Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.
Валерий Барановский
АХ, "ТЁЩИН" МОСТ - ЗАЛОГ ПЕЧАЛИ
АХ, "ТЁЩИН" МОСТ - ЗАЛОГ ПЕЧАЛИ
рассказ
Тамара едва не свихнулась. Когда ее змей любимый в пятый раз за последний месяц притащился кромешной ночью, в два или три (она так извелась, что не глянула на часы) и, нагазованный до французского прононса, ворвался в постель, требуя немедленного ублажения, она стукнула его по башке телефонным аппаратом. Позже, конечно, пожалела - как-никак очень хороший телефон, с номероопределителем, чтобы знать, кто звонит и нужно ли снимать трубку. Аппарат рассыпался, а голове этого кретина - ничего. Только уснул, так любви и не дождавшись. Утром его мучила тахикардия и очень раздражал неведомо почему разбитый агрегат. А главное, Владимира Львовича бесило совковое Тамарино упрямство. Она ни за что не хотела соглашаться с тем, что ему, как человеку античному, идея моногамии кажется ограниченной и глупой. Тамара в свете этой идеи выглядела склочной собственницей, хотя в ее внешности ничего такого не проявлялось. Светленькая, легкая, она казалась бы хрупкой, если бы не большая грудь и мальчишеские бедра - и не подумаешь, что может орать дурным голосом, лить слезы в три ручья, пока нос не станет фиолетовым или вот, как на этот раз, запустить в голову мужу дурацким «Панасоником».
«Какая же он, все-таки, скотина», - подумала Тамара, разглядывая гладкое, розовое лицо Владимира Львовича, украшенное пшеничной красоты усами. Он нравился ей по-старому - и физиономией, и телом, дородным и несколько рыхлым, несмотря на молодость, и характером, где незлобивости было больше, чем зла или эгоизма. Но эгоизм был тоже и какой-то распущенный, наглый, беззастенчивый. Тамара и слова нужного не могла подобрать, но пыталась и в результате доводила себя до головной боли и острых резей в желудке. Он же никаких слов не подбирал. Речи произносил круглые, как бы давно отрепетированные. Нельзя утверждать, что не волновался. Переживал, понятно, но не настолько сильно, как хотелось бы. Если бы он и впрямь дорожил Тамарой хоть вполовину от того, как это живописал, то вел бы себя осторожнее и не приволок бы в сумке Ленкин зонтик, который Тамара вышвырнула той под ноги, на лестничную площадку, еще в позапрошлый четверг. Тогда он поклялся, что к этой суке, к этой врачихе из гриппозной районки, больше ни ногой. Грубые слова в этой фразе, конечно, Тамарины. К чести Владимира Львовича, он никогда не позволял себе оскорблять женщину - ни жену, ни шлюху подзаборную. Но зато и пройти мимо любой, даже первой попавшейся юбки спокойно не мог; особенно мимо хорошенькой и тем более, если с круглым, аппетитным задиком. А когда возраст подпер, его античность и вовсе разрослась до неприличных размеров. Наиболее же противной Тамаре казалась мужнина наивность. Она бы сказала - детскость, если бы все это не касалось самой элементарной ебли.
Он не счел необходимым соврать, когда вляпался с зонтиком, и признался, что навещает Ленку и теперь и делает это с превеликим удовольствием. Тамару не так вывело бы из себя и самое нахальное вранье, потому что глупо думать, будто жестокая правда лучше сладкой лжи. Сладкая ложь лучше. Хочешь трахаться - с нашим удовольствием. Но зачем же близких травмировать? Никто тебе член изотопами не метит и со счетчиком Гейгера по твоим явкам не бегает. Но когда красавец-мужчина вламывается в родной дом среди ночи, ничего членораздельного не произносит, а утром пускается в туманные рассуждения о том, что любит обеих женщин и хочет сохранить как жену, так и ту, другую, и что они, будучи личностями непохожими, прекрасно дополняют друг друга и могли бы при хорошей погоде, вполне вероятно, сдружиться, - тогда хочется взять нож да и отрезать ему яйца. И, что обиднее всего, на вопрос, чем же таким располагает Ленка, чего нет и не может быть у Тамары, ответа Владимир Львович не давал. Он что-то мычал, правда, пытаясь мотивировать свой главный тезис, но неубедительно. Шахиншах, понимаете ли! Сначала б денег намолотил, как бухарский эмир, а уж потом бы о гареме грезил.
Впрочем, если честно, Тамара в любом гареме нашла бы себе место не хуже Ленкиного. Та, может, и моложе, но и муженек еще не так сдал, чтобы у него стоял только после стриптиза. Хотя Ленка, возможно, именно стриптизом его и взяла. Было дело, ейный бывший хахаль проговорился, дескать, она хороша тем, что не ноет, не жалуется никогда, а, наоборот, поет, танцует и сообщает всем своим мужикам жизненную энергию и бодрость духа. Допустим, что так, хотя в постели, если умеючи, любого мужика нестарая баба может заставить кричать аллилуйя. Но это еще не повод в отсутствие законной супруги укладывать эту дрянь в семейную койку на глазах малых детей и любимой кошки, которая при виде такого безобразия, наверняка, раздумала спать и шипела на бесстыдницу.
Но что ему, кобелю, скажешь, если он забрал себе в голову невесть что и хочет поебывать в свое удовольствие и ту, и другую. От сознания этого невозможного факта Тамара начинала снова плакать, что не шло ей на пользу. Так было и сегодня. Владимир Львович решил в стрессовой ситуации не рисковать; не убежал, сославшись, как всегда, на жуткую рабочую загрузку в своей виртуальной фирме «купи-продай», а потащился за Тамарой - и туда, и сюда, и к свекрови в гости, где изображал, надо сказать, талантливо, попранное достоинство. А Тамара выглядела рядом с ним, пышным, осанистым и печально-торжественным, жалким кроликом с красными, натруженными глазами.
Все это происходило год назад и ничем не закончилось. Разве что Владимир Львович перестал торговать витаминами и французской парфюмерией из Стамбула, а купил пополам с приятелем старый автобус фирмы «Рено», сунул в него подержанный биологический сортир, шаткий столик, две койки и принялся курсировать в Польшу и обратно. Койки давали ему некоторую перспективу. Однажды (Тамара знала это точно) он свозил в Варшаву и Ленку. Странно, но Тамару это не задело. Может быть, потому что к этому грустному часу она встретила Ляховецкого.
Толстый человек с сухой, граненой головкой и осторожными глазами, он подошел к ней на улице и деловито предложил работу. «Дневной стационар психоневрологического диспансера», - сказал он решительно, будто ухнул с головой в воду. Тамара и бровью не повела. Только спросила: «А я тут при чем?» - «Вы добрая, - сказал Ляховецкий. - Я по глазам вижу». - «Это вы так меня клеите?» - спросила Тамара. «Не клею, а вербую, - ответил, не смутившись, Ляховецкий. - Для меня главное, что подсказывает интуиция. А она, как только я вас увидел, просто завопила - не пропусти!» - «Как это интуиция может вопить? - поинтересовалась Тамара. - Вы же только что сами сказали: она подсказывает. Вот это правильно». - «А моя на сей раз вопит! - сказал твердо Ляховецкий, вручая ей фунтик итальянского мороженого, который успел прихватить на ходу с лотка. - Вот вы чем занимаетесь в жизни?» - «То тем, то другим... Чаще вяжу». - «Это очень хорошо. Значит, можете быть психологом». - «А что, я любому могу хорошее присоветовать. Ко мне иногда, как к священнику, ходят или к врачу. Я послушаю, послушаю и начинаю говорить. Сама не знаю, откуда что берется. Но иногда так насоветую, что потом благодарят. Ну, мать, говорят, ты у нас просто Ванга какая-то!» - «Видите! - обрадовался Ляховецкий. - Я же чувствую. Вы замужем?» - «А в чем будет состоять работа?» - спросила Тамара, опускаясь на скамью, так как дальше болтать и не сесть, не откинуться назад, как бывало, когда училась поблизости и всегда бегала в институт через городской садик; не подышать полной грудью (а ей только сейчас задышалось легко и свободно) - не сделать всего этого было бы просто глупо. Ляховецкий проницательно, что твой экстрасенс, улыбнулся, кивнул ей благожелательно, присел рядом, и диалог потек уже совсем естественно, как в книжках.
- Мы - скорая психологическая помощь, - объяснил Тамаре собеседник. - Кому-то дерьмово, хочется руки на себя наложить. А тут - мы. Так, мол, и так, друг или подруга, не спеши. Это никогда не поздно. Все там будем. Но лучше не сейчас...
- Так вы телефон доверия?
- Не совсем. Туда звонят одни только самоубийцы или хулиганы, которым поматериться охота или сделать женщине на телефоне гнусное предложение. Иногда такое несут! Я долго не верил, а потом сам решил полюбопытствовать. Попросился к ним на смену. Вы и представить себе не можете, что я услышал. Кажется, мужчина на звонок отвечает, что тут можно придумать? Так нет же! Откуда-то гомиков понабиралось. Как будто все педерасты города и области решили с собой покончить разом. Но раньше употребить, извините, меня...
- Вы об этом почему-то рассказываете с удовольствием, - сказала Тамара. - Вы извращенец?
- Ничего подобного. Я просто намекаю на то, что у психологов очень широкий фронт работы: и самоубийцы, и наркоманы, и психотики, и абсолютные дебилы... Извращенцы, конечно, тоже встречаются...
- Так ведь не у вас... Вы же не телефон доверия. Сами сказали.
- У нас еще хуже. Там ты их не видишь и, в конце концов, если тебе слишком уж неприятно, можешь трубку бросить. Хотя это, разумеется, непрофессионально. А к нам они все идут строем. Они здесь не ночуют, но целый день перед глазами. И каждому нужно как-то помочь. А то уйдет и утопится или замочит кого-нибудь. На нас же и повесят...
Тамара решительно встала. Потянулась сладко. Зажмурилась, поворотив лицо к солнцу.
- Ну, ладно, - сказала она, - я всего этого не умею.
- Научим, - перебил ее Ляховецкий. Он даже взмок. Уж очень ему хотелось уговорить Тамару. - Главное, вы - человек. Таких в монастырь забирают...
- Для монастыря я не гожусь, - Тамара посмотрела на Ляховецкого с иронией. - По-моему, вы меня, все-таки, клеите.
Тот засуетился. Всколыхнулся всем своим большим телом, и сразу стало видно, что он еще совсем не стар и под слоем жирка спрятаны приличные мышцы и, возможно, сконцентрированы серьезнейшие желания. Это открытие Тамару развеселило. Она не потребовала ответа, потому что его и быть не могло. И в этот самый момент перед ее внутренним взором всплыла рожа дорогого муженька Владимира Львовича, несколько удрученная из-за затруднений с гаремом, но внутренне безмятежная. На глаза Тамары навернулись слезы, но сквозь них, сметая возмутительное изображение Владимира Львовича, вдруг прорвалось, просто брызнуло в мозг видение кроны иудина дерева. Оно росло у входа в сквер и как раз сейчас отчаянно, истерически цвело над Тамариной головой.
Это решило все.
- Я согласна, - сказала Тамара.
Прошел месяц. В данном случае хватило и месяца. Ляховецкий обучил Тамару всем примочкам, которые необходимо знать для безопасного обращения со страждущими. Первые приемы он проводил с Тамарой вместе, наслаждаясь тем, какая она аккуратная, чистенькая, строгая и, вместе с тем, душевная в своей блузочке и шортиках с подтяжками (уж очень ей не хотелось надевать бездушный халат), и какое успокаивающее или, напротив, бодрящее впечатление производит на больных в зависимости от их темперамента и степени повреждения характера. Ляховецкий сидел за столом рядом с Тамарой, почти касаясь своим коленом ее, полненького, туго затянутого в черные колготки, и ему казалось, хотя на нескромные поступки он не отваживался, что его нога становится все больше, толще, раздувается, плотно прижимаясь к тамариной, и ей это нравится. Тамара, конечно, чувствовала, что Ляховецкий волнуется, но ей было все равно, ибо свои душевные ресурсы она всецело расходовала на психов.
Беседуя с этими несчастными людьми, даже не подозревающими о том, насколько они несчастны, она видела, что какие-то изменения происходят и с ней самой. Их заброшенность, их внутренняя замусоренность вызывали в ней острые приступы сожаления, потому что она и сама была такой, и ее душа напоминала неприбранную комнату. Когда Тамаре сбивчиво излагала свою скучную историю какая-нибудь обманутая жена, она как бы сливалась со своей пациенткой и, внимая той вполуха, вспоминала себя, сидящую в одиночестве в своей огромной квартире за вязанием или шитьем, в драных домашних тапочках и выцветшем халате, пока ее Владимир Львович неделями где-то мотается и на все вопросы и приставания отвечает одинаково, что у него дела, и легко возбухает, если она настаивает на объяснениях, и кричит противным, скрипучим голосом, а то и напивается назло и в пьяном угаре ломает табуреты и швабры, и гнет дверные ручки, и уходит, вроде бы не желая натворить бед, на всю ночь. Естественно, она, пережившая этакое, легко зализывала ссадины женщины, пришедшей за помощью, и они плакали, обнявшись и сообща вырабатывали страшные планы отмщения своим кобелям. А то обстоятельство, что этим планам, скорее всего, не суждено осуществиться, ничуть не мешало им испытать значительное облегчение, почти катарсис, будто они действительно наказали подлецов, и объекта ненависти больше нет.
Бывали случаи и похлеще, требующие вмешательства мужского персонала. В один прекрасный день к ней в кабинет явился средней упитанности и неясного возраста гражданин и заявил, что после свидания с одной дамой его беспрерывно мучают страшные запахи. Дама, достаточно еще молоденькая, не первый год приходила к нему в гости, иногда и в свой обеденный перерыв, а ему было все равно когда, ибо он не работал как инвалид детства. С рождения этот гражданин имел короткую ногу и сильно искривленную правую ручонку, прочим же его природа не только не обделила но, можно сказать, уважила сверх меры. Притом, он был еще и неглуп, отчего не только эта, но и другие женщины липли к нему повсеместно.
И еще одним преимуществом мог похвастаться до недавнего времени этот пациент. Он не чувствовал запахов. Природа, укоротившая ногу и удлинившая другой орган, лишила его обоняния, но, вышло так, что не навсегда. Надо же было произойти такому, что способность воспринимать запахи вернулась к нему в тот момент, когда у него находилась с визитом вежливости упомянутая выше знакомая и как раз прыгала на нем, держась за спинку кровати и громко выкрикивая какие-то воинственные и невразумительные слова. Обоняние вернулось, и мужчину захлестнула волна такого острого, со спиртовой подкладкой запаха, какой можно найти только в свинарнике. Пациент даже вырубился на мгновение, а придя в себя, изобразил несвойственную ему ранее усталость и предложил своей гостье принять совместную ванну. Физиотерапевтическая процедура не помогла. От дамы тянуло, как от кнура. От ее запаха у любовника шла кругом голова и сводило горло. Он избавился от подруги пораньше, надеясь, что обоняние рано или поздно пропадет вновь. Однако этого не случилось.
Во время следующего свидания толково выполнить свои обязанности этот гражданин не смог и робко спросил свою принцессу, отчего бы ей не воспользоваться пахучей химией, на что получил кокетливый ответ, что в Париже, к примеру, мальчики просто обожают этот животный дух и за такими, как она, гоняются с расстегнутыми штанами. И худо не то, что на этот раз он проявил себя импотентом, а совсем другое. Теперь страшный запах преследовал его неотвязно. Это сводило его возможности на нет. Мужичок измочалился, пытаясь отогнать наваждение. К Тамаре он явился, как в последнюю инстанцию. Ей было неловко, но она смиренно выслушала его историю и в перепуге нажала на кнопочку, лишь тот момент, когда он вскочил в сильном возбуждении на ноги, рванул змейку, вывалил на белый, без единой бумажки стол свою здоровенную штуковину и, срываясь на плач, спросил.
- Ну, и что теперь с этим делать? Запах чувствую. А его нет. А запах чувствую! Жуткий. Козлиная ебля, чтоб ей пусто было.
- Что? - переспросила Тамара, не сразу раскусившая смысл незнакомого выражения. - Что вы сказали?
- Сказал - чтоб она сказилась, эта козлиная ебля! Инвалидом сделала! Помогите, сестричка!
Прибежали другие психотерапевты, заставили пациента застегнуться и увели. А Тамара долго не могла прийти в себя. Ее сначала трясло, потом напал смех, и она истерически хохотала так долго, что пришлось девушку отпаивать валерьянкой.
И еще одно происшествие запало ей в память. Пришел на прием тихий, сдержанный паренек, невысокого росточка, мягкий, нежный, в посвистывающем от гладкости ткани спортивном костюмчике - такой, знаете ли, мягкий, к ранам можно прикладывать. Его бессонница замучила. Без причины. Уж и то пробовал, и другое, и отдыхать ездил на Канары, и в наших Сочах побывал - ничего не помогало. Тамара проникновенно его изучила, зафиксировала за спокойной, негромкой внешностью страшную нервозность, вспомнила Зощенко, как он, когда аппетит пропал и все думали - у него рак, начал копаться в собственной личности и выяснил, что болезнь связана с ударом грома и звяканьем чайной ложечки по краю стакана, когда младенец Миша - будущий писатель - кормился кашей; вспомнила все это и битых три дня разбирала с Сережей - так звали парня - его личность на составляющие, каждая из которых была, странное дело, светлой, как пример для подражания. Они уже добрались до раннего детства Сережи и его мальчишеских стыдных привязанностей; он уже поведал ей, как со своим дружком тайком от родителей пытались друг друга своими палочками в попки тыкать, потому что начало хотеться и моглось, а девочек еще боялись; они уже дошли до самых волнительных подробностей, до истоков невроза, когда Сережа вдруг бесследно исчез. Она подождала его с недельку, а затем решила поделиться сомнениями с Ляховецким, мол, пропал мальчишка, не вышло бы чего - невротик, все-таки.
- Понимаете, - сказала Тамара, - был тут у меня на приеме мальчик один, такой, знаете, нежный, можно к ранам прикладывать...
Она не успела договорить, когда Ляховецкий вяло отозвался.
- Ах, этот... Бросьте, Тамарочка, не зацикливайтесь. Придет не придет... Какая разница... Эти рэкетиры хорошо платят. А прочее нас не интересует.
- Как рэкетиры? - спросила обескураженно Тамара. - Сережа, что ли, рэкетир?
- Ну да, - сказал Ляховецкий. - Не самый из них плохой, между прочим, это вы верно заметили. Он, например, против того, чтобы утюгами пытать или, там, у детей уши резать... Впрочем, для нас его взгляды значения не имеют. Мы помогаем всем. Согласно клятве Гиппократа. И, между прочим, мне жизнь еще не надоела...
Тамара потом неделю, не меньше, ходила в анабиозе. Надо же так обмануться! И если бы не Женечка Котин, форменный неудачник, просто хрестоматийный пример неудачника, она бы, возможно, так в полусне и жила до настоящего момента. А Котин пленил ее сразу. В нем сопрягались изящество и обреченность. Хорошо одетый, выскобленный до стального блеска, ненавязчиво надушенный, он, в то же время, смотрел на нее загнанно, словно ожидая, что его вот-вот попрут прочь; надеясь, что этого не случится и спрашивая несмело, отчего же она его, все-таки, не гонит? У него были красивые, чуть с поволокой, карие глаза и брови под цвет черных тюльпанов, которые он сразу же принес ей в подарок.
- Сорт «Король ночи», - объяснил он без долгих предисловий. - «King of night».
И она прониклась к нему сочувствием, смешанным с большим интересом. Впервые за последнее время ей захотелось, чтобы ее поцеловали. Это желание оказалось столь острым и привязчивым, что ей пришлось уйти в ванную и умыться. Она знала, что первое правило всех психиатрических лечебниц - не заводить романов с больными. Знала, но чувствовала, что может с собой не справиться. Это ее бесило, а сердце продолжало колотиться неровно, и как-то странно сводило низ живота. Она с трудом взяла себя в руки, или ей показалось, что удалось это сделать, и с каменным лицом вернулась в комнату. Котин ждал ее, доброжелательно улыбаясь.
- На что жалуетесь? - спросила она, усаживаясь за стол.
- На жизнь, - сказал Котин, не тая улыбки.
- Давайте подробнее, - сказала Тамара.
- Давайте, - согласился Котин, - но не сейчас. Сейчас я хочу пригласить вас в кафе.
- Я на работе, - ответила Тамара, - и вообще, почему вы думаете, что я с вами пойду?
- Потому что вы этого хотите. Так же, как я.
- С чего вы взяли?
И тут Котин разразился монологом. Он говорил, что его сюда направили давно, но он никак не отваживался обратиться к кому-то конкретному, потому что пуще смерти боится всяких заведений такого рода, в которых сойти с ума куда легче, чем обрести точку опоры. Но теперь, когда он несколько дней назад увидел ее и понаблюдал за нею со стороны, его страх пропал. Он вдруг нафантазировал, что, может быть, у них начнется дружба, а потом, вполне вероятно, - и любовь. И Тамару это не должно оскорблять, так как эта влюбленность напоминает влюбленность в телезвезду, например, или киноактрису, с тем отличием, что они, всякие звезды, бог весть где, а она, Тамара, вот она, рядом, в пределах физической досягаемости. Он говорил о том, что начал люто ненавидеть свой род, ибо любой симпатичный прохожий мужского пола кажется ему, Котину, возможным претендентом на ее сердце; он даже воображает себе, как она подходит к этому человеку, доверчиво прижимается к нему, и в эту минуту Котину хочется случайного, ни в чем не виноватого прохожего убить, разорвать на куски.
Тамара внимала сбивчивым речам нового знакомого ошеломленно. Когда он умолк, у нее было такое чувство, будто по ней проехали катком, или она бежала, бежала через пустыню, по дикому зною, жадно ловя ртом раскаленный воздух, а сейчас вот в изнеможении рухнула на песок и надеется на одно - не умереть до того, как восстановятся силы. Она не нашла в себе довольно мужества, чтобы воспротивиться Котину и приняла его приглашение.
С этого все и началось. Ежедневно они выбирались в тот или иной ресторанчик, где было всегда два-три посетителя, и никто не мешал Котину изливать душу, а ей слушать. Он не хотел говорить Тамаре, где работает, а она и не настаивала. Ей вполне хватало информации, которую он обрушивал на ее голову, повествуя о своей судьбе, медленно, несколько монотонно, но неостановимо. Филолог, журналист, лингвист - все, что угодно в этом роде, он был типичным, как уже сказано выше, неудачником, но особого типа. Каждая его затея - что новая газета, что фильм или книга - осуществлялась прекрасно, на высочайшем профессиональном уровне. Но тем все и заканчивалось. Всякое деяние Котина оставалось уникальным примером мастерства, как лесковская блоха или портрет Сталина в просяном зернышке руки советского умельца Сядристого. Дальше дело не шло. Мешали обстоятельства. Исчезали спонсоры - заносчивый интеллигент не выдерживал проверки на вшивость. Предавали свои - для них, уставших от хронической нищеты, Котин был недостаточно прагматичным. Сбегали женщины, не видевшие перспективы в нервной котинской любви, когда столбик помады стоил полста в зеленых. Изменяли друзья, потому что друзья рано или поздно изменяют всегда. В ресторацию Котин водил Тамару на занятые под проценты деньги, которые он надеялся как-нибудь отработать. И рискнул в первый раз он на это опасное предприятие, и рисковал дальше лишь потому, что только так, сидя гордо в пустом зале, оставляя чаевые, нанимая такси, он иллюзорно оказывался в той роли, к которой его готовила судьба, да помешали прыщавые гендиректора в длинных пальто, красных пиджаках и с незаконченным средним образованием. А, может, и не одни они. Это следовало выяснить вместе с Тамарой.
Тамара слушала Котина и не могла взять в толк, отчего у него столько осечек. Ведь умен, дружелюбен, хорош собой. Разве что парадоксальное поведение пугало публику, и она не прощала ему того, чего не могла позволить себе. Тамара ни минуты не раздумывала над тем, стать ли его любовницей, несмотря на то, что никогда не была чьей-либо, кроме мужа, и даже представить себе не могла такого поворота событий. В первый же свой визит в котинскую двухкомнатную хрущобу, у черта на куличках, она осталась там на всю ночь, благо Владимир Львович в сотый раз двинул на своей членовозке за границы родины, и не пожалела. Внутренняя противоречивость его натуры проявлялась и в постели. Будучи победителем по природе, но неведомо какой силой сломленным в момент приближающегося триумфа, он неистово и умело ласкал ее, зацеловывал с ног до головы, упоенно пробирался в каждый закоулок ее вечно голодного тела, но при этом не уставал спрашивать глазами, хорошо ли ей, довольна ли она, и ежели не находил ответа, ни с того, ни с сего тушевался. Однажды до утра промучился - что-то ему, дураку, показалось, - и лишь величайший такт и терпение Тамары и ее умение убеждать привели его в чувство, и он понял, что причина его слабости лишь в сильной, невозможной любви. Чтобы укрепить Котина, дать ему новое дыхание, помочь справиться с призраками вечных неудач, ввергавших его в глубочайшую депрессию, Тамара однажды перебралась к нему насовсем, известив Владимира Львовича о своем решении запиской.
Правда, ее пугали вспышки ярости, которые Котина иногда посещали в самые неподходящие для того минуты. Тогда все летело кувырком. Он багровел, руки его ходили ходуном, желваки играли, сцепленные пальцы потрескивали в суставах. Он ненавидел жизнь, которая загнала его на пятый этаж вонючего дома. Презирал себя за безденежье. Изнемогал от несправедливости этого факта. Он знал, что заслуживает другого. Но годы летели, как на курьерских, а он оставался там, где был.
Когда Тамара пыталась смягчить его боль, оборвать истерику, он бесился, словно у него отбирали любимую игрушку, и как-то раз даже ударил ее по лицу так, что она упала. Потом плакал, извинялся, носил корвалол, целовал ей ноги, укутывал теплым пледом и любил ее в эту ночь, будто впервые. Но осадок все равно остался. Приступы посещали его все чаще. Постепенно Тамара начала уставать. Это ее пугало. Она не хотела возвращения к Владимиру Львовичу, который отнесся к ее уходу с философическим спокойствием и пригласил приходить, когда ей вздумается, хотя и не рассчитывать на прежнюю с его стороны пылкость. Наверное, рад был, что теперь никто не мешает трахать Ленку и, вполне возможно, делает это на ее, Тамариной, постели. Попробовала Тамара уйти и от Котина. Два дня жила у подруги, но он пришел за ней, просидел всю ночь на ступеньке под дверью, проводил на работу и, в конце концов, вернул любимую женщину в свою холостяцкую нору, которая за ничтожное время ее отсутствия покрылась бахромой запустения.
В один из вечеров они поехали на морвокзал - поглазеть на суда и помечтать, как отправятся когда-нибудь вместе в круиз на белом пароходе с бассейном на верхней палубе, и это была роковая прогулка. У здания вокзала известный скульптор-эмигрант установил монумент «Золотое дитя», символизирующий, по его мысли, грядущее возрождение Черноморска к новой, богатой жизни. Монумент поразил Котина в самое сердце. В гнезде из громадных бронзовых скорлупок лежал уродливый, бронзовый же гидроцефал - младенец с раздутой водянкой головой и руками-ногами, изуродованными опухолями аномального развития. Это выглядело особенно страшным, потому что перед чудовищем из кунсткамеры стояли туристы, и впереди всех - тоненькая девушка в лосинах, с большой, качественно обтянутой черным свитером грудью, являя собою оглушительный контраст бредовой выдумке выжившего из ума скульптора.
- Ни одной нормальной идеи не пробьешь, - сказал обреченно Котин, - а это пожалуйста! Страна дебилов. Куда бежать?
Тамара попыталась его успокоить, но безуспешно. Весь следующий день он провел в суете. Пришел поздно, взвинченный, злой - видимо, снова ничего не добился. Спать улегся рано. Лежал ровно. Дышал тихо. А часа через два сел в кровати и, глядя прямо перед собой, сказал.
- Я - никто. Меня нет. Я - невидимка. Поняла?
Затем он лег и снова затих. Тамара прижалась к нему. Неизвестно откуда пришедший страх подступил к горлу. Она попыталась прогнать наваждение. Не смогла. Страх перерос в панику, и она перебралась на кухню, зажгла свет, вскипятила чайник, но чаю пить не стала. Сидела до утра, уставившись в угол, и думала о том, что жизнь ее, все-таки, сложилась нелепо. Может, стоило сидеть дома, вязать и молчать в тряпочку.
На другой день у Тамары поднялась температура и работу она прогуляла - позвонила, и Ляховецкий дал выходной. Котин ушел, не прощаясь. Не было его до позднего вечера. Явился он домой в странном виде. Его трясло. Глаза окаменели, утратили подвижность и глубину. Он сел устало у двери, не снимая куртки.
- Что случилось? - спросила Тамара, кутаясь в шарф.
- Я так и думал, - сказал Котин, - меня никто не подозревает.
- О чем ты? - спросила, холодея, Тамара.
- Все просто, - ответил бесцветно Котин, - могу рассказать. Я пошел на вокзал. Домой не хотелось. Зачем? Портить тебе настроение? А там ментяра прицепился к девчонке. Сначала потрошил проституток. Он видел, что я за ним слежу, но плевать на меня хотел. А потом пристал к пацанке. Стал гнать с перрона. Она не хотела уходить. Тогда он ее - сапогом по ногам. Она чуть сознание не потеряла...
- Что ты натворил?
- Ничего. Сказал этой погани все, что надо...
- И...
- Он меня задержал. Повел в отделение.
- Договаривай.
- Что договаривать... Я не стал ждать, пока они мне в обезьяннике почки отобьют. Врезал ему кирпичом по башке. Хорошо врезал. Сдох!
- Что ты несешь?
- Сдох! - упрямо повторил Котин.
Его снова затрясло, а потом вдруг вырвало. Тамара бросилась к нему, чуть ли не волоком потащила в ванную. Умыла. Прибрала в комнате. Завалила Котина, тяжелого и безразличного, как куль муки, на диван. Налила стакан водки. Заставила выпить. Закусывать он не стал, оттолкнул ее руку с тарелкой.
- Почему же тебя не взяли? - спросила Тамара.
- А кому я нужен? Проверили документы - союз журналистов, то да се... Отпустили. Хоть все и оцеплено. Я там крутился, крутился - и ничего.
- Ты все-таки сумасшедший, - сказала Тамара.
- Да, - согласился Котин и уснул крепким сном.
Прошла неделя. Никто Котина не тревожил. Однако жить, как раньше, он уже не мог. Часто ходил на «тещин» мост и смотрел вниз, на далекую мостовую, о которую уже разбилось столько граждан, что поверх металлических перил наварили другие, погрубей и повыше. А «тещиным» мост прозвали потому, что он соединил два берега улицы-оврага. На одном жил некогда секретарь обкома, на другом - его теща. Без моста им приходилось ездить друг к другу в гости на машинах, а так - пешком пятнадцать минут. Котин, словно притягиваемый магнитом, стоял тут подолгу, уткнувшись лбом в прутья, ежевечерне.
Тамара проследила его, догадалась, о чем думает, попыталась отвлечь. Котин ее не услышал. В последнее время он вообще был мало контактным. Не говорил и не обращал внимания на слова других. Тамара сходила в привокзальное отделение милиции, попыталась окольными путями, потолкавшись среди посетителей, выяснить, как тут и что, но никаких следов трагедии, описанной Котиным, даже портрета в траурной рамке не обнаружила. Однако Котин вел себя так, будто руки его обагрены чужой кровью, хоть это и кровь ублюдка, и, стало быть, прежнему не бывать.
Так понемногу приблизился тот последний вечер, когда Тамара совершила такое, в чем не призналась бы никому и никогда, даже под пыткой. Котин снова стоял на мосту. Она приблизилась к нему сзади. Заглянула в его лицо. Оно было мертвым. То есть, он дышал, веки его помаргивали, губы кривились, что-то шепча, но жизни в лице Котина не было.
- Слушай, - окликнула Котина Тамара, - что ты опять тут делаешь? Зачем пришел?
- У меня не хватает воли, - сказал Котин, - помоги мне…
- Как? - спросила Тамара, дивясь своему спокойствию.
- Я пять раз туда влезал, - Котин посмотрел вверх, на перила, - но пугался. Толкни меня...
- Ты решил? - спросила Тамара.
- Я решил, - сказал Котин. - Ей-богу решил... Помоги, а?
Тамара кивнула. Он впервые, как бы проснувшись, с интересом посмотрел на нее. Потом снял пиджак, перебросил через перила и несколько секунд следил за тем, как тот летит, растопырив рукава, вниз. Вслед за тем Котин деловито, то и дело оскальзываясь, вскарабкался на перила; сел, свесив ноги наружу, и оглянулся на Тамару со счастливой улыбкой.
- Давай, - сказал он деловито.
Она, не владея собой, словно подчиняясь постороннему импульсу, подняла руки и толкнула Котина изо всех сил снизу. Он вскрикнул, попытался удержаться, перевалившись в сторону улицы, повис на руках, но от рывка пальцы разжались, и он рухнул вниз. Крикнуть Котин не успел. Он влепился всем телом в машину, которая выскочила под мост неизвестно откуда и добрую сотню метров протащила его, уже неживого, на продавленной крыше.
Тамара тотчас же бросилась прочь. Она прибежала к себе домой. Долго отмокала в ванне. Потом уселась в кресло, примостила на коленях вязание, замелькала спицами.
Владимир Львович явился с улицы поздно. Возвращение Тамары его ничуть не удивило. Даже наоборот. Он вытащил бутылку шампанского, и они ее до капельки выпили. При этом Тамара не переставала вязать. Владимир Львович, по своему обыкновению, о чем-то пространно рассуждал. Может, снова о Ленке. Тамару это не интересовало. Вокруг не было ни одного нормального человека, включая ее саму.
Владимир Львович перестал, наконец, болтать, сгреб ее в охапку, перенес на диван, торопливо содрал одежду и трахнул, как обычно, - не тогда, когда это нужно обоим, а когда ему самому захочется. Тамара удовольствия не испытала, но, как ни странно, и раздражения. «Пусть, если ему так надо», - подумала она устало. А Котин из ее памяти выветрился бесследно. И Ленка тоже.
Тамара едва не свихнулась. Когда ее змей любимый в пятый раз за последний месяц притащился кромешной ночью, в два или три (она так извелась, что не глянула на часы) и, нагазованный до французского прононса, ворвался в постель, требуя немедленного ублажения, она стукнула его по башке телефонным аппаратом. Позже, конечно, пожалела - как-никак очень хороший телефон, с номероопределителем, чтобы знать, кто звонит и нужно ли снимать трубку. Аппарат рассыпался, а голове этого кретина - ничего. Только уснул, так любви и не дождавшись. Утром его мучила тахикардия и очень раздражал неведомо почему разбитый агрегат. А главное, Владимира Львовича бесило совковое Тамарино упрямство. Она ни за что не хотела соглашаться с тем, что ему, как человеку античному, идея моногамии кажется ограниченной и глупой. Тамара в свете этой идеи выглядела склочной собственницей, хотя в ее внешности ничего такого не проявлялось. Светленькая, легкая, она казалась бы хрупкой, если бы не большая грудь и мальчишеские бедра - и не подумаешь, что может орать дурным голосом, лить слезы в три ручья, пока нос не станет фиолетовым или вот, как на этот раз, запустить в голову мужу дурацким «Панасоником».
«Какая же он, все-таки, скотина», - подумала Тамара, разглядывая гладкое, розовое лицо Владимира Львовича, украшенное пшеничной красоты усами. Он нравился ей по-старому - и физиономией, и телом, дородным и несколько рыхлым, несмотря на молодость, и характером, где незлобивости было больше, чем зла или эгоизма. Но эгоизм был тоже и какой-то распущенный, наглый, беззастенчивый. Тамара и слова нужного не могла подобрать, но пыталась и в результате доводила себя до головной боли и острых резей в желудке. Он же никаких слов не подбирал. Речи произносил круглые, как бы давно отрепетированные. Нельзя утверждать, что не волновался. Переживал, понятно, но не настолько сильно, как хотелось бы. Если бы он и впрямь дорожил Тамарой хоть вполовину от того, как это живописал, то вел бы себя осторожнее и не приволок бы в сумке Ленкин зонтик, который Тамара вышвырнула той под ноги, на лестничную площадку, еще в позапрошлый четверг. Тогда он поклялся, что к этой суке, к этой врачихе из гриппозной районки, больше ни ногой. Грубые слова в этой фразе, конечно, Тамарины. К чести Владимира Львовича, он никогда не позволял себе оскорблять женщину - ни жену, ни шлюху подзаборную. Но зато и пройти мимо любой, даже первой попавшейся юбки спокойно не мог; особенно мимо хорошенькой и тем более, если с круглым, аппетитным задиком. А когда возраст подпер, его античность и вовсе разрослась до неприличных размеров. Наиболее же противной Тамаре казалась мужнина наивность. Она бы сказала - детскость, если бы все это не касалось самой элементарной ебли.
Он не счел необходимым соврать, когда вляпался с зонтиком, и признался, что навещает Ленку и теперь и делает это с превеликим удовольствием. Тамару не так вывело бы из себя и самое нахальное вранье, потому что глупо думать, будто жестокая правда лучше сладкой лжи. Сладкая ложь лучше. Хочешь трахаться - с нашим удовольствием. Но зачем же близких травмировать? Никто тебе член изотопами не метит и со счетчиком Гейгера по твоим явкам не бегает. Но когда красавец-мужчина вламывается в родной дом среди ночи, ничего членораздельного не произносит, а утром пускается в туманные рассуждения о том, что любит обеих женщин и хочет сохранить как жену, так и ту, другую, и что они, будучи личностями непохожими, прекрасно дополняют друг друга и могли бы при хорошей погоде, вполне вероятно, сдружиться, - тогда хочется взять нож да и отрезать ему яйца. И, что обиднее всего, на вопрос, чем же таким располагает Ленка, чего нет и не может быть у Тамары, ответа Владимир Львович не давал. Он что-то мычал, правда, пытаясь мотивировать свой главный тезис, но неубедительно. Шахиншах, понимаете ли! Сначала б денег намолотил, как бухарский эмир, а уж потом бы о гареме грезил.
Впрочем, если честно, Тамара в любом гареме нашла бы себе место не хуже Ленкиного. Та, может, и моложе, но и муженек еще не так сдал, чтобы у него стоял только после стриптиза. Хотя Ленка, возможно, именно стриптизом его и взяла. Было дело, ейный бывший хахаль проговорился, дескать, она хороша тем, что не ноет, не жалуется никогда, а, наоборот, поет, танцует и сообщает всем своим мужикам жизненную энергию и бодрость духа. Допустим, что так, хотя в постели, если умеючи, любого мужика нестарая баба может заставить кричать аллилуйя. Но это еще не повод в отсутствие законной супруги укладывать эту дрянь в семейную койку на глазах малых детей и любимой кошки, которая при виде такого безобразия, наверняка, раздумала спать и шипела на бесстыдницу.
Но что ему, кобелю, скажешь, если он забрал себе в голову невесть что и хочет поебывать в свое удовольствие и ту, и другую. От сознания этого невозможного факта Тамара начинала снова плакать, что не шло ей на пользу. Так было и сегодня. Владимир Львович решил в стрессовой ситуации не рисковать; не убежал, сославшись, как всегда, на жуткую рабочую загрузку в своей виртуальной фирме «купи-продай», а потащился за Тамарой - и туда, и сюда, и к свекрови в гости, где изображал, надо сказать, талантливо, попранное достоинство. А Тамара выглядела рядом с ним, пышным, осанистым и печально-торжественным, жалким кроликом с красными, натруженными глазами.
Все это происходило год назад и ничем не закончилось. Разве что Владимир Львович перестал торговать витаминами и французской парфюмерией из Стамбула, а купил пополам с приятелем старый автобус фирмы «Рено», сунул в него подержанный биологический сортир, шаткий столик, две койки и принялся курсировать в Польшу и обратно. Койки давали ему некоторую перспективу. Однажды (Тамара знала это точно) он свозил в Варшаву и Ленку. Странно, но Тамару это не задело. Может быть, потому что к этому грустному часу она встретила Ляховецкого.
Толстый человек с сухой, граненой головкой и осторожными глазами, он подошел к ней на улице и деловито предложил работу. «Дневной стационар психоневрологического диспансера», - сказал он решительно, будто ухнул с головой в воду. Тамара и бровью не повела. Только спросила: «А я тут при чем?» - «Вы добрая, - сказал Ляховецкий. - Я по глазам вижу». - «Это вы так меня клеите?» - спросила Тамара. «Не клею, а вербую, - ответил, не смутившись, Ляховецкий. - Для меня главное, что подсказывает интуиция. А она, как только я вас увидел, просто завопила - не пропусти!» - «Как это интуиция может вопить? - поинтересовалась Тамара. - Вы же только что сами сказали: она подсказывает. Вот это правильно». - «А моя на сей раз вопит! - сказал твердо Ляховецкий, вручая ей фунтик итальянского мороженого, который успел прихватить на ходу с лотка. - Вот вы чем занимаетесь в жизни?» - «То тем, то другим... Чаще вяжу». - «Это очень хорошо. Значит, можете быть психологом». - «А что, я любому могу хорошее присоветовать. Ко мне иногда, как к священнику, ходят или к врачу. Я послушаю, послушаю и начинаю говорить. Сама не знаю, откуда что берется. Но иногда так насоветую, что потом благодарят. Ну, мать, говорят, ты у нас просто Ванга какая-то!» - «Видите! - обрадовался Ляховецкий. - Я же чувствую. Вы замужем?» - «А в чем будет состоять работа?» - спросила Тамара, опускаясь на скамью, так как дальше болтать и не сесть, не откинуться назад, как бывало, когда училась поблизости и всегда бегала в институт через городской садик; не подышать полной грудью (а ей только сейчас задышалось легко и свободно) - не сделать всего этого было бы просто глупо. Ляховецкий проницательно, что твой экстрасенс, улыбнулся, кивнул ей благожелательно, присел рядом, и диалог потек уже совсем естественно, как в книжках.
- Мы - скорая психологическая помощь, - объяснил Тамаре собеседник. - Кому-то дерьмово, хочется руки на себя наложить. А тут - мы. Так, мол, и так, друг или подруга, не спеши. Это никогда не поздно. Все там будем. Но лучше не сейчас...
- Так вы телефон доверия?
- Не совсем. Туда звонят одни только самоубийцы или хулиганы, которым поматериться охота или сделать женщине на телефоне гнусное предложение. Иногда такое несут! Я долго не верил, а потом сам решил полюбопытствовать. Попросился к ним на смену. Вы и представить себе не можете, что я услышал. Кажется, мужчина на звонок отвечает, что тут можно придумать? Так нет же! Откуда-то гомиков понабиралось. Как будто все педерасты города и области решили с собой покончить разом. Но раньше употребить, извините, меня...
- Вы об этом почему-то рассказываете с удовольствием, - сказала Тамара. - Вы извращенец?
- Ничего подобного. Я просто намекаю на то, что у психологов очень широкий фронт работы: и самоубийцы, и наркоманы, и психотики, и абсолютные дебилы... Извращенцы, конечно, тоже встречаются...
- Так ведь не у вас... Вы же не телефон доверия. Сами сказали.
- У нас еще хуже. Там ты их не видишь и, в конце концов, если тебе слишком уж неприятно, можешь трубку бросить. Хотя это, разумеется, непрофессионально. А к нам они все идут строем. Они здесь не ночуют, но целый день перед глазами. И каждому нужно как-то помочь. А то уйдет и утопится или замочит кого-нибудь. На нас же и повесят...
Тамара решительно встала. Потянулась сладко. Зажмурилась, поворотив лицо к солнцу.
- Ну, ладно, - сказала она, - я всего этого не умею.
- Научим, - перебил ее Ляховецкий. Он даже взмок. Уж очень ему хотелось уговорить Тамару. - Главное, вы - человек. Таких в монастырь забирают...
- Для монастыря я не гожусь, - Тамара посмотрела на Ляховецкого с иронией. - По-моему, вы меня, все-таки, клеите.
Тот засуетился. Всколыхнулся всем своим большим телом, и сразу стало видно, что он еще совсем не стар и под слоем жирка спрятаны приличные мышцы и, возможно, сконцентрированы серьезнейшие желания. Это открытие Тамару развеселило. Она не потребовала ответа, потому что его и быть не могло. И в этот самый момент перед ее внутренним взором всплыла рожа дорогого муженька Владимира Львовича, несколько удрученная из-за затруднений с гаремом, но внутренне безмятежная. На глаза Тамары навернулись слезы, но сквозь них, сметая возмутительное изображение Владимира Львовича, вдруг прорвалось, просто брызнуло в мозг видение кроны иудина дерева. Оно росло у входа в сквер и как раз сейчас отчаянно, истерически цвело над Тамариной головой.
Это решило все.
- Я согласна, - сказала Тамара.
Прошел месяц. В данном случае хватило и месяца. Ляховецкий обучил Тамару всем примочкам, которые необходимо знать для безопасного обращения со страждущими. Первые приемы он проводил с Тамарой вместе, наслаждаясь тем, какая она аккуратная, чистенькая, строгая и, вместе с тем, душевная в своей блузочке и шортиках с подтяжками (уж очень ей не хотелось надевать бездушный халат), и какое успокаивающее или, напротив, бодрящее впечатление производит на больных в зависимости от их темперамента и степени повреждения характера. Ляховецкий сидел за столом рядом с Тамарой, почти касаясь своим коленом ее, полненького, туго затянутого в черные колготки, и ему казалось, хотя на нескромные поступки он не отваживался, что его нога становится все больше, толще, раздувается, плотно прижимаясь к тамариной, и ей это нравится. Тамара, конечно, чувствовала, что Ляховецкий волнуется, но ей было все равно, ибо свои душевные ресурсы она всецело расходовала на психов.
Беседуя с этими несчастными людьми, даже не подозревающими о том, насколько они несчастны, она видела, что какие-то изменения происходят и с ней самой. Их заброшенность, их внутренняя замусоренность вызывали в ней острые приступы сожаления, потому что она и сама была такой, и ее душа напоминала неприбранную комнату. Когда Тамаре сбивчиво излагала свою скучную историю какая-нибудь обманутая жена, она как бы сливалась со своей пациенткой и, внимая той вполуха, вспоминала себя, сидящую в одиночестве в своей огромной квартире за вязанием или шитьем, в драных домашних тапочках и выцветшем халате, пока ее Владимир Львович неделями где-то мотается и на все вопросы и приставания отвечает одинаково, что у него дела, и легко возбухает, если она настаивает на объяснениях, и кричит противным, скрипучим голосом, а то и напивается назло и в пьяном угаре ломает табуреты и швабры, и гнет дверные ручки, и уходит, вроде бы не желая натворить бед, на всю ночь. Естественно, она, пережившая этакое, легко зализывала ссадины женщины, пришедшей за помощью, и они плакали, обнявшись и сообща вырабатывали страшные планы отмщения своим кобелям. А то обстоятельство, что этим планам, скорее всего, не суждено осуществиться, ничуть не мешало им испытать значительное облегчение, почти катарсис, будто они действительно наказали подлецов, и объекта ненависти больше нет.
Бывали случаи и похлеще, требующие вмешательства мужского персонала. В один прекрасный день к ней в кабинет явился средней упитанности и неясного возраста гражданин и заявил, что после свидания с одной дамой его беспрерывно мучают страшные запахи. Дама, достаточно еще молоденькая, не первый год приходила к нему в гости, иногда и в свой обеденный перерыв, а ему было все равно когда, ибо он не работал как инвалид детства. С рождения этот гражданин имел короткую ногу и сильно искривленную правую ручонку, прочим же его природа не только не обделила но, можно сказать, уважила сверх меры. Притом, он был еще и неглуп, отчего не только эта, но и другие женщины липли к нему повсеместно.
И еще одним преимуществом мог похвастаться до недавнего времени этот пациент. Он не чувствовал запахов. Природа, укоротившая ногу и удлинившая другой орган, лишила его обоняния, но, вышло так, что не навсегда. Надо же было произойти такому, что способность воспринимать запахи вернулась к нему в тот момент, когда у него находилась с визитом вежливости упомянутая выше знакомая и как раз прыгала на нем, держась за спинку кровати и громко выкрикивая какие-то воинственные и невразумительные слова. Обоняние вернулось, и мужчину захлестнула волна такого острого, со спиртовой подкладкой запаха, какой можно найти только в свинарнике. Пациент даже вырубился на мгновение, а придя в себя, изобразил несвойственную ему ранее усталость и предложил своей гостье принять совместную ванну. Физиотерапевтическая процедура не помогла. От дамы тянуло, как от кнура. От ее запаха у любовника шла кругом голова и сводило горло. Он избавился от подруги пораньше, надеясь, что обоняние рано или поздно пропадет вновь. Однако этого не случилось.
Во время следующего свидания толково выполнить свои обязанности этот гражданин не смог и робко спросил свою принцессу, отчего бы ей не воспользоваться пахучей химией, на что получил кокетливый ответ, что в Париже, к примеру, мальчики просто обожают этот животный дух и за такими, как она, гоняются с расстегнутыми штанами. И худо не то, что на этот раз он проявил себя импотентом, а совсем другое. Теперь страшный запах преследовал его неотвязно. Это сводило его возможности на нет. Мужичок измочалился, пытаясь отогнать наваждение. К Тамаре он явился, как в последнюю инстанцию. Ей было неловко, но она смиренно выслушала его историю и в перепуге нажала на кнопочку, лишь тот момент, когда он вскочил в сильном возбуждении на ноги, рванул змейку, вывалил на белый, без единой бумажки стол свою здоровенную штуковину и, срываясь на плач, спросил.
- Ну, и что теперь с этим делать? Запах чувствую. А его нет. А запах чувствую! Жуткий. Козлиная ебля, чтоб ей пусто было.
- Что? - переспросила Тамара, не сразу раскусившая смысл незнакомого выражения. - Что вы сказали?
- Сказал - чтоб она сказилась, эта козлиная ебля! Инвалидом сделала! Помогите, сестричка!
Прибежали другие психотерапевты, заставили пациента застегнуться и увели. А Тамара долго не могла прийти в себя. Ее сначала трясло, потом напал смех, и она истерически хохотала так долго, что пришлось девушку отпаивать валерьянкой.
И еще одно происшествие запало ей в память. Пришел на прием тихий, сдержанный паренек, невысокого росточка, мягкий, нежный, в посвистывающем от гладкости ткани спортивном костюмчике - такой, знаете ли, мягкий, к ранам можно прикладывать. Его бессонница замучила. Без причины. Уж и то пробовал, и другое, и отдыхать ездил на Канары, и в наших Сочах побывал - ничего не помогало. Тамара проникновенно его изучила, зафиксировала за спокойной, негромкой внешностью страшную нервозность, вспомнила Зощенко, как он, когда аппетит пропал и все думали - у него рак, начал копаться в собственной личности и выяснил, что болезнь связана с ударом грома и звяканьем чайной ложечки по краю стакана, когда младенец Миша - будущий писатель - кормился кашей; вспомнила все это и битых три дня разбирала с Сережей - так звали парня - его личность на составляющие, каждая из которых была, странное дело, светлой, как пример для подражания. Они уже добрались до раннего детства Сережи и его мальчишеских стыдных привязанностей; он уже поведал ей, как со своим дружком тайком от родителей пытались друг друга своими палочками в попки тыкать, потому что начало хотеться и моглось, а девочек еще боялись; они уже дошли до самых волнительных подробностей, до истоков невроза, когда Сережа вдруг бесследно исчез. Она подождала его с недельку, а затем решила поделиться сомнениями с Ляховецким, мол, пропал мальчишка, не вышло бы чего - невротик, все-таки.
- Понимаете, - сказала Тамара, - был тут у меня на приеме мальчик один, такой, знаете, нежный, можно к ранам прикладывать...
Она не успела договорить, когда Ляховецкий вяло отозвался.
- Ах, этот... Бросьте, Тамарочка, не зацикливайтесь. Придет не придет... Какая разница... Эти рэкетиры хорошо платят. А прочее нас не интересует.
- Как рэкетиры? - спросила обескураженно Тамара. - Сережа, что ли, рэкетир?
- Ну да, - сказал Ляховецкий. - Не самый из них плохой, между прочим, это вы верно заметили. Он, например, против того, чтобы утюгами пытать или, там, у детей уши резать... Впрочем, для нас его взгляды значения не имеют. Мы помогаем всем. Согласно клятве Гиппократа. И, между прочим, мне жизнь еще не надоела...
Тамара потом неделю, не меньше, ходила в анабиозе. Надо же так обмануться! И если бы не Женечка Котин, форменный неудачник, просто хрестоматийный пример неудачника, она бы, возможно, так в полусне и жила до настоящего момента. А Котин пленил ее сразу. В нем сопрягались изящество и обреченность. Хорошо одетый, выскобленный до стального блеска, ненавязчиво надушенный, он, в то же время, смотрел на нее загнанно, словно ожидая, что его вот-вот попрут прочь; надеясь, что этого не случится и спрашивая несмело, отчего же она его, все-таки, не гонит? У него были красивые, чуть с поволокой, карие глаза и брови под цвет черных тюльпанов, которые он сразу же принес ей в подарок.
- Сорт «Король ночи», - объяснил он без долгих предисловий. - «King of night».
И она прониклась к нему сочувствием, смешанным с большим интересом. Впервые за последнее время ей захотелось, чтобы ее поцеловали. Это желание оказалось столь острым и привязчивым, что ей пришлось уйти в ванную и умыться. Она знала, что первое правило всех психиатрических лечебниц - не заводить романов с больными. Знала, но чувствовала, что может с собой не справиться. Это ее бесило, а сердце продолжало колотиться неровно, и как-то странно сводило низ живота. Она с трудом взяла себя в руки, или ей показалось, что удалось это сделать, и с каменным лицом вернулась в комнату. Котин ждал ее, доброжелательно улыбаясь.
- На что жалуетесь? - спросила она, усаживаясь за стол.
- На жизнь, - сказал Котин, не тая улыбки.
- Давайте подробнее, - сказала Тамара.
- Давайте, - согласился Котин, - но не сейчас. Сейчас я хочу пригласить вас в кафе.
- Я на работе, - ответила Тамара, - и вообще, почему вы думаете, что я с вами пойду?
- Потому что вы этого хотите. Так же, как я.
- С чего вы взяли?
И тут Котин разразился монологом. Он говорил, что его сюда направили давно, но он никак не отваживался обратиться к кому-то конкретному, потому что пуще смерти боится всяких заведений такого рода, в которых сойти с ума куда легче, чем обрести точку опоры. Но теперь, когда он несколько дней назад увидел ее и понаблюдал за нею со стороны, его страх пропал. Он вдруг нафантазировал, что, может быть, у них начнется дружба, а потом, вполне вероятно, - и любовь. И Тамару это не должно оскорблять, так как эта влюбленность напоминает влюбленность в телезвезду, например, или киноактрису, с тем отличием, что они, всякие звезды, бог весть где, а она, Тамара, вот она, рядом, в пределах физической досягаемости. Он говорил о том, что начал люто ненавидеть свой род, ибо любой симпатичный прохожий мужского пола кажется ему, Котину, возможным претендентом на ее сердце; он даже воображает себе, как она подходит к этому человеку, доверчиво прижимается к нему, и в эту минуту Котину хочется случайного, ни в чем не виноватого прохожего убить, разорвать на куски.
Тамара внимала сбивчивым речам нового знакомого ошеломленно. Когда он умолк, у нее было такое чувство, будто по ней проехали катком, или она бежала, бежала через пустыню, по дикому зною, жадно ловя ртом раскаленный воздух, а сейчас вот в изнеможении рухнула на песок и надеется на одно - не умереть до того, как восстановятся силы. Она не нашла в себе довольно мужества, чтобы воспротивиться Котину и приняла его приглашение.
С этого все и началось. Ежедневно они выбирались в тот или иной ресторанчик, где было всегда два-три посетителя, и никто не мешал Котину изливать душу, а ей слушать. Он не хотел говорить Тамаре, где работает, а она и не настаивала. Ей вполне хватало информации, которую он обрушивал на ее голову, повествуя о своей судьбе, медленно, несколько монотонно, но неостановимо. Филолог, журналист, лингвист - все, что угодно в этом роде, он был типичным, как уже сказано выше, неудачником, но особого типа. Каждая его затея - что новая газета, что фильм или книга - осуществлялась прекрасно, на высочайшем профессиональном уровне. Но тем все и заканчивалось. Всякое деяние Котина оставалось уникальным примером мастерства, как лесковская блоха или портрет Сталина в просяном зернышке руки советского умельца Сядристого. Дальше дело не шло. Мешали обстоятельства. Исчезали спонсоры - заносчивый интеллигент не выдерживал проверки на вшивость. Предавали свои - для них, уставших от хронической нищеты, Котин был недостаточно прагматичным. Сбегали женщины, не видевшие перспективы в нервной котинской любви, когда столбик помады стоил полста в зеленых. Изменяли друзья, потому что друзья рано или поздно изменяют всегда. В ресторацию Котин водил Тамару на занятые под проценты деньги, которые он надеялся как-нибудь отработать. И рискнул в первый раз он на это опасное предприятие, и рисковал дальше лишь потому, что только так, сидя гордо в пустом зале, оставляя чаевые, нанимая такси, он иллюзорно оказывался в той роли, к которой его готовила судьба, да помешали прыщавые гендиректора в длинных пальто, красных пиджаках и с незаконченным средним образованием. А, может, и не одни они. Это следовало выяснить вместе с Тамарой.
Тамара слушала Котина и не могла взять в толк, отчего у него столько осечек. Ведь умен, дружелюбен, хорош собой. Разве что парадоксальное поведение пугало публику, и она не прощала ему того, чего не могла позволить себе. Тамара ни минуты не раздумывала над тем, стать ли его любовницей, несмотря на то, что никогда не была чьей-либо, кроме мужа, и даже представить себе не могла такого поворота событий. В первый же свой визит в котинскую двухкомнатную хрущобу, у черта на куличках, она осталась там на всю ночь, благо Владимир Львович в сотый раз двинул на своей членовозке за границы родины, и не пожалела. Внутренняя противоречивость его натуры проявлялась и в постели. Будучи победителем по природе, но неведомо какой силой сломленным в момент приближающегося триумфа, он неистово и умело ласкал ее, зацеловывал с ног до головы, упоенно пробирался в каждый закоулок ее вечно голодного тела, но при этом не уставал спрашивать глазами, хорошо ли ей, довольна ли она, и ежели не находил ответа, ни с того, ни с сего тушевался. Однажды до утра промучился - что-то ему, дураку, показалось, - и лишь величайший такт и терпение Тамары и ее умение убеждать привели его в чувство, и он понял, что причина его слабости лишь в сильной, невозможной любви. Чтобы укрепить Котина, дать ему новое дыхание, помочь справиться с призраками вечных неудач, ввергавших его в глубочайшую депрессию, Тамара однажды перебралась к нему насовсем, известив Владимира Львовича о своем решении запиской.
Правда, ее пугали вспышки ярости, которые Котина иногда посещали в самые неподходящие для того минуты. Тогда все летело кувырком. Он багровел, руки его ходили ходуном, желваки играли, сцепленные пальцы потрескивали в суставах. Он ненавидел жизнь, которая загнала его на пятый этаж вонючего дома. Презирал себя за безденежье. Изнемогал от несправедливости этого факта. Он знал, что заслуживает другого. Но годы летели, как на курьерских, а он оставался там, где был.
Когда Тамара пыталась смягчить его боль, оборвать истерику, он бесился, словно у него отбирали любимую игрушку, и как-то раз даже ударил ее по лицу так, что она упала. Потом плакал, извинялся, носил корвалол, целовал ей ноги, укутывал теплым пледом и любил ее в эту ночь, будто впервые. Но осадок все равно остался. Приступы посещали его все чаще. Постепенно Тамара начала уставать. Это ее пугало. Она не хотела возвращения к Владимиру Львовичу, который отнесся к ее уходу с философическим спокойствием и пригласил приходить, когда ей вздумается, хотя и не рассчитывать на прежнюю с его стороны пылкость. Наверное, рад был, что теперь никто не мешает трахать Ленку и, вполне возможно, делает это на ее, Тамариной, постели. Попробовала Тамара уйти и от Котина. Два дня жила у подруги, но он пришел за ней, просидел всю ночь на ступеньке под дверью, проводил на работу и, в конце концов, вернул любимую женщину в свою холостяцкую нору, которая за ничтожное время ее отсутствия покрылась бахромой запустения.
В один из вечеров они поехали на морвокзал - поглазеть на суда и помечтать, как отправятся когда-нибудь вместе в круиз на белом пароходе с бассейном на верхней палубе, и это была роковая прогулка. У здания вокзала известный скульптор-эмигрант установил монумент «Золотое дитя», символизирующий, по его мысли, грядущее возрождение Черноморска к новой, богатой жизни. Монумент поразил Котина в самое сердце. В гнезде из громадных бронзовых скорлупок лежал уродливый, бронзовый же гидроцефал - младенец с раздутой водянкой головой и руками-ногами, изуродованными опухолями аномального развития. Это выглядело особенно страшным, потому что перед чудовищем из кунсткамеры стояли туристы, и впереди всех - тоненькая девушка в лосинах, с большой, качественно обтянутой черным свитером грудью, являя собою оглушительный контраст бредовой выдумке выжившего из ума скульптора.
- Ни одной нормальной идеи не пробьешь, - сказал обреченно Котин, - а это пожалуйста! Страна дебилов. Куда бежать?
Тамара попыталась его успокоить, но безуспешно. Весь следующий день он провел в суете. Пришел поздно, взвинченный, злой - видимо, снова ничего не добился. Спать улегся рано. Лежал ровно. Дышал тихо. А часа через два сел в кровати и, глядя прямо перед собой, сказал.
- Я - никто. Меня нет. Я - невидимка. Поняла?
Затем он лег и снова затих. Тамара прижалась к нему. Неизвестно откуда пришедший страх подступил к горлу. Она попыталась прогнать наваждение. Не смогла. Страх перерос в панику, и она перебралась на кухню, зажгла свет, вскипятила чайник, но чаю пить не стала. Сидела до утра, уставившись в угол, и думала о том, что жизнь ее, все-таки, сложилась нелепо. Может, стоило сидеть дома, вязать и молчать в тряпочку.
На другой день у Тамары поднялась температура и работу она прогуляла - позвонила, и Ляховецкий дал выходной. Котин ушел, не прощаясь. Не было его до позднего вечера. Явился он домой в странном виде. Его трясло. Глаза окаменели, утратили подвижность и глубину. Он сел устало у двери, не снимая куртки.
- Что случилось? - спросила Тамара, кутаясь в шарф.
- Я так и думал, - сказал Котин, - меня никто не подозревает.
- О чем ты? - спросила, холодея, Тамара.
- Все просто, - ответил бесцветно Котин, - могу рассказать. Я пошел на вокзал. Домой не хотелось. Зачем? Портить тебе настроение? А там ментяра прицепился к девчонке. Сначала потрошил проституток. Он видел, что я за ним слежу, но плевать на меня хотел. А потом пристал к пацанке. Стал гнать с перрона. Она не хотела уходить. Тогда он ее - сапогом по ногам. Она чуть сознание не потеряла...
- Что ты натворил?
- Ничего. Сказал этой погани все, что надо...
- И...
- Он меня задержал. Повел в отделение.
- Договаривай.
- Что договаривать... Я не стал ждать, пока они мне в обезьяннике почки отобьют. Врезал ему кирпичом по башке. Хорошо врезал. Сдох!
- Что ты несешь?
- Сдох! - упрямо повторил Котин.
Его снова затрясло, а потом вдруг вырвало. Тамара бросилась к нему, чуть ли не волоком потащила в ванную. Умыла. Прибрала в комнате. Завалила Котина, тяжелого и безразличного, как куль муки, на диван. Налила стакан водки. Заставила выпить. Закусывать он не стал, оттолкнул ее руку с тарелкой.
- Почему же тебя не взяли? - спросила Тамара.
- А кому я нужен? Проверили документы - союз журналистов, то да се... Отпустили. Хоть все и оцеплено. Я там крутился, крутился - и ничего.
- Ты все-таки сумасшедший, - сказала Тамара.
- Да, - согласился Котин и уснул крепким сном.
Прошла неделя. Никто Котина не тревожил. Однако жить, как раньше, он уже не мог. Часто ходил на «тещин» мост и смотрел вниз, на далекую мостовую, о которую уже разбилось столько граждан, что поверх металлических перил наварили другие, погрубей и повыше. А «тещиным» мост прозвали потому, что он соединил два берега улицы-оврага. На одном жил некогда секретарь обкома, на другом - его теща. Без моста им приходилось ездить друг к другу в гости на машинах, а так - пешком пятнадцать минут. Котин, словно притягиваемый магнитом, стоял тут подолгу, уткнувшись лбом в прутья, ежевечерне.
Тамара проследила его, догадалась, о чем думает, попыталась отвлечь. Котин ее не услышал. В последнее время он вообще был мало контактным. Не говорил и не обращал внимания на слова других. Тамара сходила в привокзальное отделение милиции, попыталась окольными путями, потолкавшись среди посетителей, выяснить, как тут и что, но никаких следов трагедии, описанной Котиным, даже портрета в траурной рамке не обнаружила. Однако Котин вел себя так, будто руки его обагрены чужой кровью, хоть это и кровь ублюдка, и, стало быть, прежнему не бывать.
Так понемногу приблизился тот последний вечер, когда Тамара совершила такое, в чем не призналась бы никому и никогда, даже под пыткой. Котин снова стоял на мосту. Она приблизилась к нему сзади. Заглянула в его лицо. Оно было мертвым. То есть, он дышал, веки его помаргивали, губы кривились, что-то шепча, но жизни в лице Котина не было.
- Слушай, - окликнула Котина Тамара, - что ты опять тут делаешь? Зачем пришел?
- У меня не хватает воли, - сказал Котин, - помоги мне…
- Как? - спросила Тамара, дивясь своему спокойствию.
- Я пять раз туда влезал, - Котин посмотрел вверх, на перила, - но пугался. Толкни меня...
- Ты решил? - спросила Тамара.
- Я решил, - сказал Котин. - Ей-богу решил... Помоги, а?
Тамара кивнула. Он впервые, как бы проснувшись, с интересом посмотрел на нее. Потом снял пиджак, перебросил через перила и несколько секунд следил за тем, как тот летит, растопырив рукава, вниз. Вслед за тем Котин деловито, то и дело оскальзываясь, вскарабкался на перила; сел, свесив ноги наружу, и оглянулся на Тамару со счастливой улыбкой.
- Давай, - сказал он деловито.
Она, не владея собой, словно подчиняясь постороннему импульсу, подняла руки и толкнула Котина изо всех сил снизу. Он вскрикнул, попытался удержаться, перевалившись в сторону улицы, повис на руках, но от рывка пальцы разжались, и он рухнул вниз. Крикнуть Котин не успел. Он влепился всем телом в машину, которая выскочила под мост неизвестно откуда и добрую сотню метров протащила его, уже неживого, на продавленной крыше.
Тамара тотчас же бросилась прочь. Она прибежала к себе домой. Долго отмокала в ванне. Потом уселась в кресло, примостила на коленях вязание, замелькала спицами.
Владимир Львович явился с улицы поздно. Возвращение Тамары его ничуть не удивило. Даже наоборот. Он вытащил бутылку шампанского, и они ее до капельки выпили. При этом Тамара не переставала вязать. Владимир Львович, по своему обыкновению, о чем-то пространно рассуждал. Может, снова о Ленке. Тамару это не интересовало. Вокруг не было ни одного нормального человека, включая ее саму.
Владимир Львович перестал, наконец, болтать, сгреб ее в охапку, перенес на диван, торопливо содрал одежду и трахнул, как обычно, - не тогда, когда это нужно обоим, а когда ему самому захочется. Тамара удовольствия не испытала, но, как ни странно, и раздражения. «Пусть, если ему так надо», - подумала она устало. А Котин из ее памяти выветрился бесследно. И Ленка тоже.
Одесса
"Наша улица” №171 (2)
февраль 2014
