы полукровки не в половинном, а в полном объеме, - как вдруг, после смерти матери, он обнаружил в старых письмах сведения о том, что его отцом был другой человек, как и мать - русский, студент, расстрелянный за участие в событиях тамбовского крестьянского восстания. Однако попытка дожить оставшееся “без комплексов”, сознавая себя исконно русским человеком, оказалась еще большим унижением. “Трудно быть евреем в России. Но куда труднее быть русским”, - заключительные строки повести. Мы не терзались вопросом: издавать ли? Конечно, издавать. Но возникла проблема сугубо технического плана. Объем повести “Тьма в конце туннеля” был недостаточен для того, чтобы книга выглядела солидным томиком в твердом переплете. То есть книгу следовало дополнить чем-то, соответствующим “Тьме...” тематически и по настрою. Вспомнилась повесть Юрия Нагибина давних лет “Пик удачи”, главный герой которой - ученый, изобретший средство против рака, на вершине славы кончает жизнь самоубийством. (Заметим, что в ту пору автор, по-видимому, не помышлял о безоглядной и отчаянной исповедальности: самые мучительные вопросы жизни он умело экстраполировал на вымышленных литературных героев.) Не скрою, нас чуточку интриговала и игра названий: “Пик удачи” - издательство ПИК. С тем я и позвонил Юре в Пахру. Но, к счастью, не успел даже заикнуться об этом предложении. “Ты знаешь, - сказал Нагибин, уловив, что речь идет всего лишь об увеличении объема книги, - у меня в столе лежит еще одна вещь...” Рукопись повести “Моя золотая теща” сопровождало письмо: “Дорогой Саша! Я вдруг подумал: а что, если ты не прочь прочесть нечто в игривом роде, хотя тоже достаточно мрачное. Русский Генри Миллер, хотя и без малейшего подражания автору “ Тропика Рака”. На это намерение навел меня ты сам, оговорившись фразой: “Может, это (“Тьма в конце туннеля”) с чем-нибудь соединить”. Не знаю, монтируется ли “Теща” с основной повестью - там немало общих героев, хотя проблематика совсем иная. А вдруг - монтируется. Кстати, после нашего с тобой разговора мне позвонил один известный музыкант: “Где купить целиком “Тещу”?” - “А откуда вы о ней знаете?” - “А как же, в “Столице” напечатана глава”. Ее отдал туда Щуплов, попросивший у меня отрывок для какого-то нового журнала, который так и не состоялся. Непривычный азарт сдержанного музыканта явился вторым толчком, чтобы дополнительно загрузить тебя. Впрочем, читается все это легко. Жму руку - твой Ю. Нагибин”. Короче говоря, Юрий Александрович, ко мне пришло понимание того, что я буду писать литературу нонфикшн, абсолютно отрицающую все законы беллетристики. Я пишу теперь совершенно иначе, по сюжетам и по жанрам это будут не мемуары, это будут повести, это будут рассказы, возможно - романы, но там будут подлинные герои, начиная от меня самого".
