Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.
Валерий Барановский
МЫСЛИ СКАЧУТ ПОЧЁМ ЗРЯ
МЫСЛИ СКАЧУТ ПОЧЁМ ЗРЯ
рассказ
Михаил Данилович хмуро пялился на экран телевизора. Вставать не хотелось, хотя покалывало залежалую руку. Маленький мужичок - сипатый такой - маршировал по сцене, подпрыгивая то и дело на месте. А нос он имел большой, ноздрястый и глаза - как у собаки, понятливые и против пристального встречного взгляда, надо полагать, бессильные. Скакал себе по сцене туда-сюда и сипел про мысли, которые у него, видите ли, скакуны. «Ну и хрен с ним!» - подумал Михаил Данилович. И правильно, между прочим, сделал, потому что его собственные мыслишки тоже неслабо били копытами. Но ежели у того они гарцевали ровно потные, пропыленные кони и сам он был гордым, вроде беляка из кино, то мыслишки у Михаила Даниловича прыгали, как надоедливые подкованные блохи, от которых в мозгах происходит нечто вроде чесотки. Но дела до того никому нет. И знакомым нет. А чужим - тем паче. И что там будет после нас, неизвестно.
А еще Михаил Данилович сильно удивлялся тому, что двое персон, названных в один и тот же день и год совершенно одинаково, могут прожить исключительно разную жизнь, хотя могли бы и даже должны - одну, потому что истории и природе это все равно. Он, Миша, только не Сергеевич, как президент Горбачев, а Данилов сын, размышлял над этой задачей очень часто и единственное, что его спасало, - факты, из которых вытекало, что не все достается блатным или, скажем, по партийным спискам. Крутым, конечно, фартит, но, оказывается, не всегда. Так, например, некоему господину Н., певцу редкой силы и нахальства, визы в США не дали. А у него там - и вся родня, и дела, и холера его знает, что еще - может, магазины, отели, а может, и какой-нибудь бизнес покруче.
Один такой Мишин знакомый все двадцать лет добровольной эмиграции торговал, начиная ежедневно с восьми утра, возле местного университета хот-догами и шибко, где-то даже баснословно, разбогател, нажился то есть, а спустя некоторое время определилось, что не на сосисках с горчицей, а - на бриллиантах, которые ему доставлял знакомый летчик с русского Дальнего Востока. Недаром этот тип, не слишком склонный к благотворительности, вероятно, потому что никогда не высыпался, отчего постоянно широко зевал, -- так вот, этот тип неспроста целовал летчика чуть ли не в жопу, водил по магазинам, кормил, поил, только что жену к нему в постель не укладывал.
А с упомянутым выше Н., бархатным баритоном невидного роста, Михаил Данилович побывал как-то раз в круизе по странам Средиземноморья - выиграл в лотерею свой «счастливый случай» и, обрадованный, поехал с одной не очень богатой знакомой на белом пароходе за счет общества «Ромашка» (а что это такое - молчок!), надеясь попробовать, какова она именно эта богатая жизнь. И, представляете, свел на борту дружбу с Н. и его супругой -- настолько свел, так как выпить мог цистерну и еще сверх того рюмашку, что перешли они на «ты». И вот однажды Н. запросто, по праву дружбы, вошел в каюту, в ту минуту, когда его новый братан исполнял в «догги стайл» свою добрую знакомую, немного полюбовался на эту впечатляющую картину и задал вежливый вопрос вежливо: «А можно, Мишаня, я ее доебу?» Тогда Данилович вынужденно прервался, взял певца Н. крепкой, невзирая на возраст, рукой под локоток, вывел в коридор и, глядя прямо в бесстыдные глазенки баритона, спросил столь же безмятежно: «А можно, я тогда потом твою жену выебу?» Баритон рассмеялся, хлопнул его ладонью по плечу: «Нормально, Миша! Я тебя проверял на вшивость» - и двинулся искать кого-либо еще. Инцидент был исчерпан, но вместе они больше не пили, и дружба прервалась, как будто ее и не было вовсе. А теперь вот Н. за границу не пустили. И на фотографиях в газете он выглядел со своей квадратной головой сиротливо и поучительно.
Дальнейший ход мыслей Михаила Даниловича, лежа переваривающего вчерашнее, увлек его в сторону последних газетных публикаций, каковые адекватно отражали события нашей безумной реальности. В частности, имелся в этой реальности, молодой маньяк, красивый, не достигший двадцатилетия мальчик, испытывающий сексуальную тягу к курам и ненависть к ежикам, кошкам и покойникам. Последних он с некоторых пор выкапывал, но не терзал, а только заглядывал в ящик, желая удостовериться в том, что там действительно кто-то лежит. Мишу особенно заинтересовало, что этот мальчик откровенно поведал о желании убивать женщин. Девочек никогда не трогал и не обижал. Но убивать очень хотел. Тыкать и тыкать каждую ножом в пузо. Аж взмокал, когда об этом думал.
Мальчик, естественно, был Михаилу Даниловичу отвратителен, но вот что поразительно - ведь и он сам время от времени, и далеко не в разгар глупой ссоры, не от внезапного бешенства, а в спокойную минуту, на ровном, так сказать, месте, зажмурившись или вперив глаза в стену, пялясь намеренно в одну точку, чтобы поплыл и сместился, теряя внятность очертаний, рисунок обоев, представлял себе, как в один прекрасный миг берет нож, обыкновенный кухонный тесак и всех вокруг враз кончает.
Видения эти, кстати, никогда не были кровавыми. Интерес Михаила Даниловича, размещавшегося в этих сюжетах в качестве главного персонажа, к смерти близких людей носил чисто факультативный характер. И если он продлевал воображаемую драму до логического завершения, до похорон, до речей на кладбище, а потом, спустя годы, то один, то другой из его знакомых, приказывал долго жить, сходство происходящего в реальности с тем, что когда-то привиделось, Михаила Даниловича потрясало до глубины души. Успокаивало его в плане собственного психического здоровья лишь то, что в воображении он лишал жизни не только других, но и себя, причем весьма изобретательно, разными способами. Но в финале всегда были похороны и речи, и поминки - все то важное и даже назидательное, что говорит нам о человеческой природе куда больше, нежели тома биографических хроник и медицинских исследований. Мешал только мальчик из статьи в «Комсомольской правде». Он был осквернителем могил, и это вызывало оторопь. Но, с другой стороны, мальчик не считался больным. Не означало ли сие, что и Михаил Данилович мог в один прекрасный день испытать неодолимое желание проверить, что там делается в зарытом день назад ящике.
«Чур меня, чур!» - произнес про себя Михаил Данилович, перевернулся на другой бок и стал думать о приятном - о женщине по имени Мария, которая ослепительной красотой и обилием выступлений по телевизору в стандартный облик монахини не вписывалась. Он, насмотревшись на нее, стыдливо опускающую перед телекомментаторами большие, влажно поблескивающие глаза, пошел в женский монастырь и подслушал - повезло, ничего не скажешь, - беседу, которую эта самая кинозвезда в монашеском одеянии вела с неким хамского вида гражданином, сильно смахивающим на водилу. Михаил Данилович расположился в кустах, позади скамейки, где сидели эти двое, и узнал нечто странное…
- Неужто, - спрашивал гражданин монахиню, - вы о плотском совсем не мечтаете?
- Абсолютно, - ответствовала она. - У нас и времени на то нет: работа с утра до вечера.
- По вас и не скажешь…
- Это лишь видимость, - сказала монахиня, - нас питает энергией дух.
- А попы? - спросил гражданин. - У вас у всех - фигурки, то да се. А ваши мужики - застрелиться можно. Жирные, глупые!
- У них мало физической работы, - сказала монахиня, - они ничего не делают. В мужской обители вся тяжелая физическая работа падает на плечи женщин - и копают, и косят, и поросят кормят. А мужик только молится.
- От молитв не толстеют…
- Но они ведь не трудятся и с женщинами не спят. А гормоны-то играют!
- Интересное кино! - задумался вслух гражданин.
- Истинно говорю, - сказала монахиня.
Она сидела пряменько. И крепко напоминала ту красотку, правда из католиков, которую в кино - был такой фильмец - сбил с пути покойный артист Андрей Миронов. «Какой класс! - подумал в сердцах Михаил Данилович, продираясь задом наперед из кустов на дорожку. - Такой товар пропадает!»
Сейчас он все это вспомнил и по какой-то невыясненной причинно-следственной связи начал переживать из-за широко объявленной помолвки и, значит, брака замечательной киноартистки с акулой шоу-бизнеса, даже без памяти любящей, но все-таки акулой. И это после гениального мужа, который сначала ходил бородатый по общежитию ВГИКа, любую встречную бабу спрашивал с видимым любопытством: «Хочешь меня?» и удовлетворенно отмечал: «Хочешь»; а потом написал много серьезных рассказов, снимал хорошее кино, наконец надорвался и стал посмертно знаменитым. Чего это она, честное слово, удумала?!
Ладно, плевать, - решил Михаил Данилович, - что мне больше других надо? Вон, говорят, ехал себе корреспондент газетки на старом «Запорожце» и ехал. А те, встречные, на «Вольво», ездить не умели и подставились, и бок повредили, а ему бампер и капот - едва не в лепешку. Он вышел. И они вышли: «Так тебе денег надо? - спросил самый главный. - Счас сделаем». И сделали. Все отбили, внутри и снаружи - не узнать. Так что, лезть никуда не надо. Дана тебе жизнь - существуй сам по себе. Есть дома баба -- трудись в свое удовольствие, а чужого не трогай, пока само в руки не приплывет.
Что же делать, ежели родился в такой дурацкой стране, где с любовью так же туго, как со жратвой. Вот приехал этот, смешно сказать, Иглесиас. Приехал и хвалится, что трижды в день свою девку имеет. Нет, потом извинился - дескать, слукавил, похвастаться хотел. Два раза – это да. Но не больше. С жиру бесится, гад певучий! На наших-то окладах особо не натрахаешься. А мы умудряемся. У нас нервы. Они нас будоражат. Укрепляют потенцию. Злят. И ты становишься вредным и жилистым. И в штанах у тебя каменеет, и живот западает, и ты превращаешься в того же Хулио, но без его дурацкой упитанности, без сладкой самовлюбленности. Для него половой акт - наслаждение. А какой-нибудь Михаил Данилович из нашей глубинки в этом деле самоутверждается. Он тычет своей штуковиной в очередную девчонку с такой яростью, словно сражается с заклятым врагом. Ему надо, чтобы девчонка орала и просила пощады! Тогда он отвалится от нее, рухнет на спину, наблюдая сквозь смеженные воспаленные веки, как вялым лепестком кренится набок то жалкое и немощное, что усилием воли он несколько минут назад превратил в орудие мести.
Поворочался Михаил Данилович на кровати, присел, попил водички, снова лег и, поскольку отдыхал в гостях у родни, в частном домишке на окраине городка с огромным Ильичем из гранита, торчащим, как фаллос, в центре главной площади, смежил умиротворенно веки, а когда снова их разомкнул, узрел хозяина, который, круглый, будто луна, загорелый и философично-важный, маячил над ним, взгромоздившись на табурет.
- Ты откуда? - спросил, продирая глаза и фокусируя зрение на обойном рисунке чуть позади хозяйской головы, Михаил Данилович.
- С огорода, - сказал хозяин.
- Я думал ты спишь.
- Нет, - сказал хозяин с некоторой укоризной. - Я сад полил, деревья окопал, травы накосил. Чтобы всем хорошо было…
Он подождал ответа, но Михаил Данилович на его слова никак не среагировал. Заглянул еще раз в себя с похмелья. Страшного там на сегодня не оставалось. И нестрашного, собственно, тоже. В доме, видимо, пекли пироги с малиной. Пахло сладко. Хотелось жрать. Тянулся выходной. И сделать с этим уже ничего нельзя было. Ни при какой погоде…
Михаил Данилович хмуро пялился на экран телевизора. Вставать не хотелось, хотя покалывало залежалую руку. Маленький мужичок - сипатый такой - маршировал по сцене, подпрыгивая то и дело на месте. А нос он имел большой, ноздрястый и глаза - как у собаки, понятливые и против пристального встречного взгляда, надо полагать, бессильные. Скакал себе по сцене туда-сюда и сипел про мысли, которые у него, видите ли, скакуны. «Ну и хрен с ним!» - подумал Михаил Данилович. И правильно, между прочим, сделал, потому что его собственные мыслишки тоже неслабо били копытами. Но ежели у того они гарцевали ровно потные, пропыленные кони и сам он был гордым, вроде беляка из кино, то мыслишки у Михаила Даниловича прыгали, как надоедливые подкованные блохи, от которых в мозгах происходит нечто вроде чесотки. Но дела до того никому нет. И знакомым нет. А чужим - тем паче. И что там будет после нас, неизвестно.
А еще Михаил Данилович сильно удивлялся тому, что двое персон, названных в один и тот же день и год совершенно одинаково, могут прожить исключительно разную жизнь, хотя могли бы и даже должны - одну, потому что истории и природе это все равно. Он, Миша, только не Сергеевич, как президент Горбачев, а Данилов сын, размышлял над этой задачей очень часто и единственное, что его спасало, - факты, из которых вытекало, что не все достается блатным или, скажем, по партийным спискам. Крутым, конечно, фартит, но, оказывается, не всегда. Так, например, некоему господину Н., певцу редкой силы и нахальства, визы в США не дали. А у него там - и вся родня, и дела, и холера его знает, что еще - может, магазины, отели, а может, и какой-нибудь бизнес покруче.
Один такой Мишин знакомый все двадцать лет добровольной эмиграции торговал, начиная ежедневно с восьми утра, возле местного университета хот-догами и шибко, где-то даже баснословно, разбогател, нажился то есть, а спустя некоторое время определилось, что не на сосисках с горчицей, а - на бриллиантах, которые ему доставлял знакомый летчик с русского Дальнего Востока. Недаром этот тип, не слишком склонный к благотворительности, вероятно, потому что никогда не высыпался, отчего постоянно широко зевал, -- так вот, этот тип неспроста целовал летчика чуть ли не в жопу, водил по магазинам, кормил, поил, только что жену к нему в постель не укладывал.
А с упомянутым выше Н., бархатным баритоном невидного роста, Михаил Данилович побывал как-то раз в круизе по странам Средиземноморья - выиграл в лотерею свой «счастливый случай» и, обрадованный, поехал с одной не очень богатой знакомой на белом пароходе за счет общества «Ромашка» (а что это такое - молчок!), надеясь попробовать, какова она именно эта богатая жизнь. И, представляете, свел на борту дружбу с Н. и его супругой -- настолько свел, так как выпить мог цистерну и еще сверх того рюмашку, что перешли они на «ты». И вот однажды Н. запросто, по праву дружбы, вошел в каюту, в ту минуту, когда его новый братан исполнял в «догги стайл» свою добрую знакомую, немного полюбовался на эту впечатляющую картину и задал вежливый вопрос вежливо: «А можно, Мишаня, я ее доебу?» Тогда Данилович вынужденно прервался, взял певца Н. крепкой, невзирая на возраст, рукой под локоток, вывел в коридор и, глядя прямо в бесстыдные глазенки баритона, спросил столь же безмятежно: «А можно, я тогда потом твою жену выебу?» Баритон рассмеялся, хлопнул его ладонью по плечу: «Нормально, Миша! Я тебя проверял на вшивость» - и двинулся искать кого-либо еще. Инцидент был исчерпан, но вместе они больше не пили, и дружба прервалась, как будто ее и не было вовсе. А теперь вот Н. за границу не пустили. И на фотографиях в газете он выглядел со своей квадратной головой сиротливо и поучительно.
Дальнейший ход мыслей Михаила Даниловича, лежа переваривающего вчерашнее, увлек его в сторону последних газетных публикаций, каковые адекватно отражали события нашей безумной реальности. В частности, имелся в этой реальности, молодой маньяк, красивый, не достигший двадцатилетия мальчик, испытывающий сексуальную тягу к курам и ненависть к ежикам, кошкам и покойникам. Последних он с некоторых пор выкапывал, но не терзал, а только заглядывал в ящик, желая удостовериться в том, что там действительно кто-то лежит. Мишу особенно заинтересовало, что этот мальчик откровенно поведал о желании убивать женщин. Девочек никогда не трогал и не обижал. Но убивать очень хотел. Тыкать и тыкать каждую ножом в пузо. Аж взмокал, когда об этом думал.
Мальчик, естественно, был Михаилу Даниловичу отвратителен, но вот что поразительно - ведь и он сам время от времени, и далеко не в разгар глупой ссоры, не от внезапного бешенства, а в спокойную минуту, на ровном, так сказать, месте, зажмурившись или вперив глаза в стену, пялясь намеренно в одну точку, чтобы поплыл и сместился, теряя внятность очертаний, рисунок обоев, представлял себе, как в один прекрасный миг берет нож, обыкновенный кухонный тесак и всех вокруг враз кончает.
Видения эти, кстати, никогда не были кровавыми. Интерес Михаила Даниловича, размещавшегося в этих сюжетах в качестве главного персонажа, к смерти близких людей носил чисто факультативный характер. И если он продлевал воображаемую драму до логического завершения, до похорон, до речей на кладбище, а потом, спустя годы, то один, то другой из его знакомых, приказывал долго жить, сходство происходящего в реальности с тем, что когда-то привиделось, Михаила Даниловича потрясало до глубины души. Успокаивало его в плане собственного психического здоровья лишь то, что в воображении он лишал жизни не только других, но и себя, причем весьма изобретательно, разными способами. Но в финале всегда были похороны и речи, и поминки - все то важное и даже назидательное, что говорит нам о человеческой природе куда больше, нежели тома биографических хроник и медицинских исследований. Мешал только мальчик из статьи в «Комсомольской правде». Он был осквернителем могил, и это вызывало оторопь. Но, с другой стороны, мальчик не считался больным. Не означало ли сие, что и Михаил Данилович мог в один прекрасный день испытать неодолимое желание проверить, что там делается в зарытом день назад ящике.
«Чур меня, чур!» - произнес про себя Михаил Данилович, перевернулся на другой бок и стал думать о приятном - о женщине по имени Мария, которая ослепительной красотой и обилием выступлений по телевизору в стандартный облик монахини не вписывалась. Он, насмотревшись на нее, стыдливо опускающую перед телекомментаторами большие, влажно поблескивающие глаза, пошел в женский монастырь и подслушал - повезло, ничего не скажешь, - беседу, которую эта самая кинозвезда в монашеском одеянии вела с неким хамского вида гражданином, сильно смахивающим на водилу. Михаил Данилович расположился в кустах, позади скамейки, где сидели эти двое, и узнал нечто странное…
- Неужто, - спрашивал гражданин монахиню, - вы о плотском совсем не мечтаете?
- Абсолютно, - ответствовала она. - У нас и времени на то нет: работа с утра до вечера.
- По вас и не скажешь…
- Это лишь видимость, - сказала монахиня, - нас питает энергией дух.
- А попы? - спросил гражданин. - У вас у всех - фигурки, то да се. А ваши мужики - застрелиться можно. Жирные, глупые!
- У них мало физической работы, - сказала монахиня, - они ничего не делают. В мужской обители вся тяжелая физическая работа падает на плечи женщин - и копают, и косят, и поросят кормят. А мужик только молится.
- От молитв не толстеют…
- Но они ведь не трудятся и с женщинами не спят. А гормоны-то играют!
- Интересное кино! - задумался вслух гражданин.
- Истинно говорю, - сказала монахиня.
Она сидела пряменько. И крепко напоминала ту красотку, правда из католиков, которую в кино - был такой фильмец - сбил с пути покойный артист Андрей Миронов. «Какой класс! - подумал в сердцах Михаил Данилович, продираясь задом наперед из кустов на дорожку. - Такой товар пропадает!»
Сейчас он все это вспомнил и по какой-то невыясненной причинно-следственной связи начал переживать из-за широко объявленной помолвки и, значит, брака замечательной киноартистки с акулой шоу-бизнеса, даже без памяти любящей, но все-таки акулой. И это после гениального мужа, который сначала ходил бородатый по общежитию ВГИКа, любую встречную бабу спрашивал с видимым любопытством: «Хочешь меня?» и удовлетворенно отмечал: «Хочешь»; а потом написал много серьезных рассказов, снимал хорошее кино, наконец надорвался и стал посмертно знаменитым. Чего это она, честное слово, удумала?!
Ладно, плевать, - решил Михаил Данилович, - что мне больше других надо? Вон, говорят, ехал себе корреспондент газетки на старом «Запорожце» и ехал. А те, встречные, на «Вольво», ездить не умели и подставились, и бок повредили, а ему бампер и капот - едва не в лепешку. Он вышел. И они вышли: «Так тебе денег надо? - спросил самый главный. - Счас сделаем». И сделали. Все отбили, внутри и снаружи - не узнать. Так что, лезть никуда не надо. Дана тебе жизнь - существуй сам по себе. Есть дома баба -- трудись в свое удовольствие, а чужого не трогай, пока само в руки не приплывет.
Что же делать, ежели родился в такой дурацкой стране, где с любовью так же туго, как со жратвой. Вот приехал этот, смешно сказать, Иглесиас. Приехал и хвалится, что трижды в день свою девку имеет. Нет, потом извинился - дескать, слукавил, похвастаться хотел. Два раза – это да. Но не больше. С жиру бесится, гад певучий! На наших-то окладах особо не натрахаешься. А мы умудряемся. У нас нервы. Они нас будоражат. Укрепляют потенцию. Злят. И ты становишься вредным и жилистым. И в штанах у тебя каменеет, и живот западает, и ты превращаешься в того же Хулио, но без его дурацкой упитанности, без сладкой самовлюбленности. Для него половой акт - наслаждение. А какой-нибудь Михаил Данилович из нашей глубинки в этом деле самоутверждается. Он тычет своей штуковиной в очередную девчонку с такой яростью, словно сражается с заклятым врагом. Ему надо, чтобы девчонка орала и просила пощады! Тогда он отвалится от нее, рухнет на спину, наблюдая сквозь смеженные воспаленные веки, как вялым лепестком кренится набок то жалкое и немощное, что усилием воли он несколько минут назад превратил в орудие мести.
Поворочался Михаил Данилович на кровати, присел, попил водички, снова лег и, поскольку отдыхал в гостях у родни, в частном домишке на окраине городка с огромным Ильичем из гранита, торчащим, как фаллос, в центре главной площади, смежил умиротворенно веки, а когда снова их разомкнул, узрел хозяина, который, круглый, будто луна, загорелый и философично-важный, маячил над ним, взгромоздившись на табурет.
- Ты откуда? - спросил, продирая глаза и фокусируя зрение на обойном рисунке чуть позади хозяйской головы, Михаил Данилович.
- С огорода, - сказал хозяин.
- Я думал ты спишь.
- Нет, - сказал хозяин с некоторой укоризной. - Я сад полил, деревья окопал, травы накосил. Чтобы всем хорошо было…
Он подождал ответа, но Михаил Данилович на его слова никак не среагировал. Заглянул еще раз в себя с похмелья. Страшного там на сегодня не оставалось. И нестрашного, собственно, тоже. В доме, видимо, пекли пироги с малиной. Пахло сладко. Хотелось жрать. Тянулся выходной. И сделать с этим уже ничего нельзя было. Ни при какой погоде…
Одесса
"Наша улица” №180 (11) ноябрь 2014
