Юрий Кувалдин
15 (3) апреля 1886 года - 125 лет назад родился выдающийся поэт Николай Гумилев, а 25 августа 1921 года - 90 лет назад в возрасте 35 лет он был расстрелян большевиками.
"СОЛНЦЕ ОСТАНАВЛИВАЛИ СЛОВОМ..."
Беседа корреспондента "Российской газеты" Юрия Крохина
с писателем Юрием КУВАЛДИНЫМ
15 (3) апреля 1886 года - 125 лет назад родился выдающийся поэт Николай Гумилев, а 25 августа 1921 года - 90 лет назад в возрасте 35 лет он был расстрелян большевиками.
Российская газета | Итак, Николай Гумилев родился 15 апреля, а по старому стилю 3 апреля 1886 года в Кронштадте в семье корабельного врача С. Я. Гумилева...
Юрий Кувалдин | Позволю себе удовольствие сразу же вам возразить. Что значит по старому, или по новому стилю? Гумилев родился только и только 3 апреля. Мы изменить этого не можем. 15 апреля он не рождался. Мы что-то постоянно передвигаем. То был "СССР", а до него, "великого и могучего", и теперь - "Россия", а была еще "Московия", а было время, здесь вообще ничего не стояло... И страна фараонов рухнула, и Рим канул в Лету, и Византия... Хотя это передвижение говорит о том, что все в социальной земной истории временно и условно, относительно. Не условно, и не относительно только то, что происходит в Героической, Божественной истории, или, как я называю, метафизической программе, в которой, собственно говоря, и находится Николай Гумилев вместе с другими бессмертными: Гомером, Сергием Радонежским, Достоевским, Данте, Державиным, Рюриком, Мандельштамом, Христом... Метафизика - это то, что над физикой. Живая жизнь исчезает, метафизика остается и ее нельзя изменить. Чехов для нас живее всех живых, но физически его нет, он истлел в могиле, но в метафизической программе он бессмертен. И этой программой загружаются вновь родившиеся люди. Это и есть Бог.
РГ | Юрий Александрович, есть явления, которые по своей сути больше самих себя, а одно молвленное слово может вызвать обвал в умах и душах, а может удержать эти души на плаву надежды. В вашей повести "День писателя", опубликованной в "Нашей улице" (№ 4-2003), а затем в книге "Родина" ("Книжный сад", 2004) мейнстримом проходит мысль о бессмертии творца в Слове, и вы щедро цитируете стихи Николая Гумилева о сущности Слова и Бытия.
Кувалдин | Имя Гумилева шире, чем имя поэта, это - целая вселенная. Тем более, если присовокупить к нему имя Анны Ахматовой, его жены, и имя сына Льва Гумилева. И все - антисоветчики, и все - жертвы "самой справедливой" советской власти. "Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне", - писала Ахматова.
Для ясности характеризую каждого из них в подбор сухой информацией: Николай Степанович Гумилев (1886-1921) - русский поэт, переводчик, знаток Востока, путешественник. Председатель Петроградского Союза поэтов. Обвинен в антибольшевистском монархическом заговоре. Расстрелян ЧК. Реабилитирован посмертно. В течение многих десятилетий был исключен из всех литературных антологий и справочников, издававшихся, в СССР. Анна Андреевна Ахматова (Горенко) (1889-1966) - поэтесса. Доктор Оксфордского университета (1965). Вместе с Михаилом Зощенко стала основной мишенью травли со стороны Сталина и Жданова в 1946 году. Создательница антисталинского "Реквиема" (1935-1940 годов; опубликован в 1987 году) - автобиографического цикла стихов о жертвах 1930-х годов. Похоронена в поселке Комарово под Петербургом. Лев Николаевич Гумилев арестовывался четыре раза (1933, 1935, 1938, 1949), провел в тюрьмах и ИТЛ ГУЛАГа в общей сложности пятнадцать лет. Автор гениальной работы "Этногенез и биосфера земли". Умер в 1992 году.
РГ | После этих "справок" отчетливо понимаешь, что мы жили в стране, где преследовали и уничтожали умных людей.
Кувалдин | Подобные размышления преследуют меня всю жизнь. Как старый самиздатчик, могу сказать, что стихи Гумилева у меня были почти все собственноручно перепечатанные на машинке в шестнадцать лет. До сих пор этот том переплетенных машинописных страниц стоит у меня на полке. В советский период Гумилева не издавали. "День Писателя" мною преподнесен в форме притчи, причем сам я там и главный герой и третье лицо: "Кувалдин, исполненный литературы, тоже захотел начать историю с себя, и когда он возвратился от Иордана, то поведен был в пустыню". В каждой новой вещи я стремился к постоянному восхождению по ступеням мастерства. То есть очень серьезно работал над формой. Я всегда помнил, что фраза должна становится все более напевной и простой, несмотря на то, что одновременно должна постоянно удлиняться. Каждый художник, словами Державина, и раб, и царь, и Бог. Особенно эта возвышенность и избранность чувствуется в Гумилеве, во многих вещах вещавшего истины, как Бог. И меня постоянно, неотступно, навязчиво мучило выражение, что Слово есть Бог. Почему Бог? Слово есть слово, и этих слов тысячи в русской языке и миллионы во всех языках мира вместе взятых. Но только теперь я въехал, как говорят тинэйджеры, в то, что было первое слово, как первое семя, от которого пошли все слова и все языки мира. И навел меня на эти мысли Николай Гумилев своим суггестивным "Словом", которое я здесь позволю себе полностью привести, дабы и читатель включился в тайну постижения Слова:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали Словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово - это Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Строго говоря, это сплав фантазии, мифологии, авторской исповеди. Виртуозная игра воображения и эрудиции. Тем не менее, вопрошаешь невольно, что это - глас вопиющего в пустыне? Оазис в пространстве одиночества, непонимания? Искра истины, высекаемая из трения слова о слово? Да, все это тут есть. А еще больше остается за пределом стихов Гумилева. Между вздохом поэта, выдохом и паузой. Умный и саркастичный Гумилев прибегает к аллегории, порой сознательно доводя ее до абсурда. Но и я знаю, как теперь, прытко играя в слова, торопится застолбить себя на пятачке эпохи расплодившееся племя литературных изощренцев, которых я называю "литературоаннигиляторами". Валерий Золотухин однажды сказал мне: "Не все, что напечатано, написано". "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе" (Александр Пушкин. Из письма Петру Вяземскому из Михайловского во второй половине ноября 1825 года). Понятие магии, носящей имя "слово-логос" для литературоаннигилятора неприемлемо. И в этом утверждении я перекликаюсь с Достоевским, одним из самых любимых и предпочитаемых мною классиков, которому я посвятил много страниц, включая целую повесть, ровно десять лет назад опубликованную в журнале "Дружба народов" - "Поле битвы - Достоевский".
РГ | Федор Михайлович отмечал со свойственным ему чувством высокой христианской всечеловечности: "Я бы сам смеялся с ними, - не то что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно на них глядя" ("Сон смешного человека"). Однако, на сопряжении смыслов "слово-логос" как раз и происходит грубейшая несостыковка между писателем и "писакой", трактующим сей вид деятельности как умение водить пером по бумаге, а вернее тыкать пальцем по клавиатуре компьютера.
Кувалдин | Тут кажется уместным этимологически совместить (этимологии я отвожу много места в "Дне Писателя") между собой такие понятия как древнеиндийское "галас" - горло, глотка; греческое "глосса" - язык; старославянские "глас" и "глагол" (слово "глоток" из того же ряда). Итак, получаем: "логос-голос-слог-лог-логово". Наконец, Слово. То самое, которое было ВНАЧАЛЕ. Хотя в самом начале были две скрещенные палочки - отсюда имя Бога начинается с буквы "Х". И оно непроизносимо. Отсюда сакральная лексика, табуированные выражения. Но, утрачивая свою истинную сущность, оно превращается в "ложь", порождаемую законами "логова". Тесного междусобойного сборища, где властвует не Логос, а закон стаи. И Гумилев говорит о таких словах, что они "дурно пахнут". Вот такая метаморфоза слов и понятий. Реальность бесследно исчезает с лица земли, Слово остается. Реальность мне всегда представлялась нереальной. Мне казалось необходимым подать событие так, как я его видел, а это редко совпадало с более объективным взглядом на происшедшее. Мне хотелось, чтобы реально имевшее место сложилось в стройный рассказ, и я тут же выстраивал его. Самое интересное: я сам проникаюсь искренней верой в истинность того, что увидел, и меня не на шутку удивляет, когда я слышу, что другим случившееся запомнилось иначе. Да и спустя время моя приукрашенная версия, то есть художественная версия событий сохраняет реальность - пусть лишь для меня одного. Нам, приученным к искусству-отражению, пора переучиваться: искусство - не отражение, а создание своего, доселе не бывшего мира, углубление, достигаемое отстранением, уходом, изоляцией, сосредоточением, отказом, экзистированием. Не от мира к сознанию - от сознания в недра мира. Не изображение вещей - живописание идей. Я не считаю себя интеллектуалом в общепринятом ныне смысле слова; ведь этот смысл имеет мало общего с интеллектом или интеллигентностью. Те, кто так себя называют, обычно нагоняют на меня скуку. Они - судьи и выносят приговоры другим. Я же просто люблю что-то делать сам. Как я это делаю, пусть судят окружающие. Давать сделанному определения, наклеивать на него ярлыки - не моя забота. Ведь на что наклеивают ярлыки? На багаж, на одежду. Еще на города. Взять, к примеру, нашу Москву. У кого бы я ни спрашивал, никто не знает значения слова "Москва". Давайте порассуждаем вместе.
РГ | Москва, как много в этом звуке для сердца русского... Опять вопрос возникает. Что значит слово "русский"?
Кувалдин | Думаю, а когда я думаю, то прокатываю, катаю, как морская волна песчинки, катаю слова, играю ими, сопоставляю, слог подставляю к слогу, итак, думаю, что слово "русский" идет от слова греческого, которое таит в себе отголоски Иудеи, Финикии, Египта, слова литературного, религиозного Хиерос, Хиерус, проще говоря - Эрос, что в переводе означает полноту жизни, сексуальность и святость. Пришли на земли, где теперь мы живем, литераторы, носители логоса, слова, основали монастыри в лесах, под защитой рек, болот и озер, чтобы никто им не мешал творить, то есть писать, или сочинять... Бежит история литературы, как река. И теперь мы докапываемся до корней, до оснований. Вникаем в этимологию (происхождение) топонимов. Так, например, получаются у меня поучительные и занимательные рассуждения о происхождении названия российской столицы. Значение Москвы в истории российского и советского государств настолько велико, что неудивительно то большое внимание, которое ей оказывается. Делались попытки объяснить этимологию названия столицы, но... На предложенных вариантах останавливаться не будем, поскольку они изложены в книгах Михаила Горбаневского "В мире имен и названий" и Евгения Осетрова "Живая древняя Русь". Любопытства ради заметим, что Осетров, исследовав предложенные варианты и видя тупиковую ситуацию, пустился, как говорится, во все тяжкие: ведь Москву можно было назвать по одноименной реке!
РГ | Протаскивается мысль, что река имеет способность к самоназванию?
Кувалдин | Именно. До настоящего времени вопрос, однако, не нашел положительного решения. Поэтому вполне вероятно и закономерно появление новых версий и гипотез, так как всякий нерешенный вопрос привлекает внимание и возбуждает любопытство. Без учета исторического, религиозного и политического процессов невозможно понять происхождение целого ряда топонимов. При изучении топонима Москва допускается, по крайней мере, две ошибки. Первая ошибка состоит в том, что название Москвы не связывается с именем какого-либо лица. Вторая ошибка состоит в том, что не учитывается изменение слов во времени и пространстве. Наша страна почти тысячелетие развивалась как государство религиозное. Православное христианство наложило свою печать на страну в Восточной Европе, называемой на западе вплоть до XVII века Московией. Поэтому есть основание исследовать топоним Москва с помощью литературных (религиозных) источников. Я полагаю, что Москва названа в честь литературного героя Библии (Ветхого Завета) пророка Моисея (Моше). Если это утверждение верно, то мы должны найти еще города, названные его именем. Действительно, такие города есть, в Германии - Мосбург, в Ираке - Мосул. Первое письменное упоминание о Москве встречается в письме московского князя в 1147 году: "Приезжай ко мне, брате, в Москов". Сначала город назывался Москов, а со временем - Москва. Имя Моисей (Моше) в переводе означает - дитя. Вспомним, что в Коране он идет тоже как пророк, и называется Муса. Муса, мусульманство... Итак, с моей точки зрения вопрос об этимологии топонима Москва можно считать исчерпанным.
РГ | Между тем, обесценивание СЛОВА, возведение в культ АНТИСЛОВА порождает хаос, энтропию смыслов, поступков, морали, приводя мир к дисгармонии и деструкции. "Ну и что? - скажет кто-то, - каждый волен в своем выборе.
Кувалдин | "Выбор-бор" - большой - большой лес. Шумят деревья, трепещут на ветру времен листики-слова. Как гениален Гумилев в стихах о лесе: "В том лесу белесоватые стволы // Выступали неожиданно из мглы, // Из земли за корнем корень выходил, // Точно руки обитателей могил..." Пахнет хвоей, влажной землей. А может прелым опадышем? Гнилью? Тлением? Экологической катастрофой? Тут невольно вместе с Гумилевым взор обращается к тому, кто поистине "... выше царей и государств, выше партий и народов, выше золота и мирской суеты, грядущий во имя литературы!"
РГ | Гумилев созидает свои миры вдохновенно, порою неистово, как истинный ПОЭТ. Понятие "литература" появилась позже, чем понятие "поэзия". Еще во времена Аристотеля (4-ый век до Р.Х.), хотя и отмечалось уже формальное распределение по жанрам, где Поэзия играла главенствующую роль, но все это не было объединено словом "литература". И вы, Юрий Александрович, уже в одной из первых своих книг "Улица Мандельштама" предстаете перед читателем именно в этой изначальной ипостаси - Поэта. Мне кажется, что ваш писательский дар выражен здесь так мощно, так энергетически насыщенно, что эта книга, несомненно, имеет право войти в ряд наиболее значительных явлений современной литературы.
Кувалдин | Коли мы говорим о Гумилеве, поэте, основавшем "Цех поэтов", в сущности, воспитавшем Мандельштама и Ахматову, то, в самом деле, нелишне будет остановить внимание читателя "Российской газеты" на моей повести о стихах "Улице Мандельштама". Если прочие метафизические опыты обставлены бесконечными предисловиями, то художественной прозе, я думаю, не нужны преамбулы, принципы, методы и доказательства. Она отвергает даже сомнение. Единственная нужда ее - в молчании, в прелюдии тишины. Поэтому она, прежде всего, стремится к обезоруживанию слов, заставляя тем самым умолкнуть стихоплетов и все то, что хотя бы отдаленно оставляет в душе читателя намек на какую-либо мысль или звук. Из этой пустоты для меня и рождается художественное мгновение. Именно для того, чтобы создать мгновение сложное, соединив в нем бесчисленные одновременности, я как писатель уничтожаю простую непрерывность связного времени. Благодаря Гумилеву, акмеизму, я пребываю в убеждении, что главное в художественном произведении - форма, которая и есть содержание; что искусство - прекрасно само по себе; что "цель поэзии - поэзия"; что материал, почерпнутый из жизни, - лишь средство для его "пересоздания", "переоформления", театрализации.
РГ | Подобная театрализация свойственна была серебряному веку, и иногда она доходила до трагикомических ситуаций. Стоит, например, вспомнить дуэль Гумилева с Волошиным...
Кувалдин | Да. У Макса Волошина в дневнике есть запись о встрече в 1921 году с Гумилевым в Феодосии: "...мне понадобилось зайти в контору Центросоюза. И Коля Нич, который там служил, спросил меня: "А Вы знаете поэта такого-то?" И подсунул мне карточку: "Николай Степанович Гумилев". "Постой, да вот он сам, кажется". И в том конце комнаты я увидал Гумилева, очень изменившегося, похудевшего и возмужавшего. "Да, с Николаем Степановичем мы давно знакомы", - сказал я. Мы не видались с Гумилевым с момента нашей дуэли, когда я, после его двойного выстрела, когда секунданты объявили дуэль оконченной, тем не менее, отказался подать ему руку. Я давно думал о том, что мне нужно будет сказать ему, если мы с ним встретимся. Поэтому я сказал: "Николай Степанович, со времени нашей дуэли прошло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки". Он нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки... Гумилев в это лето делал прогулку вдоль берегов Крыма. Я на другой день уехал в Коктебель и там слег в постель: мне недомогалось уже давно, зимой, но время было слишком острое, - я не позволял себе заболеть. Но, попав домой, решил себе разрешить поболеть 2-3 дня и слег; но, раз подогнув ноги, не мог уже встать 10 месяцев. А Гумилев вернулся в СПБ и осенью был расстрелян по обвинению в заговоре". Суть дела заключалась в том, что Волошину удалось разыграть литературный Петербург появлением новой поэтессы Черубины де Габриак, стихи которой начали печататься в "Аполлоне". Никто ее не видел, она только писала письма редактору С. К. Маковскому, который заочно в нее влюбился. Черубина сообщала, что по происхождению она испанка и воспитывалась в католическом монастыре. Никто не подозревал, что никакой Черубины де Габриак нет, есть никому не известная талантливая поэтесса Елизавета Дмитриева, которая пишет стихи, а Волошин помогает ей мистифицировать поэтов Петербурга. В Черубину влюбился и Гумилев, а Макс развлекался. Возмущенный Гумилев вызвал Волошина на дуэль, которая закончилась выстрелами в воздух и потерей в снегу Максом галоши...
РГ | В "Улице Мандельштама" вы пишете: "Поэзия создает каноны, чтобы разрушить их. Наверно, поэтому она ищет новые пути к их преодолению. Меньше учится, больше преодолевает ученичество. Отходит от пушкинской традиции, чтобы скоро найти другие, не зависимые от него пути... Она ломает побочные пути экспериментаторства. Она отстаивает эксперимент... оживляет, воскрешает, сдувает пыль, расчищает верхние слои последующих наслоений, чтобы впиться глазами в оригинал, возродить и возродиться самой. Потом можно искать новые пути, создавать свои каноны. От торжествующего классического камня уйти к булыжникам, по улице - к вокзалам, разрушить сладкозвучие косноязычием, шипением, бормотанием"...
Кувалдин | И не успеваешь опомниться, как Мандельштам торопит нас далее, далее, далее - по городам и скворешням, по переулкам и дворам... Я несколько увлекся мандельштамовской темой, но лишь потому, что через Мандельштама, через оценку его творчества - прямой путь к пониманию творчества Гумилева. Своей книгой я заявил о высокой планке, которую задал себе, не боясь падений и конфузов, от коих не застрахован, наверное, ни один писатель; эта смелость передалась мне от "конквистадора в панцире железном" Гумилева, и позволяет не бояться высоты. Без преодоления страха, я говорю о будничных страхах, которые сопровождают человека всю жизнь: остаться без денег, не угодить начальнику, перейти улицу перед быстро идущей машиной, и т.д., без его уничтожения произведение писателя обречено на гибель. Постичь бы это и навсегда забыть о страхе. Свобода игры - так я сформулировал основополагающий принцип искусства, и следую ему неуклонно - свободный в игре Гумилев, свободный внутренне. Соответственно, и произведения Гумилева свободны сюжетно: читая его, часто ловишь себя на том, что Гумилева занимает не столь сюжет, сколь нечто другое, более важное, - то, что стоит за сюжетом: некий "второй текст", глубинные философские течения, парадоксальный взгляд на привычные вещи, полный отказ от банальностей, подробность и полнота жизни; и по прочтении отдельных его вещей, бывает, вместо сюжета остается "общее впечатление", "общая картина". "Кончено время игры, // Дважды цветам не цвести. // Тень от гигантской горы // Пала на нашем пути..." Сопряжение разных начал, где форма (слова и их расстановка) есть высшее содержание. О себе могу сказать, что я вырос из акмеизма, из Гумилева и Мандельштама, перейдя потом на Чехова и Достоевского... Это сочетание разнородной материи многие критики не понимают. Так, о моей повести "Вавилонская башня" однажды высказался критик Андрей Василевский: ее сюжет, мол, постепенно провисает, интрига расплывается. Думаю, здесь критик, как многие другие критики, литературоведы, филологи, применил принципы анализа и оценки произведения правильные - но ошибся с самим произведением, для которого требуется иной, нетрадиционный подход. Едва ли можно, формально рассматривая мои повести, упрекать их в неполноте, недоговоренности, незаконченности. Я думаю, лучше сказать так: мои вещи - одновременно и законченные, и - незаконченные, то есть движущиеся, развивающиеся. Развитие - вот постоянно декларируемый мной закон литературы - и закон жизни.
РГ | То есть мы можем говорить о взаимодействии, связке двух великих поэтов, о перекличке текстов Мандельштама и Гумилева?
Кувалдин | О некоторых моментах темы, разумеется, даже должно сказать. Вы говорите о перекличке, связке, иначе об интертекстуальности поэзии. Метод интертекстуальности, оказавшийся чрезвычайно продуктивным в применении к художественной практике акмеистов, позволил выявить много цитат, являющихся обязательной составляющей акмеистической поэтики. В то же время, замечу, не до конца понятыми представляются взаимоотношения между художественными мирами самих акмеистов; в частности, это относится к тому цитатному слою, который связан с творчеством Гумилева. Присутствие гумилевских подтекстов в стихах Мандельштама обусловлено не только биографическими обстоятельствами, но и принципиальной акмеистической установкой на диалог цитат, сопровождающийся постоянным порождением новых смыслов.
РГ | Теперь мы это определяем как постмодернизм, основная характеристика которого заключена, так сказать, в тотальном цитировании.
Кувалдин | Поэтому в связи с художественным опытом акмеизма особую роль приобретает мандельштамовское разграничение литературы и филологии, явно несущее в себе автобиографические черты, притом, что и Мандельштам, и Гумилев в одинаковой степени принадлежали как к "литературе", так и к "филологии": Литература - явление общественное, филология - явление домашнее, кабинетное. Литература - это лекция, улица; филология - университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называют друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада. Филология - это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках. Самое лениво сказанное слово в семье имеет свой оттенок. И бесконечная, своеобразная, чисто филологическая нюансировка составляет фон семейной жизни. Собственно говоря, известное мандельштамовское определение цитаты: "Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна", - послужившее своего рода оправданием для интертекстуальных исследований, невольно ассоциируется со стихотворением Гумилева "Юг": "В дали, от зноя помертвелой, // Себе и солнцу буйно рада, // (...) // Звенит немолчная цикада..." Отправной точкой для некоторых сопоставлений может служить мандельштамовский перевод стихотворения Макса Бартеля "Неизвестному солдату", включенный в сборник "Завоюем мир!".
РГ | Своей безусловной эмоциональной выразительностью и поэтической достоверностью это стихотворение заметно отличается от других стихов книги, что дает основания предположить его особую значимость для Мандельштама.
Кувалдин | Вероятно, исходный текст стал для него ощутимым творческим импульсом, позволившим воплотить некоторые художественные возможности, в силу определенных причин нереализуемые в собственной поэтической практике. Несмотря на явную неадекватность перевода авторскому тексту, отмечавшуюся современниками, стихотворение не имеет прямых структурно-семантических аналогий с художественным миром Мандельштама; в то же время оно удивительным образом напоминает стихи Гумилева, посвященные войне 1914 года. Особое отношение Мандельштама к переводам. Даже самый тщательный перевод иностранного автора, если он не вызван внутренней необходимостью, не является живой перекличкой культуры народов, оставляет вреднейший след в подсознательной мастерской языка в сочетании с некоторыми биографическими деталями и неоспоримыми текстуальными совпадениями подтверждают наличие в стихотворном переводе "Неизвестному солдату" скрытого "гумилевского" слоя. Возможным ключом к выявлению глубинного смысла мандельштамовского перевода могут служить заключительные строки первой строфы: "На кладбище выйду полевое, // Где зарыт мой неизвестный друг..." Хорошо известно, что своим другом и единомышленником Мандельштам до последних дней считал Гумилева. Кроме того, эти строки и их продолжение: "Кто гниет в сырой и темной яме? // Человек, копьем судьбы сражен..." Вполне сопоставимы с "Пьяным дервишем": "Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья. // О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя? // И кричит из ямы череп тайну гроба своего: // "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!" Знаток творчества Гумилева Николай Богомолов писал, что "... акмеизм сближается с тем направлением в поэзии, от которого он так принципиально отрекался, возвращается в свое родовое лоно - в символизм. На новом этапе, по-новому осмысленные, акмеистические образы обретают ту же бесконечно разворачиваемую во времени смысловую структуру, что и образы символистские... Старинный спор превращается в слияние главных, основополагающих принципов поэтического творчества. Видимо, в этом и заключается первостепенное значение поэзии Гумилева для русской литературы: ему удалось снять противопоставление символизма и постсимволизма, непротиворечиво объединить их в рамках своего творческого метода, сделать взаимодополняющими. Перед трагическим своим концом он осуществил очень значительный шаг в поэзии".
РГ | "Улицу Мандельштама" вы, Юрий Александрович, начинаете поэтическими мечтаниями о новых станциях метро: "В отличие от воздушных подземные замки существуют наяву. Спускаюсь в подземелье, вернее, лестница опускает туда, в обратную сторону - лица, лица, лица, - выносит посетивших. Эскалатор. Метро. Метрополитен. Почти что музей... Была одна поэтическая станция, стало две. Скоро будет "Пушкинская" (эти строки пишу в августе 1975-го). Чья очередь?.. "Ты куда спешишь?" - "К "Достоевской"..." В морозный вечер из дверей станций метро, как из жерл печей, валит клубами пар..." А будет ли станция "Гумилевская"?
Кувалдин | Мечты, мечты, далекие мечты. У нас даже улиц великих писателей нет: ни Ахматовой, ни Платонова, ни Булгакова, ни Мандельштама, ни Бродского... Теперь даже нет улицы Чехова... Два мира всегда борются в России: народная масса, с одной стороны, и люди мысли - их очень мало, к коим и называнные лица относятся - с другой. Хотя станция метро "Достоевская", о которой я грезил в "Улице Мандельштама" скоро действительно будет. И это огромное достижение в окультуривании дикого пространства после почти векового господства большевизма.
РГ | Вникая глубже в ваш "День Писателя", ощущаешь одиночество в кругу таких же одиночеств. Собственно, и Гумилев говорит об этом часто. Это закономерное проявление творческого метода?
Кувалдин | Такая привычная и объяснимая разрозненность присуща людям вообще. Человек рождается и умирает в одиночку. Писатель же населяет свой мир персонажами, которые порою для него гораздо живее и сопричастное к его душе, чем те, кто окружают его в мире повседневности и недопонимания. Ибо писатель - это тайна тайн. Не оттого ли эта нарочито-залихватская поза Избранника (что при всей горькой самоироничности Гумилева отнюдь не противоречит истине: Писатель есть Избранник). Чтобы одушевить пространство своих одиноких поисков и восхождений по всем этим векам и весям, которые подвластны только очень смелому и дерзкому воображению, я беру с собой в путь людей с именами библейских пророков, самих этих пророков, соратников по литературному поприщу, которых я именую апостолами, а также царей, зверей, птиц - всех, кто находится в ареале его пристрастий, в необузданности всего, чем одержимо его писательское "Я". Здесь яростно схлестываются между собой топонимика, история с географией. Выйдешь иной раз на Тверскую и ахнешь: надо же, в честь израильской Тверии, города у озера Кинерет, и город Тверь, и главную улицу города Моисея назвали, памятуя римского императора Тиберия из Иберии (Испания). А в "Иберии" смыслов столько, что трезвым закачаешься: и "иврит", и "евреи", и "Берия", и "вера"! И я, как Вий, на Красной площади у Кремля листаю телефонную книгу, в которой написано, что слово "Кремль" - египетское, перешедшее в финикийское (Керем Эль - "божий виноградник"), а потом в русское "Кремль". Гора Керем Эль возле города Хайфы для пророка Ильи какое-то время являлась убежищем...
РГ | Как Кремль стал убежищем за венецианско-славянскими стенами для царей, генсеков и президентов?
Кувалдин | Можно сказать так... Бог находится в слове и нигде больше. Бог это слово. А слово создает писатель. Поэтому именно писатель создает Бога, но не наоборот. Начало движения слова, а не людей. Слово движется только в книгах (конечно, оно и устно движется, но закрепляется в книгах), в литературе. Земля давно заселилась от первой африканской обезьяны людьми, и эти первые люди, как воды, расплескались по всей Земле, и жили миллионы лет, пока слово не пошло от человека к человеку, как по проводам электричество, из Египта. Рец-реч-речитатив-читать-Рейн (река)-Рейн (учитель Бродского - Евгений, с которым я знаком с 1968 года)-пис-писать. Говорим-Рим-римейк-Мадрид-редактор. Троица - читать, писать и говорить. Нерасторжимые пары: "говорить-слушать", "читать-писать". Слово и вода, и то, и то идет, и водит. Word. Песах-посох-песок-пешеход-путь-пост-писать (изливать душу)-писать (изливать влагу)-пистис (вера по-египетски, и наше ухарское словечко "пиздец")-пасха-Псков-писатель. Очень близки слова высокие к опущенным, низким. Яхве (Яков, Якуй) произносилось как Яху... а потом вдогонку и йотированное окончание - "й". Эти слова - египетские, фараонские, им минимум - 10 тысяч лет! Писатели, умеющие хорошо говорить, сначала в Египте даже выделились в нацию - евреи (то же, что и жрец, в переводе означает - благоговорящие, хорошо говорящие, сами себя называвшие - идн, иегудим, то есть - божественные, равные Богу, идентичные Богу, то есть - писатели). Идн-Дон-Лондон... Нет такого в мире языка, который бы корнями не уходил в Египет, а там и к первой заговорившей обезьяне. Я, Юрий Кувалдин, писатель и неисправимый дарвинист.
РГ | Нам кажется, что слово "лад" русское.
Кувалдин | Нет. Оно египетское, принесенное писателями (евреями) из Египта в Испанию. Язык испанских евреев (сефардов) называется "ладино", отсюда и "Латинская Америка" и "Латинский квартал" и др. Русский мат - это пародия на святое (литературное). Нет постоянных языков, каждый язык, рождаясь из одного языка, переходит в другой. Язык родился в Египте, а закончится, я не хочу сказать, что умрет, - в России. В этом смысле Россия - Третий Рим, и четвертому не бывать. Национальное - очень временное чувство. Если уж звезды, как наше Солнце, рождаются живут и умирают, то что уж говорить о нациях. Но язык - бессмертен, он Бог, а Бог вненационален. Русский (святой, ибо слово "русский" происходит от египетского слова "hieros", "херос", "херас", где содержится Ра - бог солнца. Рай - солнечный). Таким образом, Святой (русский, всеобщий) язык - это конечная фаза развития мирового языка, это альфа (алеф) и омега филологии, Бога, писательского труда. Русский язык поглотит все языки мира, и станет единым языком Земли.
РГ | То есть вы обрели ключ к словам - и стал писателем?
Кувалдин | Пасха - это День Писателя! Поскольку лично меня никогда особенно не волновали деньги и то, что на них можно купить, кажется странным, что их поискам суждено было сделаться столь важной составляющей моего существования. При социализме в СССР дорогу мне преграждали редакторы и цензоры, в новой России - деньги. И я вынужден обходить спонсоров с протянутой рукой, чтобы дело святого слова-логоса шло. Священное писание, Фрейд с Достоевским. Поскольку художественный текст допускает возможность различных трактовок, то нужно говорить не о правильном, а о полноценном восприятии. Под полноценным восприятием я понимаю способность читателя сопереживать моим героям и мне, автору произведения, видеть динамику эмоций, любоваться изобразительными средствами языка, чувствовать красоту, которая спасает мир, покрывая первичное, животное, причинное, воспроизводить в воображении картины жизни, мною созданные, размышлять над мотивами, обстоятельствами, последствиями поступков персонажей, оценивать героев произведения, определять мою позицию, осваивать идею произведения, то есть находить в своей душе отклик на поставленные мною проблемы. Полноценное восприятие произведения свидетельствует о высоком уровне литературного развития человека. Здесь нет только и намека на какое-либо наукообразие, потому что: "Меня обвиняют, что безудержнее всего моя фантазия в том, что я рассказываю о себе. Но уместно спросить: кому и распоряжаться моей жизнью, как не мне самому?" - вот так я объясняю то, что понятно и без этих слов. Понятно оттого, что я предельно открыт, искренен перед "вечностью и пространством". И провокативен - в самом высоком понимании творческой сверхзадачи. Великое искусство малочувствительно к времени, почти не ведая эволюции. Вместе с тем я-то знаю, что классика происходит от модернизма. Чехов - величайший модернист нового времени. Великое искусство не может не быть модернистским, ибо творчество не терпит повторения, каждое поколение прочитывает Книгу по-новому, слышит свой зов Бытия. К искусству вполне применим принцип пролиферации, нового зрения, неведомой перспективы: новую литературу нельзя скопировать со старой. Самое важное в творце - новое слово: в этом - все. Укорененность и абсолютная новизна - два лика модернизма. Гений - катаклизм, уготованный культурой. Сама же культура, как жизнь, - океан альтернатив, конкурирующих и обогащающих друг друга.
РГ | Какие книги вы считаете лучшими за всю историю литературы?
Кувалдин | Остерегайтесь филологов, которые любят приветствия в ЦДЛ на вечерах, заседая в президиумах. На этот вопрос я отвечу, не моргнув глазом: "День писателя". А эту вещь и прозой-то назвать трудно: так, просто работа для вечности и пространства.
РГ | Похоже, в таких случаях надо держать перед собой плакат с надписью "Кувалдин шутит" и еще подчеркнуть это слово?
Кувалдин | Вот интонация, очень характерная для моей писательской манеры. От великого до смешного и впрямь один шаг, - не правда ли? Я стою на том, что великая литература выражает сущность божественной трансценденции с помощью символического языка, раскрывающего связь человеческого со священным. Искусство открывает нам глубинную реальность и частное в его связи со Всеобщим. Искусство адекватно трансцендентной компоненте бытия, интимному таинству, реальности, обнаруживающейся в глубинах человеческого "я". Анализируя художественный и нехудожественный текст, можно убедиться, что так называемая художественная проза вовсе не равна бытовому языку, только дополненному некоторыми "красивостями". Дело обстоит несколько иначе, мы оказываемся в следующей парадигме рассуждений: бытовая речь - стихотворный текст - художественная проза. Внимательно изучая вопрос, мы увидим, что художественная проза не упраздняет ритмику, рифмовку и другие поэтические приемы.
РГ | Вы хотите сказать, что художественная проза впитывает всю эту механику и значительно усложняет ее, вводя новые правила и разрабатывая старые?
Кувалдин | В каждый свой текст я вкладываю определенный, скрытый от глаз, ритм. Да и вообще, на мой взгляд, любой художественный прозаический текст существует сразу во множестве заложенных в него ритмов и даже рифм... Прозаическая структура оказывается сложнее и совершеннее стиховой. Поэзия прозы проникает в сокровенное человеческое, говорит о вершинах существования. А между тем, писать для "вечности и пространства" - значит, заведомо обречь себя на высшую степень неприятия теми, в чьей власти направлять, просчитывать, задавать тон, - прагматично и - в приватном смысле - корпоративно. А я иду себе с Гумилевым и Мандельштамом мимо них, своей - единственно для меня предназначенной дорогой, не заискивая, не приседая на полусогнутых. Литература при видимой простоте - самое сложное дело, которое существует в мире, ибо это дело связано с логосом, со словом, а слово - это Бог. Наше время замечательно тем, что я могу совершенно свободно, не тайно, не преследуемый КГБ, издавать свой журнал и издавать те книги, которые я люблю. Полностью свободно! То есть то, что я решил, то я и напечатаю, и никто из номера у меня не выбросит. Я могу взять человека с улицы, раскрутить его, и сделать из него писателя, если у него есть к тому способности. Теперь я главные слова скажу - что такое для меня литература. Жизнь человека мгновенна: мы родились, мы живем, и все умрем, я в том числе. Литература - есть спасение души, переложение ее в слова и в буквы, и разбираться с нами будут те, кто будут жить после нас, они будут решать, кого из нас брать, а кого не брать, иными словами, гамбургский счет такой, без заинтересованных лиц, без авторов и без тех, кто их продвигает.
РГ | Вот, что такое литература...
Кувалдин | Собственно говоря, Гумилев начал вторую жизнь после Перестройки, в новой России, как будто прилетел к нам со своей далекой Венеры. В 1991 году издан замечательный трехтомник его сочинений. В спектакле Таганки в гениальной постановке Юрия Петровича Любимова "До и после" Валерий Золотухин с актерами поет предсмертное стихотворение (1921) Гумилева:
На далекой звезде Венере
Сердце пламенней и золотистей.
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья...
И блуждают золотые дымы
В синих, синих вечерних кущах
Иль, как радостные пилигримы,
Навещают еще живущих.
|
|
|
