Инна
Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им.
Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в
русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии,
Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США
. Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете.
Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий
языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат
международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства
«Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года,
лауреат журнала «Дети Ра» за 2010.
Живёт в Штутгарте (Германия).
Живёт в Штутгарте (Германия).
Инна Иохвидович
рассказ
Зинаида
Ивановна верила прописным истинам: «Каждый человек - кузнец своего
счастья»; «Под лежачий камень вода не течёт»... И ещё верила, что
«высшая власть», неважно кто - царь, Генеральный или Первый секретарь
ЦК КПСС, Президент ли, несомненно, справедлива. Только туда, наверх не
допускают правду, горькую народную правду! Ещё верила она в Бога, хоть и
не понимала, за какую такую особую вину карает Он её!? Да усердно
молилась на икону Николая Угодника, которого считала своим заступником
на Небесах.
А так уж больше ни во что в своей жизни не верила: ни газетам, что беззастенчиво врали; ни фильмам, в которых и крошечки правды не было; ни телевидению; ни даже романам, до которых некогда была великая охотница. Бывало, зачитаешься, забудешься, а тут тебя и огреют - либо кулаком пьяный муж, либо матерком соседи, либо очередной, да и не единственной «двойкой» в дневнике у сына... И откладывала она книгу, чтоб очутиться вновь в своей наполовину в земле сидящей халупе на Речном переулке. Маленькие оконца пропускали мало свету, и потому в двух комнатёнках было полутемно, и даже днём приходилось включать электричество. А на кухне, то есть на отделённой под неё части крохотного коридорчика, всегда тускнела лампочка. Хорошо, что на электрическом счётчике стоял поставленный мужем «жучок», и потому не так жутко набегали киловатты. Да ей боязно вечно было, а вдруг из Энерго неожиданно нагрянут, и что тогда?
Ванной комнаты, естественно, не было, как. Впрочем, и у всех других соседей по всему их двору, ютящихся в таких же маленьких, без удобств, помещениях. Купались, если дома, то в корыте или в шайке, поливая себя водой из черпака. Раньше воду приходилось носить из колодца, а потом из водонапорной колонки. Правда в конце 70-х провели газ, и можно было воду подогревать. Но, по обыкновению, по субботам, всей семьёй ходили в баню.
И всё б, может, и ничего было, кабы не уборная. Выбеленная, стояла она в углу двора. Раз в квартал приезжала специальная ассенизационная машина, (платили по очереди, квартирами), и «очищала» её. Опять-таки, в уборную ходили мало, даже и летом, а больше опорожняли в неё вёдра да горшки, выносимые из квартир с застоявшимся запахом сырости.
Сирота Зина после бабушкиной смерти уехала из деревни в город, да и устроилась работать санитаркой в военном госпитале, это уж позже «доросла» она до сестры-хозяйки. И снимала комнатку, где помещалась одна кровать да столик, служивший и обеденно-кухонным и шкафом, в уголке его были стопочкой сложены её вещи. И где она, до внезапной смерти хозяйки была жиличкой, а после уж сожительницей сына покойной, а ещё позже, после рождения сына - законной женой.
Нельзя было сказать, что Зина любила своего мужа, не за что было. Ещё при жизни матери он снасильничал девушку, а ей ещё и крикнуть нельзя было, до того боялась она свою строгую хозяйку. С квартирами в городе в те годы было так же сложно, как и потом. И очень трудно было и снять, не только комнату, даже такую малюпуську, как у неё, но и «угол», чтобы вместе с хозяевами жить.
К тому ж, она боялась его, не только пьяным, но и трезвым. Он был не просто неуравновешенным, а по-настоящему бешеным.
Хоть и привыкала она к нему десятилетиями, да всё мечтала, редко кто из женщин и мечтает о таком - чтоб загулял он где-нибудь, «на стороне», чтоб женщину себе постоянную нашёл! «Может тогда утихомирится!» - думала она. Да, к несчастью, оставался он верным, и вся неукротимость его натуры доставалась на долю ей одной.
Делать было нечего, они с сыном проживали на «его» жилплощади, и муж частенько грозился их выгнать, и потому необходимо было терпеть, терпеть, терпеть...
В молодости комнатушки не казались Зине столь уж тесными, и кухонный закоулок в коридоре представлялся очень удобным, и походы в баню - весёлыми, и то, что касалось уборной, было тоже терпимо. У них в деревне была хуже этой, меньше, к тому ж эта была на два очка! Да и все соседи по двору, по которому и днём бегали бездомные кошки, и не обращавшие на них ровно никакого внимания, крысы, все жили также, не лучше и не хуже.
Рождение сына для Зины, с которой перед самыми родами зарегистрировался в ЗАГСе муж, было как бы обещанием новой, прекрасной жизни, залогом её! Да и сын родился красивым, смотревшим на всех печальными глазами, младенцем.
Он рос, и она радовалась, вопреки всему - попрёкам и побоям мужа, извечной нехватки денег, от аванса до получки, а то от получки до аванса...
Жизнь полегчала, как стала она кастеляншей. Начальство проворачивало всякие «дела» с бельём, /наволочки, пододеяльники, простыни, одеяла и прочее, как обычно в СССР дефицитное/, и ей понемногу доставалось от «навара». А Зина умела радоваться и малому, ей ли перебирать да чем-то брезговать, сироте деревенской? А что и приласкать её некому, что ж видно достался ей такой удел!
Зато сына она баловала да ласкала без меры, и он к ней был сильно привязан.
И муж устроился рабочим на пищевкусовую фабрику, и потому приносил домой горчицу и уксус, и не только. Иногда и очень редкие приправы и пряности, и желатин, и хмели-сунели, и киндзу, и невесть откуда взявшуюся аджику...
В общем жили!
Может, никогда бы ни о чём подобном бы и не думалось, да началась эпоха массового жилищного строительства, переселений из подвалов и полуподвалов, домов в аварийном состоянии... Образовывались жилищные кооперативы, возникали целые «спальные» микрорайоны.
И, Зина, неожиданно встрепенулась. Не от жизни, конечно, с тираном-мужем, и с избалованным, капризным и нервным сыном, а от неизвестно кем и как посеянных надежд... Эти надежды, вернее надежда, брезжила пред нею светлой, просторной, со всеми удобствами, квартирой! И соседей, угрюмых и обозлённых, забившихся в свои конуры, она смогла «ею» тоже «заразить».
И пошло: сначала это был жилотдел райисполкома; на этом уровне вроде бы добились некоего торжества справедливости; признали все их дворовые строения, построенные ещё в середине девятнадцатого века, во-первых - аварийными, а во-вторых, не соответствующими современным санитарно-гигиеническим нормам, и в третьих некоторые квартиры, особо в землю вросшие - полуподвальными!
Но это было и всё! Ни о каком переселении в другие квартиры и речи не было. По мнению начальства: «В этих трущобах ещё можно жить!»
И тогда она составила письма для горжилотдела, позже в подобный отдел облисполкома, и выше, и выше, выше...
Однако срабатывал один и тот же механизм: куда б ни были направлены письма, прошения, жалобы, возвращались все они опять-таки в жилотдел райисполкома, в котором и жильцы и в особенности она прослыли пасквилянтами, жалобщиками и сутяжниками. Зина сроду и слова такого не слыхивала!
Как-то заглянул к ней участковый, и как бы между прочим, намекнул, что если она не прекратит свою «писанину» и других на это подбивать, то он её дорогого сыночка или на «малолетку» отправит, то бишь в зону для малолетних преступников или ещё чего, похлеще придумает.
Ведь сын, её единственное утешение, не хотел учиться, да и не давалось оно ему никак, учение это! И, наверное, потому вечерами, а иногда и целыми ночами пропадал он где-то вместе с дружками.
Сын объяснил ей, что все - его, отца и её мучения да беды от Советской власти! Зина только и охнула: «Точно!»
Сын же и приучил её к приёмнику, «голоса» слушать. Она слушала - и верила и не верила, тому, что передавали по «ним». Только думала: «До чего же счастливые люди! Они родились «там»! И потому могут и петь, и смеяться, как дети, а наши дети, от рождения - старики!»
Когда же, в конце еженедельной музыкальной программы пелось: «Сева Новгородцев, город Лондон, Би-би-си», то отчаянно завидовала она этому незнакомому Севе, который сумел сбежать, как-то умудрился, исхитрился смежать из СССР.Теперь хорошо ему было пропевать оттуда, с как будто на другой планете существовавшего, Лондона.
Ещё мечталось ей, как бы добраться «туда», на самый верх, тогда б, вероятно, и закончились бы её мытарства, и очутилась бы она в квартире! На почту, советскую почту, надеяться было нельзя, это она знала точно! Письмо адресованное «наверх» и пределов бы городских не покинуло б! Ведь только маленьким детям было неведомо, что письма, а особенно в инстанции, вскрываются, читаются, копируются...
Несмотря на «просвещение» «вражьими голосами» она всё же переживала из-за Брежнева. Ей было стыдно за него, неловко от его смутно-спутанной речи, особо, если за границей он выступал. Жалко его было! Да и члены Политбюро ЦК КПСС и кандидаты в члены, нравились ей, по портретам, конечно. Аккуратные, все в галстуках, да с горделивой посадкой головы: Только двое смущали её - Суслов, своей, до измождённости, худобой, /верно от злости такой, решила она/, да Ю.В.Андропов, змеиной пристальностью взгляда. «Во, если б живьём посмотрел, то и не знаю, чего б со страху не случилось», - думала она.
Когда, бывало, задумывалась она об Андропове, да о письме в Кремль, то чувствовала, как по хребту бежит холод.
Дома завелось такое - каждый вечер муж распивал водку, но теперь уже на пару с сыном, и распевал песни, аккомпанируя себе на перевязанной алым бантом гитаре. Осовело пуча глаза, он говорил жене: «Это не простая гитара, это Соколовского гитара! Да что ты - шпонь деревенская понимаешь?! Эх, ты! Мне она от отчима досталась - мещанина города Курска Николенко!»
Не имея музыкального слуха, но обладая зычно-сильным голосом, муж пел много песен, известных и не очень, но больше всех, Зина пугалась одной: «Лучше бы я в море утопился, а потом совсем сошёл с ума...» Ужасаясь и недоумевая от нелепости, она пыталась и не слушать, затыкая пальцами уши: «Как же можно было утопиться, ведь утопленники уже с ума не сходят?!»
Съезды КПСС, пленумы ЦК, съезды Верховного Совета СССР проходили один за другим, а она всё не могла перебороть ни собственного страха, ни уговорить, тоже со страху одуревших соседей написать, / с ними ведь тоже была проведена «профилактическая» работа, да они про это помалкивали/.
Умерли и Кощей-Суслов, и жалкий Брежнев, и грозный Андропов, и калечный Черненко. Пришёл им на смену улыбающийся, с метиной на залысине Михаил Горбачёв. А она всё медлила, хоть страх с годами убывал.
И вот, наконец, и она, и соседи решились и написали письмо в Президиум съезда народных депутатов!
Кум, поехавший в Москву за «продовольствием» на центральном почтамте отправил заказное письмо с уведомлением о вручении. Уведомление вернулось, кем-то, неразборчивым почерком, подписанное. Вот и всё, и ничего больше, ответа не последовало.
А вскорости ей и не до дум про квартиру стало. Мужа, здоровяка, хворь одолела. Цех его был неотапливаемым, а он у станка стоял по восемь часов. Вот и не заладилось у него с ногами, да к тому ж ещё он помногу курил, а при этой болячке было категорически нельзя, как сказали врачи. Вот у него ноги и стали «отниматься», по-мудрёному болезнь та называлась, а по-простому - «перемежающейся хромотой».
Как-то очень быстро болезнь эта протекала, не успели отнять ему стопу, как надо было уже резать от бедра, а потом хирурги покончив, полностью, с одной ногой, принялись и за другую.
В больнице проводила Зина всё своё, свободное от работы, время. Готовить пищу и сыну, и в больницу мужу, приходилось ночью.
А муж, хоть и обезноженный, лежал, ошалев от бешенства, с совершенно белыми зрачками!
А как забрали его домой, житья и вовсе не стало. Несмотря на запрет врачей, он курил, в постели, пил, требуемую водку прямо из горлышка, растекавшиеся по щекам струйки размазывал ладонью. Он не хотел ни «утки», (мужского мочеприёмника), ни судна, и назло жене «делал» в постель! Кроме того, от бешенства, наверное, он страшно возбуждался, и заставлял жену себя всячески удовлетворять. Казалось, что его неожиданному половому буйству не будет конца, и она хоть и плакала, но покорялась ему, словно терпение её было беспредельным!
Умер этот мужчина, единственный в её жизни мужчина, как-то мгновенно.
Он лежал на столе, обмытый и спокойный, со сложенно-связанными кистями рук, ноги связывать, за неимением их - не пришлось.
Лоб его был охвачен, принесённой из церкви лентой с церковно-славянской вязью слов на ней.
Умер он летом, и «оплывая» чернел прямо на глазах. А тут, как на грех, в городе был очередной острый дефицит - на этот раз, с гробами?!
Только через несколько дней удалось, с большими взятками и жуткой нервотрёпкой, захоронить смердящий, несмотря на все принятые меры, труп.
Остались они вдвоём с сыном, и жили, как бы и вместе, но и порознь.
Он по-прежнему нигде не работал, правда, к тому времени и армию, в стройбате, успел отслужить. Днём он спал, а вечером уходил. Куда, с кем, про то она не знала. Она же, также крутилась между своим закутком сестры-хозяйки в госпитале да кухонькой в коридорчике.
Но, вдруг слух пронёсся, что будут строить какой-то путь, какую-то дорогу, шоссе, эстакаду, через их, Речной переулок! И вправду, соседи, но не те, что во дворе жили, а по переулку, начали получать квартиры! Началось массовое выселение!
Техника на строительстве работала все дни недели, без выходных. А подчас случалось, что и ночами. И, Зина, умаявшаяся после рабочего дня не могла заснуть из-за неумолчного гула машин.
Во дворе у них, по-старому продолжали бегать бездомные кошки да крысы, не обращавшие друг на друга никакого внимания.
Но чем больше грохотали трактора, экскаваторы, бульдозеры, тем крепче становилась её, почти вера, в то, что и им с сыном суждено уйти из этого гибельного, крысиного места, где и сами они жили, также как и эти твари, в норах.
Снова по инстанциям рассылала она свои прошения. Теперь уже сын переписывал их своим каллиграфическим почерком, соседи подписывали, и тоже, не скрывая нетерпения, ждали...
Приходили обнадёживающие ответы, о грядущем переселении. Они то вызывали надежды, доходившие до ликования, а то, наоборот, вызывали лишь усталое неверие.
Наконец дорога была построена, и городское начальство торжественно перерезало ленточку на открытии.
Зинаида Ивановна попыталась было, во время официальной церемонии добраться до начальства, чтобы вручить им в руки письмо и рассказать об их бедственном положении. Но дойти она не успела, получив болезненную тычку в бок от какого-то, в гражданское платье одетого, и услыхала его шёпот, в котором звучала едва сдерживаемая злость: «Ты чего старая лезешь? Очумела что ли?» Она лишь виновато наклонила голову, лбом стену не прошибёшь! И вспомнила, как лет десять назад, знакомого, пришедшего в горисполком по квартирному вопросу, забрали, сначала в милицию, там угрожали пятнадцатью сутками, к тому ж хорошенько избили, а потом уж вызвали «психиатрическую скорую». В ней санитары требовали от него денег, а не обнаружив их, тоже избили, так же умело как и в милиции, без следов, по печени били и по почкам, и сдали в «буйняк», где ему тоже пришлось несладко...
«А ведь могут и не посмотреть, что пожилая, и...» - холодея от этой мысли пробиралась она подальше от «сильных мира сего». Не знала она, и не такие же маленькие люди - соседи, что по всем документам исполкома давно не существует ни их двора, ни их квартир...
Не подозревала она в этот вечер Великого Страха, что скоро и ей помирать. Что, наконец, переберётся она отсюда, но на кладбище, новое, за окружной дорогой расположенное. Что будет «там» числиться среди «насельников», и что сын получит даже документ, удостоверяющий само её право на эту могилу.
А что оставалось её сыну, с самого младенчества, глядящего на всё печальными глазами? Ничего не умеющий делать, ни к чему неприспособленный, избалованный любящей матерью, да ещё и живущий во времена разрухи, ступил он на преступную стезю...
Да вскорости и попался, потому как и этот путь не его был.
В тюрьме он, подобно покойному отцу, бешенел, лишь сверкали, точно фосфоресцирующие, почти белые глаза его. Били его часто, и заключённые, и охрана.
В зал суда его внесли на носилках. Но заседание по каким-то причинам отложили, а до следующего он и не дожил, насмерть забитый.
По дороге, скорее по городскому автобану, день и ночь мчатся автомобили.
А внизу, в яме, стоят вросшие в землю, так и не снесённые домишки, построенные ещё в середине девятнадцатого столетия. Одну из пустующих квартир заселили её настоящие хозяева - крысы.
А так уж больше ни во что в своей жизни не верила: ни газетам, что беззастенчиво врали; ни фильмам, в которых и крошечки правды не было; ни телевидению; ни даже романам, до которых некогда была великая охотница. Бывало, зачитаешься, забудешься, а тут тебя и огреют - либо кулаком пьяный муж, либо матерком соседи, либо очередной, да и не единственной «двойкой» в дневнике у сына... И откладывала она книгу, чтоб очутиться вновь в своей наполовину в земле сидящей халупе на Речном переулке. Маленькие оконца пропускали мало свету, и потому в двух комнатёнках было полутемно, и даже днём приходилось включать электричество. А на кухне, то есть на отделённой под неё части крохотного коридорчика, всегда тускнела лампочка. Хорошо, что на электрическом счётчике стоял поставленный мужем «жучок», и потому не так жутко набегали киловатты. Да ей боязно вечно было, а вдруг из Энерго неожиданно нагрянут, и что тогда?
Ванной комнаты, естественно, не было, как. Впрочем, и у всех других соседей по всему их двору, ютящихся в таких же маленьких, без удобств, помещениях. Купались, если дома, то в корыте или в шайке, поливая себя водой из черпака. Раньше воду приходилось носить из колодца, а потом из водонапорной колонки. Правда в конце 70-х провели газ, и можно было воду подогревать. Но, по обыкновению, по субботам, всей семьёй ходили в баню.
И всё б, может, и ничего было, кабы не уборная. Выбеленная, стояла она в углу двора. Раз в квартал приезжала специальная ассенизационная машина, (платили по очереди, квартирами), и «очищала» её. Опять-таки, в уборную ходили мало, даже и летом, а больше опорожняли в неё вёдра да горшки, выносимые из квартир с застоявшимся запахом сырости.
Сирота Зина после бабушкиной смерти уехала из деревни в город, да и устроилась работать санитаркой в военном госпитале, это уж позже «доросла» она до сестры-хозяйки. И снимала комнатку, где помещалась одна кровать да столик, служивший и обеденно-кухонным и шкафом, в уголке его были стопочкой сложены её вещи. И где она, до внезапной смерти хозяйки была жиличкой, а после уж сожительницей сына покойной, а ещё позже, после рождения сына - законной женой.
Нельзя было сказать, что Зина любила своего мужа, не за что было. Ещё при жизни матери он снасильничал девушку, а ей ещё и крикнуть нельзя было, до того боялась она свою строгую хозяйку. С квартирами в городе в те годы было так же сложно, как и потом. И очень трудно было и снять, не только комнату, даже такую малюпуську, как у неё, но и «угол», чтобы вместе с хозяевами жить.
К тому ж, она боялась его, не только пьяным, но и трезвым. Он был не просто неуравновешенным, а по-настоящему бешеным.
Хоть и привыкала она к нему десятилетиями, да всё мечтала, редко кто из женщин и мечтает о таком - чтоб загулял он где-нибудь, «на стороне», чтоб женщину себе постоянную нашёл! «Может тогда утихомирится!» - думала она. Да, к несчастью, оставался он верным, и вся неукротимость его натуры доставалась на долю ей одной.
Делать было нечего, они с сыном проживали на «его» жилплощади, и муж частенько грозился их выгнать, и потому необходимо было терпеть, терпеть, терпеть...
В молодости комнатушки не казались Зине столь уж тесными, и кухонный закоулок в коридоре представлялся очень удобным, и походы в баню - весёлыми, и то, что касалось уборной, было тоже терпимо. У них в деревне была хуже этой, меньше, к тому ж эта была на два очка! Да и все соседи по двору, по которому и днём бегали бездомные кошки, и не обращавшие на них ровно никакого внимания, крысы, все жили также, не лучше и не хуже.
Рождение сына для Зины, с которой перед самыми родами зарегистрировался в ЗАГСе муж, было как бы обещанием новой, прекрасной жизни, залогом её! Да и сын родился красивым, смотревшим на всех печальными глазами, младенцем.
Он рос, и она радовалась, вопреки всему - попрёкам и побоям мужа, извечной нехватки денег, от аванса до получки, а то от получки до аванса...
Жизнь полегчала, как стала она кастеляншей. Начальство проворачивало всякие «дела» с бельём, /наволочки, пододеяльники, простыни, одеяла и прочее, как обычно в СССР дефицитное/, и ей понемногу доставалось от «навара». А Зина умела радоваться и малому, ей ли перебирать да чем-то брезговать, сироте деревенской? А что и приласкать её некому, что ж видно достался ей такой удел!
Зато сына она баловала да ласкала без меры, и он к ней был сильно привязан.
И муж устроился рабочим на пищевкусовую фабрику, и потому приносил домой горчицу и уксус, и не только. Иногда и очень редкие приправы и пряности, и желатин, и хмели-сунели, и киндзу, и невесть откуда взявшуюся аджику...
В общем жили!
Может, никогда бы ни о чём подобном бы и не думалось, да началась эпоха массового жилищного строительства, переселений из подвалов и полуподвалов, домов в аварийном состоянии... Образовывались жилищные кооперативы, возникали целые «спальные» микрорайоны.
И, Зина, неожиданно встрепенулась. Не от жизни, конечно, с тираном-мужем, и с избалованным, капризным и нервным сыном, а от неизвестно кем и как посеянных надежд... Эти надежды, вернее надежда, брезжила пред нею светлой, просторной, со всеми удобствами, квартирой! И соседей, угрюмых и обозлённых, забившихся в свои конуры, она смогла «ею» тоже «заразить».
И пошло: сначала это был жилотдел райисполкома; на этом уровне вроде бы добились некоего торжества справедливости; признали все их дворовые строения, построенные ещё в середине девятнадцатого века, во-первых - аварийными, а во-вторых, не соответствующими современным санитарно-гигиеническим нормам, и в третьих некоторые квартиры, особо в землю вросшие - полуподвальными!
Но это было и всё! Ни о каком переселении в другие квартиры и речи не было. По мнению начальства: «В этих трущобах ещё можно жить!»
И тогда она составила письма для горжилотдела, позже в подобный отдел облисполкома, и выше, и выше, выше...
Однако срабатывал один и тот же механизм: куда б ни были направлены письма, прошения, жалобы, возвращались все они опять-таки в жилотдел райисполкома, в котором и жильцы и в особенности она прослыли пасквилянтами, жалобщиками и сутяжниками. Зина сроду и слова такого не слыхивала!
Как-то заглянул к ней участковый, и как бы между прочим, намекнул, что если она не прекратит свою «писанину» и других на это подбивать, то он её дорогого сыночка или на «малолетку» отправит, то бишь в зону для малолетних преступников или ещё чего, похлеще придумает.
Ведь сын, её единственное утешение, не хотел учиться, да и не давалось оно ему никак, учение это! И, наверное, потому вечерами, а иногда и целыми ночами пропадал он где-то вместе с дружками.
Сын объяснил ей, что все - его, отца и её мучения да беды от Советской власти! Зина только и охнула: «Точно!»
Сын же и приучил её к приёмнику, «голоса» слушать. Она слушала - и верила и не верила, тому, что передавали по «ним». Только думала: «До чего же счастливые люди! Они родились «там»! И потому могут и петь, и смеяться, как дети, а наши дети, от рождения - старики!»
Когда же, в конце еженедельной музыкальной программы пелось: «Сева Новгородцев, город Лондон, Би-би-си», то отчаянно завидовала она этому незнакомому Севе, который сумел сбежать, как-то умудрился, исхитрился смежать из СССР.Теперь хорошо ему было пропевать оттуда, с как будто на другой планете существовавшего, Лондона.
Ещё мечталось ей, как бы добраться «туда», на самый верх, тогда б, вероятно, и закончились бы её мытарства, и очутилась бы она в квартире! На почту, советскую почту, надеяться было нельзя, это она знала точно! Письмо адресованное «наверх» и пределов бы городских не покинуло б! Ведь только маленьким детям было неведомо, что письма, а особенно в инстанции, вскрываются, читаются, копируются...
Несмотря на «просвещение» «вражьими голосами» она всё же переживала из-за Брежнева. Ей было стыдно за него, неловко от его смутно-спутанной речи, особо, если за границей он выступал. Жалко его было! Да и члены Политбюро ЦК КПСС и кандидаты в члены, нравились ей, по портретам, конечно. Аккуратные, все в галстуках, да с горделивой посадкой головы: Только двое смущали её - Суслов, своей, до измождённости, худобой, /верно от злости такой, решила она/, да Ю.В.Андропов, змеиной пристальностью взгляда. «Во, если б живьём посмотрел, то и не знаю, чего б со страху не случилось», - думала она.
Когда, бывало, задумывалась она об Андропове, да о письме в Кремль, то чувствовала, как по хребту бежит холод.
Дома завелось такое - каждый вечер муж распивал водку, но теперь уже на пару с сыном, и распевал песни, аккомпанируя себе на перевязанной алым бантом гитаре. Осовело пуча глаза, он говорил жене: «Это не простая гитара, это Соколовского гитара! Да что ты - шпонь деревенская понимаешь?! Эх, ты! Мне она от отчима досталась - мещанина города Курска Николенко!»
Не имея музыкального слуха, но обладая зычно-сильным голосом, муж пел много песен, известных и не очень, но больше всех, Зина пугалась одной: «Лучше бы я в море утопился, а потом совсем сошёл с ума...» Ужасаясь и недоумевая от нелепости, она пыталась и не слушать, затыкая пальцами уши: «Как же можно было утопиться, ведь утопленники уже с ума не сходят?!»
Съезды КПСС, пленумы ЦК, съезды Верховного Совета СССР проходили один за другим, а она всё не могла перебороть ни собственного страха, ни уговорить, тоже со страху одуревших соседей написать, / с ними ведь тоже была проведена «профилактическая» работа, да они про это помалкивали/.
Умерли и Кощей-Суслов, и жалкий Брежнев, и грозный Андропов, и калечный Черненко. Пришёл им на смену улыбающийся, с метиной на залысине Михаил Горбачёв. А она всё медлила, хоть страх с годами убывал.
И вот, наконец, и она, и соседи решились и написали письмо в Президиум съезда народных депутатов!
Кум, поехавший в Москву за «продовольствием» на центральном почтамте отправил заказное письмо с уведомлением о вручении. Уведомление вернулось, кем-то, неразборчивым почерком, подписанное. Вот и всё, и ничего больше, ответа не последовало.
А вскорости ей и не до дум про квартиру стало. Мужа, здоровяка, хворь одолела. Цех его был неотапливаемым, а он у станка стоял по восемь часов. Вот и не заладилось у него с ногами, да к тому ж ещё он помногу курил, а при этой болячке было категорически нельзя, как сказали врачи. Вот у него ноги и стали «отниматься», по-мудрёному болезнь та называлась, а по-простому - «перемежающейся хромотой».
Как-то очень быстро болезнь эта протекала, не успели отнять ему стопу, как надо было уже резать от бедра, а потом хирурги покончив, полностью, с одной ногой, принялись и за другую.
В больнице проводила Зина всё своё, свободное от работы, время. Готовить пищу и сыну, и в больницу мужу, приходилось ночью.
А муж, хоть и обезноженный, лежал, ошалев от бешенства, с совершенно белыми зрачками!
А как забрали его домой, житья и вовсе не стало. Несмотря на запрет врачей, он курил, в постели, пил, требуемую водку прямо из горлышка, растекавшиеся по щекам струйки размазывал ладонью. Он не хотел ни «утки», (мужского мочеприёмника), ни судна, и назло жене «делал» в постель! Кроме того, от бешенства, наверное, он страшно возбуждался, и заставлял жену себя всячески удовлетворять. Казалось, что его неожиданному половому буйству не будет конца, и она хоть и плакала, но покорялась ему, словно терпение её было беспредельным!
Умер этот мужчина, единственный в её жизни мужчина, как-то мгновенно.
Он лежал на столе, обмытый и спокойный, со сложенно-связанными кистями рук, ноги связывать, за неимением их - не пришлось.
Лоб его был охвачен, принесённой из церкви лентой с церковно-славянской вязью слов на ней.
Умер он летом, и «оплывая» чернел прямо на глазах. А тут, как на грех, в городе был очередной острый дефицит - на этот раз, с гробами?!
Только через несколько дней удалось, с большими взятками и жуткой нервотрёпкой, захоронить смердящий, несмотря на все принятые меры, труп.
Остались они вдвоём с сыном, и жили, как бы и вместе, но и порознь.
Он по-прежнему нигде не работал, правда, к тому времени и армию, в стройбате, успел отслужить. Днём он спал, а вечером уходил. Куда, с кем, про то она не знала. Она же, также крутилась между своим закутком сестры-хозяйки в госпитале да кухонькой в коридорчике.
Но, вдруг слух пронёсся, что будут строить какой-то путь, какую-то дорогу, шоссе, эстакаду, через их, Речной переулок! И вправду, соседи, но не те, что во дворе жили, а по переулку, начали получать квартиры! Началось массовое выселение!
Техника на строительстве работала все дни недели, без выходных. А подчас случалось, что и ночами. И, Зина, умаявшаяся после рабочего дня не могла заснуть из-за неумолчного гула машин.
Во дворе у них, по-старому продолжали бегать бездомные кошки да крысы, не обращавшие друг на друга никакого внимания.
Но чем больше грохотали трактора, экскаваторы, бульдозеры, тем крепче становилась её, почти вера, в то, что и им с сыном суждено уйти из этого гибельного, крысиного места, где и сами они жили, также как и эти твари, в норах.
Снова по инстанциям рассылала она свои прошения. Теперь уже сын переписывал их своим каллиграфическим почерком, соседи подписывали, и тоже, не скрывая нетерпения, ждали...
Приходили обнадёживающие ответы, о грядущем переселении. Они то вызывали надежды, доходившие до ликования, а то, наоборот, вызывали лишь усталое неверие.
Наконец дорога была построена, и городское начальство торжественно перерезало ленточку на открытии.
Зинаида Ивановна попыталась было, во время официальной церемонии добраться до начальства, чтобы вручить им в руки письмо и рассказать об их бедственном положении. Но дойти она не успела, получив болезненную тычку в бок от какого-то, в гражданское платье одетого, и услыхала его шёпот, в котором звучала едва сдерживаемая злость: «Ты чего старая лезешь? Очумела что ли?» Она лишь виновато наклонила голову, лбом стену не прошибёшь! И вспомнила, как лет десять назад, знакомого, пришедшего в горисполком по квартирному вопросу, забрали, сначала в милицию, там угрожали пятнадцатью сутками, к тому ж хорошенько избили, а потом уж вызвали «психиатрическую скорую». В ней санитары требовали от него денег, а не обнаружив их, тоже избили, так же умело как и в милиции, без следов, по печени били и по почкам, и сдали в «буйняк», где ему тоже пришлось несладко...
«А ведь могут и не посмотреть, что пожилая, и...» - холодея от этой мысли пробиралась она подальше от «сильных мира сего». Не знала она, и не такие же маленькие люди - соседи, что по всем документам исполкома давно не существует ни их двора, ни их квартир...
Не подозревала она в этот вечер Великого Страха, что скоро и ей помирать. Что, наконец, переберётся она отсюда, но на кладбище, новое, за окружной дорогой расположенное. Что будет «там» числиться среди «насельников», и что сын получит даже документ, удостоверяющий само её право на эту могилу.
А что оставалось её сыну, с самого младенчества, глядящего на всё печальными глазами? Ничего не умеющий делать, ни к чему неприспособленный, избалованный любящей матерью, да ещё и живущий во времена разрухи, ступил он на преступную стезю...
Да вскорости и попался, потому как и этот путь не его был.
В тюрьме он, подобно покойному отцу, бешенел, лишь сверкали, точно фосфоресцирующие, почти белые глаза его. Били его часто, и заключённые, и охрана.
В зал суда его внесли на носилках. Но заседание по каким-то причинам отложили, а до следующего он и не дожил, насмерть забитый.
По дороге, скорее по городскому автобану, день и ночь мчатся автомобили.
А внизу, в яме, стоят вросшие в землю, так и не снесённые домишки, построенные ещё в середине девятнадцатого столетия. Одну из пустующих квартир заселили её настоящие хозяева - крысы.
Штутгарт
“Наша улица” №162 (5) май
2013
