Александр Павлович Тимофеевский родился 13 ноября 1933 года в Москве. Окончил сценарный факультет ВГИКа. Первые поэтические публикации в журналах "Юность", "Новый мир", "Стрелец", "Континент". Автор слов знаменитой застольной песни "Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам..." В Издательстве "Книжный сада в 1998 году вышла книга Александра Тимофеевского "Песня скорбных душой" с послесловием Юрия Кувалдина. В 2003 году в издательстве "Новое литературное обозрение" издана книга "Опоздавший стрелок" с напутствием Евгения Рейна. Постоянный с пилотного 1999 года номера журнала "Наша улица".
Юрий Кувалдин
"НА ПРОСПЕКТАХ ТВОИХ ЗАПЫЛЕННЫХ..."
(Александр Тимофеевский)
Я вынес в заголовок строчку из любимого мною стихотворения Тимофеевского, очень короткого, но как это часто бывает в поэзии, равного по силе мысли поэме:
На проспектах твоих запыленных,На свету, если свет, и впотьмах,
В грязно-серых и грязно-зеленых, Просто в грязных и серых домах,
И в огромном квартирном закуте, Здесь, на третьем моем этаже, Как-то странно мне думать до жути,
что со мной все случилось уже.
В грязно-серых и грязно-зеленых, Просто в грязных и серых домах,
И в огромном квартирном закуте, Здесь, на третьем моем этаже, Как-то странно мне думать до жути,
что со мной все случилось уже.
Может быть, тут дело в ритмике и рифме, поскольку поэзия для меня заключается, прежде всего, в ритмике и рифме, в какой-то предначертанности, неотразимости приговора: “этаже-уже”! И запал в голову этот ритм, и втемяшилось имя - Тимофеевский. Для поэта достаточно, чтобы уйти в бессмертие, - втемяшиться в чью-нибудь голову хотя бы одним стихотворением, хотя бы одной строчкой: “На проспектах твоих запыленных...”. И вижу сталинские проспекты с генеральскими домами, в которых и деятели культуры, типа Симонова с прислугой, проживают, - серые, страшные дома “на проспектах твоих запыленных”, по которым идут на парад и на войну танки (“чудо” инженерной мысли запроданных режиму выпускников высших учебных заведений, военных училищ и школ НКВД и КГБ). “На проспектах твоих запыленных” дежурят стукачи, офицеры в штатском и обмундированные выходцы из деревень, презирающие московских интеллигентов; государство-волк сдерет шкуру с любого инакомыслящего: волки хотят жить в стае. Так было всегда. Так есть сейчас. Так будет впредь. Прогресс иллюзорен. Только поэт может противостоять режиму. Потому что у поэта есть лицо. У государства нет лица. У поэта есть мысль. У государства мысли нет. Новые государственники - и молодые и старые - любят повторять, что они прислушиваются к голосу разума. А что такое разум государства: подавить любое инакомыслие, прежде - политически, ныне - экономически. Разве могли помыслить диссиденты и правозащитники, что они выращивают гидру налогового государства, бюджетного, номенклатурного?
На проспектах твоих запыленных...
Трагическая музыка марша “Прощание славянки” слышится в этих стихах Тимофеевского; иду я по жуткой Тверской, никогда мною не любимой, и пою про себя под этот марш:
На проспектах твоих запыленных...
Иду по этому государственному монстру-Москве и пою:
На проспектах твоих запыленных...
Пою и думаю, когда же все эти государственники отвалят отсюда, заложат себе какую-нибудь новую столицу, бюрократически-номенклатурную, где-нибудь на Таймыре?..
И вот что я подумал сейчас - поэт в России должен быть всегда антисоветским. То есть никогда и ни у кого не спрашивать совета. И пока в России будет правительство, никогда она не будет страной с рыночной экономикой. Поскольку Россией правит Гоголь. От этого название книги - “Песня скорбных душой”. Россия - страна сумасшедших, и другою она никогда не будет. Или уже это будет не Россия. Тогда она распадется на множество стран, свободных и независимых: Московию, Урал, Сибирь и т. д.
И вот что я подумал сейчас - поэт в России должен быть всегда антисоветским. То есть никогда и ни у кого не спрашивать совета. И пока в России будет правительство, никогда она не будет страной с рыночной экономикой. Поскольку Россией правит Гоголь. От этого название книги - “Песня скорбных душой”. Россия - страна сумасшедших, и другою она никогда не будет. Или уже это будет не Россия. Тогда она распадется на множество стран, свободных и независимых: Московию, Урал, Сибирь и т. д.
На проспектах твоих запыленных...
Трагедия даже не в России, а в земном шаре и в даре случайном жизни человека. Зачем он рождается и живет?
Чтобы придумать Бога и поклоняться Ему? Или строить железную дорогу? Или носить гробы? Или размножаться?
Чтобы придумать Бога и поклоняться Ему? Или строить железную дорогу? Или носить гробы? Или размножаться?
На проспектах твоих запыленных...
Александр Павлович Тимофеевский родился 13 ноября 1933 года в Москве. Его отец - Павел Павлович Тимофеевский был полковником военно-медицинской службы и руководил отделом медицины комитета изобретений и предложений. Мать Ирина Александровна Нестор заведовала учебной частью отделения актеров музыкальной комедии ГИТИСа. В 1959 году Тимофеевский окончил сценарный факультет ВГИКа. Дипломная комиссия рекомендовала его сценарий к постановке, но ни одна студия его не брала. Тимофеевский бедствовал, вместе с ним в комнате жило восемь человек. В коммунальной квартире. У Тимофеевского родился ребенок. Тимофеевский взял направление в отделе кадров и уехал работать в Душанбе.
Работа на “Таджикфильме” давала возможность довольно-таки часто бывать в Москве. В одну из командировок Тимофеевский познакомился с Александром Гинзбургом, широко известным в узких антисоветских кругах. В то время Алик Гинзбург, дедушка советского самиздата, включил в свой рукописный альманах “Синтаксис”, гулявший по Москве, его стихи. “Алик был лобастым, кареглазым, любопытствующим и добрейшей души человеком, - вспоминает Тимофеевский. - Мы бродили с ним вдоль Яузы, болтали о Киплинге, Мазереле, о голубях. Нас сопровождал Аликов пес, огромный и такой же лобастый, курчавый и добрый, как его хозяин”.
В один из приездов в Москву Тимофеевский оказался на приеме в Министерстве культуры на совещании деятелей кинематографии Советского Союза как представитель Средней Азии. Министр культуры, член президиума ЦК КПСС Е. А. Фурцева сидела за круглым столом как раз напротив Тимофеевского, и он пялил на нее глаза и по школярской привычке записывал вслед за ней такие перлы: “А фильмы за вас кто снимать будет, Пушкин, что ли? Слава Богу, он умер!..” Вряд ли стоит удивляться тому, что в стране, которой правит Гоголь, культуру отдадут в руки кухарки, доярки, свинарки... Да откуда она, в конце концов, эта Фурцева? Оттуда же! Из биомассы. А она - эта биомасса очень сильна, безгранична и энергична. Смотрите, как она сейчас правит: в Думе голосует, налоговый кодекс принимает, на джипах ездит с мигалками и Гоголю обо всем докладывает!
Работа на “Таджикфильме” давала возможность довольно-таки часто бывать в Москве. В одну из командировок Тимофеевский познакомился с Александром Гинзбургом, широко известным в узких антисоветских кругах. В то время Алик Гинзбург, дедушка советского самиздата, включил в свой рукописный альманах “Синтаксис”, гулявший по Москве, его стихи. “Алик был лобастым, кареглазым, любопытствующим и добрейшей души человеком, - вспоминает Тимофеевский. - Мы бродили с ним вдоль Яузы, болтали о Киплинге, Мазереле, о голубях. Нас сопровождал Аликов пес, огромный и такой же лобастый, курчавый и добрый, как его хозяин”.
В один из приездов в Москву Тимофеевский оказался на приеме в Министерстве культуры на совещании деятелей кинематографии Советского Союза как представитель Средней Азии. Министр культуры, член президиума ЦК КПСС Е. А. Фурцева сидела за круглым столом как раз напротив Тимофеевского, и он пялил на нее глаза и по школярской привычке записывал вслед за ней такие перлы: “А фильмы за вас кто снимать будет, Пушкин, что ли? Слава Богу, он умер!..” Вряд ли стоит удивляться тому, что в стране, которой правит Гоголь, культуру отдадут в руки кухарки, доярки, свинарки... Да откуда она, в конце концов, эта Фурцева? Оттуда же! Из биомассы. А она - эта биомасса очень сильна, безгранична и энергична. Смотрите, как она сейчас правит: в Думе голосует, налоговый кодекс принимает, на джипах ездит с мигалками и Гоголю обо всем докладывает!
На проспектах твоих запыленных...
После того совещания Тимофеевский, покуривая в вестибюле, увидел протискивающегося к нему щупленького Акакия Акакиевича.
- Вами интересуются в Госкомитете, - сказал Акакий Акакиевич.
- А как же, а как же! - воскликнул Тимофеевский. - Растет мой престиж. Не успел у Фурцевой побывать, как мной в Госкино заинтересовались!
Щупленький герой страны, которой по-прежнему (по-брежневу!) управляет Гоголь, хохотнул:
- С вами хотят побеседовать в комитете Госбезопасности...
Таким образом Тимофеевский впервые был приглашен на Лубянку. Его тягали туда несколько лет, сначала в Москве, потом в Душанбе, потом снова в Москве. Вначале по делу о сборнике “Синтаксис”, затем просто по делу о его стихах. Бывало, кгбэшник спрашивал:
- Чем занимались сегодня, Александр Павлович?
- Стихи писал, - отвечал мрачно Тимофеевский.
- Вот это совершенно напрасно. Стихи ваши народ не прочтет и имени вашего не узнает, уж это мы вам гарантируем.
В результате они отлучили Тимофеевского от киноискусства. Профессиональный кинематографист, он числился в штате одной из московских киностудий, а фактически работал администратором при кинотеатре “Баррикады”, на Пресне, возле высотки. В этом кинотеатре показывали мультфильмы.
Еще в 60-х годах Тимофеевский познакомился с ныне знаменитым мультипликатором Юрием Борисовичем Норштейном, который и способствовал “мультипликаторским” стихам Тимофеевского. В минуты жизни трудные Тимофеевский написал “Песенку Крокодила Гены”, которую, вопреки установке КГБ, запел весь народ. Бывало, идешь усталый с работы по советской социалистической Москве, портреты Гоголя развешаны в кумаче и золоте, а из всех окон, из-за свадебных и просто праздничных столов разносится:
- Вами интересуются в Госкомитете, - сказал Акакий Акакиевич.
- А как же, а как же! - воскликнул Тимофеевский. - Растет мой престиж. Не успел у Фурцевой побывать, как мной в Госкино заинтересовались!
Щупленький герой страны, которой по-прежнему (по-брежневу!) управляет Гоголь, хохотнул:
- С вами хотят побеседовать в комитете Госбезопасности...
Таким образом Тимофеевский впервые был приглашен на Лубянку. Его тягали туда несколько лет, сначала в Москве, потом в Душанбе, потом снова в Москве. Вначале по делу о сборнике “Синтаксис”, затем просто по делу о его стихах. Бывало, кгбэшник спрашивал:
- Чем занимались сегодня, Александр Павлович?
- Стихи писал, - отвечал мрачно Тимофеевский.
- Вот это совершенно напрасно. Стихи ваши народ не прочтет и имени вашего не узнает, уж это мы вам гарантируем.
В результате они отлучили Тимофеевского от киноискусства. Профессиональный кинематографист, он числился в штате одной из московских киностудий, а фактически работал администратором при кинотеатре “Баррикады”, на Пресне, возле высотки. В этом кинотеатре показывали мультфильмы.
Еще в 60-х годах Тимофеевский познакомился с ныне знаменитым мультипликатором Юрием Борисовичем Норштейном, который и способствовал “мультипликаторским” стихам Тимофеевского. В минуты жизни трудные Тимофеевский написал “Песенку Крокодила Гены”, которую, вопреки установке КГБ, запел весь народ. Бывало, идешь усталый с работы по советской социалистической Москве, портреты Гоголя развешаны в кумаче и золоте, а из всех окон, из-за свадебных и просто праздничных столов разносится:
Пусть бегут неуклюже
Пешеходы по лужам...
Пешеходы по лужам...
В титрах фильма значилась фамилия Тимофеевского, однако, народ почему-то не знал, кто автор. Вообще, надо заметить, народ в стране, которой управляет Гоголь, знает всего лишь одного поэта, да и то упоминает его по другому поводу, как эта кухарка-свинарка-доярка Фурцева его упомянула. Одним словом, народ знает некоего Пушкина, который должен вовремя платить за квартиру или лампочки в подъезде вкручивать. Приятели говорили Тимофеевскому: “Александр Павлович, напишите на себя пародию в стране-пародии”. И Тимофеевский написал:
Взял я визу в ОВиРе
И из ТУ - сто четыре
Помахал особистам рукой.
И не ясно прохожим
В этот день непогожий,
Отчего я веселый такой...
И из ТУ - сто четыре
Помахал особистам рукой.
И не ясно прохожим
В этот день непогожий,
Отчего я веселый такой...
Разумеется, никаких виз Тимофеевский не брал и никуда не уезжал и “Родину не продавал”. Он живет между Арбатом и Пречистенкой, в одном из переулков, в глухой сети которых блуждал известный поэт Иван Бездомный.
Если бы меня попросили кратко охарактеризовать Тимофеевского, я бы сказал: поэт, который не хотел печататься.
Здесь вот какая любопытная вещь возникает. Я не считаю поэтами (прозаиками, критиками и т. д.) тех, кто активно, подчеркиваю, активно сотрудничал с коммунистическим режимом и печатался в советское время. Это “мразь”, как говорил Мандельштам. Поэтому я понимаю молодежь, которая не замечает выходцев из советской эпохи, желающих нравиться и сейчас. Не будет этого! Тимофеевский писал так, как дышал, как хотел, без оглядки. Поэтому в его поэзии нет сделанности, она какая-то домашняя, душевная, теплая и очень близкая к песенной поэзии Галича, Окуджавы, Городницкого... У него бывают странные сбои в ритме, как, к примеру, в “Интенсивных монтажах”. Но у него не бывает сбоев в искренности. Он весь какой-то очень честный, правдивый. Как настоящий московский интеллигент.
В его поэзии иногда слышатся отголоски древних русских текстов, как, например, “Слова о полку Игореве”:
Если бы меня попросили кратко охарактеризовать Тимофеевского, я бы сказал: поэт, который не хотел печататься.
Здесь вот какая любопытная вещь возникает. Я не считаю поэтами (прозаиками, критиками и т. д.) тех, кто активно, подчеркиваю, активно сотрудничал с коммунистическим режимом и печатался в советское время. Это “мразь”, как говорил Мандельштам. Поэтому я понимаю молодежь, которая не замечает выходцев из советской эпохи, желающих нравиться и сейчас. Не будет этого! Тимофеевский писал так, как дышал, как хотел, без оглядки. Поэтому в его поэзии нет сделанности, она какая-то домашняя, душевная, теплая и очень близкая к песенной поэзии Галича, Окуджавы, Городницкого... У него бывают странные сбои в ритме, как, к примеру, в “Интенсивных монтажах”. Но у него не бывает сбоев в искренности. Он весь какой-то очень честный, правдивый. Как настоящий московский интеллигент.
В его поэзии иногда слышатся отголоски древних русских текстов, как, например, “Слова о полку Игореве”:
Что там шумит, что там звенит,
Какая ждет нас несвобода?
Зачем луна бежит в зенит
По костровищу небосвода?
Зачем луна бежит в зенит
По костровищу небосвода?
И это не случайно. В детстве он гостил часто у бабушки в городе Изюме на Донце. Здесь происходили события, описанные в “Слове”. Из детства тянутся воспоминания. Оказывается, бабушка его знала Бунина, рассказывала о нем. Позже, читая Бунина, Тимофеевский чувствовал что-то родное, знакомое, как бабушкино дыхание, как прикосновение к щеке ее руки.
Иногда по стихам Тимофеевского заметно, что он любит Хлебникова: ты наше дите. Неотделанность - след Велимира.
Зимой 1941-го Тимофеевский с бабушкой переехал в Ленинград, где жила семья отца. Видел в небе охранные дирижабли, слышал артобстрелы и бомбежки.
В ранней молодости он повстречался с замечательной поэтессой Марией Петровых, которая приняла его по-царски, слушала стихи и говорила ласковые слова по поводу первых опытов. Голос ободрения очень важен для творца. Ему не нужна критика. Как говорил Нагибин, художнику нужна похвала и только похвала. Некоторые думают, что критика помогает. Нет. Она озлобляет и делает начинающего литератора беспомощным. Нужно указывать на удачные места, хвалить, чтобы поэт чувствовал, что ему нужно развивать.
Был знаком Тимофеевский и с Пастернаком. Несколько раз бывал в Переделкино и читал ему свои стихи. Слышал, как сам Пастернак читал свои. Это яркий след на всю жизнь. Вообще, Тимофеевскому, как он сам сейчас говорит, везло на встречи с прекрасными людьми. Например, Арсений Тарковский в трудные дни приютил Тимофеевского на своей даче. Однажды Тимофеевский сказал мне, что, хотя эти встречи прекрасны, но они случайны. Я же твердо говорю - да не случайны, черт подери! Это - судьба поэта. Отзвук этих встреч подсознательно формирует хребет собственной поэзии.
Иногда по стихам Тимофеевского заметно, что он любит Хлебникова: ты наше дите. Неотделанность - след Велимира.
Зимой 1941-го Тимофеевский с бабушкой переехал в Ленинград, где жила семья отца. Видел в небе охранные дирижабли, слышал артобстрелы и бомбежки.
В ранней молодости он повстречался с замечательной поэтессой Марией Петровых, которая приняла его по-царски, слушала стихи и говорила ласковые слова по поводу первых опытов. Голос ободрения очень важен для творца. Ему не нужна критика. Как говорил Нагибин, художнику нужна похвала и только похвала. Некоторые думают, что критика помогает. Нет. Она озлобляет и делает начинающего литератора беспомощным. Нужно указывать на удачные места, хвалить, чтобы поэт чувствовал, что ему нужно развивать.
Был знаком Тимофеевский и с Пастернаком. Несколько раз бывал в Переделкино и читал ему свои стихи. Слышал, как сам Пастернак читал свои. Это яркий след на всю жизнь. Вообще, Тимофеевскому, как он сам сейчас говорит, везло на встречи с прекрасными людьми. Например, Арсений Тарковский в трудные дни приютил Тимофеевского на своей даче. Однажды Тимофеевский сказал мне, что, хотя эти встречи прекрасны, но они случайны. Я же твердо говорю - да не случайны, черт подери! Это - судьба поэта. Отзвук этих встреч подсознательно формирует хребет собственной поэзии.
Конечно, наш Господь безбожник,Поскольку Бога нет над Ним.
Он беспощаден, как художник,
К произведениям своим.
Он беспощаден, как художник,
К произведениям своим.
Словно начитавшись Ницше, говорит это Тимофеевский и тем приближается к моему пониманию художника как лицедея: он над схваткой, он исполняет мужские и женские роли, он безбожник и убогий, он державинский раб и царь, поскольку является экземпляром тиража человечества и одновременно оригиналом. Эти мысли так или иначе я щедро рассыпал в своем романе “Так говорил Заратустра” и, когда сталкиваюсь с подобными мыслями у других художников, то восклицаю, что я не одинок в ниспровержении Бога и в Его возвеличивании. Бог - это я. Это основа художественного творчества, вечного возвращения на круги своя. Сам гениальный Ницше, предчувствовавший конец прежних иде ологий и религий (мы живем при этом конце и наблюдаем его), писал по этому поводу: “Иногда жизнь так складывается, что трудности достигают невероятных размеров: такова жизнь мыслителей; и когда об этом рассказывается, нужно слушать со вниманием, так как здесь можно узнать кое-что о возможностях жизни; слушая подобные рассказы, испытываешь счастье и чувствуешь себя сильней, проливается свет даже на жизнь потомков. Все здесь так полно изобретательности, осмысленности, отваги, отчаяния, все так преисполнено глубокой надежды, словно речь идет о путешествиях величайших кругосветных мореплавателей; и действительно тут нечто сходное: тоже плавание по отдаленнейшим и опаснейшим областям жизни. Поразительно в подобной жизни то, что два враждебных, направленных в разные стороны, стремления как бы вынуждены здесь тащиться под одним и тем же ярмом; тот, кто хочет признать это, должен снова всегда покидать ту почву, на которой живет человек, и устремляться в неизвестное; а тот, кто стремится к жизни, всегда вновь должен нащупывать себе почву, на которой он мог бы стоять”.
Тимофеевский продолжает и заканчивает о Господе:
Тимофеевский продолжает и заканчивает о Господе:
И, одержимый, словно Врубель,
Он сам не знает, что творит -
Нечаянно шедевр погубит
И вновь уже не повторит.
Он сам не знает, что творит -
Нечаянно шедевр погубит
И вновь уже не повторит.
“На проспектах твоих запыленных... “ гибнут не только божественные шедевры, но и сами “боги”: cталины, гитлеры... Появляются с небывалой скоростью новые модификации, ибо семя человеческое, как выясняется, неискоренимо. Мы думали с молодежью (мы - антисоветчики): с падением СССР и КПСС не будет больше ни коммунистов, и ни советских писателей. А они - тут как тут. Неискоренимы. Одни таблички поменяли на другие (коммунисты); теперь у них сплошь администрации, ТОО, ЗАО, корпорации, министерства и ведомства. А писатели той поры даже таблички менять не стали, служат все в тех же: “Новом мире” (печатавшем “Малую землю” Брежнева), “Знамени”, “Октябре”... Эти шедевры, конечно, в кавычках, неповторимы. Исходя из этого, твердо говорю, что не Бог создал человека, а человек - Бога. От этого все недоразумения с положением церквей. Официальная православная заключила пакт с дьяволом-Сталиным; зарубежная - с Гитлером. Это говорит один из персонажей комиссии по увековечиванию памяти автора “Песни скорбных душой”. Вывод - нет другого материала, кроме выходцев из родильных домов.
И вот они толпятся за колбасой -
На проспектах твоих запыленных...
А когда колбасой завалили, за чем они опять толпятся?..
На проспектах твоих запыленных...
Может быть, за терцовкой? А что такое терцовка? Это неологизм критика Вл. Новикова из его книги “Заскок”, которую мне посчастливилось выпустить в моем издательстве “Книжный сад”. Прекрасные времена! Что хочу, то и выпускаю, в том числе вот и книгу Тимофеевского. Итак, Вл. Новиков неологизмом “терцовка” намекает на Абрама Терца (Андрея Синявского), мастера эстетической гиперболы. Терцовка - это разговор крутой, решительный, без дураков, даже, я бы усилил, провокационный. А то что это такое - все спят! Нужно разбудить, немедленно. И Вл. Новиков будит, называет Н. Рубцова “Смердяковым русской поэзии”, И. Бродского “нормальным поэтом”, а Веничку Ерофеева “выдуманным писателем”.
Так и я, следуя Вл. Новикову, всех своих авторов называю, хватив стакан терцовки, великими сумасшедшими, которые сами знают о том, что они сумасшедшие. Так сказать, редкий клинический случай.
Иначе не сдвинуть искусства, иначе оно обречено на спокойствие и умирание: мысль становится отрицающей, а жизнь обесценивается, теряет активность, сводится все более и более к слабым формам, если с чем и совместимым, то лишь с задачей судить жизнь с точки зрения высших ценностей, вместо того, чтобы искать единства активной жизни и утверждающей мысли. Вот чего нам не хватает - утверждающей мысли о новых ценностях. И Тимофеевский говорит:
Так и я, следуя Вл. Новикову, всех своих авторов называю, хватив стакан терцовки, великими сумасшедшими, которые сами знают о том, что они сумасшедшие. Так сказать, редкий клинический случай.
Иначе не сдвинуть искусства, иначе оно обречено на спокойствие и умирание: мысль становится отрицающей, а жизнь обесценивается, теряет активность, сводится все более и более к слабым формам, если с чем и совместимым, то лишь с задачей судить жизнь с точки зрения высших ценностей, вместо того, чтобы искать единства активной жизни и утверждающей мысли. Вот чего нам не хватает - утверждающей мысли о новых ценностях. И Тимофеевский говорит:
Наивный Гамлет хочет цепь разбить,
Взять два звена из всей цепи сомнений.
Но мир не знает роковых мгновений,
Не существует “быть или не быть” - Вот в чем разгадка наших преступлений.
Взять два звена из всей цепи сомнений.
Но мир не знает роковых мгновений,
Не существует “быть или не быть” - Вот в чем разгадка наших преступлений.
Добро и зло ходят вместе, почти что как друзья “не разлей вода”. Тогда не побоюсь и задам вопрос: что такое искусство? Философы, искусствоведы и сами художники предложили множество различных определений, не обязательно исключающих друг друга. Искусство - способ бегства от жизни (романтизм), приготовления к смерти (Пастернак о Шопене) и ее преодоления (Пушкин: “...и тленья убежит”). Но оно и способ познания действительности - “зеркало, с которым идешь по большой дороге” (Стендаль), воплощение абстрактного в конкретном (Гегель), мышление в образах (Белинский)... Вот Белинский-то мне ближе всего и, на мой взгляд, точнее прочих. Если и есть Бог (в том виде, в каком нам Его изобразили древнееврейские писатели), то Он уж точно мыслит в образах (людях), дополняя эти неисчерпаемые образы флорой и фауной.
А вот как мыслит себе искусство Тимофеевский, причем не сегодняшний, а тридцатилетний (стихотворение датировано 1963 годом):
А вот как мыслит себе искусство Тимофеевский, причем не сегодняшний, а тридцатилетний (стихотворение датировано 1963 годом):
Хочу хоть раз постигнуть мир,
А там весь век лежать в падучей. Хочу уверовать на миг
В единственность своих созвучий. Но стих не передаст мечты.
Быть может, смысл в напрасном тщеньи -
Чем тоньше схвачены черты,
Тем отдаленней воплощенье.
А там весь век лежать в падучей. Хочу уверовать на миг
В единственность своих созвучий. Но стих не передаст мечты.
Быть может, смысл в напрасном тщеньи -
Чем тоньше схвачены черты,
Тем отдаленней воплощенье.
Я бы перефразировал последние - гениальные! - строки так: чем ближе к объекту, тем опаснее неузнавание, или - нет пророка в своем отечестве, или - из Есенина: “Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье...”. И с другой стороны, - что говорит о глубине постижения предмета Тимофеевским, - чем тоньше черты, тем меньше людей, ценителей, способных воспринять эту утонченную красоту. Искусство в разнообразии - вот что можно тут еще сказать. И самое настоящее, серьезное искусство - всегда элитарно. К нему нужно быть готовым. Чтобы понимать настоящее искусство, нужно постоянно самосовершенствоваться, выковывать свой дух, все подвергать сомнению, не принимать на веру, потому что ты такой же писатель, как древние евреи.
Лишь раз переступивши грань,
Чтоб душу грешную спасти,
Ловить божественную длань,
Молить у Господа: Прости!
А я переступал черту.
И оставался за чертой,
И был по эту и по ту,
И с этой стороны, и с той.
Чтоб душу грешную спасти,
Ловить божественную длань,
Молить у Господа: Прости!
А я переступал черту.
И оставался за чертой,
И был по эту и по ту,
И с этой стороны, и с той.
Вот истинное назначение художника: быть и с той, и с этой стороны. Для художника нет запретных тем, нет устоявшихся истин. Устоявшиеся истины - это не истины, а болото. Истину всегда ищут. Она всегда в динамике и никогда не застывает, иначе - смерть. Не ухватить поэтому жизнь, не запечатлеть - а лишь раствориться в ней строкой своей печальной.
Смерть художника довольно-таки часто наступает раньше смерти физической. Этого не поняли многие шестидесятники, даже Окуджава, который (цитирую по статье Ст. Рассадина в “Литературной газете” от 23 июля 1997 г.) сказал: “Их (молодых, которые насыпаются на него. - Ю. К.) мне не жалко. Они мне неприятны. Может быть, это прозвучит грубо, но я их презираю. Они достаточно взрослые, чтобы кое-что понимать. Когда мне было тридцать лет, тоже была категория старших: Паустовский, Светлов. Я видел у них массу слабостей, но я дружил с ними, любил их. Я терпеть не мог Катаева, но никогда не написал бы про него в газете “сукин сын”... Мне хочется спросить тех, которые и меня поносят, и всех шестидесятников без раэбору: вы-то что сделали? Покажите, что вы умеете? И пока вижу только одну причину злобы: бездарность. Комплекс неполноценности”.
Он как будто не хочет замечать, что не просто сменились понятия “старшие-младшие”, а что загнулась страшная система, эпоха тоталитаризма, которая печатала тех, кого теперь не желает в новой, совершенно новой (какой? - вопрос другой) стране видеть молодежь, не желает! Молодежь даже не хочет разбираться в степени талантливости-бездарности процветавших (печатавшихся) при коммунистах - молодежь всех скопом, без разбору, выбрасывает на свалку. Вот в чем дело! Булгаков устами Воланда говорил, что рыба бывает первой и только первой свежести. А первой свежестью были в той эпохе только те, кто не печатался, то есть зарабатывал на жизнь не литературой. Вот в чем разница. Писательство - не профессия, писательство - служение.
Среди боровшихся с шестидесятниками был и сын Александра Павловича Тимофеевского - Александр. Их путают. Александр Павлович не разделял в период бурных дискуссий на эту тему позиции сына. Теперь же вроде как и спорить не о чем: время отстоялось, Окуджава умер... хотя - немного о другом - никто из шестидесятников не создал своего (частного) журнала, издательства, газеты. Как, впрочем, и из молодых практически никто похвастать этим не может. Стыдно должно быть и тем, и другим. Свобода для них, оказывается, - чисто теоретическое понятие. А отдельные примеры, как то: А. Глезер “Третья волна”, Е. Яковлев “Общая газета”, В. Салимон “Золотой век” и некоторые другие, в том числе и ваш покорный слуга, являются исключениями и только подтверждают правило. Получается, что перемены произошли как бы понарошку, как бы во сне, как бы не всерьез.
Смерть художника довольно-таки часто наступает раньше смерти физической. Этого не поняли многие шестидесятники, даже Окуджава, который (цитирую по статье Ст. Рассадина в “Литературной газете” от 23 июля 1997 г.) сказал: “Их (молодых, которые насыпаются на него. - Ю. К.) мне не жалко. Они мне неприятны. Может быть, это прозвучит грубо, но я их презираю. Они достаточно взрослые, чтобы кое-что понимать. Когда мне было тридцать лет, тоже была категория старших: Паустовский, Светлов. Я видел у них массу слабостей, но я дружил с ними, любил их. Я терпеть не мог Катаева, но никогда не написал бы про него в газете “сукин сын”... Мне хочется спросить тех, которые и меня поносят, и всех шестидесятников без раэбору: вы-то что сделали? Покажите, что вы умеете? И пока вижу только одну причину злобы: бездарность. Комплекс неполноценности”.
Он как будто не хочет замечать, что не просто сменились понятия “старшие-младшие”, а что загнулась страшная система, эпоха тоталитаризма, которая печатала тех, кого теперь не желает в новой, совершенно новой (какой? - вопрос другой) стране видеть молодежь, не желает! Молодежь даже не хочет разбираться в степени талантливости-бездарности процветавших (печатавшихся) при коммунистах - молодежь всех скопом, без разбору, выбрасывает на свалку. Вот в чем дело! Булгаков устами Воланда говорил, что рыба бывает первой и только первой свежести. А первой свежестью были в той эпохе только те, кто не печатался, то есть зарабатывал на жизнь не литературой. Вот в чем разница. Писательство - не профессия, писательство - служение.
Среди боровшихся с шестидесятниками был и сын Александра Павловича Тимофеевского - Александр. Их путают. Александр Павлович не разделял в период бурных дискуссий на эту тему позиции сына. Теперь же вроде как и спорить не о чем: время отстоялось, Окуджава умер... хотя - немного о другом - никто из шестидесятников не создал своего (частного) журнала, издательства, газеты. Как, впрочем, и из молодых практически никто похвастать этим не может. Стыдно должно быть и тем, и другим. Свобода для них, оказывается, - чисто теоретическое понятие. А отдельные примеры, как то: А. Глезер “Третья волна”, Е. Яковлев “Общая газета”, В. Салимон “Золотой век” и некоторые другие, в том числе и ваш покорный слуга, являются исключениями и только подтверждают правило. Получается, что перемены произошли как бы понарошку, как бы во сне, как бы не всерьез.
Жизнь приходит с утра
И меня беззастенчиво будит:
Жить пора, жить пора,
Справедливости нет и не будет!
И толкает меня, и идет вслед за мной конвоиром,
И могу только я - ей в насмешку - смеяться
над миром.
Эй, вы, люди, зачем вы поверили в эту отраву,
В этот мир, и деревья его, и растенья,
и травы,
Из-под самых колес,
Где кромсает, и давит, и мелет...
Где взять слез,
Чтобы верить всерьез,
Да, наверно, никто и не верит.
И меня беззастенчиво будит:
Жить пора, жить пора,
Справедливости нет и не будет!
И толкает меня, и идет вслед за мной конвоиром,
И могу только я - ей в насмешку - смеяться
над миром.
Эй, вы, люди, зачем вы поверили в эту отраву,
В этот мир, и деревья его, и растенья,
и травы,
Из-под самых колес,
Где кромсает, и давит, и мелет...
Где взять слез,
Чтобы верить всерьез,
Да, наверно, никто и не верит.
Таким образом, мне совершенно очевидно, Тимофеевский - поэт нового времени; старое время его не могло принять, поскольку существовало только в государственных бюрократически-чиновничьих формах. Чиновники и сейчас ходят в “Новый мир”, в “Знамя” и еще куда-то, в “Звезду”, например, но рано или поздно, я думаю, справедливость восторжествует и в литературе останутся только свободные авторы и свободные издатели со своими личными свободными журналами и издательствами. Одно только может помешать:
На проспектах твоих запыленных,На свету, если свет, и впотьмах,
В грязно-серых и грязно-зеленых,
Просто в грязных и серых домах,
И в огромном квартирном закуте,
Здесь, на третьем моем этаже,
Как-то странно мне думать до жути,Что со мной все случилось уже.
В грязно-серых и грязно-зеленых,
Просто в грязных и серых домах,
И в огромном квартирном закуте,
Здесь, на третьем моем этаже,
Как-то странно мне думать до жути,Что со мной все случилось уже.
Июнь-июль 1997. Сергиев Посад.
В книге: Александр Тимофеевский “Песня скорбных душой”, Издательство “Книжный сад”, 1998.
Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 10, стр. 43.
Александр Тимофеевский
ПЕСНЯ СКОРБНЫХ ДУШОЙ
Книга стихотворений
Книга стихотворений
Издательство "Книжный сад" Москва 1998
ББК 84Р7-5 Т41
Послесловие Юрия Кувалдина Оформление Александра Волошина
Тимофеевский А. П.
Т41 Песня скорбных душой. Книга стихотворений. - М.: Издательство "Книжный сад", 1998.- 208 с.
Книга наиболее полно отражает творчество поэта, известного читателям по публикациям в журналах "Континент", "Новый мир", "Юность" и в альманахе "Стрелец".
В послесловии Юрия Кувалдина "На проспектах твоих запыленных" подробно рассказывается о творчестве Александра Павловича Тимофеевского.
ISBN 5-85676-048-4
(c) Издательство
"Книжный сад", 1998
Послесловие Юрия Кувалдина Оформление Александра Волошина
Тимофеевский А. П.
Т41 Песня скорбных душой. Книга стихотворений. - М.: Издательство "Книжный сад", 1998.- 208 с.
Книга наиболее полно отражает творчество поэта, известного читателям по публикациям в журналах "Континент", "Новый мир", "Юность" и в альманахе "Стрелец".
В послесловии Юрия Кувалдина "На проспектах твоих запыленных" подробно рассказывается о творчестве Александра Павловича Тимофеевского.
ISBN 5-85676-048-4
(c) Издательство
"Книжный сад", 1998
* * *
Он ищет читателя, ищет
Сквозь толщу столетий, и вот -
Один сумасшедший - напишет,
Другой сумасшедший - прочтет.
Сквозь сотни веков, через тыщи,
А может всего через год -
Один сумасшедший - напишет,
Другой сумасшедший - прочтет.
Ты скажешь: "Он нужен народу..."
Помилуй, какой там народ?
Всего одному лишь уроду
Он нужен, который прочтет.
И сразу окажется лишним -
Овация, слава, почет...
Один сумасшедший - напишет,
Другой сумасшедший - прочтет.
Он ищет читателя, ищет
Сквозь толщу столетий, и вот -
Один сумасшедший - напишет,
Другой сумасшедший - прочтет.
Сквозь сотни веков, через тыщи,
А может всего через год -
Один сумасшедший - напишет,
Другой сумасшедший - прочтет.
Ты скажешь: "Он нужен народу..."
Помилуй, какой там народ?
Всего одному лишь уроду
Он нужен, который прочтет.
И сразу окажется лишним -
Овация, слава, почет...
Один сумасшедший - напишет,
Другой сумасшедший - прочтет.
ПЕСНЯ СКОРБНЫХ ДУШОЙ
Что они делают со мною!
Они льют мне на голову холодную воду
... С одной стороны море, с другой
Италия: вон и русские избы виднеют.
Н. В. Гоголь
Нас свезли в Строгино или Мневники,
В типовые вселили дома,
И живут в тех домах шизофреники,
И не знают, что сходят с ума.
Неизвестно, как это случается.
Вдруг случается, нас не спрося.
С тем случается, с этим случается,
И безумеет нация вся.
Колдуном наши души похищены,
Заморожены в первом кругу,
Может, все мы в России Поприщины,
Да о том никому ни гу-гу.
Наша совесть снегами завалена,
На три метра промерзла во льду,
А квитанция в сейфе у Сталина,
А сам Сталин с тем сейфом в аду.
Нам одели халатики серые,
Завязали узлом рукава,
И мы сами не знаем, что делаем,
И не те повторяем слова.
А под окнами ходит униженно
Мать Россия с котомкой своей,
Чтоб на нас посмотреть, на остриженных,
На убогих своих сыновей.
Пожалей ты детей неутешенных!
Что ж они нам вздохнуть не дают!
И лапшу все нам на уши вешают,
И все воду на голову льют!
Где ж ты, где ж ты, полоска бетонная?
Где ж ты, линия взлетных огней?
Где ж ты, темная ночка бездомная?
Где ж ты, резвая тройка коней?
В небе снежное месиво месится
Над простором российских полян.
Черти прятки затеяли с месяцем.
Под ногами клубится туман.
Мы летим над родной аномалией,
Где магнитная скрыта руда.
Нам бы с этого света подалее,
Чтоб его не видать никогда!
Вот выносят нас кони заветные
Прямо к морю, и в блеске луны
Сосны темные, рыла ракетные
И Италия с той стороны.
Ходят по морю волны, как пленники,
Бьют о берег, и всюду одно:
И у нас, и в Италии - Мневники,
И с обеих сторон Строгино.
1983
Что они делают со мною!
Они льют мне на голову холодную воду
... С одной стороны море, с другой
Италия: вон и русские избы виднеют.
Н. В. Гоголь
Нас свезли в Строгино или Мневники,
В типовые вселили дома,
И живут в тех домах шизофреники,
И не знают, что сходят с ума.
Неизвестно, как это случается.
Вдруг случается, нас не спрося.
С тем случается, с этим случается,
И безумеет нация вся.
Колдуном наши души похищены,
Заморожены в первом кругу,
Может, все мы в России Поприщины,
Да о том никому ни гу-гу.
Наша совесть снегами завалена,
На три метра промерзла во льду,
А квитанция в сейфе у Сталина,
А сам Сталин с тем сейфом в аду.
Нам одели халатики серые,
Завязали узлом рукава,
И мы сами не знаем, что делаем,
И не те повторяем слова.
А под окнами ходит униженно
Мать Россия с котомкой своей,
Чтоб на нас посмотреть, на остриженных,
На убогих своих сыновей.
Пожалей ты детей неутешенных!
Что ж они нам вздохнуть не дают!
И лапшу все нам на уши вешают,
И все воду на голову льют!
Где ж ты, где ж ты, полоска бетонная?
Где ж ты, линия взлетных огней?
Где ж ты, темная ночка бездомная?
Где ж ты, резвая тройка коней?
В небе снежное месиво месится
Над простором российских полян.
Черти прятки затеяли с месяцем.
Под ногами клубится туман.
Мы летим над родной аномалией,
Где магнитная скрыта руда.
Нам бы с этого света подалее,
Чтоб его не видать никогда!
Вот выносят нас кони заветные
Прямо к морю, и в блеске луны
Сосны темные, рыла ракетные
И Италия с той стороны.
Ходят по морю волны, как пленники,
Бьют о берег, и всюду одно:
И у нас, и в Италии - Мневники,
И с обеих сторон Строгино.
1983
* * *
Ты выйдешь в лес с рассветом ранним,
И лес в предутренней тиши
Тебе покажется туманным
И странным зеркалом души.
Души, где места нет смятенью,
В которой все покой и свет,
Покорность, робость и смиренье,
Чего у нас в помине нет.
Осины робкие и ели,
К ручью склоненная лоза
Как бы в себе запечатлели
Безмерной нежности глаза.
Быть может, вот по этой гати
Или у этого куста
Однажды проходила Матерь,
Шла Володимирская, та...
С тревожной думою о Сыне,
Лицо упрятавшая в плат,
Она на ели и осины
Порой бросала быстрый взгляд.
1982
* * *
Воет сердце, бездомная сука.
По ночам беспокоит жену.
И такая от этого скука,
Что и сам я никак не усну.
Что ж ты, сердце, так стонешь и плачешь,
И скулишь, и пророчишь беду?
Удавить тебя леской рыбачьей,
Утопить тебя в черном пруду?
Чтоб поплыли круги водяные,
Чтоб за миг, как мне стать неживым,
Услыхать чистый голос России,
Заглушаемый воем твоим.
* * *
Еще стрижей довольно и касаток...
О. Мандельштам
Стоит березонька во ржи
В краю, где отчий дом.
И чертят в небе чертежи
Стрижи перед дождем.
Забудь про этот край. Покинь!
Не поминай родства.
На самом деле там пески,
Полынь. Разрыв-трава.
И дождь не в счет, и рожь не в счет.
Не в счет полет стрижей.
Где Мандельштам сказал:
"Еще", Я говорю: "Уже".
1995
* * *
Водица пахнет тиною,
Землица пахнет серою,
А дни такие длинные,
Дожди такие серые.
Потеря равновесия
От полного безвкусия,
В душе моей - депрессия.
В мозгу моем - дискуссия.
И свесилась повинная
Башка моя дырявая,
Где с левой половиною
Упорно спорит правая.
Одна твердит: - Повесимся!
Другая: - Врешь, отравимся!
У Господа отметимся
И к дьяволу отправимся!
А левая - несмелая...
А правая - лукавая...
- Напьемся? - спросит левая.
- Согласна! - скажет правая.
1983
* * *
И снова рядом у кого-то,
Кто не мечтал и не хотел,
Вся жизнь из пошлых анекдотов
И нелюбимых дел и тел,
Все та же скука дождевая,
Все та же злая боль в груди
- И мертвый я, а ты живая,
Но мне приказано: - Гляди!
Как будто к креслу привязали,
Иначе б я сбежал давно,
И крутят в опустевшем зале
Для одного меня кино.
И вижу землю я и небо.
Но точно знаю - это ложь,
Нелепица, пустая небыль,
Которой слов не подберешь.
А все, что было, все, что было,
Людская речь передала
В прозрачном слове - полюбила,
В неясном слове - умерла.
1961
* * *
Зелена гора,
Что стоишь одна?
Ты хлебни с горла
Зелена вина.
Чем стоять одной, зеленой,
Ты бы стала, гора, моей женой.
Разве я, гора, не пара тебе?
У меня ли не горб на горбе?
Я жизнь свою просвистал:
Куда хотел - не летал,
Мой час настал - пропустил,
У Бога куска не просил.
Ты выйдешь в лес с рассветом ранним,
И лес в предутренней тиши
Тебе покажется туманным
И странным зеркалом души.
Души, где места нет смятенью,
В которой все покой и свет,
Покорность, робость и смиренье,
Чего у нас в помине нет.
Осины робкие и ели,
К ручью склоненная лоза
Как бы в себе запечатлели
Безмерной нежности глаза.
Быть может, вот по этой гати
Или у этого куста
Однажды проходила Матерь,
Шла Володимирская, та...
С тревожной думою о Сыне,
Лицо упрятавшая в плат,
Она на ели и осины
Порой бросала быстрый взгляд.
1982
* * *
Воет сердце, бездомная сука.
По ночам беспокоит жену.
И такая от этого скука,
Что и сам я никак не усну.
Что ж ты, сердце, так стонешь и плачешь,
И скулишь, и пророчишь беду?
Удавить тебя леской рыбачьей,
Утопить тебя в черном пруду?
Чтоб поплыли круги водяные,
Чтоб за миг, как мне стать неживым,
Услыхать чистый голос России,
Заглушаемый воем твоим.
* * *
Еще стрижей довольно и касаток...
О. Мандельштам
Стоит березонька во ржи
В краю, где отчий дом.
И чертят в небе чертежи
Стрижи перед дождем.
Забудь про этот край. Покинь!
Не поминай родства.
На самом деле там пески,
Полынь. Разрыв-трава.
И дождь не в счет, и рожь не в счет.
Не в счет полет стрижей.
Где Мандельштам сказал:
"Еще", Я говорю: "Уже".
1995
* * *
Водица пахнет тиною,
Землица пахнет серою,
А дни такие длинные,
Дожди такие серые.
Потеря равновесия
От полного безвкусия,
В душе моей - депрессия.
В мозгу моем - дискуссия.
И свесилась повинная
Башка моя дырявая,
Где с левой половиною
Упорно спорит правая.
Одна твердит: - Повесимся!
Другая: - Врешь, отравимся!
У Господа отметимся
И к дьяволу отправимся!
А левая - несмелая...
А правая - лукавая...
- Напьемся? - спросит левая.
- Согласна! - скажет правая.
1983
* * *
И снова рядом у кого-то,
Кто не мечтал и не хотел,
Вся жизнь из пошлых анекдотов
И нелюбимых дел и тел,
Все та же скука дождевая,
Все та же злая боль в груди
- И мертвый я, а ты живая,
Но мне приказано: - Гляди!
Как будто к креслу привязали,
Иначе б я сбежал давно,
И крутят в опустевшем зале
Для одного меня кино.
И вижу землю я и небо.
Но точно знаю - это ложь,
Нелепица, пустая небыль,
Которой слов не подберешь.
А все, что было, все, что было,
Людская речь передала
В прозрачном слове - полюбила,
В неясном слове - умерла.
1961
* * *
Зелена гора,
Что стоишь одна?
Ты хлебни с горла
Зелена вина.
Чем стоять одной, зеленой,
Ты бы стала, гора, моей женой.
Разве я, гора, не пара тебе?
У меня ли не горб на горбе?
Я жизнь свою просвистал:
Куда хотел - не летал,
Мой час настал - пропустил,
У Бога куска не просил.
ЦЕПНАЯ ЯДЕРНАЯ РЕАКЦИЯ
Число нейтронов разрастается.
Процесс становится лавинным.
Подобно камнепаду с гор,
Где камень два других сшибает,
А эти двое - четырех,
И колотясь о скулы скал,
Вниз по известнякам белесым,
Четыре, делая обвал,
Уже влекут собою восемь
И падают на перевал,
В долину гор со страшным гулом,
И превращают вдруг привал
Уставших путников в могилу.
Ядро урана разрывается,
И он кричит, от раны воя,
Когда нейтрон в него врезается.
Дробя нутро его урановое.
Существовать уже не чающий,
К убийствам новым будет мысль стремить;
Сам пулю в сердце получающий,
Он дважды успевает выстрелить.
И два другие будут корчиться,
Свои подбрасывая ввысь тела -
Им четырех убить захочется,
И каждый сделает два выстрела.
Ковбой убитый к кольту тянется
И смерть переиграть надеется,
И пуля мертвого достанется
Кишкам веселого индейца.
Любимая, другим унижена,
Обдаст меня смертельным холодом
Чтоб на удар ей - Не убий, жена!
-Кричал я черепом расколотым.
Душа, на части не делимая,
Воссоздается и сжигается...
Ответь же мне, моя любимая,
Легко ль тебе в меня стреляется
И левая не перекосится
Рука, поддерживая правую,
Чтоб у меня на переносице
Поставить точечку кровавую?
Не тем опасна мне, не тем она...
Что плачу я и смерти трушу,
А тем, что страх мой стаей демонов
Чужую раздирает душу...
Число нейтронов разрастается,
Процесс становится лавинным.
В сорок втором году
От роду семи лет
Стал я дичью,
Зайцем,
Загнанным
Маленьким зверем,
Мокрым от страха.
Сорок моих одноклассников
Изо дня в день
Поджидали меня
На дороге
Из школы домой,
Били и гнали потом
По спирали шоссе,
По открытой бетонке.
Громко дыша за спиной
И швыряя мне в голову камни.
Ладошку к затылку прижмешь
Рука наполняется теплым...
Отчетливо помню,
Что однажды и сам я
Гнал по задворкам
Некрасивую девочку,
Острым ранца углом
Норовя угодить ей в лицо.
Зачем этот бред
Через многие годы настиг
И вернулся ко мне по спирали?
Зачем я других убивал,
Пускай бы меня убивали...
Степан убьет Петра, а Петр убьет Ивана,
Все от того, от рас-щепленного урана.
Тот самый первый залп, бессчетно
умножаем,
Раздавшийся у Альп, гремит по Гималаям.
А где же тот живет, кто убивать не любит,
Удар схватив в живот, в других стрелять не
будет,
В цепи сломав звено, спасет меня от пули,
Прикрыв собою, но... Его уже распяли...
Суставы раздробя,
Гвоздями прокололи
Того, кто на Себя
Хотел взять наши боли.
Кривляясь и юля,
Пришли над Ним глумиться,
В лицо ему плюя,
Одевши в багряницу.
И Он стоит, гоним,
Под туч переполохом.
И молний куст над Ним
Цветет чертополохом.
Но в горние краи
Скорбящий взор уставя,
Он шепчет: - Элои!
Зачем меня оставил?..
1981-1983
* * *
Пока цепляешься за сонм
Шутейных дел, пока блажится,
Реальность, драпируясь сном,
Бессовестно не обнажится.
И ты блажной, и все блажны,
И важен пьяный треп без связи,
И четко не обнажены
Несуществующие связи.
Но обнажатся в тот момент,
Когда в сердцах, воскликнув - боже,
Не в силах удержать предмет,
Застынешь ты в нелепой позе.
И станет ясен твой расклад:
Быть сразу в роли истукана,
А также в роли со стола
На пол летящего стакана!
ГРОЗА В ЯЛТЕ
Гора была крепка, могуча.
До неба в снежном серебре.
А на горе стояла туча,
Подобная другой горе.
Гора несла вторую гору,
В себе таившую грозу,
А склееный, как улей, город,
Лепился под горой внизу.
И с каменного пьедестала
Вторая сверзилась на град,
И дико молния блистала,
И ливень лил, и сыпал град.
1982
До неба в снежном серебре.
А на горе стояла туча,
Подобная другой горе.
Гора несла вторую гору,
В себе таившую грозу,
А склееный, как улей, город,
Лепился под горой внизу.
И с каменного пьедестала
Вторая сверзилась на град,
И дико молния блистала,
И ливень лил, и сыпал град.
1982
ИНТЕНСИВНЫЙ МОНТАЖ ОДИН
Неведомое - суть проекция,
Тень знаний, легшая дилеммой.
Для древних мир кончался Грецией,
Для нас - эйнштейновской вселенной.
Мы лишь масштабы изменили
И отдалили рубежи, Но сочетаний Я и Мира
Нам недоступны чертежи.
Мы расширять вольны пределы,
Но выпрыгнуть бессильны за...
Часть отделить нельзя от целого.
А значит, и убить нельзя.
В тот год Россию просквозило.
В чертях был прежде недород,
Так бесов выпало в ту зиму
На полтораста лет вперед.
Пока смеркалось над Россией
И выла вьюга над страной,
Иван Великий, рот разиня,
Храпел под снежной простыней.
Дай свободу звуку "И"
В нежной хвое, пышных кронах.
Пусть себе резвится "И"
Средь полей, полей зеленых.
Будет пение птиц,
И сирень будет пенно лилова,
Среди милых мне лиц
Я увижу тебя, дорогого.
Скрипку вжавши в плечо,
Ты сыграешь "Чакону" Витали,
Что там будет еще -
Несущественно. Это детали.
А в небе рожи, рожи, рожи...
И вот одна страшнее всех
Лицо по-азиатски дико,
Прищурен глаз и череп лыс,
Скула широкая калмыка
И клинышком бородка вниз.
О, может быть, на миг всего,
На самый краткий миг,
Из тьмы. где нету ничего,
Тончайший луч возник.
И на одном его конце
Зажглась звезда моя.
А на другом конце повис
Противовесом я.
И долго ждать - недолго ждать,
Я все чего-то жду.
И жаль мне нитку оборвать
И уронить звезду.
С утра бегу в сортир - беда,
Что сделали жидомасоны!
Представьте, эти господа
Нагадили в мои кальсоны.
В небе вспенилась вегжа*,
Хлещет молнии вожжа.
Воровская туч ватага.
Вихрю виться, ветру выть -
Такова у неба выпь**.
С туч вот-вот сорвется влага,
Взбухший прорвало волдырь,
Ввинчен в землю водный штопор,
Завертелся и потопал
Ствол воды. Где поводырь
Озверевшего циклопа?
* Вегжа - накипь.
**Выпь - участь, рок, судьба.
Все уехали, окна задраили,
Не осталось моих корешей,
И живут, кто в раю, кто в Израиле.
Улыбаются, рот до ушей.
А под окнами ходит униженно
Мать Россия с котомкой своей,
Чтоб на нас посмотреть, на остриженных,
На убогих своих сыновей.
Россия, воспевать тебя в стихах
Иль мимо проходить, не замечая -
Ты вся, как эта свалка в лопухах
И зарослях цветущих иван-чая.
За что вы любите Россию,
Льстецы, лакеи?
- За чаевые,
Да за победы ее в хоккее.
По-моему, я не писал вам, как
Наталья останавливала танки.
Когда в глазах рябило от брони,
И бэтээры двинулись на приступ,
Наталья, сделав пальчиком ни-ни,
Сказала грозно: Ай, ай, ай, - танкистам.
На углу дождливой Моховой
Встретился я как-то сам с собой.
Там, где свалил меня запой,
На Трубной или Самотечной
Я, непотребный и тупой,
Лежал в канавке водосточной.
Шел от меня блевотный дух,
И мне явился некий дух.
Вот обо мне подробнейшие сводки:
С Юдашевым, хирургом, под грибки
За сутки выпил семь бутылок водки,
И рухнул в грязь, и потерял очки.
И в той грязи лежал я, холодея,
В мечтаниях о том, что все говно.
Вот почему вчера рукой злодея
Убит не я, а некий Сирано.
Сирано я, Сирано -
Откровенный растереха.
Беззастенчивой эпохой
На меня насерено.
Я играю на гармошке
У прохожих на виду,
К сожаленью, день рожденья
Только раз в году.
Я одинокий, одинокий,
И обделенный при дележке,
Как этот нищий одноногий,
Гремящий на своей тележке.
Рождественские шлю вам поздравления.
Дальнейшее известно вам заранее,
Что я - поэт безвестный поколения,
Сошедшего на нет без покаяния.
Что стал принадлежать
К сословью рвани я
Во дни, когда страна моя в агонии,
Вот почему с державным миром ранее
Я не был никогда в такой гармонии.
Небритый, больной, одичалый,
Гляжу я на вас, как сова.
И все повторяю в печали
Немецкие эти слова...
Свяжите меня, успокойте,
Чтоб я не бубнил, как кретин,-
Ихь вайс нихьт вас золь эс бедойтен
Дас ихь зо трауриг бин.
Наивный Гамлет хочет цепь разбить,
Взять два звена из всей цепи сомнений,
Но мир не знает роковых мгновений,
Не существует, быть или не быть -
Вот в чем разгадка наших преступлений.
Господь придет в веселый час,
Все наши прегрешенья скосит,
Все наши вины снимет с нас
И только за одно нас спросит,-
Кто дал вам злоупотребить
Души высокими правами,
Кто дал вам право не любить
Когда-либо любимых вами.
Дрязги, склоки и укоры
Не щадим и не прощаем.
Наших ссор собачьи своры
Оглушают душу лаем.
Ночью липнет к окнам морось,
Снег за окнами маячит.
Спит душа с душою порознь
И во сне тихонько плачет.
День, утомленный сонной ленью,
Вдруг опускает повода,
Я снова пропустил мгновенье,
Когда рождается звезда,
И возникает в тихой дали
Еще синеющих небес
Та звездочка нежней печали
И месяц тонкий, как порез.
Природа в страшном беспорядке
И предлагает нам сюрпризы,
Она какой-то там бурятке
Дает пиписку Моны Лизы.
Сквозь сушь и болота,
Леса и поля
Плетется старуха
С корзиной угля.
А что нужно сделать
Пока не помрем -
Помочь донести ей
Корзину с углем.
Ноябрь 1996
Неведомое - суть проекция,
Тень знаний, легшая дилеммой.
Для древних мир кончался Грецией,
Для нас - эйнштейновской вселенной.
Мы лишь масштабы изменили
И отдалили рубежи, Но сочетаний Я и Мира
Нам недоступны чертежи.
Мы расширять вольны пределы,
Но выпрыгнуть бессильны за...
Часть отделить нельзя от целого.
А значит, и убить нельзя.
В тот год Россию просквозило.
В чертях был прежде недород,
Так бесов выпало в ту зиму
На полтораста лет вперед.
Пока смеркалось над Россией
И выла вьюга над страной,
Иван Великий, рот разиня,
Храпел под снежной простыней.
Дай свободу звуку "И"
В нежной хвое, пышных кронах.
Пусть себе резвится "И"
Средь полей, полей зеленых.
Будет пение птиц,
И сирень будет пенно лилова,
Среди милых мне лиц
Я увижу тебя, дорогого.
Скрипку вжавши в плечо,
Ты сыграешь "Чакону" Витали,
Что там будет еще -
Несущественно. Это детали.
А в небе рожи, рожи, рожи...
И вот одна страшнее всех
Лицо по-азиатски дико,
Прищурен глаз и череп лыс,
Скула широкая калмыка
И клинышком бородка вниз.
О, может быть, на миг всего,
На самый краткий миг,
Из тьмы. где нету ничего,
Тончайший луч возник.
И на одном его конце
Зажглась звезда моя.
А на другом конце повис
Противовесом я.
И долго ждать - недолго ждать,
Я все чего-то жду.
И жаль мне нитку оборвать
И уронить звезду.
С утра бегу в сортир - беда,
Что сделали жидомасоны!
Представьте, эти господа
Нагадили в мои кальсоны.
В небе вспенилась вегжа*,
Хлещет молнии вожжа.
Воровская туч ватага.
Вихрю виться, ветру выть -
Такова у неба выпь**.
С туч вот-вот сорвется влага,
Взбухший прорвало волдырь,
Ввинчен в землю водный штопор,
Завертелся и потопал
Ствол воды. Где поводырь
Озверевшего циклопа?
* Вегжа - накипь.
**Выпь - участь, рок, судьба.
Все уехали, окна задраили,
Не осталось моих корешей,
И живут, кто в раю, кто в Израиле.
Улыбаются, рот до ушей.
А под окнами ходит униженно
Мать Россия с котомкой своей,
Чтоб на нас посмотреть, на остриженных,
На убогих своих сыновей.
Россия, воспевать тебя в стихах
Иль мимо проходить, не замечая -
Ты вся, как эта свалка в лопухах
И зарослях цветущих иван-чая.
За что вы любите Россию,
Льстецы, лакеи?
- За чаевые,
Да за победы ее в хоккее.
По-моему, я не писал вам, как
Наталья останавливала танки.
Когда в глазах рябило от брони,
И бэтээры двинулись на приступ,
Наталья, сделав пальчиком ни-ни,
Сказала грозно: Ай, ай, ай, - танкистам.
На углу дождливой Моховой
Встретился я как-то сам с собой.
Там, где свалил меня запой,
На Трубной или Самотечной
Я, непотребный и тупой,
Лежал в канавке водосточной.
Шел от меня блевотный дух,
И мне явился некий дух.
Вот обо мне подробнейшие сводки:
С Юдашевым, хирургом, под грибки
За сутки выпил семь бутылок водки,
И рухнул в грязь, и потерял очки.
И в той грязи лежал я, холодея,
В мечтаниях о том, что все говно.
Вот почему вчера рукой злодея
Убит не я, а некий Сирано.
Сирано я, Сирано -
Откровенный растереха.
Беззастенчивой эпохой
На меня насерено.
Я играю на гармошке
У прохожих на виду,
К сожаленью, день рожденья
Только раз в году.
Я одинокий, одинокий,
И обделенный при дележке,
Как этот нищий одноногий,
Гремящий на своей тележке.
Рождественские шлю вам поздравления.
Дальнейшее известно вам заранее,
Что я - поэт безвестный поколения,
Сошедшего на нет без покаяния.
Что стал принадлежать
К сословью рвани я
Во дни, когда страна моя в агонии,
Вот почему с державным миром ранее
Я не был никогда в такой гармонии.
Небритый, больной, одичалый,
Гляжу я на вас, как сова.
И все повторяю в печали
Немецкие эти слова...
Свяжите меня, успокойте,
Чтоб я не бубнил, как кретин,-
Ихь вайс нихьт вас золь эс бедойтен
Дас ихь зо трауриг бин.
Наивный Гамлет хочет цепь разбить,
Взять два звена из всей цепи сомнений,
Но мир не знает роковых мгновений,
Не существует, быть или не быть -
Вот в чем разгадка наших преступлений.
Господь придет в веселый час,
Все наши прегрешенья скосит,
Все наши вины снимет с нас
И только за одно нас спросит,-
Кто дал вам злоупотребить
Души высокими правами,
Кто дал вам право не любить
Когда-либо любимых вами.
Дрязги, склоки и укоры
Не щадим и не прощаем.
Наших ссор собачьи своры
Оглушают душу лаем.
Ночью липнет к окнам морось,
Снег за окнами маячит.
Спит душа с душою порознь
И во сне тихонько плачет.
День, утомленный сонной ленью,
Вдруг опускает повода,
Я снова пропустил мгновенье,
Когда рождается звезда,
И возникает в тихой дали
Еще синеющих небес
Та звездочка нежней печали
И месяц тонкий, как порез.
Природа в страшном беспорядке
И предлагает нам сюрпризы,
Она какой-то там бурятке
Дает пиписку Моны Лизы.
Сквозь сушь и болота,
Леса и поля
Плетется старуха
С корзиной угля.
А что нужно сделать
Пока не помрем -
Помочь донести ей
Корзину с углем.
Ноябрь 1996
* * *
Душа моя от тела отлетела
И стала малым облачком печальным,
И грустно-грустно на землю глядела,
Вернувшись к тем кругам первоначальным.
Бессчетные, к ней прижимались души,
Бесплотные, они сбивались в тучи.
Немотные, они точили слезы -
Три дня им оставалось видеть землю...
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
Чтоб посмотреть на барский особняк,
Вчера с женой мы ездили в Кусково.
Музей закрыт, но ясно все и так -
Дома дворяне строили толково.
Что тут сказать?! Что наш панельный дом
В сравненьи с этим кажется ублюдком? -
Банальность. Огибая водоем,
Мы молча шли, швыряя крошки уткам.
Мы шли у самой кромки вдоль пруда,
Стараясь не ступить ногою в слякоть.
А тишина струилась, как вода,
И даже утки перестали крякать.
В природе наступил заветный час.
Открылась вдруг какая-то защелка,
И соловей: "Я вас люблю, я вас
Люблю!.." - по-соловьиному защелкал.
Он эту фразу повторял спроста.
Так чист был звук однообразной трели...
Но отвечал соперник из куста,
И все пошло по правилам дуэли.
Тот: Ай лав ю, - и этот: Ай лав ю...
Тот нежно пел, а этот дерзко, лихо.
И соловей палил по соловью
И вызывал на бой за соловьиху.
Но тут взлетела утка, расплескав
Усадьбы вид и отраженье рощи.
Умолкли соловьи, пришла тоска,
И я подумал - предкам было проще:
Они там шли за что-то умирать
Или служить каким-то там идеям,
А нам одно осталось - выбирать
Между глупцом и явным прохиндеем.
Решать, в какую кучу угодить,
Попасть в какую выгребную яму,
Кого себе на шею посадить -
Мерзавца или дурака и хама.
И тут и там нас ожидает стыд,
И так и эдак поступить неловко...
Уж лучше пусть Господь за нас решит.
И мы с женой пошли на остановку.
Май 1992
* * *
Жизнь приходит с утра
И меня беззастенчиво будит:
Жить пора, жить пора,
Справедливости нет и не будет!
И толкает меня, и идет вслед за мной
конвоиром,
могу только я - ей в насмешку -
смеяться над миром.
Эй, вы, люди, зачем вы поверили в эту
отраву,
В этот мир, и деревья его, и растенья, и
травы,
Из-под самых колес,
Где кромсает, и давит, и мелет...
Где взять слез,
Чтобы верить всерьез,
Да, наверно, никто и не верит.
1961
* * *
Цель - это средство для поэта,
А мы, не думая про это,
Забыв про все - и то, и это,
Откроем двери на балкон,
Чтобы почувствовать беэмолвье
Или присловье ни о ком,
Увидеть древнюю столицу,
Завернутую в снежный дым,
Чтобы вдохнуть, чтоб насладиться
Еще мгновением одним,
Где Днепр, как меч, из ножен вынут,
Где лунный щит звенящ и льдист,
И город спящими покинут,
Свободен, одинок и чист.
* * *
Над лесом-бором гул стоит,
В сыром бору мошка гудит.
То выше тон, то ниже тон,
Звенит комар, поет оса,
И слышатся мне в гуле том
Друзей умерших голоса.
Среди гудящей тишины,
Неразличимые сперва,
Вдруг оглушительно слышны
Уже отдельные слова.
И кажется, меня зовут,
Но снова только звон и гуд.
В сыром бору мошка гудит,
Над лесом-бором гул стоит.
* * *
Она, как балерина в пачке,
В ней все - движение и жест,
Так, чтобы платье не испачкать,
Она мороженое ест.
И в предвкушенье сладкой муки
Она кричит: - Спасибо, па!
И губы выпятив и руки
В каком-то невозможном па.
Подобно трубачу, внедрившись
В им выдуваемый мотив,
Вся наклонившись, наклонившись,
Как бы в падении застыв.
ОТВЕТ РИМСКОМУ ДРУГУ
Целый день брожу по улицам, глазея.
В Риме осень. Все мертво, все одичало.
Туча черная висит над Колизеем.
Неизвестно, что бы это означало.
Льется дождик. Небо платит недоимку.
Жалко, льется не на пашню, а на камень
В тех горбатых переулках, где в обнимку
Мертвецы твои стоят с особняками.
Помнишь дом, где мы не раз с тобой бывали?
На лужайке облысевшей травка вянет,
Не осталось даже праха от развалин
А меня туда все время что-то тянет.
В этом доме ты когда-то был счастливым
И элегию читал о Джоне Донне,
И плоды желто-зеленые оливы
У хозяйки смуглолицей ел с ладони.
Где веселая хозяйка? Где маслины?
Нам остался лишь пустырь за поворотом.
Безусловно, позади одни руины,
Но руины все же лучше, чем пустоты.
Только женщине идет непостоянство,
Мы же любим то, что в юности любили.
Кто придумал, что отечество - пространство?
Это мы с тобою Родиною были.
Ты мне пишешь: чем в империи томиться,
Лучше жить в глухой провинции у галлов.
Только стоит ли с отъездом торопиться,
Ведь империи сто лет как ни бывало.
Рухнул Рим, никто не помнит точной даты.
Вот и спорим и проводим параллели...
Всюду те же кровопийцы и солдаты,
Кровопийцы и ворюги, мой Валерий.
Лучше сам ты возвращайся, путь недолог.
Мы с женою заждались тебя в столице.
Неужели так уж важно въехать в город
На четверке в триумфальной колеснице?
Мимо каменной стены священной рощей,
Где стоят легионеры в карауле...
Мне-то кажется, на кухне нашей проще
О Назоне толковать и о Катулле.
Воск, застывший на странице старой книги,
Гости, спящие вповалку где попало.
Всюду пепел, на полу огрызок фиги,
На столе вишневый обод от бокала.
А когда отмерит время Хронос гулкий,
Проводить тебя сумеет старый Постум.
Вместе выйдем на последнюю прогулку
И отправимся на твой любимый остров.
1992
О ПЕРЕМЕНЧИВОЙ ПОГОДЕ В МОСКВЕ
ЗИМОЙ 1982 ГОДА
В Москве обыкновенной, серой,
В промозглый день, в стене замшелой
Четыре яркие огня.
Я под стеной стою и мокну,
Но ровно-ровно светят окна,
Как буква "г", как ход коня.
И город с нежитью и нетью
Вдруг накрывают белой сетью,
И прекращает дождик лить.
И вот уже в оконном свете
Мелькают узелки той сети,
И начинает снег валить.
А может, то маляр веселый,
Чтоб пошутить над новоселом,
Затеял двор ему белить.
И по листве гнилой и прелой
Легко проводит кистью белой,
Кладет за слоем новый слой,
По лужам и по сточным ямам,
По грязи, мусору и сраму,
И просто по земле сырой.
Вертится снежной кисти помело,
Маляр веселый краски не жалеет,
И вот, как в детстве, все белым-бело,
И в горле ком, и сердце молодеет.
Как будто сам я в свежих простынях,
Негнущихся, хрустящих от крахмала,
И по снежку охота сделать шаг.
И побежать, и все начать сначала.
Мне черт не брат, и я с ним не знаком,
И в эту ночь на счастье нет запрета,
Сквозь чистый снег из четырех окон
В меня текут четыре ровных света.
Я счастлив тем, что находясь на дне
Бессмысленной и злой каменоломни,
Не помню боли, причиненной мне,
И зла, мне причиненного, не помню.
Что я бояться смерти перестал,
Сплю, как ребенок, и во сне летаю,
И то, что в детстве правильным считал,
То и сегодня правильным считаю.
Кого хочу, того и полюблю,
Найду судьбу в соседнем переулке,
С приятелем пол-литра раздавлю
Или с любимой поиграю в жмурки.
1982
СВОБОДА
Памяти В. Хлебникова
Кто сказал: "Рабы не мы?"
Подневольные фонемы
За решеткою тюрьмы -
Мы, рабы, как прежде немы.
Вырви парус из снастей.
Развяжи несчастным руки.
Пусть бегут из крепостей
Словом скованные звуки.
Дай свободу звуку "У"!
И в неведении счастливом
"У" умчится в синеву,
Отливая черносливом.
Отпусти на волю "И"!
В нежной хвое, пышных кронах
Пусть себе резвится "И"
Средь полей, полей зеленых.
Дай свободу звуку "И"!
Пусть звучит он, как зевота,
И златое "О" кати
В золоченые ворота.
1992
* * *
Листья падают, не дышат
И лежат как изваянья.
Их трепещущие души
Ожидают покаянья.
Я гляжу на листьев пятна,
Мысль бесплотна и пуста.
Словно сам я аккуратный
Слепок, сделанный с листа.
А деревья в летаргии,
И полны такою негой,
Словно ветви их нагие
Превратились в бронхи неба.
И течет из синей чаши
Вниз по веткам мягкий свет,
И до листьев тех опавших
Им, деревьям, дела нет.
Тихо, крадучись по-лисьи,
Ветер рыщет по лесам,
Поднимает души листьев
И уносит к небесам.
ВЕСНА ДЕВЯНОСТОГО
Борису Чичибабину
Ты скажешь: ветреная Геба...
Ф. Тютчев
О, как тебе, несчастная страна,
Все соответствует в природе,
На склоне века дряхлая весна
Пришла о девяностом годе.
В лохмотьях туч, расхристана, седа,
Она явилась в край разрухи.
Из грязных луж и колотого льда
Глядит на нас лицо старухи.
Из глаз слезящихся и почерневших рам
По стенам на асфальта плиты
Течет, течет и обнажает срам,
Еще вчера под снегом скрытый.
Она смеется, старая карга,
И зубы скалит, и глумится...
Там сруб обугленный, здесь в нос шибает гарь,
И пепел в воздухе клубится.
Мальчишки жгут на пустыре костры,
Где под кладбищенскою кручей
Венки бумажные, и сгнившие кресты,
И унитазы в общей куче.
И к центру города над сетью эстакад
Ползет со стороны кладбища
Не дым отечества, а горький этот чад
Дымок родного пепелища.
1990
* * *
Душа моя старалась
Не потерять лица,
Как карандаш стиралась
И стерлась до конца.
А то, что мы любили,
Страдание и страх -
Лишь след графитной пыли
На сереньких листах.
* * *
Буря мглою небо кроет.
А. С. Пушкин
Буи джуи Мулиён *.
*. Рудаки
Вихря пены, снеговала
Первобытное родство -
Плач гиены, вой шакала
Уй-я, ой-я, у-о-о!
Стонут ведьмы, лают черти,
Совершая ведовство,
И звучит из круговерти
Уй-я, ой-я, у-о-о!
Чуть поодаль друг от дружки,
Ухом вещие чутки -
Буря мглою - слышит Пушкин,
Буи джуи - Рудаки.
Изнывая, мрево злое
Застилает небосклон:
Буря мглою небо кроет,
Буи джуи Мулиён!
1979
*Плещет, блещет Мулиён.
* * *
Шла женщина однажды по дороге -
Смотрели вниз скучающие боги,
Не знали боги, время как убить,
И женщине той заголили ноги,
И мне ее велели полюбить.
Они играли нами и шутили,
Страсть разжигали, а потом тушили.
И умер я. И в землю был зарыт,
Узнавши все, что знать мне надлежит.
А боги, сделав женщину старухой,
Играли с ней, как злые дети с мухой,
И слушали, как на стекле жужжит.
1981
* * *
В.К.
Это вы, выбегающие утром на улицу,
останавливающиеся на ходу, чтоб закурить,
сползающие теплым фаршем
по членистым лентам эскалаторов
в кишки метро.
Это вы, давящие друг друга в автобусах
и катящиеся в черных "волгах",
входящие и выходящие из офисов,
сидящие в вонючих кафе,
грязных своих парикмахерских,
парящиеся в банях.
Вы, зеваки у стенда "Московских
новостей",
и ты, рабочий класс,
плотной толпой текущий в двери завода,
где моргает прямоугольный глаз
электронных часов,
и ты, боевой комсомол,- инкубатор
бюрократов и кегебешников,
и вы, пенсионеры, пришедшие в сквер
"козла забивать", стукачи,
любители писем...
Эй, ты, русский народ,
собравшийся здесь,
на Тверском бульваре,
в окружении пяти милицейских машин
и трех десятков белых фуражек,
сбившийся в кучу,
чтоб с комфортом судачить
о Сталине!
Эй, ты, народ-богоносец,
ведь ты и есть он -
вурдалак, ублюдок,
тридцать лет сосавший кровь твоих братьев,
матерей и детей,
и при этом чмокал губами
по-марсиански визжа: - Улла! Улла!
Ты и есть он. Ты, ты, ты,
а не те семь,
что вышли на Красную площадь,
когда наши входили в Чехословакию!..
Что за доля у меня, что за доля?
Как же мне
любить вас таких-то,
Как любить мне себя такого?..
1983
КОММЕНТАРИИ К ШКОЛЬНОЙ ХРЕСТОМАТИИ
Он ничего не ищет, он иной,
И бури все равны ему, и мели,
Бортов соударение с волной -
И больше никакой особой цели.
* * *
Живу, живу, тяну резину,
Лакаю спирт, потом жую
С похмелья мерзлую рябину.
Дней от ночей не отличаю,
Не мыслю и не ощущаю,
И, превращая секс в наркотик,
Твержу: - Ложись скорее, котик!
И в том, что я живу грешно,
Бессмысленно, пустопорожне,
Просить прощения - смешно,
Исправить дело - невозможно.
ИНТЕНСИВНЫЙ МОНТАЖ ДВА
Пред дождем томит и парит,
Нависает туч покров,
Ветерок сентябрьский дарит
Теплым запахом коров.
Леса кромка, строй осин.
Крикни громко: Осень! Синь!
Отзывается рыданьем.
И, как в детстве, нету сил
Восхищаться увяданьем...
Котенок, сбитый автомобилистом,
И я, решивший: больше не снесу,
Мы вниз сошли по склонам каменистым
И очутились в сумрачном лесу.
Взгляните на кота, он к вам
Повернут боком.
Он божья тварь, он сам с усам,
Он создан Богом.
А вот и я - торчат вихры
Над сонной рожей.
Но я вам не хухры-мухры,
И я раб божий.
Мяучит кот, а я, la femme,
Сижу не пикнув.
Внимательнее будьте к нам,
В обоих вникнув.
Сложив стих первый хокку,
Он думал над двумя,
Жена стояла сбоку,
Кастрюлями гремя.
- Не надо, умоляю,-
Он ныл. Она ж в сердцах:
- Чем я тебе мешаю?
Бум-бум! Дзынь-дэьгнь! Ба-бах!
Я был поэтом Хиросимы,
Не той далекой Хиросимы,
А нашей собственной, родимой,
Что запалили на Руси мы.
Я видел облак грибовидный
Не над Гоморрой и Содомом,
А над моей крайной ридной,
А у себя в саду за домом.
И я бродил по пепелищу...
Я говорил ей, муза, блядь,
Держи равненье! Ногу взять!
Коси глазами вправо!..
Маруся, раз, два, три, калина!..
Я жизнь свою просвистал,
Куда хотел - не летал,
Мой час настал - пропустил,
У Бога куска не просил.
Что-то завтра с нами станет,
Тяжел камень шею тянет.
Чужих мыслей ходы лисьи,
В душе нищей бесы рыщут.
Троллейбусы не ходют,
И птички не поют,
А женщины не родют,
И даже не дают.
Окончен бал, цветы увяли.
На пепелищах городов
Жгут одичавшие славяне
Случайно выживших жидов.
Горят дома и стадионы,
И страны, и материки,
И всюду пахнет так паленым,
Как будто жарят шашлыки.
И по Чернобыльскому полю
Идет, задумавшись, Христос,
Чтоб посмотреть, стоит ли в поле
Чета белеющих берез?
Над робким розовым соском
Склонись с улыбкою привета,
Подумай с нежностью о нем,
Как о цветке, лишенном света.
Мальчик любил бананы - видимо, он хотел
есть.
На дерево легко влезть, но трудно слезть.
Увидев, что садовник и сторож спят,
Мальчик незаметно прокрался в сад.
Вы пришли полюбоваться на деревья в
нашем саду?
Бобы созревают только в високосном году.
Мать ему говорила,- вернись, вернись,
мой сынок!
Мальчик спуститься с дерева так и не смог.
Что упало, то пропало.
Вавилонская башня упала.
Произошло смешение языков.
Никто не поймет, ху из ху и кто он таков?
У матери спрашивает дочь,-
Ду ю спик инглиш? Шпрехен зи дойч?
Отец сына встречает - Парле ву?..
А сын ему отвечает - Нале-ву!
Муж произносит такие слова -
Комман са ва? комман са ва?
А жена говорит мужу -
Кому сова, а кому кое-что похуже.
То есть безумие, паранойя, мания
Непонимания.
Некоммуникабельность, некоммуника...
Я уже никогда, никому, никак.
Пускай нас всех разбросает.
Пускай нас всех разбросает.
Злой ветер века развеет,
Злой ветер века разметет, разгонит нас.
В разных концах планеты,
В разных концах планеты
Мы будем розно, но вместе.
Мы будем вместе, вместе,
Вместе, как сейчас.
Но Родина закрыта на ремонт,
И, как предполагается, надолго.
Я занимаюсь странным зодчеством -
Из одиночеств строю здания,
Где маленькие одиночества
Равны большому одичанию.
О, эти гулы, уши рвущие,
Что мучите, что душу тянете?
В долину камешки бегущие,
Слов выпадение из памяти.
Обвалы, оползни, смещения,
Засор в трубе канализации.
Бенц! И не стало освещения
И прочих благ цивилизации.
Разорвало процесс познания,
Бесплодным сделав обучение.
Так наступает одичание -
И настает земли трясение.
И в миг этот время слоится,
И слой наползает на слой,
И вдруг возникает, кто мчится
И скачет под хладною мглой.
То А. С. Пушкин мчит на тройке,
Среди заснеженных равнин,
Другой бы спал с красоткой в койке,
А он на тройке: дин, дин, дин...
Скоро и я отправлюсь ко сну,
Если не лень, коей
Благодаря я не впрыгну в весну,
В большую весну из маленькой.
И примут меня на свои харчи
В краю, где чернил не жалеючи,
Пишут уже Сергей Александрычи
И Александр Сергеичи.
Ноябрь 1996
* * *
Ты - как за тысячу веков,
Ты - страшно далека,
Ты - из приснившихся стихов
Последняя строка.
Строка, которой мне не в труд
Любых певцов забить,
Строка, которой поутру
Ни вспомнить, ни забыть.
1954
* * *
Как просто разложить по полочкам
Все наше общество советское,
Была ты прежде комсомолочка,
А нынче стала дама светская.
Была ты дерзкая и смелая,
Теперь ты с кольцами и брошами,
В крыле вороньем прядка белая,
Как будто пылью припорошена.
Мои друзья по поколению,
Дожив до пятого десятка, вы
Хоть и добились положения,
Но положенья очень шаткого.
Ах, взять бы всех вас по отдельности
И отряхнуть слегка от пыльности,
Уже вам не мечтать о цельности,
Но как вам хочется стабильности!
КТО СКАЧЕТ КТО МЧИТСЯ
Знакомый ночной перекресток,
Стою я у красных ворот,
Где ветер особенно хлесток
И шарф мой настойчиво рвет.
И в сердце усталом и хмуром
Рождается боль без причин,
Когда с нарастающим гулом
Подкатятся волны машин.
Сквозь мутное города чрево
Текут беспрерывно они,
Проносятся желтые слева
И красные справа огни.
Когда же поток иссякает
И лязг затихает и гром,
Москва, наконец, засыпает
Тяжелым предутренним сном.
И в миг этот время слоится,
И слой наползает на слой,
И вдруг возникает, кто мчится
И скачет под хладною мглой.
Ездок запоздалый и скрытый
Летит мимо Красных ворот.
И конь по асфальтовым плитам
Копытом невидимым бьет.
И мчатся для глаза незримо
Отец и испуганный сын
По улицам третьего Рима
Средь кладбищ его и руин.
И лес безобразных строений
Встает на пути ездока -
Чащоба почище владений
И чудищ лесного царька.
Из тьмы выползают уродцы,
Упырь обнажает свой клык,
И долго в ночи раздается
Младенца несчастного крик.
20.04.1991
* * *
Лишь раз переступивши грань,
Чтоб душу грешную спасти,
Ловить божественную длань,
Молить у Господа: - Прости!
А я переступал черту,
И оставался за чертой,
И был по эту и по ту,
И с этой стороны, и с той.
1981
* * *
Душа моя, Дева немая,
Зачем я с тобой не молчу,
Дурацкий колпак надеваю,
Дурацкие шутки шучу.
Пока так нелепо и жалко
Треплю языком о пустом,
Танцует душа, как русалка,
С раздвоенным рыбьим хвостом.
* * *
Без шумных игр я с детства рос,
Но от зари и до зари,
Испачкав в мыле длинный нос,
Пускал с балкона пузыри.
Мне удивить хотелось свет,
И скучно было средь друзей,
И называл меня сосед -
"Маэстро мыльных пузырей".
Шаров веселая чета
Неслась на землю с высоты,
И оставалась лишь мечта
От трехминутной красоты.
Они тягаться без труда
С самою радугой могли,
Но почему-то никогда
Не долетали до земли.
И вот за то, что я грустил,
Шары по небу растеряв,
Не раз посечь меня грозил
Внизу живущий домуправ.
За то, что было мне не лень
Их выпускать за роем рой,
Домохозяйки целый день
Могли смеяться надо мной.
А дома с ними заодно
Мать выбивалася из сил.
Отец не брал меня в кино
И чьим-то дедушкой стыдил.
Но я был непослушный сын.
Шары с ума меня свели.
Мне все казалось, хоть один,
А доберется до земли.
Мне удивить хотелось свет,
И став серьезней и взрослей,
Я все по-прежнему поэт -
"Маэстро мыльных пузырей".
Мои поэмы без труда
Тягаться с радугой могли,
Но почему-то никогда
Не долетали до земли.
Стихи рвалися в жизнь с листа,
Друзьям читалися листы,
И оставалась лишь мечта
От трехминутной красоты...
1953
* * *
Любили русские князья
Друг друга драть за волосья,
Когда татарский хан на них
Валил ордою:
Топтали старцы молодых,
А те юнцы отцов - в под дых!
Пока не разливали их
Водою.
А после думали с тоской:
Из-за чего был спор такой?
И передрались мы, какой
Опившись дряни?
И почему господь наш плох,
И добр к своим татарский бог,
А мы без глаз, без рук, без ног
Гнием в Казани.
И эта блажь у нас в крови:
Нам любо увидать в крови
Отца и брата,
Чтобы очнуться на колу
И пить кипящую смолу
У супостата.
1979
ИНТЕНСИВНЫЙ МОНТАЖ ТРИ
Такого мы от сил вышестоящих
Еще не ожидали куража,
Мир сморщился и стал ненастоящим,
И сжался до размеров гаража.
Мир стал для нас, как для ребенка пенка:
На вид, на вкус, на ощупь нехорош.
Попробуй-ка уткнуться пальцем в стенку,
Ведь дырку обязательно проткнешь.
Вот и сидим мы, как воры в законе,
И ожидаем страшного суда.
А в дырочку посмотришь - там такое,
Что и сказать неловко, господа!
Мы сидели в темноте.
Вдруг внезапно свет зажегся -
Оказалось, мы не те.
А в партере кто-то...
* * *
Тишина.
Погасли
Фонари.
Ветра нету.
Право,
Чем он занят:
Мчится ль к нам,
О нас ли
Говорит,
Или где-то
Плавает
В тумане?
Ноябрь 1996
* * *
Арсению Тарковскому
Он жил среди неясных снов,
А может, грез, а может, слов.
Слова нанизывал на нить
И словно четками играл,
Вдруг разом расхотевши жить,
Еще живой уйдя в астрал.
Но звуков произнесть не мог
И потому все дни молчал.
Он наших суетных тревог
И нас самих не различал,
Младенческий уставя глаз
В тот мир, который не про нас.
Лишь раз в Матвеевском весной,
В качалке сидя на крыльце,
Мгновенно изменясь в лице,
Спросил: Что же делать?
СЫНУ
I
О, Петроград, советская Помпея,
Под пеплом похороненная вмиг,
Где на руины варвары глазеют
И топчут их, не различая их.
II
Ты возьмешь лихача. Дашь на чай ему десять
копеек.
Ты заедешь за мной, и мы будем с тобою катить.
Вдоль Фонтанки и Мойки, как по улицам
мертвой Помпеи,
Где осталось все так, как должно было в
сущности быть.
1980
ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
От Вас опять нет писем. Как вы там?
Внимательнее будьте в час гулянья.
Я в "Монд" прочел, что старится "Нотр Дам"
И рушится от легкого дыханья.
А мы в зверинец ездили. Хитро
Разбрасывает время сеть новинок.
Выходим из метро, а у метро
Подстерегает нас толкучий рынок.
Когда-то зимним днем, придя сюда,
Мы точно так топтались и гудели.
Налево было здание суда,
И там тогда судили Даниэля.
Мы сквозь иную шли теперь толпу,
Иные нас одолевали страсти,
Однако, очутившись на толку,
Как и тогда, поругивали власти.
И я зверинцу был уже не рад...
Но дети, дети - благодарный зритель.
Как Хлебников сказал: "О сад! О сад!.."
Там было все, что только захотите.
Там шимпанзе, задумчивый урод,
Сидел точь-в-точь, как бабелев Гидали.
Там два козла различных двух пород
Поверите ль, друг друга не бодали.
Усатый морж исследовал бассейн
И, вынырнув, просил у нас презента.
И лев был благодушен, как Хуссейн,
И походил медведь на президента.
Там тигры, проглотив свою еду,
Опять рычали, раздирая глотки.
Но, к счастью, тигры были все по ту,
А мы по эту сторону решетки.
И мы смотрели, не спуская глаз,
На то, как звери что-то уминали,
И звери нам напоминали нас,
А мы зверям зверей напоминали.
Август 1992
* * *
Маме
Заложили окна ватой,
От дыханья стекла мокнут.
По сугробам воровато
Ночь крадется к нашим окнам.
Подошла - и ставню точит,
И течет в окно упрямо,
И проснувшись среди ночи,
Я кричу в испуге: Мама!
Поцелует в щеку, в лоб ли,
И конец моей тоске,
Я усну на теплой, теплой,
Доброй маминой руке.
Будет время, ночь из детства
Обернется пули свистом,
И, куда не зная деться,
Я прижмусь к сосне смолистой.
Щелк затвора вороватый.
Кто-то в сердце целит прямо.
И опять в тоске проклятой
Закричу я громко: Мама!
Ствол сосны чужой и блеклый
Покачнется вдалеке.
Я усну на теплой, теплой
Доброй маминой руке.
1958
* * *
На углу дождливой Моховой
Встретился я как-то сам с собой.
Половина улиц - безо льда,
Половина неба - голуба.
Целый год себя я не видал,
А сегодня встретились - судьба.
Я стою и мокну под стеной,
Неопрятный, заспанный и праздный...
Оттепель смеется надо мной,
С талых крыш капелью грязной дразнит.
Отойди, капель, меня не зли,
В голове еще гудит от хмеля.
Видишь - на растопку повезли
С рождества оставшиеся ели.
Я с тоской бросаю взгляд косой
На асфальт от луж и нефти синий,
Где машина чертит колесом
Параллели линий Пикассо,
Параллели безысходных линий.
А кругом прохожие спешат,
Поглядят и что-нибудь решат,
И пройдя по правой стороне.
Через миг забудут обо мне.
Да и есть ли смысл запоминать:
Мало ль встреч случайных на панели?
Вот пройдут машины и опять
Новые начертят параллели.
1958
НА ДВЕНАДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ 1993 ГОДА
Я не хотел уехать, я не мог,
Но все случилось так, как не бывает:
Дрыжок в окне, ландшафт дает свисток,
Вагон стоит, перрончик отъезжает.
И от меня всю ночь, как от чумы
Бежит меня родившая Россия,
А вместе с ней бегут ее дымы,
Ее огни и запахи грибные.
И покатился медленно пейзаж,
Вдруг ставший на незримые колеса,
И понеслись, на стыках дребезжа,
Сосна и ель, осина и береза.
Когда пошла дорога под уклон,
Сбиваясь, налетая друг на друга...
Вагон стоит. Стоит один вагон,
А скорость набирает вся округа.
Не я багаж увязывал, не я
Спешил покинуть родовые склепы.
Но слишком инфантильны сыновья
И, как и мы, беспомощны и слепы.
Вон на опушке скачут мальчиши -
Упитаны, вальяжны, бородаты,
Играют в жмурки, лепят куличи
И умывают руки, как пилаты.
Аукая, играя и шаля,
Они рядком уселись на откосе,
Не видя, что поехала земля
И что их всех, черт побери, уносит.
В тартарары, в тьмутаракань, на слом
Уносятся клочки газет, окурки,
Знакомый с детства в три окошка дом
И тот забор дощатый в переулке.
И выскочив на мчащийся большак,
Прочь от меня уносится Россия...
А я все повторяю: Как же так?
Куда же вы, хорошие такие?
Куда же вы? - кричу.- Куда же вы?
Бегущим мимо соснам и рябине. -
Туда, где лай собак сторожевых,
И в сторону Катыни и Хатыни.
1994
* * *
Летает птица над Россией,
Рвет облака, как путы рвут,
А мы с тобою городские,
Не знаем, как ее зовут.
Под ней леса и буераки,
Она летит, как зов судьбы,
Туда, где скрылись раскоряки -
Высоковольтные столбы.
Она уходит к окоему,
Уж ей видны земли края,
А мне досадно, городскому,
Я думаю: зачем не я?
Не я утратил тягость веса,
Не подо мной, бока кругля,
Покрыта тонким, юным лесом
Лежит, как женщина, земля...
Зачем я с детства окольцован,
Зачем я с рук клевал ячмень
И не воспел вослед Рубцову
Тех уходящих деревень?..
Животворящая натура,
Я постигал твое нутро
В заплеванных садах культуры
И в душных капищах метро.
О, город мой великопостный,
Посмотришь с птичьей высоты -
На крышах, словно на погостах,
Антенн унылые кресты.
Деревьев метла в чахлых скверах,
Асфальт, подбитый грязным льдом,
И тьма крупнопанельных, серых
За домом дом, за домом дом.
Шеренгой правильной бок о бок
И врозь, как пьяная толпа
Огромных спичечных коробок,
Нахально вставших на попа.
1978
* * *
Парит пятый час уже,
Скоро, верно, гром бабахнет.
На четвертом этаже
Одуванчиками пахнет.
Вдруг асфальтовый настил
Стал зеркально фиолетов.
И прохожих превратил
В дам и карточных валетов.
Лопнул неба потолок.
Рухнул ливень оголтелый.
Все пустились наутек.
Всё мгновенно опустело.
Ходят смерчи косяком,
Буруны, водовороты...
Через площадь босиком
Ты бежишь в мои ворота.
Я застыну у дверей,
Чтобы слушать в сердце бьющий
Легких ног твоих хорей,
По ступенькам вверх бегущий.
Ну, скорей же! Появись,
Чуть склонив головку набок,
Вся из капелек и брызг,
Одуванчиков и радуг.
* * *
С деликатностью бомжа
Я живу, как на вокзале,
В доме, где с душой душа,
Мы и слова не сказали.
Пятый месяц - ё-мое! -
Окружен я пустотою.
Вижу в зеркале мое
Отраженье испитое.
Вот и стал я странноват,
Тереблю седые патлы.
Одинок, как астронавт,
В космос выпавший из "Шаттла".
Это я - любимец всех,
Знавший лучшие денечки.
Это я, даривший смех,
Плачу в кухне-одиночке.
Не осталось и следа
От тех дней. Дошел до ручки.
Как же вышло, что сюда
Мы вошли, держась за ручки.
* * *
На проспектах твоих запыленных,
На свету, если свет, и впотьмах,
В грязно-серых и грязно-зеленых,
Просто в грязных и серых домах,
И в огромном квартирном закуте,
Здесь, на третьем моем этаже,
Как-то странно мне думать до жути,
Что со мной все случилось уже.
1981
ПОБЕГ
Мне сто дорог еще изведать,
Сто раз сжигать себя дотла,
А жизнь твердит - пора обедать,
Пора устраивать дела.
Я покажу ей волчий норов,
Несостоятельный должник -
От всех моральных договоров
Расписки зашвырну в нужник!
И все оставлю нерешенным.
Схвачусь за поручень рывком,
С последним бешеным вагоном
Умчусь кровавым огоньком.
И будет ночь зевать от скуки,
Кряхтеть и охать в пустоту,
Швырять ветра на виадуки
И рвать подолы на мосту.
1959
* * *
Пока мы тоскуем и тужим,
И грустный подводим итог,
Душа моя скачет по лужам
И мартовский топчет ледок.
Душа моя где-то на воле
В надзвездных мирах Пикассо,
А может, на Марсовом поле
Поет и играет в серсо.
А может, у моря в Алупке
Лепечет и лепит кулич -
Оттуда не видно голубке,
Какой я зануда и сыч.
1992
Я не хотел уехать, я не мог,
Но все случилось так, как не бывает:
Дрыжок в окне, ландшафт дает свисток,
Вагон стоит, перрончик отъезжает.
И от меня всю ночь, как от чумы
Бежит меня родившая Россия,
А вместе с ней бегут ее дымы,
Ее огни и запахи грибные.
И покатился медленно пейзаж,
Вдруг ставший на незримые колеса,
И понеслись, на стыках дребезжа,
Сосна и ель, осина и береза.
Когда пошла дорога под уклон,
Сбиваясь, налетая друг на друга...
Вагон стоит. Стоит один вагон,
А скорость набирает вся округа.
Не я багаж увязывал, не я
Спешил покинуть родовые склепы.
Но слишком инфантильны сыновья
И, как и мы, беспомощны и слепы.
Вон на опушке скачут мальчиши -
Упитаны, вальяжны, бородаты,
Играют в жмурки, лепят куличи
И умывают руки, как пилаты.
Аукая, играя и шаля,
Они рядком уселись на откосе,
Не видя, что поехала земля
И что их всех, черт побери, уносит.
В тартарары, в тьмутаракань, на слом
Уносятся клочки газет, окурки,
Знакомый с детства в три окошка дом
И тот забор дощатый в переулке.
И выскочив на мчащийся большак,
Прочь от меня уносится Россия...
А я все повторяю: Как же так?
Куда же вы, хорошие такие?
Куда же вы? - кричу.- Куда же вы?
Бегущим мимо соснам и рябине. -
Туда, где лай собак сторожевых,
И в сторону Катыни и Хатыни.
1994
* * *
Летает птица над Россией,
Рвет облака, как путы рвут,
А мы с тобою городские,
Не знаем, как ее зовут.
Под ней леса и буераки,
Она летит, как зов судьбы,
Туда, где скрылись раскоряки -
Высоковольтные столбы.
Она уходит к окоему,
Уж ей видны земли края,
А мне досадно, городскому,
Я думаю: зачем не я?
Не я утратил тягость веса,
Не подо мной, бока кругля,
Покрыта тонким, юным лесом
Лежит, как женщина, земля...
Зачем я с детства окольцован,
Зачем я с рук клевал ячмень
И не воспел вослед Рубцову
Тех уходящих деревень?..
Животворящая натура,
Я постигал твое нутро
В заплеванных садах культуры
И в душных капищах метро.
О, город мой великопостный,
Посмотришь с птичьей высоты -
На крышах, словно на погостах,
Антенн унылые кресты.
Деревьев метла в чахлых скверах,
Асфальт, подбитый грязным льдом,
И тьма крупнопанельных, серых
За домом дом, за домом дом.
Шеренгой правильной бок о бок
И врозь, как пьяная толпа
Огромных спичечных коробок,
Нахально вставших на попа.
1978
* * *
Парит пятый час уже,
Скоро, верно, гром бабахнет.
На четвертом этаже
Одуванчиками пахнет.
Вдруг асфальтовый настил
Стал зеркально фиолетов.
И прохожих превратил
В дам и карточных валетов.
Лопнул неба потолок.
Рухнул ливень оголтелый.
Все пустились наутек.
Всё мгновенно опустело.
Ходят смерчи косяком,
Буруны, водовороты...
Через площадь босиком
Ты бежишь в мои ворота.
Я застыну у дверей,
Чтобы слушать в сердце бьющий
Легких ног твоих хорей,
По ступенькам вверх бегущий.
Ну, скорей же! Появись,
Чуть склонив головку набок,
Вся из капелек и брызг,
Одуванчиков и радуг.
* * *
С деликатностью бомжа
Я живу, как на вокзале,
В доме, где с душой душа,
Мы и слова не сказали.
Пятый месяц - ё-мое! -
Окружен я пустотою.
Вижу в зеркале мое
Отраженье испитое.
Вот и стал я странноват,
Тереблю седые патлы.
Одинок, как астронавт,
В космос выпавший из "Шаттла".
Это я - любимец всех,
Знавший лучшие денечки.
Это я, даривший смех,
Плачу в кухне-одиночке.
Не осталось и следа
От тех дней. Дошел до ручки.
Как же вышло, что сюда
Мы вошли, держась за ручки.
* * *
На проспектах твоих запыленных,
На свету, если свет, и впотьмах,
В грязно-серых и грязно-зеленых,
Просто в грязных и серых домах,
И в огромном квартирном закуте,
Здесь, на третьем моем этаже,
Как-то странно мне думать до жути,
Что со мной все случилось уже.
1981
ПОБЕГ
Мне сто дорог еще изведать,
Сто раз сжигать себя дотла,
А жизнь твердит - пора обедать,
Пора устраивать дела.
Я покажу ей волчий норов,
Несостоятельный должник -
От всех моральных договоров
Расписки зашвырну в нужник!
И все оставлю нерешенным.
Схвачусь за поручень рывком,
С последним бешеным вагоном
Умчусь кровавым огоньком.
И будет ночь зевать от скуки,
Кряхтеть и охать в пустоту,
Швырять ветра на виадуки
И рвать подолы на мосту.
1959
* * *
Пока мы тоскуем и тужим,
И грустный подводим итог,
Душа моя скачет по лужам
И мартовский топчет ледок.
Душа моя где-то на воле
В надзвездных мирах Пикассо,
А может, на Марсовом поле
Поет и играет в серсо.
А может, у моря в Алупке
Лепечет и лепит кулич -
Оттуда не видно голубке,
Какой я зануда и сыч.
1992
ПУШКИН В МЕТЕЛЬ
В тот год Россию просквозило,
В чертях был прежде недород,
Так бесов выпало в ту зиму
На полтораста лет вперед.
Пока смеркалось над Россией
И выла вьюга над страной,
Иван Великий, рот разиня,
Храпел под снежной простыней.
Но в мутной мгле и желтоватой
Уже смешалось все и вся,
И твердь и хлябь, как брат на брата,
Пошли хрипя и голося.
Как будто ведьма стасовала,
И темным силам выпал фарт,
И от Кавказа до Урала
Летит колода сальных карт.
Кружатся хари, вьются хари,
Лишь колокольчик дин-дин-дин,
Лишь только тройка мчит лихая
Среди неведомых равнин.
А он от нечисти поганой
Незримой отделен чертой,
И едет, очарован странной,
Непостижимою мечтой.
26.03.1993
* * *
Такой обычный город,
Как тыщи городов,
Лишь только в небо горы
Торчат до облаков.
Да мутные арыки
Мне душу бередят,
Да сонные таджики
На корточках сидят.
НОЧНОЙ ПОЕЗД
Плетется поезд еле-еле,
У полустанка грязь и снег.
С рукою за бортом шинели
Стоит недвижно человек.
Ложится тень от монумента,
Вширь раздается и в длину -
На нас, на лес, на рельсов ленту,
На всю бескрайнюю страну.
Мы от нее упрямо едем,
Блестит в окно луны оскал.
Уныло пьяные соседи
Поют про озеро Байкал.
Что за беда у них? Спроси их.
А в песне той разгул и стон,
Как будто пьяная Россия
Вместилась вся в один вагон.
Как будто их судьбой суровой
Сдавило всех, скрутило в жгут,
Как будто в бочке омулевой
Сейчас все вместе поплывут.
Но не уйти от жуткой тени.
Она ползет. Сгустился мрак.
И только не смолкает пенье,
Гимн безграничного терпенья,-
И было так... И будет так.
А впрочем, что мне сердце гложет?
Уймитесь, мысли-палачи.
Еще и не такое может
Вдруг померещиться в ночи.
Должно быть, это все от стука,
Уж так в дороге повелось,
Что навевает песня скуку,
Тоску наводит стук колес...
К утру, не разобрав постелей,
Уснут соседи пьяным сном,
И лишь пришибленные ели
Маячить будут за окном.
1958
ПРО ВАСЬКУ-КОТА
Стала хозяйка слуг наделять,
Стала хозяйка челядь угощать:
Для верных рабов, для домашнего скота,
Для кошечки Мурки, для Васьки-кота,
Для них для обоих, для кошки с котом,
В серебряной мисочке, на блюде золотом
Пескарики-сударики, а с ними караси -
Пальчики оближешь, смотри не откуси.
Мурочке рыбку - большую,
Васеньке рыбку - меньшую,
Мурочке рыбку - душистую,
Васеньке рыбку - костистую,
Мурочке рыбку - икряную,
Васеньке рыбку - поганую!
Ну, думает Васька: "Хозяйка, душа!
Ужо я тебе не поймаю мыша.
Мыша не поймаю - в щеку не лизну,
А ляжешь почивать - когтем полосну.
Так-то, хозяйка, тебе поделом.
Не будешь кота обносить за столом!"
1991
* * *
Я малой тучки не видал
На небе выпуклом, как клизма.
Не небо - просто идеал,
Апофеоз соцреализма.
А на деревьях пыль пудовая,
И по бульвару глядь-поглядь
Одета в платьице не новое,
Идет накрашенная б.....
Она приезжего морочит,
И говорит, что мол не хочет,
И смотрит ласково на парня,
Сквозь дымчатые очки...
А лето всходит, как опара,
И лопается, как стручки.
Ах, это лето, в платье стираном,
В широком жестком кушаке,
И пахнет пивом и сортирами
В провинциальном городке.
1960
* * *
Что я любил на свете -
Окошко распахнуть,
Смотреть в ночи, как светел
Над миром Млечный путь.
По хвойному по насту
Без цели напролом
Брести сквозь ельник частый
Под ситничным дождем.
Любил осенней ночью,
Захоронясь в стогу,
Природы многоточье -
Кукушкино ку-ку.
Промерзшую рябину
Любил размять в руке,
Любил по серпантину
Кружить в грузовике.
Орать, стихи горланя,
И не держась за борт,
Парить себе с орлами -
И никаких забот.
Чтобы хлестали ветки
Меня на вираже,
Чтоб запах моря едкий
Я чувствовал уже.
И значит, недалеко...
И выглянет сейчас
С туманной поволокой
Его огромный глаз.
1995
* * *
Примета времени - молчанье,
Могучих рек земли мельчанье,
Ночей кромешных пустота
И дел сердечных простота.
Как обесценены слова...
Когда-то громкие звучанья
Не выдержали развенчанья.
Примета времени - молчанье.
Примета времени - молчанье.
Предпраздничная кутерьма...
Ноябрьский ветер злой и хлесткий
Бесчинствует на перекрестке.
Стоят такси оцепенев,
И не мигают светофоры,
По главной улице в стране
Проходят бронетранспортеры.
Проходят танки по Москве,
И только стекол дребезжанье.
Прохожий ёжится в тоске.
Примета времени - молчанье.
Мысль бьется рыбою об лед,
И впрямь, и вкривь, в обход, в облет.
И что ж - живой воды журчанье
Сковало льдом повсюду сплошь.
Мысль изреченная есть ложь.
Примета времени - молчанье.
1959
* * *
Уснуло все, уснуло все на свете.
Вода в пруду, сосна, кусты ракит;
Уснул в листве запутавшийся ветер
И как русалка на ветвях сидит.
И словно им неведомо смятенье,
Деревья льют заметный глазу свет -
Покой и робость, веру и смиренье,
Чего у нас давно в помине нет.
Ты посмотри, лесная спит прохлада.
Она лежит и дышит глубоко.
И нам ступать поосторожней надо,
Чтоб не уйти по пояс в молоко.
Чтоб этот мир таинственный и сонный
Не оглушить и не внести разброд
Волной дурного городского звона,
Который нам покоя не дает.
* * *
Я мерой был мирам.
Вмещались
В меня и облака и горы,
Я солнцем был и был я миром,
Я был звездой и метеором.
И я летел кромешной темью,
И я упал на вашу землю,
И суждено лежать века мне
В земле обыкновенным камнем.
И где-то вне меня осталось
Все то, что в жизнь мою вмещалось.
Сплелось, срослось, сроднилось с нею
И стало сущностью моею.
И я тоски отравлен ядом -
Как доказать, что был я миром...
Застыли горы где-то рядом
И облака проходят мимо.
1961
* * *
Е.Р.
Для чего-то взял транзистор
И поехал на вокзал,
И конечно, опоздал...
Ни вагона, ни перрона.
Нет встречающей толпы,
Нет рабочих в униформе,
Нет затоптанной тропы
К недостроенной платформе.
Где-то здесь была стоянка.
Где-то здесь была цыганка,
Предлагала мне кольцо.
Под мостом, лицо в лицо,
Пара нежная стояла,
И она его лобзала.
Где влюбленная чета?
Нет огней дрожащих красных,
Нет любовников тех страстных,
Не осталось ни черта!
Поезд, видимо, ушел...
Все ушло... Ушли деревья...
Нет цыганки, нет колец.
Мир куда-то испарился,
Испарился, растворился
Все закончилось - ...!
Только я да этот ящик,
Только вечность в небеси,
И из ящика хрипящий,
Злобный голос "Би-би-си".
1987
* * *
Ну надо ж так было раскокать
Неловким движеньем со сна -
Рассыпались страсти, как стекла,
И стала картина ясна
. Ушли облака кучевые,
И в небе не видно клочков,
И кажется мне, что впервые
Гляжу я на мир без очков.
А мир этот чистый, осенний
Насквозь проницаем и сплошь,
И вижу я корни растений,
Мне собственный виден чертеж.
Причины видны и истоки
Болезней моих и грехов,
И стали понятными строки
Написанных в детстве стихов:
"Если б мог бы, я достал бы с неба звездочку,
Положил ее над омутом на досточку
И забросил бы потом глубоко в омут -
Не видал я никогда, как звезды тонут".
1993
Уснуло все, уснуло все на свете.
Вода в пруду, сосна, кусты ракит;
Уснул в листве запутавшийся ветер
И как русалка на ветвях сидит.
И словно им неведомо смятенье,
Деревья льют заметный глазу свет -
Покой и робость, веру и смиренье,
Чего у нас давно в помине нет.
Ты посмотри, лесная спит прохлада.
Она лежит и дышит глубоко.
И нам ступать поосторожней надо,
Чтоб не уйти по пояс в молоко.
Чтоб этот мир таинственный и сонный
Не оглушить и не внести разброд
Волной дурного городского звона,
Который нам покоя не дает.
* * *
Я мерой был мирам.
Вмещались
В меня и облака и горы,
Я солнцем был и был я миром,
Я был звездой и метеором.
И я летел кромешной темью,
И я упал на вашу землю,
И суждено лежать века мне
В земле обыкновенным камнем.
И где-то вне меня осталось
Все то, что в жизнь мою вмещалось.
Сплелось, срослось, сроднилось с нею
И стало сущностью моею.
И я тоски отравлен ядом -
Как доказать, что был я миром...
Застыли горы где-то рядом
И облака проходят мимо.
1961
* * *
Е.Р.
Для чего-то взял транзистор
И поехал на вокзал,
И конечно, опоздал...
Ни вагона, ни перрона.
Нет встречающей толпы,
Нет рабочих в униформе,
Нет затоптанной тропы
К недостроенной платформе.
Где-то здесь была стоянка.
Где-то здесь была цыганка,
Предлагала мне кольцо.
Под мостом, лицо в лицо,
Пара нежная стояла,
И она его лобзала.
Где влюбленная чета?
Нет огней дрожащих красных,
Нет любовников тех страстных,
Не осталось ни черта!
Поезд, видимо, ушел...
Все ушло... Ушли деревья...
Нет цыганки, нет колец.
Мир куда-то испарился,
Испарился, растворился
Все закончилось - ...!
Только я да этот ящик,
Только вечность в небеси,
И из ящика хрипящий,
Злобный голос "Би-би-си".
1987
* * *
Ну надо ж так было раскокать
Неловким движеньем со сна -
Рассыпались страсти, как стекла,
И стала картина ясна
. Ушли облака кучевые,
И в небе не видно клочков,
И кажется мне, что впервые
Гляжу я на мир без очков.
А мир этот чистый, осенний
Насквозь проницаем и сплошь,
И вижу я корни растений,
Мне собственный виден чертеж.
Причины видны и истоки
Болезней моих и грехов,
И стали понятными строки
Написанных в детстве стихов:
"Если б мог бы, я достал бы с неба звездочку,
Положил ее над омутом на досточку
И забросил бы потом глубоко в омут -
Не видал я никогда, как звезды тонут".
1993
РОССИИ
На двадцать первое
августа 1968 года
Я добегу туда в тревоге
И молча стану,
И мать в канаве у дороги
Увижу пьяной.
Ее глаза увижу злые,
Лицо чужое,
И космы редкие, седые
Платком прикрою.
Услышу запах перегара
И алкоголя.
И помогу подняться старой -
Пойдем-ка, что ли...
И мать потащится за мною
Мостком дощатым,
Хрипя и брызгая слюною,
Ругаясь матом.
Мне трудно будет с нею пьяной,
Тупой и дикой,
И проходящие все станут
В нас пальцем тыкать.
А мне, мальчишке, словно камень,
Позор сыновний,
Как будто в этом страшном сраме
Я сам виновен,
Как будто по уши измаран
В чужой блевоте.
Измаран, что ж... Еще мне мало,
Я плоть от плоти!
И удержать рыданья силясь,
Я тихо плачу.
О, пусть скорей глаза мне выест
Мой стыд ребячий.
И я тяну ее упрямо,
От слез слабея,
Хочу ей крикнуть: - Опомнись, мама!
Да не умею.
22.08.1968
ВПЕРВЫЕ
Я утром проснулся, когда еще спят,
И вставши на ножки кривые,
Я вышел из дома и выбежал в сад,
И все это было впервые.
Сирень зазывала: возьми меня, срежь!
И ноздри мои раздувала.
И воздух над нею был ярок и свеж,
Как после уже не бывало.
И свежей росою умывшийся мир
Шептал мне, что он меня любит.
А я и не знал, что подарен мне миг,
Которого больше не будет.
1996
* * *
Все проводы и проводы, и право,
Значительней я не знавал тоски.
Поэзия, возлюбленная, слава
В сравненьи с нею просто пустяки.
По пятницам евреи уезжают
В чужую, чужедальнюю страну,
И шумно их Россия провожает,
Как провожала русских на войну.
Она и гонит их, и воем плачет,
Когда прогонит - материт, сипя,
И так нехорошо о них судачит,
Как будто бы стесняется себя.
1970
* * *
Сегодня догорел закат,
С ним молодость моя сгорела,
И улыбаться невпопад
Мне вдруг смертельно надоело.
И без особенных причин,
Как в дни большого расставанья,
Несбывшегося палачи,
Пришли ко мне воспоминанья.
И захотелось теплоты.
Но так уж повелось от века -
Меня не любят я и ты,
Два самых близких человека.
1961
* * *
Мы как-то раз брели со студии
Промозглой ночью февраля,
И я твердил двум милым людям
Про то, как хороша земля.
Деревья серебрились инеем,
Сосульки нависали с крыш,
И месяц над трамвайной линией
Был ослепителен и рыж.
Сам воздух стал средою колкою,
И было слышно, как звенит.
Вселенная сверкала елкою,
Врезаясь маковкой в зенит.
И, глядя в неба необъятие,
Одетое на ось времен,
В тот миг мы трое стали братьями,
Но я не помню их имен.
* * *
Не повторяются мгновенья,
И не научена рука
Запоминать прикосновенья,
Куда уносит нас река,
Недолговечных, как растенья,
Бесформенных, как облака.
1962
Я утром проснулся, когда еще спят,
И вставши на ножки кривые,
Я вышел из дома и выбежал в сад,
И все это было впервые.
Сирень зазывала: возьми меня, срежь!
И ноздри мои раздувала.
И воздух над нею был ярок и свеж,
Как после уже не бывало.
И свежей росою умывшийся мир
Шептал мне, что он меня любит.
А я и не знал, что подарен мне миг,
Которого больше не будет.
1996
* * *
Все проводы и проводы, и право,
Значительней я не знавал тоски.
Поэзия, возлюбленная, слава
В сравненьи с нею просто пустяки.
По пятницам евреи уезжают
В чужую, чужедальнюю страну,
И шумно их Россия провожает,
Как провожала русских на войну.
Она и гонит их, и воем плачет,
Когда прогонит - материт, сипя,
И так нехорошо о них судачит,
Как будто бы стесняется себя.
1970
* * *
Сегодня догорел закат,
С ним молодость моя сгорела,
И улыбаться невпопад
Мне вдруг смертельно надоело.
И без особенных причин,
Как в дни большого расставанья,
Несбывшегося палачи,
Пришли ко мне воспоминанья.
И захотелось теплоты.
Но так уж повелось от века -
Меня не любят я и ты,
Два самых близких человека.
1961
* * *
Мы как-то раз брели со студии
Промозглой ночью февраля,
И я твердил двум милым людям
Про то, как хороша земля.
Деревья серебрились инеем,
Сосульки нависали с крыш,
И месяц над трамвайной линией
Был ослепителен и рыж.
Сам воздух стал средою колкою,
И было слышно, как звенит.
Вселенная сверкала елкою,
Врезаясь маковкой в зенит.
И, глядя в неба необъятие,
Одетое на ось времен,
В тот миг мы трое стали братьями,
Но я не помню их имен.
* * *
Не повторяются мгновенья,
И не научена рука
Запоминать прикосновенья,
Куда уносит нас река,
Недолговечных, как растенья,
Бесформенных, как облака.
1962
КОЛДУН
С тяжелым взглядом колдуна
За кружкой кружку пью до дна.
Колдун сегодня запил -
У колдуна любимой нет.
И дела нет. И жуткий ветр
Несет его на Запад.
Дома стандартной красоты.
И телевизоров кресты.
И алкогольный запах.
И надо б мне бежать туда,
Где тает низкая звезда,
А я бегу на Запад
Стоит, как шиш, на пустыре
Дом, где сгорело, как в костре,
Все, что я нажил за год.
Я от тоски сажусь в такси
И на Восток гоню такси -
Такси идет на Запад.
О, как мне страх преодолеть?
Чьим телом мне себя согреть?
Та спать со мной не хочет,
Та отдается мне спроста,
Но кажется, что та и та
Лишь надо мной хохочет.
В глаза мне древний старец лжет,
И конь, оскаля зубы, ржет,
И от душевных тягот
Я на Восток гоню коня,
А конь не слушает меня,
Несет меня на Запад.
1968
* * *
Уже мне реки те видны
С их неземной голубизной.
Три молчаливые жены
Прядут и путь решают мой.
О, пряхи вещие судьбы,
Ведь я у берега реки,-
А воды Стикса голубы,
А воды Леты глубоки.
А дни уплыли, как лини,
Как стая резвая линей...
Скажите, пряхи, где они,
Мои шестнадцать тысяч дней?
Где кровь моя, где мозг, где мощь,
Спрошу божественных я прях,-
Как будто я играл всю ночь
И проигрался в пух и прах.
Что сделал я, что натворил?
Я проиграл что только мог -
Я проигрался, как Андрий,
Как Достоевского игрок.
Как я успел, когда и где...
Шестнадцать тысяч в ночь одну!
О, дайте на кон бросить день,
И я их все назад верну!
И оправдаю жизнь и страсть,
И то, зачем я был зачат...
А пряхи продолжают прясть,
А пряхи вещие молчат.
О, дайте мне еще хоть раз
Сыграть и миг игры продлить...
Прядут, не подымая глаз,
И перекусывают нить.
1978
* * *
Все у нас, людей, не просто:
Мы лишь пару глаз имеем;
За всю жизнь взглянуть на звезды,
Может, раза два успеем.
Любим, как деревья рубим,
Губим, и того не чаем.
Сквозь личины самолюбии
Милых мы не различаем.
Да к тому ж с деньгами туго,
Про запас не остается.
Умереть бы нам за друга -
Жизнь всего одна дается.
1986
* * *
Мы жили там, где дровяные склады.
За складами стоял пивной ларёк,
А за пивной, к ларьку пивному задом
Поставлен был гранитный полубог.
Цвел мак на крыше глиняной лачуги,
Ей придавая пасторальный вид.
В пивной гудели целый день пьянчуги,
И громче всех безногий инвалид.
Он отъезжал от алкогольной Мекки,
Когда зари бледнела полоса,
И долго, долго голосу калеки
Собачьи отвечали голоса.
Мне этот мир сегодняшнего ближе.
Который раз острей, чем наяву,
Я ощущаю, чувствую и вижу,
Любимая, я этим всем живу.
Мне тычет в нос рукой гранитный идол,
Мне в ноздри бьет сивушный аромат,
Я слышу стук тележки инвалида,
Переходящий в бормотанье мат.
Приходит ночь и город засыпает,
Но душен нам наш глинобитный рай.
Зной не стихает, а собаки лают,
Я четверть века слышу этот лай...
1987
* * *
Жизнь промчалась, как день субботний,
Словно не жил я сорок лет,
Словно было одно сегодня,
А сегодня уже и нет.
Словно мимо отрогов синих,
От вершины невдалеке
Я промчался по серпантину
На открытом грузовике.
* * *
Опять сивухой тянет из окон.
Субботний день.
Во всех домах попойка.
Забыт указ, и, как сухой закон,
Забудется и эта перестройка.
Что ж, простота почище воровства,
Мы ничего не помним. Амнезия.
Осталось все по-прежнему. Россия -
Страна рабов, не помнящих родства.
Не ясно только, как сводить концы.
Жена твердит, не надо трепыхаться,
Уж если ты играешь роль паяца,
То и соваться нечего в борцы.
Но этот сладкий гнилостный душок...
Здесь все сильнее пахнет трупным ядом,
Как будто Ш... где-то рядом,
И нужно уходить. На посошок!
1989
* * *
Январь прошелся королем,
И город замер,
И мы затворниками в нем
Тюремных камер.
Но как насмешник королей,
Как богохульник,
У нас в бутылке на столе
Расцвел багульник.
Наперекор календарю,
Как будто летом,
Расцвел в насмешку январю
Лиловым цветом.
И утверждает видом всем,
Веселым глазом,
Что не был сломан он никем,
Веревкой связан.
Что он живой! Что он плевал
На все прилавки,
Что незнаком ему подвал
Цветочной лавки;
Что не был заперт на крючок
Он в том подвале,
И что его за рупь пучок
Не продавали.
1968
НА СМЕРТЬ А. ФАДЕЕВА
Есть в жизни обычай не новый.
О том, кто навеки почил,
Мы ищем хорошее слово,
А нету такого - молчим.
Корректно отмечено в прессе,
Что, мол, не осилив запой,
В минуту душевной депрессии
Фадеев покончил с собой.
И сам я, о правде радея,
И старый обычай любя,
В стихах этих горьких, Фадеев,
Не стану порочить тебя.
Покойники глухи и немы,
Оставим умерших врагов,
Ты был только частью системы,
Одним из его рычагов.
Ты жил, отвечать не готовясь,
Боясь оглянуться назад.
Писатель - народная совесть,
Не так ли у нас говорят?
Тридцатые черные годы -
Россия упрека ждала:
Что скажет ей "совесть народа"?
А совесть народа спала.
Второе пришло поколенье,
Сыны твои сели в тюрьму...
Но только мои обвиненья
Сегодня уже ни к чему.
Покойники глухи и немы,
Оставим умерших врагов,
Ты был только частью системы,
Одним из ее рычагов. Ты умер.
А как же отчизна -
Забудет, осудит, простит?
Как приговор соцреализму
Твой выстрел короткий звучит.
И нету ни горя, ни боли,
Лишь всюду твердят об одном,
Что был ренегат-алкоголик
России духовным вождем.
Для нас это, впрочем, не ново,
Не тратьте на мертвых слова.
Пока существует основа,
Покуда система жива!
13.05.1956
ХРИСТОС И ЕГО УЧЕНИКИ
- Почувствовать своей чужую боль -
Вот моего ученья смысл и соль.
Мы отвечали: - Что ж тут не понять?
Он нервничал. Он начал нам пенять:
- Почто ж тогда,- он говорил в
сердцах,-
Сии слова не пишете в сердцах?
Любите ближнего, как самого себя,
Пусть боль его покажется нелепой,
неправильной...
Мы отвечали: - Проще репы пареной
Такой завет. Записывать? Зачем?
Возлюбим ближнего. Нет никаких проблем!
Он нервничал, он начал нам пенять:
- Пять тысяч лет пройдет - вам не понять!
1986
* * *
Как сладко время одурачить,
Школярской следуя привычке,
И вдруг свидание назначить
Любезной пушкинской калмычке.
Нестись, трястись, спешить куда-то
И, перепутавши эпоху,
Ждать у разменных автоматов
Хрестоматийную дуреху.
И сердца чувствовать биенье,
Честя любезную заглазно,
И на прохожих мельтешенье
Смотреть рассеянно и праздно.
Глядеть на них, прибитых цепом,
И знать, что среди многих сотен
На рандеву своем нелепом
Лишь я один так беззаботен.
Лишь я могу освободиться
И распрямиться как пружина,
И волю чувствовать в столице
Тоталитарного режима.
Прощай, любезная бурятка,
Прощай до встречи предстоящей,
С тобою миловаться сладко,
А одурачить время слаще.
1983
Как сладко время одурачить,
Школярской следуя привычке,
И вдруг свидание назначить
Любезной пушкинской калмычке.
Нестись, трястись, спешить куда-то
И, перепутавши эпоху,
Ждать у разменных автоматов
Хрестоматийную дуреху.
И сердца чувствовать биенье,
Честя любезную заглазно,
И на прохожих мельтешенье
Смотреть рассеянно и праздно.
Глядеть на них, прибитых цепом,
И знать, что среди многих сотен
На рандеву своем нелепом
Лишь я один так беззаботен.
Лишь я могу освободиться
И распрямиться как пружина,
И волю чувствовать в столице
Тоталитарного режима.
Прощай, любезная бурятка,
Прощай до встречи предстоящей,
С тобою миловаться сладко,
А одурачить время слаще.
1983
* * *
Как безрадостно день начинается,
Мутный сумрак окно заволок.
Спать не хочется, жить не желается
Вот проснусь и гляжу в потолок.
1983
* * *
Голицинская осень
Одета в желтый пояс,
В семнадцать сорок восемь
Встречала дачный поезд.
Голицинская осень
Гуляет между линий
И над собою носит
Огромный зонтик синий.
Вагоны вдоль перрона
Бегут со страшным гулом -
Румяную гулену
Как будто ветром сдуло.
Ах, осень, что случилось,
Что вдруг с тобою сталось?
Ты в небе растворилась
Иль с поездом умчалась?
Метнулась к электричке,
Растаяла в толкучке...
Плывут как три сестрички
Три розовые тучки.
Три розовые рыбки
В аквариуме неба.
Охота встать на цыпки
И накрошить им хлеба.
1986
* * *
Ну что же, пришлось так жестоко
И так беспробудно устать,
Пора пробиваться сквозь кокон,
Чтоб легкою бабочкой стать.
Лиловый, сиреневый, синий
Вонзаются в ухо и глаз
Той самой симфонией Линий,
Что можно услышать лишь раз.
За камерой этого мира,
Что стала мне слишком тесна,
Со всенарастающей силой
Цветет и бушует весна.
1989
* * *
Хочу сломать вещей уклад,
Поднять для этого три роты.
Хочу быть функцией угла,
Необходимостью природы.
Но что ломать, коль нет уклада,
И роты поднимать не надо.
У нас с тобой идет игра,
А я расчётливый, как лавочник,
Хочу быть функцией угла
Из губ твоих, звезды и ласточек.
Но с неба кто-то очень важный
Стирает звезды тряпкой влажной,
Поскольку угол без вершины,
Мои желанья несвершимы.
1959
Как безрадостно день начинается,
Мутный сумрак окно заволок.
Спать не хочется, жить не желается
Вот проснусь и гляжу в потолок.
1983
* * *
Голицинская осень
Одета в желтый пояс,
В семнадцать сорок восемь
Встречала дачный поезд.
Голицинская осень
Гуляет между линий
И над собою носит
Огромный зонтик синий.
Вагоны вдоль перрона
Бегут со страшным гулом -
Румяную гулену
Как будто ветром сдуло.
Ах, осень, что случилось,
Что вдруг с тобою сталось?
Ты в небе растворилась
Иль с поездом умчалась?
Метнулась к электричке,
Растаяла в толкучке...
Плывут как три сестрички
Три розовые тучки.
Три розовые рыбки
В аквариуме неба.
Охота встать на цыпки
И накрошить им хлеба.
1986
* * *
Ну что же, пришлось так жестоко
И так беспробудно устать,
Пора пробиваться сквозь кокон,
Чтоб легкою бабочкой стать.
Лиловый, сиреневый, синий
Вонзаются в ухо и глаз
Той самой симфонией Линий,
Что можно услышать лишь раз.
За камерой этого мира,
Что стала мне слишком тесна,
Со всенарастающей силой
Цветет и бушует весна.
1989
* * *
Хочу сломать вещей уклад,
Поднять для этого три роты.
Хочу быть функцией угла,
Необходимостью природы.
Но что ломать, коль нет уклада,
И роты поднимать не надо.
У нас с тобой идет игра,
А я расчётливый, как лавочник,
Хочу быть функцией угла
Из губ твоих, звезды и ласточек.
Но с неба кто-то очень важный
Стирает звезды тряпкой влажной,
Поскольку угол без вершины,
Мои желанья несвершимы.
1959
МОЛИТВА
Прости меня, прости меня, прости меня,
прости!
Мне б жить, как речке литься, как дереву
расти.
Прости меня, о Боже, забудь про все на миг!
О, как же я ничтожен, о, как же ты велик!
Дни мои измерены, а ноченьки долги.
Снятся мне измены, предательства, долги.
О, как же это надо, чтоб небосвод - разверст,
Чтоб пасть ничком под градом в меня летящих
звезд,
Назвать тебя по имени и волю дать слезам.
Прости меня, прости меня, за что - ты знаешь сам.
Я изменил любимой,
Я изменил себе,
И желтым одуванчикам на склоне
Горы лиловой,
Где даже в полдень
Со дна глубокой шахты
Виднелась звездочка.
Которая измена горше,
И сам не знаю.
Прости мне, Господи!
Прости меня, о Боже,
Забудь про все на миг!
О как же я ничтожен,
О как же ты велик!
Ты был со мною рядом
И подавал мне знак.
Я знал всегда, что надо,
Но делал все не так.
И вот ночною темью
Окутан шар земной,
И звезды, как каменья,
Повисли надо мной.
Луна кругла, как плаха.
И я кричу во тьму:
- О дай мне хоть поплакать,
Как сыну твоему.
Но глухо эхо ночи,
В ответ лишь тьма да тишь.
И ты простить не хочешь,
А плакать не велишь.
И чудо не случится,
Придет тот самый миг,
И гроб мой сослуживцы
Поставят в грузовик.
Ну, а пока есть время,
Пока не вышел срок -
Я распрощусь со всеми
И выйду за порог.
Увижу лес осенний
Под желтою луной.
И звезды, как каменья,
Повиснут надо мной.
И в листья неживые
Я упаду лицом:
- Заступница Мария,
Вступись перед отцом!
Каким угодно адом
Пускай меня казнят,
Пускай казнят, как надо,
Но возвратят назад.
Пусть вечность длится вечность,
Но вечность - коротка,
Коль вновь вернут мне внешность,
И ребра, и бока!
Чтоб снова день осенний,
И листьев перегной,
И звезды, как каменья,
Сияли надо мной.
Последнее мгновенье
Ты взвесил на весах.
И звезды, как каменья,
Нависли в небесах.
Я чувствую всем телом
Их тяжесть над собой,
Как будто озверелой
Толпе ты крикнул: - Стой!
Пусть звездный рой неисчислим,
Его легко отвесть,
Когда б я был замыслен
Таким, каков я есть.
Но небосвод, мне мнится,
Натянут, как праща,
И поздно мне - молиться,
Тебе - меня прощать.
Я не служил сексотом,
Доносов не строчил,
Влажной, из пулеметов
По людям не строчил.
Пылающим напалмом
Не обливал детей,
Изгнанникам опальным
Не расставлял сетей.
Но был я человеком.
Узнавшим стыд и страх.
Виновным вместе с веком
Во всех его грехах...
1972
РЕМИНИСЦЕНЦИИ
I
- Все равно,-
Говорит изменивший себе Сирано.
Предрекает печальный исход
Дон Кихот,
Рыцарь, прежде не ведавший страха:
- Видно, ждет нас тюрьма или плаха!
- Лучше плаха. Страшнее тюрьма,-
Шепчет Мышкин и сходит с ума.
И звучит полуночный звонок,
И сажают друзей в воронок,
И любезнейший Чичиков в нем
За рулем.
Пал Иваныч. Ведь эдакой плут!
Он им руки трясет, как знакомым.
Через тридцать минут
Всех троих по приказу наркома
Расстреляют. И в этот же миг
Имена их исчезнут из книг.
Из хранилищ и библиотек,
Указателей и картотек
На все годы и все времена
Исключаются их имена.
Наш потомок захочет прочесть:
Милосердие, мужество, честь,
Но увидит во всех словарях:
Раболепство, предательство, страх.
Прозвучал полуночный звонок,
Совершился великий подлог.
И никто не узнает про это.
Гладь да тишь.
Черный ворон, куда же ты мчишь?
Дай ответ. Нет ответа.
II Каким заклятиям подвержена,
Ты в мертвый сон погружена.
Как вышло, что колдун поверженный
Тобою властвует, жена?
Что плел тебе он, чем опутывал,
Какие муки ты снесла?
Что все лежишь и спишь, покудова
Не ведая добра и зла.
Не слышишь, что настали сумерки,
Что время подлой той возне,
Что подползают братья-умники,
Неотвратимо, как во сне.
И милому, в бою уставшему,
Срубают голову мечом,
Два старших брата брату младшему,
Не ведавшему ни о чем.
Они его в чащобу бросили,
Следы убийства замели,
И спящую, простоволосую
Тебя с собою увезли.
В дремотной мгле рассвет не близится
И разгорается чуть-чуть,
А эти двое тщатся, пыжатся,
Себя бьют кулаками в грудь.
Им рукоплещут, как спасителям,
Им верят и кричат: - Ура!
А ты все спишь тем сном мучительным,
Ни зла не помня, ни добра.
И поперек седла положена.
Все так же мертвенно бледна,
Молчишь, как прежде, заворожена
Бесстыдным словом колдуна.
1969
* * *
Пойдем, исполнены смиренья,
Туда, где осень сено косит,
Где дева с детскою свирелью
Слова безмолвно произносит.
Слова, как "даждь нам днесь", простые,
Как хлеба вкус и запах сада,
Слова, к которым мы остыли,
А их-то нам с тобой и надо.
А звуки те, что нас манили,
И те, которым мы внимали,
Подобны играм беса, или
Напевам демона Тамаре.
* * *
Какая все же скука
Быть взрослыми людьми,
Давай любить друг друга,
Чтоб сделаться детьми.
Ты будешь жить на свете.
Хлебая киселя,
Безжалостный как дети,
И женщин веселя.
А я, служа восторгу,
Что так нам по плечу,
К любимому Востоку,
Как тучка, полечу.
И став, как тучка, тучен,
Недвижим и нескор,
Увижу сверху кручи
Знакомых синих гор,
Скользя среди туманных
И странных наших душ,
Слагая беспрестанно
Божественную чушь.
Ты будешь жить на свете,
И жить, и поживать,
Я ж буду тучки эти
Встречать и провожать.
Бесформенные груды,
Туманные шары,
Летящие отсюда
В далекие миры.
Потом и я исчезну
Под самой верхотой,
Потом я стану бездной
И стану духотой,
И ты зайдешь в пивную
Укрыться от жары,
И там тебе шепну я,
Что все хухры-мухры!
* * *
Мы взлелеяны страхами,
Нас баюкала ложь,
Нами поле не вспахано,
Не посеяна рожь.
А уж входим мы наглухо,
Как в обоймы, в лета,
И не чувствуем запахов,
Забываем цвета.
1961
ПЕСНИ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН
Л. Д.
Я хочу. чтобы ты стеная.
В четырех задыхалась стенах.
Чтоб ты шла, как по льду, кромкою,
Духоту, как платок комкая.
Ожиданье пришло не сейчас,
Это день изо дня -
Чтобы руки ломая
Ты хотела увидеть меня...
Из юношеских стихов
Как покинула меня Парасковья,
И как я с печали промотался...
А. С. Пушкин
ЧАСТЬ I
I
Как торопился я на праздник!
Как гнал коня! Как пел мой бич!
Я время обгонял и разве
Не загонял его, как дичь?
И вот ленивый, старый, лживый,
Уже я больше не спешу
И с головой своей плешивой
Под дудку времени пляшу.
Оно, разбившись на моменты,
Меня терзает, торопя.
Бегут минуты, как монеты
С изображением тебя.
Умерь же, время, эту гонку!
Отсыпь хоть горстку тех монет,
Чтоб вновь увидеть профиль тонкий
И весь твой хрупкий силуэт,
Взять эти тоненькие пальцы,
Провесть ладонью по лицу,
Как бабочки, тебя касаться,
Стремясь не повредить пыльцу!
II
Ты выйдешь к дебаркадеру
Семнадцатого в среду,
Чтоб дожидаться катера,
С которым я приеду.
Ты за ворота выбежишь,
Со лба откинешь пряди
И с горки, солнцем выжженной,
Увидишь дебаркадер.
Увидишь море зыбкое
И наш причал в тумане.
Где я стою с улыбкою
Николы Пиросмани.
Дорога каменистая
Ведет к тебе от пристани,
И вся она гвоздиками
Пылающими выстлана.
Тебе б рвануться к берегу,
Ко мне с разбега, с лету,
Да кипень красно-белую
Испортить неохота.
III
Чтобы нам в разлуке не томиться,
На те дни, пока ты будешь жить в Одессе,
Я решил с Черным морем поменяться.
Станет море чиновником чернильным,
Дыроколом, канцелярской крысой,
Будет море являться на службу
К восьми тридцати без опозданий,
Задыхаться в подземных переходах,
Принимать просителей дотошных,
Трепетать перед взглядом начальства,
Курить в местах для куренья
И писать дешевой авторучкой
За меня казенные бумаги.
А я лягу на галечник соленый.
На ложе Эвксинского Понта.
Далеко меня будет видно -
От Байдарских ворот и до Стамбула.
И как только ты меня завидишь,
Прибежишь ко мне на свиданье,
Чтобы я тебя, любимая, нежил,
Обволакивал, качал, ласкал, баюкал,
Чтоб от ласки зашлось в тебе сердце,
И ты стала моею женою.
IV
Осажденному городу ржанье коней
Обещает счастливый исход.
Перевязанный шарфом полячки своей,
Вылетает Андрий из ворот.
Он не знает, врезаясь в атаку и дым,
Где чужие и кто там свои,
И как кречет ослепший, летит перед ним
Сумасшедшая птица любви.
Нет друзей и врагов. Он избранник богов,
Очарован одной красотой,
И осталось ему ровно сорок шагов,
Чтоб услышать Тарасово: - Стой!
ЧАСТЬ II
I
Я как детеныш глупый.
Тебе со мной беда.
Я спрашиваю: - Любишь?
Ты отвечаешь: - Да.
Так говорят с ребенком.
Так говорят с больным.
Течет твой голос тонкий
По проводам стальным.
Он делается тише
И тает без следа,
И из всего, что слышал,
Я помню только: - Да.
Я вспоминаю ночью
Короткий твой ответ
И то, что мне на почте
Так долго писем нет.
И долго мне не спится.
Я слышу это: - Да.
Темны мои глазницы.
Башка моя седа.
II
Ты говоришь, что извинить
Не можешь и меня не ждешь.
И просишь больше не звонить,
И трубку на рычаг кладешь.
Не извинишь, но вспомни лишь,
Как ты - ты из другого дня -
Та, что звонить мне не велишь,
Звала касатиком меня!
Не отключайся! Не отклю...
Отчаявшись, мы так близки.
Ты слышишь, я тебя люблю!
Ты отключаешься. Гудки.
И мы берлинскою стеной
Разделены, и взвод солдат,
И автоматчики за мной
В прицел оптический следят.
И только сделаю я шаг -
Ложится трубка на рычаг.
И мне бы голову разбить
Об этот чертов аппарат!
Ты просишь больше не звонить.
Я отхожу на шаг назад.
На год назад, в осенний сад,
Где скачет белка по сосне.
Я выхожу в осенний сад,
И ты бежишь навстречу мне.
III
Единственная, возлюбленная, невеста моя, звезда!
Сердце болит. Возьми билет! Прилети ко мне сюда!
Не надо мне этой родины, пресловутых ее берез,
Не надо Христа мне,- были бы пряди твоих волос.
Трижды тебя предавший, лежу я в грязи и лжи.
Согрей меня! Приголубь меня! Руку ко лбу приложи!
IV
С утра Лаура не одета.
В квартире у нее бедлам.
Она петрарковским сонетом
Петрарку хлещет по губам:
- Зачем ко мне, Петрарка, ходишь?
Зачем ты глаз с меня не сводишь?
Во мне нашел ты колорит!
А я живу с плешивым мужем,
А у меня треска на ужин,
И у детей моих колит.
И вот идет домой Петрарка.
От прозы мысли далеки.
Он думает о том, как ярко
Опишет взмах ее руки.
V
Относительно уюта -
Ожидается уют.
Одноместную каюту
Всем когда-нибудь дают.
Относительно покоя
Обещается покой
Под тяжелою такою
Деревянною доской.
Относительно удачи -
Не предвидится удач.
Тут меня переиначить
Не сумеешь ты, хоть плачь!
Все, что в этой жизни нужно,
Нам судьба наворожит:
Половина жизни - служба,
Половина жизни - быт.
Что от этого осталось,
То и нам с тобой досталось,
Нам одним принадлежит.
VI
Там, где свалил меня запой,
На Трубной или Самотечной,
Я, непотребный и тупой,
Лежал в канавке водосточной,
Шел от меня блевотный дух,
И мне явился некий дух,
И он в меня свой взор вперил,
И крылья огненны расправил,
И полдуши он мне спалил,
А полдуши он мне оставил.
И было небо надо мной.
И в небе вился тучный рой,
Подобно рою тлей и мушек,
Душ, половинчатых душой,
И четверть душ, и душ-осьмушек,
И легионы душ, чью суть
Очерчивали лишь пунктиры,
Где от души осталось чуть,
Где вместо душ зияли дыры.
И плыли надо мной стада
Стыдящихся на треть стыда,
Познавших честь на четверть чести,
А я желал быть с ними вместе.
И ангел их хлестал бичом
И жег кипящим сургучом,
И пламень тек по этой моли,
Но пламень был им нипочем,-
Они не чувствовали боли.
И он сказал мне: - Воспари!
Ты - их певец. Они - твои.-
И разразился странным смехом.
Подобный грохоту громов,
Тот смех гремел среди домов
И в стеклах отдавался эхом.
ЧАСТЬ III
I
Любимая, русская осень
Вступает в права, осмелев,
И круглые желтые осы
Кружат возле черных дерев.
Летают веселые осы,
Кружатся и падают ниц.
По листьям незримая осень
Проходит походкой цариц.
Деревья стоят в наслажденьи,
И можно легко рассмотреть,
Что их занимает рожденье,
А вовсе не гибель и смерть.
II
Я через степь иду в ночи,
Стоят стога, как куличи,
И телеграфный столб скрипит,
И над водой туман кипит,
И схваченное льдом жнивье -
Как отражение мое
В скрипучем отзвуке шагов,
Где я иду среди стогов,
Среди жнивья, среди борозд,
Сквозь тишину под небом звезд.
В моем сознанье заключен
Какой-то звук, какой-то звон,
А может, жест или кивок,
Который передать бы мог,
Как телеграфный столб скрипит,
И над водой туман кипит,
И как вдоль горизонта в ряд,
Как куличи, стога стоят,
И я иду среди борозд...
Но от меня за сотни верст
Ты мельком в зеркало глядишь
И глаз карандашом тенишь.
Тем зеркалом отражено
В стакане светлое вино.
Там лампа над столом висит,
Машинка под окном стучит,
Тебе портниха платье шьет,
А твой жених маджари пьет.
III
По аэродрому, по аэродрому
Лайнер прокатил, как по судьбе...
Шлягер 1981 г.
Там, где сосны цеплялись
За прибрежный откос,
На всю жизнь расставались,
А смеялись до слез.
А смеялись - как дети
От смешинки во рту,
Не желая заметить,
Что подводим черту!
Не избегнув соблазна
И восторг ощутив,
Повторять безобразный
Танцевальный мотив!
Словно Бог в утешенье
Нам послал карнавал,
И ОВИР разрешенье
На тебя не давал,
Словно нам оставались
Не минуты - года,
Мы смеялись, смеялись,
Как потом никогда.
IV
Андрий лежал, как не бывает,
Со странным выраженьем глаз,
Еще не понимал Тарас,
Что пуля насмерть убивает,
Еще не понимал значенья
Вдруг разделившей их черты,
Еще смотрел с недоуменьем
На сына юные черты.
I ВАРИАНТ ЭПИЛОГА
Я выход путаю и вход
И, впав в уныние и робость
Задумчиво вхожу не в тот,
Не в тот вагон или автобус.
Кого бужу ночной порой,
В чью дверь стучу и беспокою,
И мыслей комариный рой
Над белою моей башкою.
Кто я? Каких земель и стран?
Кто близок мне и кто знаком мне?
Я потерял свой род и клан,
Себя забыл, себя не помню.
Где те поля, и тот закат,
И запах меда и гречихи,
Где та рука, лицо и взгляд,
Тот взгляд приветливый и тихий?
Где тот приют, тот дом, тот кров,
Где б я, очнувшись от запоя
Постыдных дней и горьких снов,
Вновь мог бы стать самим собою?
Кто я? Что я? Каких примет,
Каких дорог и троп прохожий?
Чей друг, чей муж и чей сосед -
Родства не помнящий раб божий.
II ВАРИАНТ ЭПИЛОГА
Как торопился я на праздник!
Как гнал коня! Как пел мой бич!
Я время обгонял, и разве
Не загонял его, как дичь?
Как я спешил увидеть чудо,
Невероятное из чуд -
Тебя, прибывшую оттуда,
На целых сорок пять минут.
А ты, как и всегда бывало,
Была передо мной права, -
Вот розы Сашкины,- сказала
И не докончила слова.
Иной системою отсчета
И недоступностью горда,
Меня припомнивши, как что-то,
Чего не будет никогда!
ЭПИЛОГ
Трубит рожок.
К концу подходит гон,
И выезжают егеря из рощи.
Давай, дружок, гони свой самогон!
Так будет и покрепче, и попроще.
А я, по разуменью моему,
Тост подыму, и выпить мне охота
За то, что наступил конец всему,
И кончилась последняя охота.
Покачиваясь вместе и поя,
Чтоб продолжалась между тем беседа,
Держа одной рукою стопаря,
Держа другую на плече соседа.
Покачиваясь, пьяные в дугу,
И те, кому не разольешь по двести.
Ушедшие. Которых нет в кругу.
Покачиваясь. Вместе с нами. Вместе.
Как мы друг к другу нежности полны!
Как с наших душ отдернуты заслоны!
Как в этот миг нам вовсе не нужны
Безумные и суетные жены!
И даже я, вместилище греха,
Морального образчик разложенья -
Здесь, на звенящей площади стиха
Я начинаю акт самосожженья.
Угар прошел, и не дрожит рука.
Мой ясен ум, и в сердце нету страха.
Слети ко мне и помоги мне, Ка,
Стать на тропу буддийского монаха!
Для красоты на этот свет явясь,
Я жил так скудно, дико и безбожно
Лишь для того, чтоб быть одним из вас
И доказать, что жить так невозможно.
Я прочь, как псов, прогнал лишь трех бесов -
Стяжательства, Довольства и Корысти.
Пред остальными был открыт засов.
От скверны всей, огонь, меня очисти!
Будь тверд мой дух и будь мой пепел чист!
Прямись мой дым, как над Днепром тополя! *
Теперь лови, хватай меня, чекист,
Ищи меня, развеянного в поле!
1973-1984
*Тополя (укр.) - тополь
* * *
Он ищет читателя, ищет
Сквозь толщу столетий, и вот -
Один сумасшедший - напишет,
Другой сумасшедший - прочтет
Сквозь сотни веков, через тыщи,
А может всего через год -
Один сумасшедший - напишет,
Другой сумасшедший - прочтет.
Ты скажешь: "Он нужен народу..."
Помилуй, какой там народ?
Всего одному лишь уроду
Он нужен, который прочтет
И сразу окажется лишним -
Овация, слава, почет...
Один сумасшедший - напишет,
Другой сумасшедший - прочтет.
* * *
Россия, девяностый год,
А ты щебечешь, Бога славишь...
Какой лихой мотив, майн готт,
Слетает с деревянных клавиш.
На Трубной, проще на Трубе,
Ксилофонист играет Брамса.
И хочется сказать судьбе:
Вот хрен тебе, живым не сдамся!
1990
* * *
Что там шумит, что там звенит,
Какая ждет нас несвобода?
Зачем луна бежит в зенит
По костровищу небосвода?
Зачем так страшно далеки,
Прикрыты серою золою,
Поблескивают угольки
В моей ночи перед зарею?
Зачем так душно на душе,
Что завтра утром с нами станет,
Зачем привязанный уже
Тяжелый камень шею тянет?
* * *
А я, чтобы со мной покончить разом,
А я, из зазевавшихся гуляк,-
Расплющен, безобразен и размазан,
Как бабочка, зажатая в кулак.
1989
* * *
На соисканье лучшей доли
Отстаиваешь право ты,
А мне бы умереть от боли
От собственной неправоты.
Взгляни на них горящим глазом
И прокляни всю сволочь разом -
Братоубийц, скотов, громил
И осквернителей могил.
Плюнь в них из края отчужденья,
Мы из-за них в дерьме и вшах!..
Но ведь от этого сужденья
Достаточно лишь сделать шаг,
Чтоб утверждать - виновны все мы,
Когда приходит смена вех...
А надо выстроить систему,
Где я не праведнее всех.
И жить по этому закону
Не ослабляя груз вериг,
Но озираясь на икону,
В надежде, что воздаст Старик,
А взгляд опущенный итожа Ч
ертою сомкнутого рта...
И это, может, им поможет
Узнать, что в них есть доброта.
1989
Россия, девяностый год,
А ты щебечешь, Бога славишь...
Какой лихой мотив, майн готт,
Слетает с деревянных клавиш.
На Трубной, проще на Трубе,
Ксилофонист играет Брамса.
И хочется сказать судьбе:
Вот хрен тебе, живым не сдамся!
1990
* * *
Что там шумит, что там звенит,
Какая ждет нас несвобода?
Зачем луна бежит в зенит
По костровищу небосвода?
Зачем так страшно далеки,
Прикрыты серою золою,
Поблескивают угольки
В моей ночи перед зарею?
Зачем так душно на душе,
Что завтра утром с нами станет,
Зачем привязанный уже
Тяжелый камень шею тянет?
* * *
А я, чтобы со мной покончить разом,
А я, из зазевавшихся гуляк,-
Расплющен, безобразен и размазан,
Как бабочка, зажатая в кулак.
1989
* * *
На соисканье лучшей доли
Отстаиваешь право ты,
А мне бы умереть от боли
От собственной неправоты.
Взгляни на них горящим глазом
И прокляни всю сволочь разом -
Братоубийц, скотов, громил
И осквернителей могил.
Плюнь в них из края отчужденья,
Мы из-за них в дерьме и вшах!..
Но ведь от этого сужденья
Достаточно лишь сделать шаг,
Чтоб утверждать - виновны все мы,
Когда приходит смена вех...
А надо выстроить систему,
Где я не праведнее всех.
И жить по этому закону
Не ослабляя груз вериг,
Но озираясь на икону,
В надежде, что воздаст Старик,
А взгляд опущенный итожа Ч
ертою сомкнутого рта...
И это, может, им поможет
Узнать, что в них есть доброта.
1989
ТРУС
Я был труслив, куда уж хуже...
Вот унизительная роль!
Как в детстве я боялся рушить
И причинять кому-то боль.
Как я хотел себя умерить,
Как я спешил себя сдержать,
Чтоб человека или зверя
Нечаянно не разломать.
И я, коленопреклоненный,
Стоял пред лучшим из дворцов
И видел этот мир зеленый -
Весь из зеленых изразцов.
О как же праздновал я труса,
И трясся, и дрожал над ним,
Как тонконогий и безусый
Был страхом собственным томим,
Следя с тревогой и опаской
За тем, как в этот хрупкий храм
Входил с улыбкой папуасской
Бессовестный и наглый хам...
1988
* * *
- Смотрел я как будто бы в оба,
Покуда вертелся и жил.
Все злоба, и злоба, и злоба,
Битьё и кручение жил.
- Скажи мне, а кто из них все же
Был лучше, как думаешь ты?
- Не знаю, как пишет Волошин,
И эти, и эти - скоты.
- Но были же люди добрее?
- Об этом молчат словари.
Был Макс, был Василий Андреич,
Еще человека два-три.
1989
МОРЕ
Открылось море в синем блеске.
Над ним трепещет воздух душный,
Трещит, натянутый на леске,
И ищет ветра змей воздушный
От восхищения дуреем.
Нас соблазняет моря выем.
Играет девочка со змеем.
Играет женщина со змием
Девчонка, ощутив свободу,
На крыльях улетает в небо,
И женщина вступает в воду,
Как прародительница Ева
Играет женщина со змием,
Играет девочка со змеем.
Россия!.. Господи, прости им...
Приобретать мы не умеем
Мы все теряем, все теряем.
Все потерявши, в землю ляжем...
А то, что нам казалось раем,
Вдруг оказалось грязным пляжем.
1995
***
Арсению Тарковскому
В том месте места нет для странствий,
Где есть граница.
И будешь ты в любом пространстве
Плененной птицей.
Один на свете болезнью клети
Затем ты болен,
Чтобы услышать и нам ответить -
Что там на воле.
Затем, чтоб слышать те глаголы,
Те ритмы, звуки,
Что образуют горы, долы
И рек излуки.
Что образуют рек излуки
И наши души.
Затем, чтоб слушать эти звуки,
Затем, чтоб слушать.
1987
* * *
Ф. Г. Лорке
Глаза в глаза загляделись,
И Федерико Гарсиа
Расчесывал волосы ночи.
Три шелковистых пряди
Сплетал он в тугую косу.
Три шелковистых пряди -
Рожденья, любви и смерти
Ф. Г. Лорке
Глаза в глаза загляделись,
И Федерико Гарсиа
Расчесывал волосы ночи.
Три шелковистых пряди
Сплетал он в тугую косу.
Три шелковистых пряди -
Рожденья, любви и смерти
* * *
Как телу надобен уход,
Как нужно языку общенье,
Душе необходим уход,
Побег, отъезд, невозвращенье.
Не от жены! Не от трубы
Над крышей дома, не от быта!
Побег ей нужен от судьбы,
Которая душе открыта.
* * *
Бессмысленно писать стихи,
Напиться не дает изжога,
А прежние мои грехи
Мне не дают поверить в Бога.
Из всех любимых мной чудес
Остался только зимний лес.
Лес был всегда таким богатым.
Но, чистоту свою храня,
Не хочет лес принять меня,
Меня признать не хочет братом.
Среди заснеженных полян
И сосен, погруженных в думы,
Я, как еврей, среди славян,
Встречаю в спину взгляд угрюмый.
А может никакой не взгляд,
А просто я от стужи стыну,
А просто я продрог до пят,
А просто ветер дует в спину.
1978
* * *
Никакого тут нету запрета,
И не скрыто от нас ничего.
Ты давно уже знаешь все это,
Лишь морочишь себя самого
Отодвинуть достаточно ставню,
Чтобы даль увидать за окном.
Скоро станет предчувствие явью,
Завтра станет сегодняшним днем.
Неожиданность не постучится,
Как внезапно явившийся враг;
Все, что ты ожидаешь, случится.
И случится все именно так.
Как телу надобен уход,
Как нужно языку общенье,
Душе необходим уход,
Побег, отъезд, невозвращенье.
Не от жены! Не от трубы
Над крышей дома, не от быта!
Побег ей нужен от судьбы,
Которая душе открыта.
* * *
Бессмысленно писать стихи,
Напиться не дает изжога,
А прежние мои грехи
Мне не дают поверить в Бога.
Из всех любимых мной чудес
Остался только зимний лес.
Лес был всегда таким богатым.
Но, чистоту свою храня,
Не хочет лес принять меня,
Меня признать не хочет братом.
Среди заснеженных полян
И сосен, погруженных в думы,
Я, как еврей, среди славян,
Встречаю в спину взгляд угрюмый.
А может никакой не взгляд,
А просто я от стужи стыну,
А просто я продрог до пят,
А просто ветер дует в спину.
1978
* * *
Никакого тут нету запрета,
И не скрыто от нас ничего.
Ты давно уже знаешь все это,
Лишь морочишь себя самого
Отодвинуть достаточно ставню,
Чтобы даль увидать за окном.
Скоро станет предчувствие явью,
Завтра станет сегодняшним днем.
Неожиданность не постучится,
Как внезапно явившийся враг;
Все, что ты ожидаешь, случится.
И случится все именно так.
* * *
Как стыдно жить в большой квартире
При магазине "Урожай".
Как стыдно жить при этом мире,
Каких-то баб обворожа.
Как стыдно знать, что понимаешь,
Что ты давно готов на слом,
Как стыдно знать, что занимаешь
Чужое место за столом.
В борьбе за кость в собачьей своре
Пора остаться в стороне
И не входить в чужое море,
Не предназначенное мне.
Следя за звездочкой жемчужной
Не пялить глаз в чужую тьму,
Когда мне ничего не нужно:
Не нужно больше. Ни к чему.
1983
* * *
Планета, словно поезд,
Летит в межзвездный мрак
Конечной остановки
Не угадать никак.
А мы сидим скучаем
И мнем в руках билет.
Давай с тобой сыграем
В игру, которой нет.
* * *
Конечно, наш Господь безбожник,
Поскольку Бога нет над Ним.
Он беспощаден, как художник,
К произведениям своим.
И одержимый, словно Врубель,
Он сам не знает, что творит -
Нечаянно шедевр погубит
И вновь уже не повторит.
* * *
Хочу хоть раз постигнуть мир,
А там весь век лежать в падучей.
Хочу уверовать на миг
В единственность своих созвучий.
Но стих не передаст мечты.
Быть может, смысл в напрасном тщенье
Чем тоньше схвачены черты,
Тем отдаленней воплощенье.
1963
ПОБЕГИ
Не для дела работники,
Не от радости бражники
Мы же сами колодники.
Мы же сами и стражники.
Без заботы - печалимся.
Неудачей - бахвалимся.
А в беде нерадивые
Ляжем в пыль придорожную.
И сторонку родимую
Величаем острожною.
И лежим разморенные,
Только бредим побегами,
Даже ветви зеленые
Называем побегами.
1959
* * *
Взад-вперед, взад-вперед,
Вверх и вниз по эскалатору
Чинно движется народ,
Свергнувший эксплуататоров.
1959
* * *
Жажда вникать.
Манит вокзал.
Мне грибника
Близок азарт.
Рыжик во мху -
Ровня стиху.
Листья и мох
Сгресть бы я мог.
Шляпки рябы,
Как по грибы,
Шел бы по стих.
Я и постиг
Суть бы идей,
Судьбы людей.
1957
* * *
Когда я был самим собою,
Мне было от роду лет пять,
Душа брала меня с собою
Над Божьим миром полетать.
Сон навевался сладкий-сладкий,
И вот, немного погодя,
Я с маленькой своей кроватки
Взлетал, руками разводя.
Внизу - березовая роща,
Поля и голубой Донец,
А ведь летать простого проще,
И я все выше, как птенец.
Прощайте, тени кружевные,
У кромки леса на лугу,
Я полетел в миры иные,
Какие - вспомнить не могу.
1997
* * *
Я разминулся со временем,
Такой анекдот, господа, -
Я в правильном шел направлении,
А время пошло не туда!
