София Юзефпольская-Цилосани СИМФОНИЧЕСКИЙ ЗОНТ

София Юзефпольская-Цилосани

СИМФОНИЧЕСКИЙ ЗОНТ

стихотворения

***
Для тебя однажды время
тоже станет посторонним -
там, где ходит акварельно
тихо-тихо дымный город.

Вседержавна, филигранна
весен стужа, шум личинок;
складывает кто-то странный
нас, как города картинки:

«Ты совсем один, прекрасный,
я совсем одна, дурнушка...»
Сбрасывает время маску,
шелестит весна на ушко

шиной, гарью, желтой краской.
Розов облик Незнакомки...
Станешь ты ловить напрасно
патефонною иголкой

время: нет апреля тише,
глубже, тоньше - не бывает;
подожди: вот грянут вишни
цвет и морок в сети мая,

запрокинется в истому
город пыльный, боль апреля,
как тяжелые бутоны
время выпадет из комы
и пойдет листать творенье.

Симфонический зонт

Случилось так: изголодалось сердце
по нотке маленькой, которая, бывало,
для симфонических цветных оркестров кнопкой
служила: в ручке зонтикa нажмешь -
и сразу купол неба этак хлопнет,
что васильки распустятся на ткани
и по небу, как по полю, гуляешь
или по лужам парка, а все спицы
сияют радужно и тонко,
словно дамы
на каблуках длиннющих,
ураганом
вас обдают духов лиловых,
а бывает, как ирисы,
таинственно и фиолетово цветут,
и сны Египта в папиросках их дымятся,

В зерцало спиц луна бросается лимонкoй
под колесницу симфонических зонтов.
А те несутся, и взрываются розетки
из птичьих молний, счастья, резеды.

Бывает так, что потерялась нотка -
и небо провисает, как холстина,
а я несу свой зонт под мышкой, словно Тору,
разбухшую от всех пророческих прогнозов,
и под грозой, нависшей над сознаньем,
пытаюсь свой скучнейший из уроков
о немоте, не-поклонении кумирам
навьючить на размер сухой дороги.

***
Постукивает дождь по листьям, крыше, чаю,
что в недопитой чашке на столе.
Он к нам заходит по-соседски и играет
с поверхностью вещей, но в глубине

из самой дальней дали вдруг возникнет
из колотушечек его, из пузырей
какая-то забытая молитва,
мотивчиком - зависимая тень.

И тишина разломит сердце, и с десертных
ножей прольется сладкая печаль.
Я подсмотрела, как пирует лист на ветке
со стрекозиным лакомством дождя.

Я видела детали чуждой жизни,
и чуткость струй, и четкость ноготков
у капелек, и почва как ликует,
и как целуют жизнь в корявый мох.

И «я» растаяло под игом тех касаний
дождя, крутившего свой палец в чайной пене.
На чашке трещина - с улыбкой мирозданья -
в какой-то формуле, внимательной к мгновенью.

Скрипка весной

Страданье, вырвавшись из скрипки,
не сразу музыкой звучало,
дремучая кора кричала
о невозможности ошибки;
в весеннем липком приговоре
ворочалось рожениц горе,
и ужас в слезной сыпи почек,
и недосказанность всех точек
в жестокость смысла и смычка
все тыкалась ища, мыча...
и вдруг взметнулась белой пеной
весна - и музыка поспела;
и оплывала с корки льда
неисчислимая беда,
и уплывала свечкой сонной,
и скрипкой плакала озонной.

Скрипач.
Ицхаку Перельману

Давай, давай, наяривай в мажор:
по лестницам, хватаясь за перила,
семь бедных человечков - заманил ты,
скрипач, - бежать судьбе наперекор.

Вверх-вниз - как мощно дышит эллипсоид!
И полюс - шпиль широт - качается в волне.
Какого странного она сейчас покроя,
Земля! И как смешно в огне, на глубине,
хватаясь за сердце, за лацкан и за провод,
семь человечков догоняют звездный холод.
Ужо тебе, скрипач! Смешно тебе...

Но вдруг мелодия возникнет, как платочком,
замашет кто-то на прощанье и обнимет,
целует локоном, a в волнах непорочных -
пустой причал - хромой скрипач -
один в эфире.

Лесенка

Я не умела перелезать через лесенку на детской площадке,
спотыкалась на ровном месте, падала, разбивала коленки,
не любила играть с детьми во дворе, одалживать лук у соседки
и пошла в первый класс вся вымазанная зеленкой.

Ни один из праздников не соответствовал жажде
праздника, часто просто не брали, будни
уходили на созерцанье жизни сквозь жалюзи, и однажды
за окном я открыла, как в прахе ее поют золотые гусли.

Пыль умела и петь, и летать - в этой странной раме.
И отбросив кубики, я выслеживала ее мысли.
А когда ты взял меня за руку и позвал стихами,
я не то что лететь, я сама стала вешней высью.

Вот и всё о полетах, разбитых коленках, луке:
в каждом детстве бывают ветрянки и недовольствa миром.
Больше, право, и нет во мне ничего, кроме той застарелой муки
по любви, что летит там где-то, где шрифт - эфиром.

Иаков

Сама не ведая, что так меня влечет,
я шла к тебе по самым вешним кручам,
по розовым - дошла до эха в небе,
а ты о хлебе, о насущном хлебе.

Я по земле ползла; он был могучим,
змеиный шорох по земле, а ты - о небе.

И что связалось, то и развязалось:
от молний - тучи,
в просвет глядится слабый синий лучик,
как света проводок, из тела - в тени.

А небо землю уложило на бедро,
а небо землю пролистало, как псалтырь,
тепло проснулось, руку протянуло...

Но Ангел Якову едва ли поводырь,
к столу приставил патриарх костыль...
А Ангел крылья - к его стулу.

***
За столом сидит Пруст, он надкусывает печенье,
тают стены в тумане, и начинается эра
вкусового зренья - и детства весенняя глупая вера
в куст жасмина и в город в тельняшке морской и пене.

Время гонит барашек по морю, но подсознанье
прикололо булавками ревности пену к подолу.
Этот Пруст,
он о Времени многое помнит:
всё - о прозе шипа
с этой розовой пеной под юбкой французской дуры.

В той же комнате Гете стоит у окна - созерцает простую верность.
Рядом с Гете - девчонка - (была им до смерти любима).
Ни Мефисто, ни Фауста нет,
да и девочку Гете с собой не потащит в вечность,
только старое древо в окне важно старому Гете и мило;

это мудрость искусства стоит, обретает стойкость,
золотая настойка живого бессмертья - писал Кундера.

Я оставила море, на кухне в Тбилиси сижу,
на тарелке моей - картофель,
и на стенке - картинa Ван Гога, измазана сажей.
Что же там у меня происходит в пещерах зазвездных? Только

кот, антенну уха настроив, один и пристроился со мной рядом,
рад подпитке из космоса: миска эта
и по вкусу ему, и по силам, и по размеру даже.

Деревья

И ветер в ветках воплотить, и птичью трель
переплести с огнями звездопада,
и всех дождей отчаянную течь -
деревья только могут. Ибо падать -
в природе ветви, в этот мир впадать,
стремиться ниц; листва листает воздух.
Но корню плеск ветвей, сияющий, как космос,
весь мир в падении так тяжело держать.

O, тяжесть завязи плодов всех будущих потерь,
все, что беспечно растворится легким дымом!
Мне корни голосом скрипучим шепчут: «Верь»,
но я-то знаю этот корень нелюдимым,
и отчий ствол с его смирением - корой
оплачены все звезды и звоночки.
Но вот сегодня распустились почки,
стыда не ведая, - и мы летим... летим…

Памятник Махатмe Ганди в Нью-Йорке

По Союзному Парку Нью-Йорка,
провожая тропинку с краю,
словно веточки дерева робко
обрели человечью походку,
шел Махатма Ганди, и раю,

нам невидимому, отрешенно
и блаженно он улыбался.
А на улицах пахло жженкой
и сандаловым пахло маслом.

Пахло стойлом, и крем-брюлевой
пеной розовой в липких почках.
Только Ганди шел, словно голых
веток тоненьких средоточие.

И казалось - чуть-чуть качался
и c тропинки иной, голубиной,
нашу тропку пересекая,
он шестом измерял глубины

той дороги, где сила - слабость:
ширину и щедроты шага.
Посмотри, какой он убогий!
Посмотри, какая в нем радость!
А улыбка слепца? Как зряча!

Он идет по дорогам Крона,
охраняя в нас наше щенячье,
не противящееся - злому...

Грач
Марине Цветаевой

Где каждый звук - удар меча,
где мысль любая - только звук,
там имя ландыш - для грача,
там руки - хруст, любовь - испуг,

где только звук, где мир ослеп,
другое зрение дано:
там видится астральный смех,
там из бельканто - полотно,

и абрис душ, что, как свеча,
как лист пустой, как шелест, - тих.
Проснись скорее, на грача
взгляни: он всех чернее их!

Но там, где только звук гудит,
сбирают душу, да в поход:
душа в кoтомочке сидит
и видит все наоборот.

И видит: звезды на руках
по лужам шлепают, поют,
и слышит души, что никак
владельцы их не обретут.

И так вот ты глядишь на них
из слепоты, из бездн седых
и видишь: ходят люди-сны,
себе не снящиеся в них.

Черная вода

А знаешь, я хороший человек,
хотя бываю злой и неумелой,
когда сдают и предают судьба и нервы,
но этим утром я - скорее снег.
A знаешь, вот и кончился мороз,
вся чернота в мой снег вошла открыто,
и я лежу, пронизана, как сито,
вся мокрая от тех весенних слез.
А ты поймешь: тут просто человек
и выбирает, где ему получше,
где греет луч, сиренью пахнут тучи,
где всем не безразличен их успех.
И знаешь, это тоже не беда.
Ведь мне не улизнуть звездой с сосульки,
ни нуликом не стать, ни той свистулькой,
что каплею висит на проводах,
и я скорей сегодня - черная вода

***
В ночь на воскресение темь стоит такая,
лампы все погашены, шторы сведены,
хоть какую выдумай тень - не приласкает,
не спасут, не выведут запахи весны.

В ночь на воскресение темь войдет бездонная
в яблочко - глазастенько, в дырочки ушей;
горе поселилось там - много-тускло-тонное.
В ночь на воскресение, кто там - у дверей?

Пажити - заложены, стадо - на заклание,
только ветер дергает шнур в кромешной тьме.
Ночь на воскресение - озаренье пламенем,
никому не видимым, меньше всех - тебе.

В этом одиночестве на глазах Творения
ты горишь стотысячно - занавесью сцен,
самым древним пламенем в крыльях воскресения.
Спозаранку утречком встанешь - сир и нем.

В ночь на понедельники темь взойдет такущая,
что из сердца филином вылетает звук.
В ночь недомогания, в ночь не до моргания
лучиков и звездочек - праведен Твой Дух.

Ван Гог

Ван Гог бывает голубой,
не ярко-желтой бурей линий,
не бурым, грозным, на постой
отпущенным из звездной сини.
Уйти он может даже в фон,
чтоб даль вдохнула его масло,
чтоб облако летело в сон
и яблоком сияла сказка;
барашком пасся чтоб Пьеро
в обнимку с клоуном в букете
из красно-белых лепестков
в его тишайшем лазарете -
там, где подсолнуха мозоль,
воткнувшись в скатерть, отдохнула
и ангел золотых мазков
снял стружкой солнце с ножек стула.

Сегодня светлым нам предстал
и отключил музейный грохот:
Ван Гог - он, как дитя, был мал,
смиренен, тих, как первый шепот.
Им признаются лишь в любви,
им утешают запах смерти:
Ван Гог - бывает голубым.
И может шепотом - поверьте.

Манускрипт Вивальди

Для сердца, для цветка, для гения Вивальди
звенят дожди - бросаeт кляксы Xронyc.
А Моцарт, ангелом пока еще, подсматривает сзади,
и Бах задумывает тучи крону
пересоздать: пусть станет фугой - к славe птицы!

А кто-то снова до конца сезона
ни вымыть окон не успеет, ни влюбиться
весною в небо - это он, поклонник логик,
забросит ноты в крошках неба в долгий ящик.

Смычoк колдует - в небе вечна жатва тучи.
Вивальди с голоду умрет. Но каждой скрипке
(Ты слышишь крошек сушь? Открой меня, мой мальчик!)
он завещает птичьи капли в манускрипте.

Юлии Резиной

Будто бы кто-то промыл - аметистовое
зеркало чудное, зеркало чистое.
В этих краях серо-буро-осиновых,
жизнь клавесинная - звуком пролистана.

Юлия, Юля - в сиянии почек,
в строчке за строчкой - батистовым шмелем,
рвется к сирени алмаз непорочный,
в желтый песочек - глоточком. На теле

времени - столпотворение лодок.
Ландыш-кораблик - один, одиночка;
что ж благородней - и что благодарней
дантовской чащи с звоночком под елью?

Видите? Вон он, и мой первоцветик
детским сознаньем - в глубины астрала..,
В гулком овраге - зеркал поднебесья
тихий колодец. Но нету названия,
нету для белого слова названья...

***
Подвижно все: и пламя, и вода,
и в убегающих огнях - дорога.
Контекст сезонов. Истина порога.
Прозрачность счастья. Непосильная беда.

Вся жизнь... Возьми и, как матрешку, крутани:
похожей на себя же, только меньше,
достанешь матрицу. Поставишь на камин...
Но над огнем и та порой становится - не вещью.

И в тесноте квартир живет разлад
меж потолком, окном, космической спиралью.
Тетрадка в клеточку. Обложка протекла.
И мы - не мы, а только то, что станет нами.

Нью-Йорк

"Наша улица” №204 (4) апрель 2017