Юрий
Кувалдин
РОЖДЕНИЕ
ПИСАТЕЛЯ
О
творчестве писателя Сергея МИХАЙЛИНА-ПЛАВСКОГО (1935-2008)
Человеческие
отношения проходят, литература остается. Для меня нет ничего выше литературы,
потому что литература включает в себя и религию, и философию, и искусство, и
мораль, и жизнь, и все остальное без исключений. Слово создало жизнь, слово
управляет жизнью, потому что слово есть Бог. Если человек не запечатлел себя в
слове, то он и не жил.
Пришел
в 2002 году в редакцию "Нашей улицы" никому не известный поэт Сергей
Михайлин со стихами. А я стихов не печатаю. Стихи - это первый, наивный,
простодушный ход к литературе. Поэтому в любом литературном объединении
собираются стихослагатели. То, чем они занимаются, поэзией я назвать не могу.
Они рифмуют банальные просторечные зарисовки: березки, птички, "вздохи на
скамейке"... А поэзия - это, если хотите, элитарный, рафинированный,
философский, подобный формулам ядерной физики или высшей математики, раздел
литературы, как на сцене - балет, это поэзия Мандельштама, Пушкина, Блока,
Есенина...
- Друг
мой, друг мой,
Я
очень и очень болен.
Сам не
знаю, откуда взялась эта боль.
То ли
ветер свистит
Над
пустым и безлюдным полем,
То ль,
как рощу в сентябрь,
Осыпает
мозги алкоголь...
Поэзия
требует иного мировоззрения, и поэзия возникает на более высоком этапе развития
творческой индивидуальности человека. Первый этап - это отход от разговорной
будничной речи к стихам, мол, не буду говорить, как все, а начну говорить стихами.
На этом первом этапе, как правило, очень примитивном, самодеятельном так и
застывают "миллионы", то есть 99,9 процентов от всех пишущих. Этот
уровень закован в кандалы и наручники, стихоплет пребывает в замкнутом
пространстве стоп и рифм, и сочиняет все примитивнее и примитивнее. Второй этап
заключается в отказе от вульгарной ритмизованной и рифмованной (придуманной)
речи. Но на второй этап никто из рифмачей не переходит, в силу отсутствия
мозгов. Исключения лишь, как говорится в таких случаях, подтверждают правила.
А
Сергея Михайлина это не смутило. Он принес в другой раз записанные прозой
верлибры. И я его напечатал. Сергей Михайлин стал чаще приходить в редакцию,
слушать мои "лекции" об искусстве прозы. И начал рождаться прозаик
(писатель) Сергей Михайлин. Потом я заглянул в интернет и поразился наличию
многочисленных двойников (тройников) и т. д. у него. Полные тезки жили где-то,
не подозревая о существовании друг друга. Я предложил Сергею Ивановичу
идентифицироваться (заявить в Божественной программе о своем существовании, о
выходе из небытия), прибавить к фамилии псевдоним "Плавский", по
названию районного центра, где в деревне на территории этого района родился
Сергей Михайлин. Так появился писатель Сергей Иванович Михайлин-Плавский.
Я как
бы помог ему сбросить кандалы и наручники стихоплетства. И вот за два года он
написал большую книгу прозы! Значит, в нем жил всегда выдающийся писатель,
придавленный так называемой "советской поэзией". Сергей Иванович
Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского
сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский
механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале
"Сельская молодежь" как поэт. Автор нескольких поэтических книг.
Прозу начал писать по моему, повторюсь, настоянию. Постоянный автор журнала
"Наша улица", где уже опубликованы большие циклы повестей и
рассказов.
Почти
что всю вторую половину XX века, до падения СССР, деревенская проза больше
всего занималась, как ей казалось, "нравственным здоровьем человека".
Вообще, уникальное название - "деревенская проза"! Можно ли себе
представить, например, "деревенскую прозу Франции" или
"деревенскую прозу Люксембурга"? Надо признать, что Россия очень
молодая страна, и литература наша началась с Пушкина. У Сергея
Михайлина-Плавского есть рассказ "Коломенский Декамерон". Я его
вспомнил сейчас потому, что Джованни Бокаччо, автор "Декамерона" (в
переводе на русский язык - "Десятиднева"), родился в, страшно подумать,
1313 году, то есть в XIV веке! А "Декамерон" написан примерно в 1350
году! У нас тогда, как говорится, ничего еще не стояло и не лежало! На нашей
территории только-только начали сталкиваться мусульманские языки с
христианскими, условно говоря, чтобы из этого совокупления родился новый язык -
русский. Слово есть материал писателя, как для художника краски, и писатель
должен знать, когда, почему и где заговорила материя. Это величайшее событие в
истории развития человечества. С этого взрыва и началась литература, составной
частью которой является религия. Даже из этого малого примера видно, что
русский (от греческого Hieros - священный, божественный, сначала
старославянский, затем церковнославянский, древнерусский - язык богослужебных
книг и церковных культов) язык имеет прямое родство с древнееврейским
(ханаанейским, арамейским, иудейским). Древнееврейский (язык Библии, Ветхий
Завет, XII-III вв. до н.э.) же взращен в самой дальней глубине веков в Египте
иератическим (тайным, языком жрецов и фараонов) письмом, древнеегипетским (XXXX-XXX
вв. до н.э.). Гениальный Жан Франсуа Шампольон, первым расшифровавший
иероглифы, указал на рождение языка в Египте. Именно из Египта и начал, если
так можно сказать, язык шествовать во времени по всему миру: иероглиф,
древнеегипетский, китайский, финикийский, арамейский, коптский, санскрит,
греческий, русский, латинский, западноевропейские, арабские и т.д. На мой
взгляд, цель русского языка заключается в интеграции всех мировых языков,
стартовавших в Египте, в один мировой язык, понятный всем людям Земли. Что там
рассуждать, когда такие родные нам имена, как Иван да Марья, - иудейские.
Короче говоря, Библия - наш дом родной.
Конечно,
ни один русский писатель не может пройти мимо деревенских проблем, поскольку
Россия - страна деревенская, то есть достаточно примитивная. Хотя в ней есть
личности высочайшего интеллектуального полета: Чехов, Платонов, Достоевский,
Нагибин, Булгаков, Гоголь, Толстой Лев... Деревенские же писатели, как правило,
достаточно ограничены и решают некоторые вопросы прямолинейно. А прямо идти на
предмет, значит, не быть художником, а быть членом партии. КПСС не допускала ни
индивидуального поиска, ни творческой смелости, словом, ничего нового, яркого,
оригинального и необычного. А член партии не может быть писателем, потому что
писатель - это Бог, который всех людей любит, сидит на облаке и свидетельствует
о том, что происходит с человеками. Однако наивные выходцы из деревень думали
иначе, вот именно эти члены партии и решали национальные проблемы, не понимая,
что такое национальность, если говорить честно. Им кажется, что русский
является по рождению русским. А это всего лишь хождения языка по странам и
народам. "Русский" это название людей, говорящих и думающих на
русском языке. И негр, родившийся в России и говорящий и думающий на русском
языке, будет русским! Язык - это Бог, а Бог не делит людей по национальностям,
потому что у Бога язык один, стартовавший в Египте, только временно
разделившийся из обособленности проживания людей на разные китайский,
английский, русский и прочие диалекты.
Я
всегда с нескрываемой иронией относился к официальной (партийной) советской
литературе. Мне всегда она представлялась родом халтуры, исполненной ради
гонорара. Тогда производством пропаганды были заняты практически все писатели,
выступавшие в газетах и журналах, на телевидении и радио. Повсюду били по
глазам транспаранты с лозунгами вроде "Народ и партия едины",
"Учение Маркса всесильно, потому что оно верно" или "Победа
коммунизма неизбежна"... Потребителем пропаганды являлся каждый советский
человек, начиная с ясельного или школьного возраста, когда он впервые
становился членом коллектива (уже в яслях висели все эти лозунги, плакаты,
портреты и стенгазета). В зависимости от возраста, социального положения,
партийности и образовательного уровня каждый человек получал пропаганду в том
виде, какой, по мнению властей, был доступен его пониманию. Насильственное
вдалбливание прямолинейных идей, как всегда, вызывало противоположную реакцию.
В свое время популярность Зощенко, Ахматовой, Пастернака и Солженицына резко
возросла после того, как советская пропаганда подвергла их уничтожающей
критике.
Поскольку
в СССР авторскому воображению и свободной воле был положен строго установленный
предел, а каждое произведение должно было завершаться счастливым концом, автор
стоял перед жестокой необходимостью построить интересный сюжет, хотя развязка
заранее была известна читателю. У советского писателя не было свободы. Иные
ловкие авторы были известны тем, что в их книгах именно смерть коммуниста на
последней странице знаменовала собой триумф коммунистической идеи: я умираю,
чтобы Советская страна жила дальше. Если автор был осмотрительным, то он
наделял попавшего в беду коммуниста толикой слабости с легкой примесью
политического вольнодумства или некоторым буржуазным эклектизмом. К счастью,
все эти фальшивые методики творчества остались в прошлом. Силой человека
переделать нельзя. Все в нашем мире движется любовью, и совершенствование
человека идет через удовольствие. Это заметил Фрейд, по-моему, после Достоевского,
сказавшего, что красота спасет мир. Красота как удовольствие!
Наиболее
близким к прозе Сергея Михайлина-Плавского, на мой взгляд, является творчество
Василия Шукшина, который сумел пробиться в наши души и заставить нас спросить:
"Что с нами происходит"? Конечно, помимо мастерства, существует еще
нечто, что делает произведение писателя бессмертным, и это нечто - искренность.
Все вещи Сергея Михайлина-Плавского проникнуты искренностью. И Василий Шукшин
брал нас предельной искренностью. Он писал: "Сама потребность взяться за
перо лежит, думаю, в душе растревоженной. Трудно найти другую такую
побудительную причину, которая заставит человека, что-то знающего, поделиться
своим знанием с другими людьми".
Теперь
точно неизвестно, кем и когда был введен прижившийся впоследствии термин
"деревенская проза", обозначивший ряд очень разных произведений очень
разных авторов, повествующих о сельских жителях. Помню, я с рыжеволосым Борисом
Можаевым стоял на ступенях Книжной фабрики № 1 в Электростали, где только что была
отпечатана его новая книга, и он заметил по поводу разделения писателей на
"городских" и "деревенских": "А Тургенев - сплошной
"деревенщик" получается?! Но похож ли Тургенев на Достоевского с его
"Селом Степанчиковом" или на Толстого с его "Хозяином и
работником"?.." И далее добавил, что у него, кстати, больше половины
всех вещей написаны и об инженерах, и о лесниках, ученых, художниках...
"Да черт знает, о ком я только не писал!" В самом деле, прекрасные
произведения о крестьянстве оставили, например, Чехов и Бунин, Платонов и
Казаков - однако их почему-то деревенщиками величать не принято. А Нагибин с
его "Председателем"?! Значит, термин "деревенщики" как бы
просит нас снисходительно относиться к выходцам из провинции, слабо владеющих
родным языком. Вообще, на мой взгляд, раздел в России идет не по национальным,
не по партийным и прочим принципам, а по городу и деревне. Мастер может взять
любую тему и исполнить ее. Значит, проблема заключена не в том, что показывать,
а как это делать. Проблема - в овладении художественным языком.
Итак,
в центре внимания этой литературы стояла послевоенная деревня - нищая и
бесправная (стоит вспомнить, что колхозники, например, до начала 60-х годов не
имели даже собственных паспортов и без специального разрешения начальства не
могли покидать "места приписки"). Правдивое изображение такой
действительности в рассказах Александра Яшина "Рычаги" (1956) и
"Вологодская свадьба" (1962), повестях "Вокруг да около"
(1963) Федора Абрамова, "Подёнка - век короткий" (1965) Владимира
Тендрякова и вот теперь и в произведениях Сергея Михайлина-Плавского являет
собой разительный контраст с лакировочной соцреалистической литературой того
времени. Вот, например, фрагмент из его рассказа, давшего название книге,
"Гармошка":
"-
А вот в газетке прописано: бизднесмен такой-то заплатил налог... Это скока же
надо заработать, чтоб такую уйму денжищ в налог пустить? Вот это хапнул, так
хапнул! Своим горбом стока не заробишь. Не иначе, как опять государство
обворовали! И что же это у нас за государства такая, у ней воруют, а она
помалкивает? Эх, был бы Сталин жив...
- Ты
погоди, - говорю, - Сталин... А ты не помнишь, как государство нас с тобой
обворовывало, прямо грабило среди белого дня? Кричи "караул" - никто
не поможет. Помнишь в 50-х годах какие налоги были? Я-то хорошо знаю. У меня
сноха была налоговым инспектором от райфо, по всей округе налоги начисляла.
Дадут
ей из сельсовета наводку на кажный дом: у кого скока грядок морковки, свеколки,
картошечки, поросенок там, овечки, кролики, куры. Да что там говорить! Яблони в
той наводке указаны были по годам плодоношения: 1-й год, 2-й, 3-й год, и по
каждому пункту своя ставка налога. Не говоря уж про обязательные поставки
молока, мяса, яиц..." И далее в "Гармошке" говорится: "
Перед самым обедом к Ваньке Малееву приехали забирать гармошку, единственную
ценность в доме. Мать в доску расшиблась - купила ему гармонь, тульскую,
голосистую, чтоб от пьянки его отвлечь. Очень уж он любил гармошку. Да и девки
с парнями табуном ходили за ним. Заиграет, бывало, вечером - страсть! Далеко
слыхать, и на душе отрадней становится. Не было ведь тогда у нас ни радио, ни
телевизора. Только и слышишь, бывало, у сельпо "мать-перемать" или с
бабой своей полается на заре какой-нибудь бедолага. Сидишь и слушаешь энтот
концерт, к себе примеряешь: неужели, мол, и я таким обалдуем бываю?
А
комиссия гнет свое:
- Ну,
что, Иван Евстигнеич? Должок за тобой по налогу имеется за тот год и за этот...
-
Нечем у меня платить. Вон козу берите да петуха в придачу. Поет - заслушаешься!
Молодок исправно топчет, а чужих аж под себя подминает, стервец. Никому спуску
не дает, как...
- Ты
нам зубы не заговаривай. У тебя гармонь есть, вот ее и опишем за недоимку.
-
Гармонь - не дам! - отрезал Иван и вылетел из избы, как ошпаренный, аж морда
красными пятнами пошла..."
После
того как крестьянство получило, наконец, паспорта и смогло самостоятельно
выбирать себе места проживания и виды деятельности, начался массовый отток населения
из сельской местности в города; особенно это касалось так называемой
Нечерноземной зоны. Так и будущий писатель Сергей Михайлин-Плавский утек из
деревни сначала в Тулу, в институт, а потом и в Москву. Оставались полупустые,
а то и вовсе обезлюдевшие деревни, где царили вопиющая колхозно-совхозная
бесхозяйственность и почти повальное пьянство среди оставшихся жителей. В чем
же причины таких бед? В попытках найти ответ на эти вопросы Сергей
Михайлин-Плавский возвращается памятью в военные годы: "Детство моего
поколения совпало с Великой Отечественной. Для меня война началась где-то в
августе 1941 года, когда в первой половине дня весь наш поселок был на току у
риги, где обмолачивали хлеб нового урожая. Гудел зубастый барабан, ненасытно
заглатывая ржаные снопы. Погонялой на полке молотилки стоял мой дед Сергей
Акимович, славившийся своим искусством погонять. В крестовину молотилки были
впряжены лошади, которым дед "напевал" не переставая: "Ей-ей!
Ходи веселей! Малютка не отставай!" - и при этом слегка касался кончиком
кнута спины кобылы Малютки. Вдруг среди привычного шума ухо уловило какой-то
рассыпчатый треск, словно горстью камней ударило по железной крыше. Пулеметная
очередь... И только потом мы увидели низко летящий на нас немецкий самолет с
черными крестами на боку.
- Бабы
- под скирды! - закричал бывший участник гражданской войны Михаил Григорьевич
Терехов. Мать втиснула меня в скирду, загородив собою. Помню острую колющую
боль в спине, прижатой к основаниям снопов, уложенных в скирду колосьями
внутрь..."
Сергей
Михайлин-Плавский создает ряд типов, дающих понимание того, что есть русский
характер и та самая "загадочная русская душа". В свое время горький
итог деревенской прозе подвел Виктор Петрович Астафьев: "Мы отпели
последний плач - человек пятнадцать нашлось плакальщиков о бывшей деревне. Мы и
воспевали ее одновременно. Как говорится, восплакали хорошо, на достойном
уровне, достойном нашей истории, нашей деревни, нашего крестьянства. Но это
кончилось. Сейчас идут только жалкие подражания книгам, которые были созданы
двадцать-тридцать лет назад. Подражают те наивные люди, которые пишут про уже
угасшую деревню. Литература теперь должна пробиваться через асфальт".
Разумеется,
каждый писатель по-разному смотрит на народ. Одни - на коленях перед ним,
каждую мерзость готовы оправдать, а другие - со счетом к народу. Например, у
Солженицына рядовой человек только жертва существующего режима. Но он же ведь и
опора его. В этом вся сложность. Именно только освещение нашего человека с этих
двух сторон позволяет Сергею Михайлину-Плавскому избегать односторонности в
изображении жизни. Вот, например, как он передает атмосферу товарищеского суда
в деревне: "А в зале чисто: пол подметен, на стенах березовые ветки
навешены, прямо как на Троицу, у людей праздник! Бабы обновками хвалятся. Да и
то сказать, где еще-то показать новую кофту или рубаху, если с утра до вечера и
круглый год одна парадная форма одежки - телогрейка. А тут и костюмы
двубортные, и плюшевые жакетки, и плащи все в пуговицах и погончиках...
Смотришь, не баба, а чистый генерал Рокоссовский, красота да и только! А на
сцене - стол в зеленом сукне с графином и пепельницей синего стекла. А за
столом - председатель суда и два народных заседателя: один - Илюха Максимкин,
механизатор, черт глазастый - глаза навыкате, как у орла, сам черный весь,
одним словом, морда кавказской национальности, только наших кровей деревенских.
Другой - Максимка Хромкин, губы толстые, как два пирожка с ливером, заведующий
магазином "Сельпо". Он с утра в этот день без дела слонялся.
Магазин-то закрыт, чтобы мужики, значит, на радостях не перепились. Налево от
стола, если смотреть из зала, трибуна со стаканом воды, а направо, поближе к
занавесу, стул, а на нем подсудимый Васька Мишин, бедолага, голова в бинтах и
рука на привязи через шею..."
Когда,
чем был так сломлен человек, возможно ли его "распрямление" и
"выздоровление" в России - над этими вопросами Сергей
Михайлин-Плавский думает постоянно: это - широкие картины жизни и быта русской
деревни, да и города, написанные живо и увлекательно. Из книги можно узнать,
кажется, всё: как рубили избы и как вели засолку огурцов, какие приметы и
обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, где и когда устраивались
деревенские вечеринки и еще многое, многое другое. Казалось бы, произведения
Сергея Михайлина-Плавского небогаты внешними событиями, резкими поворотами
сюжета, нет в них и занимательной интриги, но они богаты писательским
мастерством, добрым сердцем, умением ставить слова в нужные места со смаком,
ему присуща богатая русская лексика, дух народного языка и его поэзия.
В
книге: Сергей МИХАЙЛИН-ПЛАВСКИЙ "ГАРМОШКА", издательство
"КНИЖНЫЙ САД", 2004, 448 стр. А также в Собрании Сочинений Юрия
КУВАЛДИНА, Изд-во "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз., Том
10, стр. 336.
