Ваграм Кеворков родился 1 июля 1938 года в Пятигорске. Окончил режиссерский факультет ГИТИСа им. А. В. Луначарского, а ранее - историко-филологический факультет Пятигорского государственного педагогического института. Режиссер-постановщик, актер, журналист. Работал на телевидении, снял много телефильмов, в том числе фильм "Юрий Кувалдин. Жизнь в тексте", в 70-х годах вёл передачу "Спокойной ночи малыши". Член Союзов писателей и журналистов. В 2005 году в Московской городской организации Союза писателей России вышла его книга «Сопряжение времён». В «Нашей улице» печатается с № 76 (3) март 2006. Участник альманахов издательства "Книжный сад" "Ре-цепт" и "Золотая птица". В 2008 году в Издательстве писателя Юрия Кувалдина "Книжный сад" вышла книга повестей, рассказов, эссе "Романы бахт". В 2009 году Юрий Кувалдин издал новую книгу повестей и рассказов Ваграма Кеворкова "Эликсир жизни".
Ваграм Кеворков
ДУШКА
рассказ
В мае тысяча девятьсот сорок пятого, вскоре после Победы, дворовые мальчишки, зная, что он музыкант, принесли ему с чердака скрипку: грязную, в паутине, без колков, струн, подставки, подгрифка.
Внимательно осмотрев грязнулю и не найдя на ней ни трещин, ни царапин, Андрей Исаакович взял мягкую тряпочку, смочил ее в теплой воде и стал аккуратно снимать со скрипки пыль, грязь, паутину. Когда с первичной гигиеной было покончено, он через эфы - две фигурные прорези в верхней деке - насыпал в скрипку пшено, долго «болтал» его и, чистое прежде, пшено высыпалось грязным, а скрипка после каждой такой процедуры все звучнее отзывалась на постукивание по верхней и нижней декам, по обечайке, соединяющей их.
Порывшись в верхнем ящике письменного стола, где были канифоль, серебристая нить для обмотки смычка, чурбачки из выдержанной сосны, сурдинки и прочие скрипичные причиндалы, Андрей Исаакович нашел подгрифок, подставку, колки, струны, подбородник и возился с этим хозяйством, пока скрипка не была экипирована полностью.
Взяв из футляра, где был «Циммерман», смычок, Андрей Исаакович настроил инструмент и извлек первую ноту на открытой струне: скрипка звучала чисто и благородно.
Тогда Андрей Исаакович сыграл на ней кантилены и пассажи, - чего-то в звучании не хватало.
Он стал разглядывать через эфы внутренность скрипки и обругал себя старым ослом: в скрипке не было душки - круглой деревянной палочки, служащей распоркой между верхней и нижней деками и, самое главное, резонатором!
Взяв сосновый чурбачок, он тотчас выточил эту палочку, и с помощью петли из суровой нитки опустил душку через эфы внутрь и, манипулируя, утвердил душку стоймя, в распор. Тогда снова тронул струны смычком: звучание изменилось, стало мощнее, красивее. Похоже, к нему попал неплохой инструмент!
Через неделю, вынув из футляра «Циммермана» и уложив туда новую скрипку, Андрей Исаакович отправился в экспертный отдел при консерватории.
Там его оглушили:
- У вас «Амати»!
И тут же предложили выкупить инструмент в Госколлекцию.
Потрясенный Андрей Исаакович наотрез отказался, и трясущимися, вспотевшими от волнения руками бережно укутал бесценную скрипочку в байковую пеленку, аккуратно уложил в футляр, тщательно закрыл его на зажимы и, застегнув чехол на все пуговицы, устремился домой.
Сердце колотилось, ноги тряслись, все казалось прекрасным, восхитительным, словно не полная тумана и сырости улочка вела к месту его обитания, но блистательная Виа Гранде в роскошном сверкании солнца! Словно не жалкая каморка ждала его в полуподвале на Божедомке, а сияющее огнями палаццо!
Дома, с трудом отделавшись от говорливых соседей - артистов эстрады, - он открыл футляр и поцеловал ее, эту свою новую скрипочку, свое чудо!
«Амати!» «Амати!» - само слово звучало музыкой.
Жадно отхлебнув из бутылочки сухого красного, Андрей Исаакович немного успокоился и решил в оркестре играть по-прежнему на «Циммермане», а об «Амати» не говорить ни слова, иначе замучат предложениями купить.
Закрыл рот на замок, и, привыкшие к тому, что он всегда благожелателен и общителен, лабухи хохмили:
- Ты что, Андрей Исаакович, заболел или женился?
Но Андрея Исааковича было ничем не пронять, его теперь заботило вот что: держать «Амати» в сыроватом полуподвале губительно для инструмента! Звучание неминуемо потускнеет! Надо срочно менять жилплощадь! Но кто позарится на его каморку? Даже с доплатой - если продать «Циммермана»?!
Эти мысли измотали его. И он решился: отправил телеграмму с предложением своих услуг знакомому директору филармонии в Ялту.
Через день получил ответ: «Есть вакансия концертмейстера оркестра конкурс через неделю телеграфируйте прилет вас встретят аэропорту пропуском на ЮБК».
Андрей Исаакович тут же поспешил в центральную авиакассу, купил билеты туда и обратно, потом заглянул в консерваторию, приобрел там у мастера новый футляр и по приходе домой уложил туда «Циммермана». Старый футляр - венской работы - теперь навсегда принадлежал «Амати»!
Испросив у начальства разрешения на три дня отлучки, Андрей Исаакович дал телеграмму в Ялту, и на другой день улетел туда.
Претендентов, помимо него, было двое, и Андрей Исаакович легко победил, сыграв на «Циммермане» «Двадцать четыре каприса» многотрудного Паганини, а после - с листа - фрагменты сочинений Глинки, Чайковского, Римского-Корсакова, Шостаковича и местных композиторов.
Поговорив с директором филармонии о месте своего будущего проживания и о зарплате, погуляв по очаровательной набережной, где растопырили «пальцы» веерные пальмы и упоительно пахли ленкоранские акации, Андрей Исаакович поздним автобусом отправился в Симферополь и оттуда улетел в Москву.
Он очень боялся, что ему не подпишут заявления об уходе, ведь начальство имеет право не отпустить его, но запрос из Ялты, где были дачи товарища Сталина, решил дело.
И через месяц Андрей Исаакович вернулся в Ялту с двумя скрипками, холщовой сумкой, полной нот, и битком набитым коричневым чемоданом, для страховки перехваченным зелеными дорожными ремнями.
В филармоническом жилом доме, населенном тромбонами, контрабасами, виолончелями, духовыми «деревяшками», а на третьем - верхнем - этаже еще и литаврой, низвергавшей громовые раскаты на все общежитие, звучание скрипки было едва различимо, но Андрей Исаакович только ее и слышал, дорогую свою, любимую - одно слово - «Амати»!
Комнату ему дали теплую и сухую, за «Амати» теперь можно было не тревожиться, и Андрею Исааковичу сразу стало уютно, хотя мебель в его новом жилище стояла казенная, с металлическими инвентарными номерками, - это не волновало старого скрипача: ему вполне хватало железной кровати с крепкой не вислой сеткой, однотумбового письменного стола, двух стульев и шифоньера с внутренним зеркалом.
Огромное трехстворчатое окно его комнаты выходило на веранду первого этажа, откуда по нескольким каменным ступеням можно было спуститься в аккуратный дворик, где росли инжиры и кипарисы и откуда кривыми переулками старожилы спускались к реке, - там благоухал парк «Чаир», тот самый, в котором, согласно песне, «распускаются розы и зацветает миндаль», далее возвышалась утопающая в зелени Чайная горка - вид после московского полуподвала сказочный!
Оркестр здешний звучал весьма прилично, летом в Ялте «махали» Натан Рахлин и Арвид Янсонс, да и местный главный дирижер Машкевич, недавно перебравшийся на южный берег из Ленинграда, был дока: не голову держал в партитуре, а партитуру в голове, слышал в оркестре всё и, это при его внушительном росте и властном точном жесте, подчиняло музыкантов, заставляло их даже на репетициях выкладываться по полной.
С трудом заставляя себя «пилить» на «Циммермане», Андрей Исаакович предвкушал миг, когда явится в оркестр с «Амати»! Вот тогда посмотрим, как будут висеть ваши челюсти! А Серж из вторых скрипок со своим «итальянцем», на нижней деке которого внутри наклейка «Страдивари», но все знают, что это подделка, - Серж вообще в стружку завьется!
Андрей Исаакович решил с оркестром сыграть Чайковского и дома потихоньку готовить этот концерт.
Но прежде надо найти верную точку. Верное место для душки!
Даже доля миллиметра изменяет звучание! Уникальное место ищут подолгу, мучительно, но если находят! Замухрышка становится красавицей! Вместо тусклого звучания - ангельский глас!
Вот когда душка займет свое лучшее, свое коронное место, он и бабахнет Чайковского! Тогда станет ясно, кто такое Андрей Исаакович - старик, бывший в свое время концертмейстером в ГАБТе! «Умоется у меня Серж со своим Мендельсоном!» Тоже, конечно, красавец-концерт, но куда ему до Чайковского! «Менделя» и талантливый ученик сыграет - сколько их прошло перед глазами Андрея Исааковича в ЦМШ, - а вот Чайковского! Тут одним блеском, техникой не отделаешься, тут глубина, тут такое чувство и мастерство надобны! «Умоется у меня Серж, умоется!»
Обычно занимаясь на скрипке все свободное от работы и бытовых хлопот время, Андрей Исаакович дважды в день «пропускал» по стаканчику сухого красного, но теперь нередко забывал об этом своем старом приятеле, согревавшим ему душу и тело. Он был одержим поиском лучшего звучания, лучшего положения душки!
Однажды к нему заглянул соседский мальчишка, сын флейтиста. Молча слушал пробы Андрея Исааковича - тот через эфы изогнутой проволокой чуточку сдвигал душку, играл Чайковского, слушал. И спрашивал мальчика:
- Лучше? Хуже?
Мальчик пожимал плечами, но после очередного эксперимента вдруг закричал:
- Стоп! Больше не надо! Здорово! Здорово!
Андрей Исаакович и сам услышал, что «Амати» лучше никогда не звучал!
Он долго играл - всю третью часть концерта, - мальчишка слушал с огромным вниманием. А после окончания игры молча поднял вверх большой палец правой руки и вышел.
Старый музыкант играл и играл, его искушало желание найти еще лучшее положение душки, он долго сдерживал себя, но все же не устоял - чуть тронул душку и снова послушал звучание: стало хуже! Он сразу же попытался вернуть душку на прежнюю точку, снова сыграл - нет, не то!
Он измучился, пытаясь добиться прежнего - того самого, наилучшего звучания, молил:
- Душка! Душенька!
Нет! Нет! Нет! Счастье мелькнуло и улетело!
От отчаяния больно схватило сердце, голова закружилась, ноги подкосились, он едва не выронил скрипку, вместе с ней рухнув на пол!
Через минуту очнулся, понял, что сам подняться не может, стал звать мальчишку, и тот пришел, испугался:
- Что с вами?
- Перезанимался, наверное! - попытался улыбнуться Андрей Исаакович, и мальчик укоризненно покачав головой, помог ему встать и усадил на кровать.
- Может, вызвать скорую?!
- Нет, нет, спасибо, мне уже лучше! Нормально! Нормально!
- Если что, зовите! - и мальчик вышел.
Андрей Исаакович положил «Амати» на стол, рядом положил смычок, дотянулся до бутылки красного и жадно глотнул из горлышка. Отпустило!
Тогда он прилег - и уснул.
Проснулся от стука в дверь. Сосед-флейтист громко звал:
- На концерт пора! Идете?
Андрей Исаакович вскочил с кровати, глянул на будильник и только тут вспомнил, что забыл его завести: часы стояли.
- Одеваюсь! Бегу! Спасибо!
- На концерт пора! Идете?
Андрей Исаакович вскочил с кровати, глянул на будильник и только тут вспомнил, что забыл его завести: часы стояли.
- Одеваюсь! Бегу! Спасибо!
В тот вечер он играл соло из «Лебединого», из «Шахерезады». «Циммерман» - после «Амати» - звучал отвратительно, но он сыграл безупречно, и поздравил себя: «Жив, старый пес! Жив, пьяница!»
Дома опять хлебнул красного - и уснул.
Дома опять хлебнул красного - и уснул.
В день, когда надо было играть Чайковского, Андрей Исаакович после репетиции заглянул в магазин, купил колбасы, масла, сыра, белого хлеба, дома плотно поел, попил чаю, и попытался уснуть.
Не удалось: снедало желание добиться лучшего положения душки, и он снова стал мучить «Амати», хотя понимал, что сегодня этого делать нельзя: скрипка должна привыкнуть к постоянному звучанию.
В отчаянии оставил свои попытки, упрятал «Амати» в футляр и стал мысленно пробегать самые сложные места концерта. Смычок у него был «туртовский», с гибкой отзывчивой тростью, и стаккато штрихом вверх шло блестяще, но сейчас все вызывало сомнения. Его стало познабливать - «Волнение, проклятое волнение!»
Он отпил из бутылочки и слегка успокоился: «Главное, дожить до концерта, до музыки, а там!..»
Не удалось: снедало желание добиться лучшего положения душки, и он снова стал мучить «Амати», хотя понимал, что сегодня этого делать нельзя: скрипка должна привыкнуть к постоянному звучанию.
В отчаянии оставил свои попытки, упрятал «Амати» в футляр и стал мысленно пробегать самые сложные места концерта. Смычок у него был «туртовский», с гибкой отзывчивой тростью, и стаккато штрихом вверх шло блестяще, но сейчас все вызывало сомнения. Его стало познабливать - «Волнение, проклятое волнение!»
Он отпил из бутылочки и слегка успокоился: «Главное, дожить до концерта, до музыки, а там!..»
В концертный зал он пришел позже обычного: ко второму отделению, к антракту.
Но не спешил доставать «Амати». Устроился в оркестровой комнате подальше от всех, в углу, и ждал, когда музыканты, решив освежить в памяти что-нибудь из второго отделения, начнут играть, тогда можно будет и самому взять скрипку.
Задудели кларнеты, басовито гуднул фагот, запищали гобои, разлилась трелями флейта, - Андрей Исаакович все ждал: сюрприз так сюрприз, пусть услышат «Амати» уже на сцене!
Рявкнул тромбон, звонким кличем взвилась труба, - Андрей Исаакович потихоньку начал играть!
Казалось, его скрипочка совсем не слышна, но, судя по нескольким заинтересованным взглядам, ее услышали даже в этом стихийном forte.
Но не спешил доставать «Амати». Устроился в оркестровой комнате подальше от всех, в углу, и ждал, когда музыканты, решив освежить в памяти что-нибудь из второго отделения, начнут играть, тогда можно будет и самому взять скрипку.
Задудели кларнеты, басовито гуднул фагот, запищали гобои, разлилась трелями флейта, - Андрей Исаакович все ждал: сюрприз так сюрприз, пусть услышат «Амати» уже на сцене!
Рявкнул тромбон, звонким кличем взвилась труба, - Андрей Исаакович потихоньку начал играть!
Казалось, его скрипочка совсем не слышна, но, судя по нескольким заинтересованным взглядам, ее услышали даже в этом стихийном forte.
Инспектор оркестра громко захлопал в ладоши, приглашая всех занять свои места, и музыканты потянулись на сцену.
Андрей Исаакович остался один. Десятки лет он выходил на сцену вместе с оркестром, а тут вот… Его трясло, волнение стиснуло сердце. Так было всегда, когда он играл сольник с оркестром - и в «консерве», и в школе, и в «Гнесинке»… Волнение до дурноты, до беспамятства…
«Надо на сцену, скорей на сцену, к музыке, к вступлению оркестра, тогда волнение схлынет!»
Андрей Исаакович, оберегая «Амати», осторожно протиснулся в узковатую дверь, как во сне под аплодисменты дошел до дирижера.
Машкевич, увидев его бледность, ободряюще улыбнулся и взглядом спросил: «Можно?»
Андрей Исаакович в полубессознательном состоянии проверил строй - услышал: звучит идеально! - и ответно кивнул: «Можно!»
Машкевич поднял руки, секунду держал их - оркестр стал весь внимание, - взмахнул палочкой - и зазвучало!
Всё! Всё! Никакого волнения! Радость пленила его от этой с детства родной музыки, от этого изумительного вступления, широкого, нежного и сдержанного! Так! А сейчас соло!
Андрей Исаакович закрыл глаза и его «Амати» с первых же красивейших нот пленил и дирижера, и оркестр, и публику!
Машкевич, помнивший партитуру всю до единой ноты, глядел на Андрея Исааковича изумленно: давно он не слышал, чтобы ТАК играли этот прекрасный концерт! «На репетиции было совсем не то! И инструмент был другой! А этот явный «первач»! Сто процентов - из Госколлекции! Ну, чудеса!»
Вдохновение охватило всех: и дирижера, и оркестрантов, и зал! Слушали поразительно, будто собрались сплошь меломаны, - слушали с напряженным волнением! Чувствовалось что-то необычное в общем звучании, но скрипка! Её звучание было гипнотическим, несло чарующую, прекрасную силу!
На каденции все замерли: огромная, сложная, такая разная - она звучала всевластно!
Андрею Исааковичу даже показалось, будто играет не он, а кто-то свыше играет за него!
Но в то же время каким-то сверхчувством он четко контролировал себя, - до единой нотки!
И почувствовал: он с оркестром одно целое, и первая часть сыграна, как он и хотел, - дай бог каждому!
В тишине перед второй частью он проверил строй: по-прежнему идеально!
И как только зазвучала нежная, задумчивая вторая часть, он снова закрыл глаза. И словно любовь ангела ожила в его скрипке.
А после второй части - почти сразу, встык - мощная третья! Роскошь аккордов и пассажей в двойных нотах, изысканность кантилены, подчеркнутая простота звучания оркестра и снова роскошь! Упоение! Торжество!
Шквал аплодисментов встряхнул его, но всё было как в тумане, - горячий зал, взволнованный Машкевич, обнявший его и шепнувший: «Божественно!», оркестранты, стучавшие смычками по декам, корзины цветов, принесенные билетёрами, - он уходил со сцены и возвращался, вызываемый залом.
Наконец, все окончилось.
В углу оркестровой комнаты он обернул «Амати» пеленкой, стал укладывать в футляр, и тут потянулись музыканты с восторгами, и все как один:
- Что за инструмент был сегодня?
И услышав: «Амати», - изрекали: «Ого!»
А концертмейстер вторых скрипок, смуглый чубатый Серж, взволнованно произнес:
- Андрей Исаакович! «Амати» ни «Амати», а с меня бутылка!
Андрея Исааковича наперебой приглашали зайти в «Массандру» и там отметить его успех парой стаканов марочного вина, но он отказывался, говоря всем, что устал, ведь весь концерт на ногах, надобно посидеть, устал, - его ещё и ещё поздравляли, восхищались, прощались:
- До завтра!
Постепенно он остался один, и долго сидел на дряхлом шатучем стуле, медленно приходя в себя, и только почувствовав, что набрал силенок, вышел из помещения в сквер.
Здесь его встретила жиденькими аплодисментами группка старых интеллигентов, завсегдатаев симфонических концертов, ему вручили розы и лилии:
- Спасибо, маэстро!
Он только и нашел в себе силы благодарно поклониться в ответ, и, чувствуя неловкость от такого обращения к нему, левой рукой приобнял скрипку, чуть прижал к себе, и, держа в правой руке цветы, поплелся по Чехова, потом вверх по Боткинской… Останавливался, нюхал розы и лилии, отдыхал, рассеяно наслаждался Ялтой… Терпко пахло кипарисами, из пекарни вкусно тянуло горячим хлебом.
Наконец, он добрался до знакомого парадного, спустился по лестнице на первый этаж, верандой прошел до своей комнаты, толкнул дверь - она легко поддалась, значит, он опять не запер ее. Не зажигая света, положил цветы на стол, бережно поставил скрипочку между кроватью и шкафом, распахнул окно, хлебнул из бутылки, лег, не раздеваясь, и, слушая непривычно беззвучный дом, медленно уплыл в сон…
Повеяло духами, нежные женщины, жены и незнакомки, трепетно касались его губами, шептали хмельные слова, исчезали - молодые, прекрасные…
Андрей Исаакович остался один. Десятки лет он выходил на сцену вместе с оркестром, а тут вот… Его трясло, волнение стиснуло сердце. Так было всегда, когда он играл сольник с оркестром - и в «консерве», и в школе, и в «Гнесинке»… Волнение до дурноты, до беспамятства…
«Надо на сцену, скорей на сцену, к музыке, к вступлению оркестра, тогда волнение схлынет!»
Андрей Исаакович, оберегая «Амати», осторожно протиснулся в узковатую дверь, как во сне под аплодисменты дошел до дирижера.
Машкевич, увидев его бледность, ободряюще улыбнулся и взглядом спросил: «Можно?»
Андрей Исаакович в полубессознательном состоянии проверил строй - услышал: звучит идеально! - и ответно кивнул: «Можно!»
Машкевич поднял руки, секунду держал их - оркестр стал весь внимание, - взмахнул палочкой - и зазвучало!
Всё! Всё! Никакого волнения! Радость пленила его от этой с детства родной музыки, от этого изумительного вступления, широкого, нежного и сдержанного! Так! А сейчас соло!
Андрей Исаакович закрыл глаза и его «Амати» с первых же красивейших нот пленил и дирижера, и оркестр, и публику!
Машкевич, помнивший партитуру всю до единой ноты, глядел на Андрея Исааковича изумленно: давно он не слышал, чтобы ТАК играли этот прекрасный концерт! «На репетиции было совсем не то! И инструмент был другой! А этот явный «первач»! Сто процентов - из Госколлекции! Ну, чудеса!»
Вдохновение охватило всех: и дирижера, и оркестрантов, и зал! Слушали поразительно, будто собрались сплошь меломаны, - слушали с напряженным волнением! Чувствовалось что-то необычное в общем звучании, но скрипка! Её звучание было гипнотическим, несло чарующую, прекрасную силу!
На каденции все замерли: огромная, сложная, такая разная - она звучала всевластно!
Андрею Исааковичу даже показалось, будто играет не он, а кто-то свыше играет за него!
Но в то же время каким-то сверхчувством он четко контролировал себя, - до единой нотки!
И почувствовал: он с оркестром одно целое, и первая часть сыграна, как он и хотел, - дай бог каждому!
В тишине перед второй частью он проверил строй: по-прежнему идеально!
И как только зазвучала нежная, задумчивая вторая часть, он снова закрыл глаза. И словно любовь ангела ожила в его скрипке.
А после второй части - почти сразу, встык - мощная третья! Роскошь аккордов и пассажей в двойных нотах, изысканность кантилены, подчеркнутая простота звучания оркестра и снова роскошь! Упоение! Торжество!
Шквал аплодисментов встряхнул его, но всё было как в тумане, - горячий зал, взволнованный Машкевич, обнявший его и шепнувший: «Божественно!», оркестранты, стучавшие смычками по декам, корзины цветов, принесенные билетёрами, - он уходил со сцены и возвращался, вызываемый залом.
Наконец, все окончилось.
В углу оркестровой комнаты он обернул «Амати» пеленкой, стал укладывать в футляр, и тут потянулись музыканты с восторгами, и все как один:
- Что за инструмент был сегодня?
И услышав: «Амати», - изрекали: «Ого!»
А концертмейстер вторых скрипок, смуглый чубатый Серж, взволнованно произнес:
- Андрей Исаакович! «Амати» ни «Амати», а с меня бутылка!
Андрея Исааковича наперебой приглашали зайти в «Массандру» и там отметить его успех парой стаканов марочного вина, но он отказывался, говоря всем, что устал, ведь весь концерт на ногах, надобно посидеть, устал, - его ещё и ещё поздравляли, восхищались, прощались:
- До завтра!
Постепенно он остался один, и долго сидел на дряхлом шатучем стуле, медленно приходя в себя, и только почувствовав, что набрал силенок, вышел из помещения в сквер.
Здесь его встретила жиденькими аплодисментами группка старых интеллигентов, завсегдатаев симфонических концертов, ему вручили розы и лилии:
- Спасибо, маэстро!
Он только и нашел в себе силы благодарно поклониться в ответ, и, чувствуя неловкость от такого обращения к нему, левой рукой приобнял скрипку, чуть прижал к себе, и, держа в правой руке цветы, поплелся по Чехова, потом вверх по Боткинской… Останавливался, нюхал розы и лилии, отдыхал, рассеяно наслаждался Ялтой… Терпко пахло кипарисами, из пекарни вкусно тянуло горячим хлебом.
Наконец, он добрался до знакомого парадного, спустился по лестнице на первый этаж, верандой прошел до своей комнаты, толкнул дверь - она легко поддалась, значит, он опять не запер ее. Не зажигая света, положил цветы на стол, бережно поставил скрипочку между кроватью и шкафом, распахнул окно, хлебнул из бутылки, лег, не раздеваясь, и, слушая непривычно беззвучный дом, медленно уплыл в сон…
Повеяло духами, нежные женщины, жены и незнакомки, трепетно касались его губами, шептали хмельные слова, исчезали - молодые, прекрасные…
Тихий, глубокий сон объял Ялту. Море, уставшее от дневных волнений, обласкал штиль, и - почти гладкое - ночью оно стало действительно черным. Темная полукруглая стена гор - оправа крымской жемчужины - подпирала звездное небо. Всё утопало в цикадном звучании ночи, всё было благодать.
Лет десять не был я в Ялте. Родители отсюда уехали. Остановился в «Ореанде».
Вышел на Набережную - и едва не запел от восторга, от бесподобной панорамы страстно любимого города.
Порт с белым маяком на молу, за портом живописный Поликуровский холм с высокой прямой колокольней, а далее лесистые горы - словно могучие звери припали к безбрежной влаге.
Сильно пахло морем. Желтоватое у берега от взбаламученного донного песка, оно широко плескалось, буянило, чайки метались, сварливо кричали, ныряли за рыбой. Пассажирский теплоход на рейде настойчиво басил гудком - просился в порт, но мол был занят грузовыми судами, и «пассажира» болтало все крепче.
Я стоял недалеко от гостиницы на обширной площадке, поросшей туями и тамариском. В левом углу этого своеобразного выступа, как раз над впадением речки Водопадной в море, возвышалась ажурная беседка. Седой человек в ней неотрывно смотрел на качаемый сине-зелеными волнами белый корабль.
Что-то в этом седовласом показалось мне знакомым, и я подошел поближе.
Все так же неотрывно глядя на теплоход, человек достал из правого кармана пальто плоскую коньячную бутылочку и, свинтив золотистую металлическую крышку, отхлебнул из горлышка. И тотчас левой рукой поднес к носу мандариновую шкурку, нажал на нее, брызнув соком в левую ноздрю, жадно вдохнул ароматные капельки и блаженно медленно выдохнул:
- А-а-а!
Вдохнул мандариновые брызги правой ноздрей - и опять блаженное:
- А-а-а!
Спрятал бутылочку и цедру в карманы - и тут я узнал его: эти длинные пальцы, этот крючковатый нос!
Я бросился в беседку:
- Андрей Исаакович, вы ли?!
Он посмотрел на меня растерянно:
- Извините, я вас не знаю!
- Андрей Исаакович, я тот самый мальчишка, ваш сосед, сын флейтиста, помните: вы тогда искали лучшее положение душки в скрипке, нашли чудесное звучание, играли Чайковского, - помните?!
Черные глаза его потеплели, он, вглядываясь в меня, растеряно кивнул:
- Да-да!
- Как вы сейчас - играете? У вас по-прежнему «Амати»? Вы тогда сдвинули душку и то звучание пропало, - играете?!
- Играю, - грустно ответил он, - играю!
И попросил:
- Пропустите меня!
Я отступил, а он, сверкнув жгучими глазами, вдруг произнес с неожиданной силой:
- Если б я мог вернуть то звучание, как бы сыграл я Сибелиуса!
И сокрушенно махнув рукой, прошел мимо меня, спустился по лесенкам беседки, пересек Набережную и побрел вдоль речки по Пушкинской.
Желтые листья платанов, опадая, цеплялись за его темное обтерханное пальто и уж потом слетали на землю.
С минуту я смотрел на него. «Наверное, у каждого есть своя «душка», своя тайная мУка!»
Внезапно где-то близко раздался басовитый гудок. Я обернулся: теплоход, сильно качаясь от носа до кормы и обратно, медленно входил в порт.
Когда я вновь глянул на Пушкинскую, Андрея Исааковича уж не было видно.
Вышел на Набережную - и едва не запел от восторга, от бесподобной панорамы страстно любимого города.
Порт с белым маяком на молу, за портом живописный Поликуровский холм с высокой прямой колокольней, а далее лесистые горы - словно могучие звери припали к безбрежной влаге.
Сильно пахло морем. Желтоватое у берега от взбаламученного донного песка, оно широко плескалось, буянило, чайки метались, сварливо кричали, ныряли за рыбой. Пассажирский теплоход на рейде настойчиво басил гудком - просился в порт, но мол был занят грузовыми судами, и «пассажира» болтало все крепче.
Я стоял недалеко от гостиницы на обширной площадке, поросшей туями и тамариском. В левом углу этого своеобразного выступа, как раз над впадением речки Водопадной в море, возвышалась ажурная беседка. Седой человек в ней неотрывно смотрел на качаемый сине-зелеными волнами белый корабль.
Что-то в этом седовласом показалось мне знакомым, и я подошел поближе.
Все так же неотрывно глядя на теплоход, человек достал из правого кармана пальто плоскую коньячную бутылочку и, свинтив золотистую металлическую крышку, отхлебнул из горлышка. И тотчас левой рукой поднес к носу мандариновую шкурку, нажал на нее, брызнув соком в левую ноздрю, жадно вдохнул ароматные капельки и блаженно медленно выдохнул:
- А-а-а!
Вдохнул мандариновые брызги правой ноздрей - и опять блаженное:
- А-а-а!
Спрятал бутылочку и цедру в карманы - и тут я узнал его: эти длинные пальцы, этот крючковатый нос!
Я бросился в беседку:
- Андрей Исаакович, вы ли?!
Он посмотрел на меня растерянно:
- Извините, я вас не знаю!
- Андрей Исаакович, я тот самый мальчишка, ваш сосед, сын флейтиста, помните: вы тогда искали лучшее положение душки в скрипке, нашли чудесное звучание, играли Чайковского, - помните?!
Черные глаза его потеплели, он, вглядываясь в меня, растеряно кивнул:
- Да-да!
- Как вы сейчас - играете? У вас по-прежнему «Амати»? Вы тогда сдвинули душку и то звучание пропало, - играете?!
- Играю, - грустно ответил он, - играю!
И попросил:
- Пропустите меня!
Я отступил, а он, сверкнув жгучими глазами, вдруг произнес с неожиданной силой:
- Если б я мог вернуть то звучание, как бы сыграл я Сибелиуса!
И сокрушенно махнув рукой, прошел мимо меня, спустился по лесенкам беседки, пересек Набережную и побрел вдоль речки по Пушкинской.
Желтые листья платанов, опадая, цеплялись за его темное обтерханное пальто и уж потом слетали на землю.
С минуту я смотрел на него. «Наверное, у каждого есть своя «душка», своя тайная мУка!»
Внезапно где-то близко раздался басовитый гудок. Я обернулся: теплоход, сильно качаясь от носа до кормы и обратно, медленно входил в порт.
Когда я вновь глянул на Пушкинскую, Андрея Исааковича уж не было видно.
“Наша улица” №180 (11) ноябрь 2014
