Юрий Кувалдин
ЭПОХА
рассказ
Мне бы не вспоминать об этой чудесно минувшей эпохе, хотя в ту пору моей жизни я думал меньше всего о том, что эпоха на самом деле была чудесной, но если бы именно тогда она казалась мне именно чудесной, то я сам себе бы не поверил, но пусть будет моё прошлое всегда чудесным, а также другие пусть в это поверят, перечитав мой десятитомник, и я снова стану молодым и энергичным, как точно так когда-то я представлял далёкое будущее, в котором я ныне оказался, а в тот час я был самим собой среди современников, но теперь почти все они из той эпохи исчезли, нет никого, кроме...
Едва родился, как промелькнули десятилетия, и после стольких лет вдруг ощутил себя каким-то усовершенствованным, потому что не только видимый мир могу превращать в письменный, но и мир невидимый укладывается в напевные фразы, застывая в слове, как скульптура в бронзе, а не как что-то отвлеченное, с неопределенностью направленное всем, а если всем, то никому, а конкретно постигшим философию филологии, когда непринужденность послания несёт мой истинный дух, беззаботный и безрассудный.
Предмет наблюдений не исчерпывается понятием «правда», как и не вполне становится доступным при слове «реальность», но влияние всего этого замешивается на каком-то неопределённом чувстве, сходном с импрессионизмом, очевидной неясностью текущих событий, когда одно действие опережает другое, смешиваясь в невероятно неопределённое явление, как прочерк между датами рождения и смерти, и эти отношения преподносит нам сама, казалось бы, такая длинная и такая неисчерпаемая жизнь, что даже невозможно в этом случае понять свою в ней неопределенность.
Больше всего страшит людей проблема исчезновения с лица земли, при этом дальше «себя любимого» этот страх не распространяется, хотя я неустанно повторяю, что тело человека никогда не умирает, оно по одним и тем же лекалам воспроизводится ежесекундно, с «табула раса», и не имеет ни имён, ни национальностей, ни партийности, но тот факт, что одни и те же тела становятся Гоголями и Кантами, исходя при этом из тех же моих соображений, никак в головы индивидов, претендующих на бессмертие, не приходит, даже не послужило предлогом дать имя и национальность сперматозоиду, и похоже, что отныне я всем сердцем желаю им этого.
Спасительная красота возникает при совпадении внешнего и внутреннего миров, точка икс, точка восторга, когда не знал куда деть себя, оказавшись прямо в небесах, хотя несколькими часами ранее об этом и не помышлял, что вспыхнет вдруг столь сильное чувство красоты, а я, как воробей, беззащитно ждавший в лютый мороз наступления весны, даже не зная, что неизменный древний свет блуждает без моего согласия, а многочисленные дни сливаются в один миг, и вот случилось, что я испытывал ту же признательность этой точке красоты, которую ловил в расцвете юности, когда от новизны мира трепетали наши сердца.
Во власти постоянных жизненных изменений и превращений, особенно таких невероятных, как зачатие и смерть экземпляра вида хомо который сапиенс, ты сохраняешь свои особенности по созданию лексической константы самого себя, невзирая на то, что поблизости выносят новенького из роддома или уносят старенького на погост, и в этом твоя постоянная, никем не приостановленная живучесть и вездесущесть, а не в безучастии множества биологически тебе подобных, бытующих без внезапного озарения, когда эта масса достигнет максимума исчезновения, ты совершаешь скачок на полку вечности, превосходящую все смерти и рождения, когда вероятная сила торжества твоей непрерывной активностью искупает слишком наглядно всю социальную озабоченность.
Гневные нотки изредка проскакивают, оставаясь при этом доброжелательными, ведь я сплетён из того и этого посредством работы над собой в свете и тени, однако всегда считал, что мне были близки по духу люди вышколенной интеллигентности, впряжённые волами в работу на конвейере творчества, но это не приходило мне в голову сразу без ясной цели писательского пути в виде чудесного перевоплощения тела в книгу, и поступки мои были сопряжены только с этой деятельностью, и гневные выпады возвращаются ко мне только чем-то обратным моему сострадательному характеру.
Если наша жизнь состоит из случайностей, то нужно уметь схватывать те из них, которые сообразны твоим творческим устремлениям, и пропускать мимо глаз то, что мешает восприятию существенного для твоего художественного метода, но это понимаешь только задним числом, как и то, какое знакомство повлияло на твою судьбу, составило прекрасную цепь новых знакомств с близкими тебе по духу людьми, по этой причине нельзя умозаключить, что ты был создан силой игры различных слепых обстоятельств.
Избежать расстройства, говорил и плакал, узнал о конечности мира, мог сам на это посмотреть, но не видел никого рядом, и поэтому разворошил свою душу, при этом глаза увлажнялись, и сострадал кончине мира, потому что себя считал этим единственным миром, даже не задумываясь, почему ничего не знает о других мирах, а слёзы вылились, чтобы натешиться своим горем, и ему очень нравилось, что другие слёзы других миров им остались незамеченными, от этого ещё громче всхлипывал, заходясь, и всё же исподтишка одним глазом выискивал других плачущих, даже время от времени слышал рыдания, но про себя повторял, что ему это не пригодятся, и обрадовался, что мог растравить себя, поскольку рассчитывал привлечь к себе внимание и вызвать сочувствие, но не удалось, и слёзы сразу отрезал.
Поражаюсь склонности большинства людей к сенсационным известиям, вбрасываемым корпорацией наёмных блюстителей удержания власти, каждый из которых буквально околачивается у кормушки, дающей хлеба и зрелищ, зная, что на их «сенсации» клюнут стаи безголовых рыб, хотя иллюзии насчёт справедливой и достойной власти давно пали, но для поддержания бразд правления время от времени необходимо среди населения вызвать панику этим устойчивым приёмом «сенсаций», однако по указанным следам никогда не идут одиночки самовоспитания.
То, что необходим свежий взгляд на вещи, очевидно, и его даёт ежедневная работа, всегда новая, как счастье, постоянная неодолимая тяга к преодолению штампов, прямолинейности, всего того, чем живет бессознательное большинство, и быть поближе к тем немногим, которые составляют особую породу художников, доверяющих исключительно своему воображению, находящих в глубинных переживаниях истинное своё лицо, преодолевая желания и сожаления, находя радость нередко в самых простых решениях, о которых никто не догадывался, и в этом я нисколько не заблуждался.
Если бы реакция на что-то важное в жизни была в первое мгновение, то мой путь был бы, как говорится, усыпан розами, но большая часть счастливых мгновений пролетела мимо, оставшись даже не замеченной, иначе сейчас я бы испытал сильное желание вернуть каждое из них в единственном экземпляре, то есть только для себя, поскольку интерес мой к упущенным возможностям весьма необходим и аргументирован творческими мотивами.
Понимаю отчётливо в теперешнем состоянии современников их абсолютную идентичность с подростками 50-60-х годов, такими же весёлыми, беззаботными, без царя в голове, но с большим арсеналом игрушек в виде компьютеров, мобильников, банковских карт и прочее, но тогда следовало обладать неимоверной усидчивостью, чтобы не бегать с ними фарцевать у «Националя», пить коктейли на Бродвее (ул. Горького) в кафе и забегаловках, потому что во мне прежнем уже жил зародыш писателя, которому до фонаря «радости века», у которого одна радость - выводить в тишине одиночества слова на бумаге, и даже если принять на веру, что из кого-то их тех бегающих что-то получилось, то они изменились до неузнаваемости, став совершенно другими людьми с лицами, отмеченными интеллектом.
Очень медленно в цветах лет исчезает реальное, превращаясь в незримое, в котором ты, обновленный и неузнаваемый, оглядываешь на закате всю панораму жизни, со всевозможными событиями, которые радовали и огорчали, но теперь потеряли всякий нерв, став нейтральными, хотя прежде они выходили за рамки понимания, но внешний признак твоих неожиданных возможностей всё-таки сохранил приятный привкус, потому что всю жизнь ты шёл своим путём, отклоняясь от привычного.
По одной и той же улице проходишь десятки, сотни, а то и тысячи раз, если родился и живешь в Москве уже больше 70 лет, и не замечаешь каких-то удивительных подробностей, потому что проходишь по делу, а не просто гуляя и рассматривая город. Гулять и рассматривать люди не умеют в силу своей закабаленности социумом. Это только писатель Юрий Кувалдин задумывается, гуляючи, в сад «Эрмитаж» заглядывает, рассказ новый обдумывает. Хотя так же, гуляючи, проветривались и Виктор Некрасов, и Андрей Платонов, и Юрий Казаков, и Юрий Нагибин, и Николай Гоголь, и Антон Чехов... В общем, когда их никто не видел и не узнавал на улице.
Если ему суждено дождаться, то он добьется чего хочет, потому что в письме пишет о встрече, даже требует её, когда она отказывает, но он приходит, чтобы осознать как ему представляются моменты согласия, а она считает, что это не так, и тут он начинает, пользуясь случаем, монолог, чтобы положить конец всему этому, а она забывает, что истерзала его, но страсть иссякла и уступила место тому чувству равнодушия, которое надо обязательно испытать, чтобы понять течение времени, отдаляющего её от него, и это приносит облегчение, и они оба догадываются, что всё-таки надо что-то такое сверх своих убеждений позволить.
Художественное произведение есть всего-навсего совокупность слов, разнообразие которых всецело говорит о личности автора, о его интеллектуальной и психофизиологической подготовке, и как бы ни заверяли окружающих людей не владеющие всей палитрой лексики приземлённые авторы о «правде жизни», всё равно их произведения вместе с этой «правдивой» жизнью исчезнут без следа с течением неумолимого времени.
Стихи, как правило, коротки, и их можно петь за столом. Проза требует другого подхода. В чем тут дело? А дело заключается в ритмичности. Скажем, рифмованное четверостишие работает по принципу четырехтактного двигателя. Каждая рифма в четверостишии - как вспышка искры в цилиндрах, расположенных по кругу. Скрытые ритмы, включаемые в прозу, искрят от этого противоречия.
Череда непроницаемых лиц на ленте эскалатора практически не прекращается, поражая воображение театральностью масок, но тем не менее как-то гармонируя с самой загадочностью жизни, в которой для некоторых их навыки быть скрытными увенчались заметными успехами на экране и на подмостках, хотя, конечно, тоже претерпели трансформацию, но отождествить их с теми, у кого застыла меланхолическая улыбка с последними отблесками надежды на лучшее, не приходится, поскольку не все хотели преуспеть за краткий срок жизни, а безнадежных с обезоруженной осанкой не счесть, но и они, компенсируя свои неудачи, знают место своего последнего возле почивших родственников прибежища.
Постороннему всегда кажется, что он с легкостью предугадывал развитие события и даже мысленно рекомендовал дальнейшие действия по выходу из критической ситуации, и что затягивание в этом вопросе приведёт к краху, но казавшиеся лёгкими со стороны выходы самого этого человека ставят в тупик, когда он становится участником затруднительных ситуаций, потому что он смешивается с толпой и его попросту никто не замечает, хотя, сидя в одиночестве на диване перед телевизором, он ощущал себя властелином, оперируя странами и континентами, футболом и театрами, которые пусть и не позволяли взять ему управление в свои руки, но доставляли удовольствие, когда их действия совпадали с его желаниями, или позже возвращались к ним в прояснении вопроса, не выражая сомнения в его правоте.
Для того, чтобы что-то написать, нужно просто начать писать, постоянно развивая мысль, не останавливаясь на поворотах, которые, якобы, ты не запланировал вначале. Писательство есть следование внутреннему голосу, а не предварительному плану. Внутренний голос почти всегда противоречит внешнему, то есть принятому, привычному. Внутренний голос - художник и ниспровергатель истин. Произведение рождается только в процессе писания, соединения одного слова с другим, иными словами, самое талантливое пишется экспромтом.
Одной лишь привычкой связан с действительностью, и никак не могу от неё отвязаться, хотя со скоростью мысли уношусь в глубины великих книг, предназначенных для единиц, читающих в свете настольной лампы в полнейшей тишине и одиночестве, потому что сознание испытывает лёгкий испуг от доверчивости, откровения с глазу на глаз, когда в тексте разлита поэзия - истинный показатель мастерства и когда хочется заглянуть по ту сторону жизни.
Я сразу понял, что мне для вас можно свернуть налево, потому что направо поворот был уже давно сделан, и мы с левой стороны с тем же успехом сотворим правое на левом фланге, можно было сказать, что ещё и получше, напрямую к небесам, но каким путем к ним идти, никто не подсказывает, все, как сговорились, молчат, ведь из них вытекало когда-то и левое и правое, как будто два мотылька кружили над розой с сожалеющей улыбкой о вашем счастье, поскольку вам принадлежит исключительное место левее правого.
Я контролер собственных драм по настоянию самого себя, которого я иногда перестаю понимать, особенно сразу после того, как обнаруживаю в себе толпу двойников, и они, разумеется, и вам знакомы, но там есть и дамы, что странно, но мне известна только одна из них, а знакомиться с остальными нет желания, потому что для полного понимания моего состояния, согласно которому очередная мысль уводит меня с близкой дамой очень далеко и теряется в психологии пространства, где я теряю контроль над собой.
Сложно понять и представить жизнь не прекращающей движение конвейерной лентой, по которой ты продвигаешься от одной точки к другой, можешь сопротивляться, но ничего больше тебе не дано, хоть ты говори обо всём на свете, о разных людях, тормози время как тебе заблагорассудится, совершенно забывая о вращении всего и вся, глотни немного вечности перед лампадой в храме, однако действительно только то, что ты деталь какого-то огромного механизма, и вскоре после этого понимания станешь новеньким в изначальной точке, вследствие чего опять вступишь в неравные отношения с конвейером.
Шаг, безусловно, за шагом, того и гляди, в сплетение, конечно, кварталов, очевидно, от жары, по крайней мере, к жажде, давно, само собой разумеется, встреченные, по-моему, из-за нехватки, с одной стороны, ответов на призывы, действительно, с той поры от центра, когда закрыты, с другой стороны, магазины, наверно, за недостатком, наконец, объявлений, под вопросом, к удивлению, два раза, однако, в неделю перед, значит, встречей, итак, к лестнице, ступенями в тени, бесспорно, чуть позже, к счастью, ключи, как нарочно, в темноте, разумеется.
Достаточно приятных черт, свойственных воспитанным людям, чтобы и у невежд найти их и подчеркнуть, то есть и во мраке найти свет, нежели громогласно твердить о негативных сторонах жизни, но для выражения подобных чувств необходима феноменальная терпимость, когда интеллигентная основа инстинктивного предпочтения в конечном счете обратит неотесанного субъекта к росту, именно так считали себя вправе поступать Чехов или Достоевский, потому что подразумевали готовность падшего человека к раскаянию и искуплению вины, но для этого надлежало совершить поворот от негативного восприятия жизни к позитивному.
Жил человек, не знавший о том, что у него есть писательский дар, просто писал хорошие письма, ничуть не хуже по стилю писем Бунина, отовсюду, где он бывал, перемещаясь по свету по не понятным для него причинам, но не сделал для развития таланта ровным счётом ничего, принимая свое физическое тело за последнюю инстанцию истины, однако не выводил из этого заключений и не пришёл к выводу, что подобного рода бездействие называется «зарыть талант в землю», и этим он оказался по душе жене, детям и внукам, поскольку отводил им лучшую роль, и поэтому почти не испытывал сомнений.
Заблуждения имеют свою прелесть, потому что без них ты - никуда, поскольку явился в мир с чистым мозгом, который при новых впечатлениях из разных вариантов выбирает наиболее выдающиеся, то есть из блужданий проясняется некий творческий путь, и это обстоятельство никак не изымешь, необходима активность, даже, быть может, слегка навеселе, когда поблизости есть подлинный момент случайности, вхождение в который нельзя трактовать ни осмотрительным состоянием, ни тревожным.
Современник живёт в сторонке, он даже не знает о твоём существовании, и для тебя он может быть каким-нибудь бывшим человеком, а ты с молодой наивностью полагаешь, что тебя кто-то прочтёт, того уже лет десять нет, этого совсем недавно отнесли на кладбище, а ты по-прежнему садишься за работу, не оставляя себе свободной минуты, и твоё уединение воскрешает живые лица, каждое из которых говорит: «…я не сомневаюсь», причём, с глубоким волнением, столь же глубоким, как ты сам только что написал.
В перспективе я очень маленький на той стороне улицы, и вижу себя отсюда, где я большой, но я всё время переворачиваю эту перспективу, когда там, вдали, я большой, а здесь, среди людей, я очень маленький, и всё это преображает моё восприятие, по природе своей младенческое, когда пересечение реальностей жизни и текста почти неуловимо, лишь некие намёки говорят о временном единстве, благодаря тому, что необходимо что-то знать из состояний, этому подобных.
Давно было, пока среди людей об этом говорят, то оно живо - это «давно», другого источника кроме устного не существует, как говорят самыми простыми словами, так это «давно» и держится на ниточке, так как ему посчастливилось привязаться к какому-то первому языку, так и другие подхватили, а с ними давно повелось судачить об этом «давно», потому что давно было лучше, и я, и ты, и он могли выбрать из них подходящее мнение для себя, побывавших в «давно», и вместе со всеми пока что по-прежнему поблаженствовать там.
Рановато в молодости понимать, что время закручивает всех и вся и пускает в расход, а затем раньше срока вновь выбрасывает тебя туда же с помутнённым рассудком, чтобы не оставляли за собой никаких следов, и следовали друг за другом безропотно, не понимая, что вращение даёт им мгновения слишком прекрасные, от которых начинает кружиться голова.
Реагировать на каждый внешний раздражитель, при этом непременно высказывать своё мнение, можно только потеряв голову, поскольку она дана тебе для создания себя, а не на обсуждение действий других, столь редкому исключительному созиданию, к которому приходишь лишь после того, когда досконально изучил творчество великих писателей, и прежде всего в этом подразумевал те свойства их произведений, которые выстраивают твою личность из всего ценного, присущего гениям, чтобы насладиться молчанием за письменным столом, справедливо оценив всю тщету внешних раздражителей.
Как часто бывает слишком поздно после того, как по тем же причинам накануне нашей встречи не возникло мысли, что бывало, практически, всю мою жизнь, но более основательным, нежели итог, который всегда тянет к себе, но постоянно удаляется до превращения в точку, так, спрашивается, зачем стремиться к точке, когда при мысли о том, что уже опоздал, а возвращения к исходной позиции неосуществимо, хотя желание всё ещё возникает, но без должных возможностей, и всю дорогу эта развилка перед глазами.
Привлекало прежде одно, а теперь другое, как будто тогда ослепляло солнце, так что приходилось щуриться и даже закрывать глаза, упуская из виду что-то очень важное, словно двигался в сумерках, и почти что смеркалось, шёл в одиночку всё время, как мне казалось, вперёд, и тень позади уже пропала, и гораздо сильней я полюбил полумрак, по-видимому, из-за горького чувства равнодушия к реальности, потому что моё воображение вырисовывало существенные детали, которых на самом деле никогда и нигде не было.
Я очень хорошо знаю эту улицу, потому что с детства она мне знакома, но всё же сегодня с большим трудом узнаю её, ведь для постоянного знакомства следует чуть ли не каждый день проходить по ней, поскольку она не замыкает себя в одной точке и, как человек, развивается в знаковой системе, ведь одно дело было ходить по улице «25 Октября» и совершенно другое дело дефилировать, сунув руки в карманы, с восторгом заезжего зеваки разглядывая витрины и вывески, по «Никольской».
Повсюду и прежде всего нас окружают формы, из которых нужно сложить свое художественное здание, чтобы быть ни на кого не похожим, выработать свою линию, взять свою тональность, запеть своим голосом в полной раскрепощенности, и пусть твои формы будут самые абсурдные, не стоит бояться их, даже если минутой ранее ты вздрагивал в испуге от их диссонанса, но, отбрасывая скудную основу рассудка, ты обнаружил в себе существо сильное, по-видимому, из-за того, что совершенно спонтанно хватило духу на взлёт в бессознательное, и в этом не мог упрекнуть себя.
Дом у забора с магазином под старыми тополями, в небе краны, люди прямые, столбами тени на тротуаре, голуби птицы, мороженое, скамейки, автобус, туфли, сапоги, босоножки, кроссовки, стены, эскалатор верх вниз, за угол из-за поворота, некоторые глаза мимо, там и здесь разные посторонние, крыши, дождь, солнце, мороженое, бульвар, лето, трава голоса, тишина окна, песня газеты, фонарь над прудом у монастыря, рельсы века, купола кирпичи, золото салюта, утки скворцами, ноги в шортах лестницей машины кольцом мостовой к реке.
"Наша улица” №227 (10) октябрь 2018
