Юрис Звирбулис / makslinieks Juris Zvirbulis / Riga (2009)
Makslinieks Juris Zvirbulis dzimis 1944. gada Riga.1970. gada Juris Zvirbulis pabeidza Rigas Lietiskas makslas vidusskolu un jau tad loti specigi pieteica sevi maksla ar savdabigo koloritu. Vina darbos viss – krasa, sizets, noskana un vienmer ari kads virsuzdevums, kas uzruna skatitaju ar asociaciju palidzibu.1971. gada notiek pirma makslinieka personalizstade Latvija un Juris Zvirbulis tiek uznemts Latvijas Makslinieku savieniba.1973. gada Juris Zvirbulis aktivi pieversas Aleksandra Puskina literaro darbu ilustresanai.1974. gada Jura Zvirbula ilustracijas A. Puskina darbam “Jevgenijs Onegins“ tiek atzitas par labakajam Vissavienibas 7. gramatu, plakatu un atklatnu noformesanas konkursa. No si briza makslinieku ievero valsts makslas dzives kuratori un jau 1975. gada vina darbi piedalas jauno makslinieku izstade Francija – Parize.1976. gada makslinieks Vissavienibas jauno makslinieku izstade iegust 1. vietu.Paraleli izstazu darbibai makslinieks loti razigi strada ar akvareli un ellas krasam. Jura Zvirbula iedvesmu teli nak no dabas verojumiem un literaturas – Puskins, Dostojevski, Markess u.c.Vina darbos ir daudz prieksmetu, ainavu elementu, ari figuras, un tomer – sajas gleznas nekad nav tiesa darbibas parstastijuma, jo gan cilveki, gan vide, kura makslinieks tos attelojis, ir metaforiska. Atseviskos periodos makslinieka darbiem piemit renesanses un zinama mera ari 17. gadsimta Holandes glezniecibas realistiskas tradicijas.1983. gada personalizstade Arzemju Makslas muzeja Riga.1988. gada personalizstade A. Puskina Valsts muzeja Maskava. Muzejs savai kolekcijai iegadajas vairak ka 100 makslinieka miniaturas.1989. gada izstade” Musdienu padomju makslinieki no Rigas” Eduarda Nahamkina galerija ASV- Nujorka.1990. gada izstade ASV- Cikaga, galerija “Astra”.1990.- 1992. gadam darbi Francija- Parize, galerija “Saskana”.1992. gada personalizstade Francija – Parize, galerija “Carre d’or”.1993. gada personalizstade “ Rigas galerija”.1994. gada 50 gadu jubilejas izstade izstazu zale “Arsenals.1995. gada galerija Noktirne.1996. gada galerija Noktirne.1997. gada personalizstade “Rigas galerija”. Sadarbiba ar IBM Latvija un Modo Paper tiek izdots izstades katalogs.1998. gada akvarelu – miniaturu izstade galerija “Noktirne”, Riga. Tiek izdots izstades katalogs.1999. gada personalizstade A. Puskina Valsts muzeja Maskava. Izstade tapa sadarbiba ar Rigas domi.2000. gada galerija Noktirne.2001. gada galerija Noktirne.2003. gada galerija Noktirne.2004. gada galerija Birkenfelds.Galerija Manss-Jekabpils2005. gada galerija Birkenfelds.Latvijas–Francijas festivala „Parsteidzosa Latvija” galerija Birkenfelds sadarbiba ar Elizabeth Couturier galeriju izstade Bourgoin – Jallieu pilseta, Francija.2006. gada galerija Birkenfelds.2007. gada galerija Birkenfelds.2008. gada galerija Birkenfelds.Salons Maksla . Personalizstade „Sala”.2009. gada galerija Birkenfelds - 65 gadu personalizstade.2009. gada grupas izstade "Nepieradinatie".Laika no 1994. gada lidz sim bridim Jura Zvirbula darbi atrodas pastavigaja ekspozicija makslas galerija “Birkenfelds”.Sajos gados makslinieka darbi atradusi savus cienitajus visa plasaja makslas pasaule – Krievija, ASV, Kanada, Vacija, Holande, Francija, Ungarija un citas valstis.
Darbi atrodas privatajas un muzeju kolekcijas:
Valsts Makslas muzejs, Latvijas Makslas fonds, Krievijas kulturas ministrija, A. Puskina Valsts muzejs, Latvijas Banka, Nortona un Nensijas Dodzu kolekcija ASV, Zimmerli Makslas muzeja ASV.
Darbi atrodas privatajas un muzeju kolekcijas:
Valsts Makslas muzejs, Latvijas Makslas fonds, Krievijas kulturas ministrija, A. Puskina Valsts muzejs, Latvijas Banka, Nortona un Nensijas Dodzu kolekcija ASV, Zimmerli Makslas muzeja ASV.
На снимке (слева направо): скульптор, медальер Янис Струпулис, художник Юрис Звирбулис и Атис Иевиньш.
В деревне Шаталово летали самолеты, и рисовал Юрис Звирбулис, рядовой из Риги. Старшина Микуло им командовал. А мною - старшина Чеверноженко. И тот и другой отражены мною в разных вещах. Юрис Теодорович Звирбулис абсолютный гений с детства. Он не только выдающийся, оригинальный художник, он - прекрасный знаток поэзии, музыки, прозы. "Двое в декабре" Юрия Казакова мы читали вместе в каптерке 1-й эскадрильи.
Повесть, или, как я ее жанрово обозначил из-за ритмического, почти рифмованного изложения, поэма "Шиповник у калитки" списана мною с этого отличного парня, жившего на хуторе на конечной остановке 9-го троллейбуса, за рекой, на том берегу, за Даугавой. Он сам был рифмой, сам был метафорой, сам был ритмом. Он никогда не говорил просто, он говорил с вывертами, инверсировал любую мысль, как это любил делать другой гений - писатель Андрей Платонов. Он и сейчас в свой 65 лет такой же продвинутый, симфонический, супрематичный.В черной шляпе и с тростью Эвальд Эмильевич идет по улице мимо окон, где его многие знают, потому что он не просто общителен, но старомоден, приподнимает шляпу при встрече любого лица или делает жест к шляпе, едва прикасаясь к ней, но не снимая, а впечатление складывается такое, что он снимает шляпу, то есть в полный голос приветствует вас в то время, когда не то что не приветствуют люди друг друга, а в упор не замечают, как самых отъявленных врагов.
Эвальд Эмильевич ходит в черной шляпе, опираясь на трость. Он не хромает, ноги у него в порядке, но трость ему очень нравится, с позолоченным набалдашником, с таким же позолоченным острым концом, который не скользит по асфальту и твердо впивается в землю, когда Эвальд Эмильевич сворачивает к своей калитке, у которой живой изгородью разросся шиповник с огромными розовато-бордовыми цветами, сущая роза. Дикая роза. Эвальд Эмильевич прикасается к шляпе, напоминающей котелок прошлых веков, как бы приветствуя роскошный кустарник, внезапно предстающий любящему красоту глазу Эвальда Эмильевича. Всегда внезапно.
Около шиповника ставится табурет, на который садится сам Эвальд Эмильевич, напротив - другой табурет, на который садится с гитарой аккомпаниатор Саврасов и берет первые аккорды. Эвальд Эмильевич широко расставляет ноги в черных лакированных туфлях, ставит трость между ними, кладя на позолоченный набалдашник обе руки, и начинает петь. У Эвальда Эмильевича такой голос, который с удовольствием слушают за столом, в гостях, у шиповника. Голос низкий, басовитый, но несколько холодноватый, деревянный, чего Эвальд Эмильевич не осознает, считая свой голос великолепным. В этом его поддерживает жена Клара, которой тоже очень идут черные тона к черной прическе.
Саврасов, круглолицый до улыбки, подыгрывает, Эвальд Эмильевич поет романсы, поет громко, очень громко, то ощущая себя на сцене Парижа, то на сцене Лондона. Поет он полчаса без перерыва, и все собравшиеся должны его слушать с восторженными лицами, потому что других лиц здесь быть не может, сам Эвальд Эмильевич приглашает на вечер уже проверенных слушателей, Клара тоже приглашает послушать пение мужа проверенных. Эвальд Эмильевич поет, откинув голову, прямой, как будто к спине привязали доску.
Вдруг среди пения новый знакомый, Якунин, высокий и широкоплечий, зевнул, встал, сунул в рот сигарету, закурил и пошел себе по дорожке. У Эвальда Эмильевича чуть голос не сорвался, такое он видел впервые, но он закончил итальянскую арию и сделал вид, что не заметил ухода Якунина. Эвальд Эмильевич пел и по-итальянски, и по-французски, и по-английски. Внешне он не заметил ухода Якунина, а внутренне весь кипел от возмущения, смешанного с чувством унижения, которое хорошо знакомо всем проваливающимся перед публикой ли, перед комиссиями ли или просто перед друзьями. Вот, мол, я так готовился, так надеялся, так восхищался собою, а на поверку вышло все наоборот, и я жалок, жалок, жалок. Но этого быть не может, потому что этот Якунин не понял Эвальда Эмильевича, и Эвальд Эмильевич ему должен это объяснить.
- Вы, видимо, не любите серьезного пения?- спросил Эвальд Эмильевич у Якунина, когда тот, покурив, вернулся.
- Напротив. Очень люблю. Я сам пою в опере и сам ставлю спектакли, - сказал Якунин.
Эвальд Эмильевич поразился и с некоторым укором посмотрел в сторону Клары. Клара недоуменно пожала плечами, давая понять, что это не она пригласила Якунина.
- Я думал, что вы новый знакомый Клары, - сказал, покраснев, Эвальд Эмильевич.
- Нет, - сказал Якунин. - Меня пригласил ваш гитарист. Мы с ним в пивной познакомились.
- В пивной?! - с ужасом во взоре воскликнул Эвальд Эмильевич. - Разве может певец ходить в пивную?
От буйно цветущего шиповника к ним приблизился Саврасов, само круглое лицо которого располагало к выпивке, и крупный красный нос намекал на это. Эвальд Эмильевич мирился с Саврасовым - тот здорово ему подыгрывал на гитаре, но страсть к вину, как его давний однофамилец-художник, преодолеть не мог, хотя выпивал умеренно, но каждодневно, посещая регулярно пивную в конце улицы, под соснами, откуда был слышен шум моря, где сидели любители пива на пеньках, и столами были пни.
- Певец - это творец, - сказал, подмигивая Саврасову, Якунин, - а я не верю в непьющих творцов.
Якунин вдруг запел, да так легко, воздушно, искренне, что собравшиеся застыли на месте, вслушиваясь в дивный голос нового знакомого, голос, который разливался, словно трели соловья над рощей, вольно, без усилия, без позы, без всего того, что было присуще пению Эвальда Эмильевича. И сам Эвальд Эмильевич задрожал от зависти, от умиления, от восторга, он не верил в то, что так можно петь здесь, у калитки, где растет шиповник, петь на глазах у Эвальда Эмильевича. Умозрительно Эвальд Эмильевич допускал существование гения где-нибудь далеко-далеко, поющего по радио или по телевидению, в записи, но чтобы такое пение было рядом, да вот так без жеманства, экспромтом, он поверить в это не мог. А поверить нужно было.
Якунин столь же легко закончил пение, как и начал, подмигнул Саврасову, пожал руку Эвальду Эмильевичу и удалился, не сказав ничего о том, когда он снова пожалует.
Саврасов положил гитару в черный футляр, поклонился и пошел следом за Якуниным, как будто тот его притягивал магнитом...
Повесть, или, как я ее жанрово обозначил из-за ритмического, почти рифмованного изложения, поэма "Шиповник у калитки" списана мною с этого отличного парня, жившего на хуторе на конечной остановке 9-го троллейбуса, за рекой, на том берегу, за Даугавой. Он сам был рифмой, сам был метафорой, сам был ритмом. Он никогда не говорил просто, он говорил с вывертами, инверсировал любую мысль, как это любил делать другой гений - писатель Андрей Платонов. Он и сейчас в свой 65 лет такой же продвинутый, симфонический, супрематичный.В черной шляпе и с тростью Эвальд Эмильевич идет по улице мимо окон, где его многие знают, потому что он не просто общителен, но старомоден, приподнимает шляпу при встрече любого лица или делает жест к шляпе, едва прикасаясь к ней, но не снимая, а впечатление складывается такое, что он снимает шляпу, то есть в полный голос приветствует вас в то время, когда не то что не приветствуют люди друг друга, а в упор не замечают, как самых отъявленных врагов.
Эвальд Эмильевич ходит в черной шляпе, опираясь на трость. Он не хромает, ноги у него в порядке, но трость ему очень нравится, с позолоченным набалдашником, с таким же позолоченным острым концом, который не скользит по асфальту и твердо впивается в землю, когда Эвальд Эмильевич сворачивает к своей калитке, у которой живой изгородью разросся шиповник с огромными розовато-бордовыми цветами, сущая роза. Дикая роза. Эвальд Эмильевич прикасается к шляпе, напоминающей котелок прошлых веков, как бы приветствуя роскошный кустарник, внезапно предстающий любящему красоту глазу Эвальда Эмильевича. Всегда внезапно.
Около шиповника ставится табурет, на который садится сам Эвальд Эмильевич, напротив - другой табурет, на который садится с гитарой аккомпаниатор Саврасов и берет первые аккорды. Эвальд Эмильевич широко расставляет ноги в черных лакированных туфлях, ставит трость между ними, кладя на позолоченный набалдашник обе руки, и начинает петь. У Эвальда Эмильевича такой голос, который с удовольствием слушают за столом, в гостях, у шиповника. Голос низкий, басовитый, но несколько холодноватый, деревянный, чего Эвальд Эмильевич не осознает, считая свой голос великолепным. В этом его поддерживает жена Клара, которой тоже очень идут черные тона к черной прическе.
Саврасов, круглолицый до улыбки, подыгрывает, Эвальд Эмильевич поет романсы, поет громко, очень громко, то ощущая себя на сцене Парижа, то на сцене Лондона. Поет он полчаса без перерыва, и все собравшиеся должны его слушать с восторженными лицами, потому что других лиц здесь быть не может, сам Эвальд Эмильевич приглашает на вечер уже проверенных слушателей, Клара тоже приглашает послушать пение мужа проверенных. Эвальд Эмильевич поет, откинув голову, прямой, как будто к спине привязали доску.
Вдруг среди пения новый знакомый, Якунин, высокий и широкоплечий, зевнул, встал, сунул в рот сигарету, закурил и пошел себе по дорожке. У Эвальда Эмильевича чуть голос не сорвался, такое он видел впервые, но он закончил итальянскую арию и сделал вид, что не заметил ухода Якунина. Эвальд Эмильевич пел и по-итальянски, и по-французски, и по-английски. Внешне он не заметил ухода Якунина, а внутренне весь кипел от возмущения, смешанного с чувством унижения, которое хорошо знакомо всем проваливающимся перед публикой ли, перед комиссиями ли или просто перед друзьями. Вот, мол, я так готовился, так надеялся, так восхищался собою, а на поверку вышло все наоборот, и я жалок, жалок, жалок. Но этого быть не может, потому что этот Якунин не понял Эвальда Эмильевича, и Эвальд Эмильевич ему должен это объяснить.
- Вы, видимо, не любите серьезного пения?- спросил Эвальд Эмильевич у Якунина, когда тот, покурив, вернулся.
- Напротив. Очень люблю. Я сам пою в опере и сам ставлю спектакли, - сказал Якунин.
Эвальд Эмильевич поразился и с некоторым укором посмотрел в сторону Клары. Клара недоуменно пожала плечами, давая понять, что это не она пригласила Якунина.
- Я думал, что вы новый знакомый Клары, - сказал, покраснев, Эвальд Эмильевич.
- Нет, - сказал Якунин. - Меня пригласил ваш гитарист. Мы с ним в пивной познакомились.
- В пивной?! - с ужасом во взоре воскликнул Эвальд Эмильевич. - Разве может певец ходить в пивную?
От буйно цветущего шиповника к ним приблизился Саврасов, само круглое лицо которого располагало к выпивке, и крупный красный нос намекал на это. Эвальд Эмильевич мирился с Саврасовым - тот здорово ему подыгрывал на гитаре, но страсть к вину, как его давний однофамилец-художник, преодолеть не мог, хотя выпивал умеренно, но каждодневно, посещая регулярно пивную в конце улицы, под соснами, откуда был слышен шум моря, где сидели любители пива на пеньках, и столами были пни.
- Певец - это творец, - сказал, подмигивая Саврасову, Якунин, - а я не верю в непьющих творцов.
Якунин вдруг запел, да так легко, воздушно, искренне, что собравшиеся застыли на месте, вслушиваясь в дивный голос нового знакомого, голос, который разливался, словно трели соловья над рощей, вольно, без усилия, без позы, без всего того, что было присуще пению Эвальда Эмильевича. И сам Эвальд Эмильевич задрожал от зависти, от умиления, от восторга, он не верил в то, что так можно петь здесь, у калитки, где растет шиповник, петь на глазах у Эвальда Эмильевича. Умозрительно Эвальд Эмильевич допускал существование гения где-нибудь далеко-далеко, поющего по радио или по телевидению, в записи, но чтобы такое пение было рядом, да вот так без жеманства, экспромтом, он поверить в это не мог. А поверить нужно было.
Якунин столь же легко закончил пение, как и начал, подмигнул Саврасову, пожал руку Эвальду Эмильевичу и удалился, не сказав ничего о том, когда он снова пожалует.
Саврасов положил гитару в черный футляр, поклонился и пошел следом за Якуниным, как будто тот его притягивал магнитом...
Юрий КУВАЛДИН
Юрис Звирбулис "Птица с хутора Валитес", масло на фанере, 36 х 46 см, 1971. (Из коллекции писателя Юрия Кувалдина с автографом автора)
Одинокий Юрис в образе птицы в Майори.
