Евгений Рейн
БЕЛЫЙ ФЛАГ
Евгений Рейн у Александра Пушкина
Евгений Рейн – «самый авторитетный поэт» нашего времени (как говорят о нём СМИ), «двух столиц неприкаянный житель» (как он сам сказал о себе), «элегический урбанист» и «трагический элегик» (как говорил о нём Иосиф Бродский) – очень любит путешествовать и очень много путешествовал по миру, «всю-то он вселенную проехал», если говорить перефразированными словами песни, - бывал и в Америке, и в Италии, и во Франции, и где он только не бывал, и считает сам себя путешественником. Ему приходилось встречать свои дни рождения и в Тбилиси, и на Дальнем Востоке, и «за дальней за границей»...
Своё 75-летие он встретил в Москве, в музее-квартире Пушкина на Старом Арбате, без помпы и официоза. В скромной обстановке (если можно назвать скромной изысканную аристократическую обстановку этого старинного литературного гнезда), в узком кругу своих друзей, учеников, поклонников, которые пришли туда на его юбилейный вечер прямо в день рождения этого, слава Богу, живого и, слава Богу, много и успешно работающего классика поэзии нашего времени, 29 декабря 2010 года.
По такому случаю Евгений Рейн надел новую рубашку, кремового цвета, которую когда-то привёз из Милана и хранил у себя дома, в гардеробе целых 15 лет, но до сих пор не находил повода надеть её, и вот такой повод и такой случай, наконец-то, представился.
Что делают поэты на своих вечерах? Читают свои стихи, рассказывают о себе и о своих близких друзьях. Евгений Рейн на своём вечере в музее-квартире Пушкина рассказывал присутствующим о себе и о своих близких друзьях, причём лаконично и ёмко, не растекаясь словами по древу, и, разумеется, читал свои стихи, в основном из своей новой книги «Память о путешествии» (избранное нового века), которая появилась на свет в «Галарте», как яичко к Христову дню, и где много стихов, навеянных путешествиями поэта в те или иные географические точки, обозначенные на карте, и экскурсами в своё прошлое и в своё будущее. А читает он свои стихи так, что его слышно во всех углах зала (и во всех уголках Москвы, России и земного шара), даже и без микрофона, то есть – громким, энергичным, не монотонным голосом, густым басом, не бубня их себе под нос, причём делает особый упор на некоторых словах и таким образом выделяет и подчёркивает их, а иногда добавляет в тембр своего голоса львиное рычание и придаёт даже и серьёзным и драматичным стихам элементы юмора и эпатажной игры и выявляет скрытые качества своей поэзии и какие-то её новые, неожиданные и непривычные кое для кого стороны.
На вечере Евгения Рейна, кроме самого виновника торжества (то есть наряду с ним), выступили: священник Михаил Ардов, поэты Сергей Гандлевский, публицист, историк Александр Горянин, поэт и бард Андрей Крамаренко...
На вечере присутствовали: художник Борис Мессерер, поэты Александр Городницкий, Михаил Синельников, Олег Хлебников, Анна Саед-Шах, Сергей Мнацаканян, Валентин Резник, Надежда Кондакова, Виктор Гофман, Герман Гецевич, Сергей Ючковский, писатель, поэт, литературовед Игорь Волгин, писатель из Ростова-на-Дону, критик, литературовед, эссеист Эмиль Сокольский, и автор этих строк поэтесса Нина Краснова, и друзья Евгения Рейна, живущие в США, дочь Александра Межирова поэтесса Зоя Велихова, писатель Сергей Алиханов... и другие друзья и почитатели Евгения Рейна. Все они поздравили юбиляра с его 75-летием.
А утром 29 декабря поздравил поэта правительственной телеграммой сам Президент России Дмитрий Медведев и отметил «оригинальный стиль» и «художественную глубину и проникновенность» его творчества.
«Эолова арфа» предлагает своим читателям фрагменты юбилейного вечера Евгения Рейна в музее-квартире Пушкина на Старом Арбате, который вела его жена и правая рука Надежда Рейн, составитель книги «Память о путешествии».
ЮБИЛЕЙНЫЙ ВЕЧЕР ЕВГЕНИЯ РЕЙНА. 29 декабря 2010 года, музей-квартира А. С. Пушкина на Старом Арбате.
На окнах шёлковые бежевые занавески под цвет стен, окантованные «золотым» шитьем, с красноватыми ламбрекенами, на потолке роскошные многорожковые, многоярусные люстры с электрическим светом, на стенах позолоченные бра с электрическими свечами, картины современников Пушкина в массивных узорчатых рамах, около рояля – мраморный (или гипсовый?) бюст Пушкина. Пол паркетный, с фигурными шестигранниками...
Юбиляр Евгений Рейн в парадном чёрном велюровом пиджаке, в коричневых брюках, в кремовой рубашке, при галстуке, весь такой крупный, с белой пушистой подстриженной шевелюрой и с густыми широкими полосами чёрных бровей, сидит за антикварным столиком красного дерева с круглыми витыми ножками, на котором лежат стопки его книг и рукописей. Около юбиляра сидит его жена, она же и его «секретарь» Надежда Рейн, с пышной причёской на голове, с белыми бусами на ровной полной шее, в чёрном платье с овальным вырезом, в чёрных туфлях-шпильках...
Напротив столика – несколько рядов стульев с венскими спинками, и сбоку – еще несколько рядов. Все места заняты гостями и участниками вечера. Кое-кто стоит в дверях...
Евгений РЕЙН (листает свою книгу «Память о путешествии», останавливается на одном из стихотворений):
- Эти стихи мне навеял снег, который сейчас идёт на улице.
***
Первый снег – нелепая погода,
точно позабытая тропа,
по которой топала пехота,
а не городская шантропа.
Он ещё сгустится и растает,
ибо так положено вовек,
потому что ничего не знает
снегом занесённый человек.
Тот, кто видел все четыре части, -
видел всё и ко всему привык,
потому что снежное ненастье
падает ему за воротник.
Не уйти, не убежать от снега,
потому что этот снег – судьба,
может быть, прибавить слово «эго»...
«Эго-снег» - час Снежного суда.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- А теперь такая небольшая программка, из стихов которую подобрала моя почтенная супруга – Надя.
ПЕРЕД СФИНКСОМ
Загадка жизни не знает ответа,
Глоток эфира – глоток вина,
Быть может, последняя сигарета,
Быть может, небесная глубина.
И ты, мой Сфинкс, не жди откровений,
Я не отвечу, закрой мой счёт.
Но оцени покой и терпенье
Того, кто смотрит в водоворот.
Тебя не будет, меня не будет,
Пребудет вечно лишь календарь,
И кто ответит, и кто рассудит,
Когда за годом придёт январь.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Знаете, почему в конце концов Ахматова возненавидела Кузмина? За то что, он пошутил однажды, когда сидел с ней за столом: «Я думаю, что Ахматова - поэт не петербургский, а царскосельский...» То есть он понизил её в чине. Это было страшное для неё понижение, увы. И она не простила Кузмина за это.
А я считаю, что я – поэт петербургский, а не московский, и если кто-то понижает меня в чине с московского на петербургский (и называет меня не московским, а петербургским поэтом), то я не обижаюсь...
(Смех в зале.)
Сейчас я прочитаю стихотворение, в котором у меня описан ленинградский пейзаж...
***
Рынок Сенной
теплой весной
в талом снегу.
С кружкой пивной
под выходной,
жизнь на бегу.
Кружит в объезд
этих вот мест
старый трамвай.
Ост или вест?
Шар или крест?
Сам выбирай.
Свет или тьма?
Смотрят дома
на виражи.
Жизнь задарма,
что бахрома,
вот и скажи.
Припоминай,
старый трамвай.
Нечет и чёт.
Сам выбирай –
март или май.
Век или год.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- А это – ностальгическое стихотворение... Оно называется «Сороковые». О сороковых годах. В стихотворении есть слово «американка». «Американка» - это такой вагон трамвайный, который ходил по Ленинграду после войны, он был металлический, тогда были и деревянные трамваи, но этот был металлический...
СОРОКОВЫЕ
«Американка» идёт до Елагина и обратно,
собачья выставка лает,
Сенной рынок торгует.
То, что так далеко, незабвенно невероятно
– всё ещё существует,
и на ночь меня целует.
Не уходи, останься. Дай мне верное слово
встретить меня на вокзале после командировки.
Ты сиротливо, тайно, бедственно, бестолково
держишь в копилке копейки,
не узнаёшь обновки.
Вижу твои руины, заваленные до половины
новым мусором века.
Копоть после пожара больше неопалима,
и арматура развалин –
верная веха.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- А это вот буквально моё последнее стихотворение, я его успел вставить в свою новую книгу, как говорится, на ходу. Я открыл свой старый альбом с фотографиями, который я не открывал, может быть, 20 лет, и увидел там свою фотографию, снятую на Украине, в одном селе, в 1939 году. Там, на обороте этой фотографии написано: Женечка, 1939 год. То есть мне тогда было четыре года.
СТАРЫЙ АЛЬБОМ
Этот мальчик в матросском костюмчике
Возле клумбы заглохших цветов,
Вот глядит он легко и задумчиво
В объектив, что для съёмки готов.
И продлится нашествие времени,
И откроется старый альбом,
Где глядит он так ясно, уверенный,
Что никто не забудет о нём.
Что не надо менять всё случайное
На затверженный детский урок,
И простое, что годы, отчаяние –
Чепуха, не идущая впрок.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Здесь, на этом вечере, присутствует ближайший мой друг – Михаил Викторович Ардов. Он батюшка, священник, у него свой приход на Головинском кладбище. Я хочу прочесть своё стихотворение, посвященное ему. – «5 марта». Это день смерти Ахматовой. Дело в том, что Миша – воспитанник Анны Андревны Ахматовой. Ну и я знал... меньше, чем Миша, конечно, но и я тоже знал Анну Андреевну многие годы. (Смех в зале.)
«5 марта» - Михаилу Ардову.
5 МАРТА
Михаилу Ардову
Когда на Головинском кладбище
Мы все сойдемся в этот день,
И воздуха литые клавиши
Отметят сумрачную тень.
И тусклый свет перед иконами
Проявит жёлтый огонёк,
И дьякон с низкими поклонами
Подаст всесильный голосок.
А в ризе батюшка белеющий
Спиною повернётся к нам,
То всякий рьяный и болеющий
Вдруг поглядит по сторонам.
И малые огарки жжением
Тотчас нам пальцы припекут,
С испугом или напряжением
Мы понимаем – Анна тут!
Она стоит в весенних сумерках,
Где что-то шепчут и молчат,
А для особых неразумников
К устам подносит белый плат.
Когда ж молебствие кончается,
Она заходит за престол,
И к Михаилу наклоняется,
И разделяет общий стол.
И тут за щедрою закускою,
Когда ей прощены грехи,
Она с понятливостью ру-усскою-ю-ю
Читает старые стихи.
От Царского села до Лондона,
От Крыма и до Палатин,
Среди предчувствия холодного
Мы понимаем знак один.
Ещё одна минута благости,
Ещё один, последний, плач,
И наши горести и радости
Уйдут за пламенный кумач.
(Аплодисменты!)
Михаил АРДОВ:
- Мне очень приятно и очень радостно в этот день, здесь, в этом музее, в этом историческом помещении, приветствовать моего старого друга Евгения Борисовича Рейна. Особенно мне приятно это еще и потому, что, как мы помним, сам Александр Сергеевич Пушкин любил имя Евгений и говорил, что он любит это имя. Это тоже приятно...
Я считаю излишним говорить здесь сейчас о качестве поэзии Евгения Рейна. Во-первых, потому что он читал нам здесь и прочитает много своих стихов, и они все прекрасны. (Поэтому зачем нам говорить о них? Мы будем их слушать).
Во-вторых, потому что у него юбилей... А юбилей, как я понимаю, это когда тебе исполняется только 50 лет... (Смех в зале.) И дай Бог, чтобы нашему юбиляру всегда было 50 лет... Пожелаем ему этого. (Аплодисменты!) А там посмотрим, что будет.
Теперь что я хотел бы сказать?
Я очень глубоко ценю поэзию Евгения Рейна.
Но не буду говорить об этом. А лучше расскажу один анекдот. (Смех в зале.)
...Анекдот.
Революция, коллективизация. Ночью какому-то мужику повстречался путник, нищий. Мужик укрыл его в своем доме, накормил его ужином, после этого положил его спать, утром накормил его завтраком, дал ему варёных яиц, хлеба и денег на дорогу и повел его до околицы, проводить. Когда он уже стал с ним расставаться у околицы, то вдруг он увидел, что это был не кто-нибудь, а сам Иисус Христос, сам Господь. И Господь сказал мужику: «Знаешь, ты меня так хорошо принял, так хорошо обошёлся со мной... Я дам тебе всё, что ты у меня попросишь. Вот проси у меня всё, что ты хочешь, и всё это я тебе дам. Но только с одним условием. Я твоему соседу дам вдвое больше, чем тебе. Мужик долго думал-думал, потом сказал: «Господи, ослепи меня на один глаз...» (Смех в зале.) И вот это очень важно, это замечательно. Потому что это – притча, а не просто анекдот.
И я как священник, как христианин знаю: например, я знаю, что если с вами случится какая-то беда, то множество людей будут вам сочувствовать, а если у вас будет какая-то удача и радость, то количество тех, кто разделит с вами эту радость, будет на порядок меньше – один из десяти.
И вот что я хочу сегодня сказать... что Евгений Борисович, с которым, слава те Господи... я дружу, наверное, почти полвека, и наша с ним дружба никогда ничем не омрачалась, явил собой замечательный этому пример. Мы знаем, что было четыре молодых поэта, которых потом Бобышев назвал «ахматовские сироты». Один из них стал Нобелевским лауреатом. И только Евгений Борисович один прошел это испытание достойно. (Аплодисменты, смех!) Два других, к сожалению, оказались вроде того мужика из этой притчи. (Смех, аплодисменты!) Вот это очень важный момент, который говорит о его величии. Я помню, когда Бродский получил Нобелевскую премию, как радовался этому Рейн, как он поздравлял всех, и как он был действительно счастлив, и как они оба были близки в последние годы, которые Бродскому суждено было прожить, ну и фильм об этом мы знаем...
Но я хочу еще сказать последнее... Я думаю, здесь еще много будут говорить о Жене и о его стихах... А я хочу сказать вот что... Женя сейчас читал и старые стихи, и новые. Я очень стихи Жени люблю. И у меня есть ещё одно из таких, которое я особенно люблю и которое я как-то еще в 80-х годах выделил и которое оказалось и о 90-х годах. Оно начинается с такого вот четверостишия:
На Фонтанке разор и разруха.
Дом на Троицкой тоже снесён.
Вылезает мерзавец из люка,
Волосат, до пупа обнажён...
Ну и так далее и так далее...
(Смех в зале.)
Но есть, как мы знаем, в филологии такая область, которая называется герменевтика. Когда филологи (литературоведы) пытаются расшифровывать старые тексты и искать в них и придавать им какой-то другой смысл, не тот или не только тот, который был там первоначально. И вот я решил сегодня, в этот день, заняться некоей герменевтикой.
Мне кажется, что третья строчка того четверостишия, которое Евгений Рейн и я вам прочёл, может иметь также и другое прочтение. Мне даже кажется, что, может быть, где-нибудь в архиве у Жени есть другой вариант этой строки, которая не так написана, как сейчас в книге, а немножко по-другому. И в ней есть некое пророчество о литературном процессе и о судьбе Евгения Рейна, в строке, написанной в середине 80-х годов, а речь там идёт как бы о годах 90-х.
То есть если её прочесть так:
Вылезает мерзавец... –
Дальше в строке идёт «и» как союз, и дальше – существительное «злюка»...
Вылезает мерзавец и злюка...
Вот это об одном наиболее осиротевшем ахматовском сердце – это о его литературной судьбе (о мерзавцах и злюках, которые играли свою роль в судьбе Евгения Рейна). И мне кажется, что на этой такой, так сказать, веселой ноте я и хотел бы закончить своё выступление.
(Смех в зале, аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Теперь – такая литературная игра... Потому что кроме лирических таких стихов, которые я пишу, я иногда просто играю в литературу, играю. И вот такое стихотворение у меня есть... Оно называется (это такая моя литературная игра) «Отель «Олень».
Памяти Эдуарда Багрицкого.
(В это время за дверями зала, в фойе, раздаётся по радио Гимн Советского Союза. В зале смех, оживление, голоса: «Гимн Советского Союза!». Комментарии: «Кто-то как будто специально режиссирует этот вечер... делает к нему такое вот музыкальное оформление...»)
...Да... Памяти Эдуарда Багрицкого. Я надеюсь, вы помните какие-нибудь его стихи.
ОТЕЛЬ «ОЛЕНЬ»
Памяти Эдуарда Багрицкого
От чёрного хлеба и верной жены,
И мы погибаем среди тишины...
За небом и лесом гремит товарняк,
Желая пробиться на красный маяк,
Осталось пятнадцать минут до Москвы,
Стихает разлёт пожелтелой листвы.
Во Внуково «Боинг» теряет шасси,
О, Боже, помилуй! Спаситель, спаси!
Гранёный стакан разливается всласть,
И я обречён, но не в силах пропасть.
Приёмничек «Сони» стоит в головах,
Заложен в обойму испытанный прах,
Я тоже кричу, ты не слышишь никак,
Но спит гимназист, положив на кулак
Свой липкий от тёмного пива кадык,
«Беретта» считает приезжих владык.
К «испано-сюизи» идёт Фердинанд,
Но пуля срезает торжественный бант,
Шампанское мечется пеной сухой,
Приказ уже передан «Чёрной рукой»,
«Клико» из Парижа и волжский «кавьяр»,
Россия ревнует болгар и мадьяр.
И где-то в Одессе с хореем в башке
Пархатый парнишка лежит на песке,
С ним гроздь «Ай-Даниля» и брынзы ломоть,
Еврейская астма и плотная плоть,
Предзимнее солнце – в подливе щека,
«Солги и убей!» - отвечает ЧК.
Романов и Габсбург приладили цейс,
В отеле «Отель» задрожал эдельвейс.
Под грохот экспресса слетает листва,
Гремит из-за леса «Одесса – Москва».
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- ...В стихотворении «Белый флаг», которое я сейчас прочитаю, упоминается пролив Скагеррак... Кто не знает, я скажу, что это – пролив между Швецией и Голландией, где произошел знаменитый, самый крупный в истории морской бой, во время первой мировой войны, между флотами Англии и Германии. Остальное... о чём идёт речь в этом стихотворении... вы сами поймёте, сами сообразите, о чём там говорится...
БЕЛЫЙ ФЛАГ
Призрачный вечер пятого марта,
Снег мой последний, сумрак крылатый,
Выпала чёрная крупная карта...
И обернулась великой балладой.
Падают хлопья в нежную полночь,
Снова пурга заметает могилы.
Те, кто погибли, не звали на помощь,
А уплывали с Хароном в проливе.
Клочьями дыма не сходит завеса,
пушки линкоров молчат в Скагерраке,
Жизнь состоит из огня и железа,
Гибнут эсминцы в нептуновом мраке.
Под снегопадом с бутылкой «Столичной»,
Я отмечаю годину рожденья
Жизни проигранной, жизни обычной,
Той, где полощется флаг пораженья.
Евгений РЕЙН:
- ...Здесь находится дочь моего друга, учителя Александра Межирова – Зоя, Зоя – родная дочь Межирова... Единственная, по-моему...
(Смех, аплодисменты!)
Да. Я сейчас прочитаю стихи. Они не посвящены Межирову, но имеют к нему какое-то отношение... Они мной написаны в Переделкине (где жил Межиров).
***
Забор замазан грязною зелёнкой,
лопух и гравий выбиты дождём,
и, словно из квартиры расселённой,
чужая мебель просится на слом.
Привет тебе, приют бильярдиста,
дом, где царил и вякал карамболь,
где польский пан оттягивался вшистко,
и где в прихожей обитала голь.
Где шулера свои тузы точили,
где распивали местный «Абсолют»,
твоё сукно застыло в мёртвом штиле,
и сломан кий, и кончен институт.
И только тень хозяина витает
в полночной дымке сквозь пустой эфир,
и призракам посильно помогает
сквозь Третий Рим, заношенный до дыр.
Голубоглазо, искренне, дотошно
глядит в энциклопедию «Гранат»,
когда восход румянится восточно,
и мыши сыр истлевший теребят.
Он поднимает руки над Гудзоном,
спускается в анапест и хорей,
над океаном, над сукном зелёным
вытягивает зубья якорей.
Вернись назад, мы так тебя любили,
нам без тебя и счастье не в житьё,
на горестном своём автомобиле
пробей нам сердце, выпрямь колотьё.
Нам без тебя могучий хлеб не вкусен,
нам без тебя и Бенедиктов плох,
на ожерелье не хватает бусин,
в лесу не веселит чертополох.
Сложи пасьянс, разбей свою колоду,
смажь маргарином свежий бутерброд,
и профильтруй отравленную оду,
и дай зерна в оброк и недород.
Когда-нибудь вернись сюда с вокзала,
своим ключом калитку отвори,
твои стихи, как верные лекала,
тебе навстречу выйдут изнутри.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Вот стихотворение «На полдороге». Оно посвящено моему близкому другу и замечательному поэту Михаилу Синельникову, который здесь присутствует.
НА ПОЛДОРОГЕ
Михаилу Синельникову
Мимо Японии
К сопке Авачинской
В срок новолуния
Точно назначенный,
Помня истошные
Вопли причальные,
Беды безбожные,
Ночи печальные,
Сумерки медные,
Выкрики лживые,
Сны безответные,
Деньги паршивые,
Власть иступлённую,
Слухи трусливые,
В ту отдалённую
Пору счастливую,
В жёстком вагоне,
На палубе ветреной,
На перегоне,
Дороги замедленной,
Я загадал
И судьбу безответную,
Но разболтал
Её дурью отпетою.
Вот впереди
Океаны до полюса,
На полпути
Откровенного голоса,
На полдороге
От света до темени,
Где полубоги
Не меряют времени.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
Стихотворение «Из Абхазии», оно связано с распадом нашей великой, но ужасной империи, великой, но ужасной. Называется «Из Абхазии».
ИЗ АБХАЗИИ
Долгий волны набег,
Большой Медведицы ковш,
Нам суждены навек,
Как неразменный грош.
Там, где небесный край
Сходится с краем морским, -
Бедный Бахчисарай,
Берег, Россия, Крым.
Сердце туда летит,
Память туда плывёт,
Меж известковых плит
Майский цветок живёт.
Дай мне забвенья, мак,
Опиум дней и лет,
И я зажму в кулак
Золотоносный бред.
Через Эвксинский Понт
На корабле «Арго»
Я перекину фронт
Времени самого.
Звёзды уйдут на дно,
А мертвецы всплывут,
Цепь разорвёт звено
Наших державных пут.
Ибо для всех, кто жив,
Есть лишь один исход,
Хуже, когда обрыв,
Лучше – могила вод.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Да. И вот сейчас я прочту маленькое стихотворение и отдохну, пожалуй. На этом закончится первая часть моего выступления, а потом будет вторая, последняя часть.
***
Я слышу этот тайный гул,
С востока набегает пламя,
Как будто кто-то отомкнул
Пучину звездную над нами.
Но там далеко легкий свет
Дарует наконец прощенье
За все, чего и в мире нет —
Планет далекое свеченье.
Жизнь обманула и ушла,
И, стоя у пустой могилы,
Я слушаю колокола,
Пока гудящие вполсилы...
(Евгений Рейн выходит за дверь покурить. Стоит около двери.)
Надежда РЕЙН:
- Я очень рада, что сегодня сюда пришел наш близкий друг и замечательный поэт Сережа Гандлевский, Сергей Гандлевский.
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ:
- Я приношу свои поздравления юбиляру... Юбиляр меня, я надеюсь, слышит и за дверью, да? (Евгений Рейн: «Слышу!» - Смех в зале.) Я не рассчитывал выступать у микрофона. И написал юбиляру слова, которые мне пришли в голову. Мой спич называется «Виновник торжества».
Несколько лет назад я чуть ли не с первого прочтения запомнил наизусть одно стихотворение Евгения Рейна, хотя ни до, ни после этого за мной таких чудес не водилось. Вот оно:
***
Жизнь прошла, и я тебя увидел
в шёлковой косынке у метро,
Прежде – ненасытный погубитель,
а теперь – уже совсем никто.
Всё-таки узнала и признала,
сели на бульварную скамью,
ничего о прошлом не сказала
и вину не вспомнила мою.
И когда в подземном переходе
затерялся шелковый лоскут,
я подумал о такой свободе,
о которой песенки поют.
Эти прекрасные двенадцать строк навсегда вошли в мою память. Неоднократно я читал их себе и другим. Сравнительно недавно я обратил внимание, что здесь в общих чертах воссоздан миф об Орфее и Эвридике. Поэт и молчаливая, как тень, женщина. Подземелье, у дверей которого происходит безмолвное свидание и куда женщина в конце концов устремляется, оставляя героя один на один с его отчаянной свободой.
Сделав это маленькое открытие, я всё собирался спросить автора: невольно у него получилась параллель с мифом об Орфее и Эвридике или намеренно? Сегодня спрошу, если снова не забуду. (Смех в зале.) Но что бы мне ни ответил Евгений Рейн, дело сделано. Лирический шедевр есть. Причем исключительно благодаря счастливо найденным и существующим в единственном числе пропорциям личного опыта и опыта культуры. Будь в этом стихотворении чуть больше сугубо личного переживания, мы бы немного свысока похвалили эти строфы за искренность. А перевес культурного багажа заставил бы нас заскучать. Но у Рейна вышло идеальное соотношение (того и другого).
В целом пафос лирики Рейна – жизнелюбие, которое время от времени перемежается с сознанием собственной вины и с максималистским требованием оправдания смысла жизни и больше всего напоминает речи Ивана Карамазова, который разуверился в порядке вещей и видел во всём проклятый бесовский хаос и чувствовал разочарование в устройстве мира. Но и в то же время чувствовал в себе жажду жизни и хотел жить, и говорил: порази меня хоть все разочарования, а я просто-таки хочу жить, и уж так припал к этому кубку и не оторвусь от него, пока его весь не осилю. Герой Достоевского тоже находил в своей жажде нечто неприличное и даже стыдился этого. Это мучительное расщепление души свидетельствует о её нравственной внемяемости, хотя буквальное содержание стихов Евгения Рейна - небезгрешные мытарства и карнавальные будни богемы... Поэтому я и дал своему спичу такое название, «Виновник торжества», углядев в нем и каламбурное прочтение и праздника и будней жизни, и одновременно вины и каких-то угрызений совести.
Я не вспомню другого такого поэта, который бы так трясся над даром жизни, причем по любому поводу, и в котором это чувство (чувство жизни как великого дара) не притуплялось бы с годами, будто он вечно выздоравливает после тяжелой болезни, или ежедневно выходит на волю из заключения... Вот, например, что он пишет в стихотворении «Фонтанчик» по поводу питьевого фонтана (в коктебельском парке):
...припадая губами, подставь ладошку –
ничего, что мало, важней – старанье.
ты живи и пей себе понемножку,
выпьешь вечность – предсказываю заране.
Подставляй под струйку седые букли,
пусть течёт за шиворот – так и надо.
Вот под майкой соски наконец набухли,
это женственность мужества (см. Паллада).
Подсчитай мне время моё, клепсидра,
и налей стаканчик ещё с походом,
ты, струя, единая не обрыдла,
ибо схожа ты со слезой и потом.
Ибо что-то родное, совсем родное,
что-то братское видно в твоем паденье
в эту землю, жадную к перегною,
безысходно-вечную почву тленья.
В одном стихотворении Евгений Рейн применил к себе слова Мандельштама: «самой природы вечный меньшевик». Я бы употребил в связи с юбиляром другой партийный ярлык – уклонист. Лирический герой Рейна, как бы повинуясь безошибочному инстинкту поэтического самосохранения, последовательно уклоняется от всех присяг и обязательств, кроме одной – быть поэтом, жить с комом в горле.
Рейн не анализирует смятения своих чувств, не отливает невнятицу своих эмоций в чеканные формулировки, вроде Пушкинского:
...бурная мечта ожесточенного... страданья... –
А повергает читателя в это смятенье и добивается эффекта присутствия, добивается этого с мастерством, которое выработано поэтом в расчёте на себя одного и на свой абсолютный слух. Отсюда у Евгения Рейна и забубённая метрика, и рифмы из-под пятницы суббота, и приблизительность первых ему под руку попавшихся слов, которые однако метко поражают авторскую цель...
ВТОРОЕ ОКТЯБРЯ
Открываю шторы –
октября второе.
Рассветает. Что вы
сделали со мною?
Тёмная измена,
пылкая зарница?
«Оставайся, Женя», -
шепчет заграница.
Был я семиклассник,
был полузащитник,
людям однокашник,
чепухи зачинщик.
Был я инженером,
все мы – инженеры.
Стал я легковером
самой тяжкой веры.
Фонари темнеют,
душу вынимают,
всё они умеют,
но не понимают.
Стихи Рейна – вроде бы ни о чём, но ведь и всё по большей части – о том же. И, попадая под обаяние его стихов, мы почему-то довольствуемся странным выводом: (в жизни) всё прекрасно и всё ужасно и что-то, пожалуй, понятно...
(Обращается к Евгению Рейну, который покурил за дверью и вернулся в зал.) С днём рождения, Евгений!
Евгений РЕЙН:
- Спасибо, дорогой!
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Вот у нас всё говорят о вражде поколений... Но поколение Рейна ценит и понимает поколение Гандлевского. Я считаю Сергея Гандлевского выдающимся поэтом, одним из величайших поэтов XX века, Сережу Гандлевского.
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ:
- Я целиком отдаюсь на ваш суд (и доверяю Вашему мнению обо мне)... (Смех в зале.)
Евгений РЕЙН:
- А теперь мы давайте отвлечемся от стихов Гандлевского...
...Я когда-то видел актера Ливанова, на съёмках фильма своего покойного друга, режиссёра... Ливанов играл у него в этом фильме. И там же играл один небольшой артист МХАТа. И вот Ливанов мне рассказывал, как он (Ливанов) ведёт себя с этим артистом, в некоторых ситуациях. Вот я буду Ливанов и тут же и – воображаемый маленький актер, малюю-ю-сенький совершенно, который говорил только: «Кушать подано». Ливанов приглашал его куда-то, в какой-то недорогой ресторан, ставил ему бутылку водки, закуску и говорил: «Слу-у-шай, Сережа... или Вася или Петя, Петя, да, Петя... Слушай, Петя, на тебе одном весь МХАТ держится, на тебе-е-е. Станиславский тебя из гроба видит и ведёт тебя (по пути искусства), сам Станиславский. Что там, в Москве, перед тобой Тарханов, Леонидов?.. Это всё – барахло. Ты один – великий актёр, велики-и-кий. Вот я тебя видел позавчера в твоей роли... У меня дрожа-а-ла душа, дрожа-а-ала. Ты – великий актёр...» На этом кончалась бутылка водки. Ливанов заказывал другую бутылку вина и говорил этому актёру, своему собутыльнику: «А теперь ты мне это говори...» Так что...
(Смех в зале.)
Вот и мы будем (здесь и вообще) хвалить друг друга и говорить друг другу, что мы – великие...
(Смех в зале, аплодисменты, крики «Браво!»!)
Евгений РЕЙН:
- А это стихотворение я прочитаю в ответ людям, которые считают, что я не умею писать стихи. (Смех в зале.)
Это написано мной в Италии. Когда я первый раз был в Италии, вот тогда это было написано. Сонет, правильный, сонет, классический, правильный сонет.
***
К...
Ты не был здесь – какой ужасный рок!
Не видел Рима ты, к Венеции не плавал.
Да, истинно, задумал это дьявол.
Но почему его не урезонил Бог?
Ты не бродил, устал и одинок,
Там, где соборами остались Пётр и Павел,
Ты не обменивал с народом этих правил,
Флоренции не перешёл порог.
За что же мне даровано судьбиной
Вдыхать и зреть в один лишь миг единый
Того, что ты вовеки не достиг?
Не знаю и молчу, смущённый и тревожный.
Быть может, выслужил я это жизнью ложной?
И ходит ходуном в волнении кадык...
Евгений РЕЙН:
- Следующее стихотворение, которое я прочитаю, «Чёрная метка» называется.
Вы помните, что такое «чёрная метка»? Читали «Остров сокровищ» Стивенсона?
ЧЁРНАЯ МЕТКА
Кончается лето, кончается лето,
Вот-вот нас завалит густым листопадом,
В пустых небесах проступает примета,
Как черная метка, пришедшая на дом.
Ты будешь судим и позорно повешен
На рее твоей же захваченной шхуны,
Но здесь, на скамейке, ни конным, ни пешим,
Тебя не найти под сиянием лунным.
Бульварная ночь напевает романсы,
Пахуча, как «Опиум» в тёмном флаконе,
И те, кто придут за тобою, опасны,
И служат естественно пятой колонне.
Кончается лето, скрываются птицы,
Напрасно ты дал вековую подписку,
Сейчас бы добраться до старой границы,
И жить помаленьку без страха и риска.
И, глядя оттуда, в жерло телескопа,
Увидеть, что жизнь расплатилась на совесть,
И если тебя приютила Европа,
То здесь всё погибло – и завязь, и повесть.
Евгений РЕЙН (Евгений Рейн объявляет следующее своё стихотворение):
«Первое сентября». Это день, когда детям надо идти в школу. И нам – вспоминать своё детство...
(Смех в зале.)
ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ
Под рубашку залетает холод –
Первая повестка сентября.
Был и я когда-то зол и молод,
Мрачен, как осенняя заря.
Выходил на улицу с рассветом,
Покупал «Аврору» на углу,
Принимал сто грамм перед обедом,
Разжимал железную дугу.
Знал всему на свете вес и цену,
Слизывал слезинку на губе,
Грубо выходил на авансцену
На свиданье к собственной судьбе.
Было, укатило, завалилось,
Перешло в необратимый сон,
Словно белоснежный яркий вырез,
Шелковый под пиджаком фасон.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- И вот сейчас я прочитаю стихи памяти Лосева, которого мы так с Сергеем Гандлевским почитаем. А Лосев очень ценил Гандлевского, исключительно. Он его выделял как-то так из всех. Я не знаю, чем его так подкупил Гандлевский. Думаю, что стихами...
(Смех в зале.)
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ:
- Не только стихами... Я ему аджику привозил...
(Смех в зале.)
Евгений РЕЙН:
- Ха-ха-ха!.. Да, аджикой Гандлевский подкупил Лосева. А я Бродскому возил горчицу нашу советскую. Я ему баночек пятнадцать привозил. Вы помните, была такая горчица, она называлась «Столовая»?..
(Смех в зале, комментарии: «Ну да, это дёшево... и хорошо... ха-ха-ха!..»)
КОМНАТА ЛОСЕВА
Л. Л. с великой любовью
Сто стоптанных ступеней на чердак
Вели меня к замызганной квартире,
Куда я поднимался кое-как,
Там было человека три-четыре,
Нарезанная грубо колбаса,
Бутылка водки, тёплые пельмени,
В мансарде разбегались голоса,
По потолку бродили косо тени.
Начало жизни стукало в окно,
Мы были откровенны и размыты,
И все слепились в торжище одно, -
Таланты, пустомели, паразиты.
И всё-таки, когда гляжу назад, -
Там и была ещё живая завязь,
И вечно слышу: гулко голосят
Товарищи, на клички отзываясь.
Так, ни о чём, а просто потому,
Что молоды, что нахватались слухов,
Я сам, не уступая никому,
Главенствую, какой-то вздор застукав.
Теперь, перед печальной чередой
Обратного, поодиночке, спуска,
Отмеченного траурной каймой,
Отмеренной то широко, то узко...
Я думаю, что лучший некролог
Не здесь, в конце, а вовсе там, в начале,
Всё потому, что общий путь пролёг
В ту пустоту, где мы и замолчали...
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН (листает свою книгу «Память о путешествии», находит там стихотворение, которое он хочет прочитать):
- Вот это стихотворение... оно называется «Путём зерна». Я его не у Ходасевича украл... (Смех в зале.) Там у меня всё моё. Там описана комната Бродского в Ленинграде. Бродский занавешивал окна одеялами, чтобы не видеть советскую реальность. (Смех в зале.)
ПУТЁМ ЗЕРНА
Что там, за одеялом, на окне?
Собор Преображенский, топкий скверик,
Плакаты на обшарпанной стене,
И лужа, что подобье двух Америк.
Сбежал ли кофе на своей спирали,
Остался ли портвеина глоток,
Затем ли эти вещи нас спирали,
Чтобы увяз поглубже коготок.
Не надо электричества. Подольше
В потёмках поболтаем, помолчим.
Всё то, что здесь на нашу жизнь похоже,
А сумрак – шестикрылый серафим.
И то, что впереди, как семя в поле,
Пусть набухает, и путём зерна
Жизнь так сосредоточена в неволе,
Что опознать себя вот-вот должна.
Она падёт письмом в почтовый ящик,
Взмахнёт флажком сигнальным, наконец,
И вместо сладостей ненастоящих
Протянет верный, детский леденец.
(Аплодисменты!)
Надежда РЕЙН:
- И еще один поэт, замечательный лирик Андрей Крамаренко (который пишет и исполняет песни на стихи Пушкина, Тарковского, Окуджавы и других поэтов и на свои). Он ознакомился с новой книгой Евгения Рейна «Память о путешествии». И написал романсы под впечатлением его поэзии... причём совершенно замечательно, точно очень (по своему настроению), аутентично. И сейчас Андрей Крамаренко исполнит эти романсы под гитару.
(Андрей Крамаренко поёт свои романсы.)
РОМАНС ЕВГЕНИЮ РЕЙНУ
Стихи Бориса Рыжего
Музыка Андрея Крамаренко
Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,
в белом плаще английском уходит прочь.
В черную ночь уходит в белом плаще,
вообще одинок, одинок вообще.
Вообще одинок, как разбитый полк:
ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк.
Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:
Леонтьев А., Рыжий Б., Дозморов О.
Вспомнить пытаемся каждый любимый жест:
как матерится, как говорит, как ест.
Как говорить о Бродском при нем нельзя.
Встал из-за столика: не провожать, друзья.
Завтра мне позвоните, к примеру, в час.
Грустно и больно: занят, целую вас!
(Музыкальный проигрыш и художественный свист.)
Как говорить о Бродском при нем нельзя.
Встал из-за столика: не провожать, друзья.
Завтра мне позвоните, к примеру, в час.
Грустно и больно: занят, целую вас!
(Музыкальный проигрыш.)
Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,
в чёрную ночь уходит... (Концовка на диктофонной плёнке неразборчива. – Ред.)
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- По-моему, это замечательно. Наконец-то я скажу, что это стихи Рыжего, а музыка Андрея Крамаренко... поэтому я могу сказать... что это хорошо... (Смех в зале.)
А сейчас я, так сказать, выступлю с ограниченной ответственностью... Есть такие ООО с ограниченной ответственностью – знаете, да?
Я прочту стихотворение. А Андрей сочинил – очень хороший – романс на текст этого стихотворения. Называется «Электричка ноль сорок».
ЭЛЕКТРИЧКА 0.40
В последней пустой электричке
пойми за пятнадцать минут,
что прожита жизнь по привычке
кончается этот маршрут
Выходишь прикуривать в тамбур,
а там уже нет никого.
Пропойца спокойный, как ангел,
тулуп расстелил наголо.
И видит он русское море,
стакан золотого вина
И слышит, как в белом соборе
ему подпевает волна.
(Надежда Рейн разъясняет это стихотворение присутствующим, как она понимает его.)
Евгений РЕЙН (новым гостям вечера, которые пришли и стоят в дверях):
- Проходите (в зал)... Что вы стоите?
(Гости проходят в зал. Андрей Крамаренко поёт ещё свой романс.)
Евгений РЕЙН (без комментариев и преамбулы читает своё стихотворение «Запомни день – второе сентября»):
***
Запомни день – второе сентября,
Холодный свет на подмосковной даче.
И то, что ты, судьбу благодаря,
Его провёл вот так, а не иначе.
Был долго путь, и «Красною стрелой»
В ночь разделён на долгие отрезки,
Где бушевал разболтанный прибой,
Бесстыдно задирая занавески,
Где спутница сулила под коньяк
Блаженство в обтекаемом вагоне,
Но это пролетело кое-как,
Я был тогда в надёжной обороне.
Но здесь, сейчас, в прореженном лесу,
Мне жаль её, да и себя, пожалуй,
Я слово дал, что смерти не снесу,
И ворочусь к легенде обветшалой.
И выполнил. Пускай несётся гром
Экспресса под ночные кривотолки.
Мы были вместе – только не вдвоём.
Стакан упал. Я подобрал осколки.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Стихотворение «Полковник запаса», посвящённое моей жене Наде Рейн. (Смех в зале.) А говорят, что я не остроумный. (Смех в зале.)
ПОЛКОВНИК ЗАПАСА
Надежде Рейн
Облетевшие розы всесветной разлуки,
И пустые стаканы последнего часа,
Исцелую впотьмах твои сильные руки,
О, мой ангел-хранитель, полковник запаса!
В ледяном новогодье, в Малаккском проливе
Ты мне сам продевал орхидею в петлицу,
Ты готовил меня на священном обрыве,
Как готовят к полёту опасную птицу.
В ресторанном аду под скрипичные визги
Наливал мне забвенье в осколки Грааля,
Десять лет вместе с правом твоей переписки
Утешал меня мёдом, лаская и жаля.
Тенью в ночь пробирался, платя мне без скидки
За растрату и морок погубленной жизни,
Ты сбивал мою яхту с туманного галса,
И она зотонула в проклятой Отчизне.
Одного я прошу: да не будет разлуки,
лучше смерть на тележке знакомого морга,
Навсегда я целую твоё имя и руки
В невесомом полёте над бездной Нью-Йорка.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- К сожалению, тут нет моего друга близкого, хорошего поэта Толи Кобенкова. Он ушёл, умер и покоится на Переделкинском кладбище. А мы с ним когда-то вместе ездили в Румынию – в Бухарест и Констанцу. Моё стихотворение «Румыния», посвящённое Толе Кобенкову!
РУМЫНИЯ
Анатолию Кобенкову
Румынская звезда сияет над балконом,
Жизнь выжата, она ушла путём наклонным,
И вот её тупик – стакан или балкон,
И бабочкой ночной надорванный талон.
Налево – Бухарест, а прямиком – Констанца.
О, если б этих мест и вовсе не касаться.
Ждать почты, как Назон, как август, править Римом,
Мобильный телефон облит румынским пивом.
И в пять минут собрать обновки и обноски,
Стоять, машину ждать, курить на перекрёстке...
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Вот это стихотворение надо немножко объяснить. Это не документальное стихотворение. Но это как бы такой образ, фантазия, которая воспроизводит следующую ситуацию.
Я был в Сараево... я был в Сараево... и там на тротуаре отпечатаны подошвы Гаврилы Принципа, который застрелил (наследника австро-венгерского престола) герцога Франца-Фердинанда, принца, с чего началась первая мировая война. Понятно, да? А я написал как бы такую пьесу на эту тему... Это такая игра... называется «Ар деко». Я прекрасно знаю, что «ар деко» – это такой стиль, послевоенный уже, с 20 по 40-й год. Но тут я вообразил, что это и наша эпоха...
АР ДЕКО
Какое захолустье, Боже мой!
За сутки до столицы не доедешь.
Пока сидишь в прокуренной пивной,
где за мадьяра сходит Ласло Вереш.
Но здесь не Будапешт, а городок,
когда-то бывший Габсбургам опорой.
Чужая тень легла наискосок
над первой кружкой, над второй, которой...
Щекою опираясь на ладонь,
в углу вздремнул нетерпеливый парень,
дешёвкою разит одеколон,
он, видимо, альфонс из платных спален.
Подвешена «беретта» под пиджак,
остались кроны на бутылку пива,
он и стрелять умеет кое-как
и ждёт во сне приказа сиротливо.
А тот, другой, садится в «Мерседес»,
распахивая дверцу перед дамой,
здесь, в захолустье праздничный конгресс,
к нему и подрулил стрелок упрямый.
Пока, известный всем, нобелиат
читает беспредметные верлибры,
и вспышки папараццы так слепят,
спекается Европа в старом тигле,
сияет зал эпохи ар деко,
где мрамор плавно переходит в никель...
Наган тяжёл, но и попасть легко...
И вот он перевёл предохранитель.
(Аплодисменты!)
Надежда РЕЙН (представляет следующего выступающего):
- Александр Борисович Горянин, замечательный публицист, историк, автор 15-ти книг...
Александр ГОРЯНИН:
- Мне очень лестно, что мне предоставили слово на таком почётном собрании. Наверное, здесь есть люди достойнее меня... Что я хочу сказать о Евгении Рейне?
Поэта во все времена называли певцом (певцом любви, певцом природы)... Потом у нас к этому стало принято добавлять певец рабочего класса... (Смех в зале.) Певец эпохи...
Вот Евгений Рейн является певцом эпохи. Об этом стоит подумать...
Женя, ты один из немногих поэтов, который, составляя свои сборники и начиная с самых своих школьных стихов, не меняет там ни одного слова. Это поразительное свойство! Тебе не стыдно ни за одно свое стихотворение. Может быть, тебе стыдно за какое-то техническое несовершенство некоторых ранних стихов, я допускаю это. Но чтобы тебе было стыдно за свои стихи по идеологическим причинам и чтобы ты задним числом что-то изменил там по идеологическим причинам, это тебе никак не грозит.
Это поразительный феномен, перед которым я снимаю шляпу. Потому что мало кто из поэтов советского времени мог бы о себе это сказать. И мало о ком это можно сказать.
Тут прозвучали твои слова: великая и ужасная империя... еще, там, несчастная родина... Это лукавство... На самом деле ты обожаешь и СССР, и обожаешь новую Россию... Это совершенно замечательное свойство для поэта: любить свою родину и такую, и такую, всякую... И оно присуще мало кому из людей, а уж из поэтов – тем более. Потому что поэты – натуры страстные. Они или что-то очень сильно любят или что-то очень сильно ненавидят. Но ты, будучи страстной натурой, никого не ненавидишь. Нет в тебе озлобленности ни на кого и ни на что. Это тоже особый дар, не дано тебе чувство ненависти. Тебе присуще отсутствие этого чувства.
В общем ты – певец империи. Сейчас она стала отчасти виртуальной, но это не имеет для тебя никакого значения. Она для тебя осталась всё такой же, какой была. И ты её всю любишь. И ты перебираешь в своих стихах разные географические названия – Авачинская сопка, Камчатка и Владивосток... и это всё не просто географические названия, а замечательные образы великой и необъятной родины.
А кроме того, и оно должно быть на первом месте, в твоей поэзии всегда есть загадка. В некоторых стихах – больше, в некоторых – меньше. Для меня одним из таких образцов является твоё стихотворение «Магазин «Русская деревня»...
Ты там как будто слегка подыгрываешь читателю, и успокаиваешь, утешаешь его... как Демиург... Но есть там нечто неизвестное, которое когда-нибудь станет известным тебе и читателю... То есть всё не так просто и объяснимо в существующей жизни. Твоя поэзия – загадочная. Напрямую ты чего-то не скажешь там, но оно чувствуется, и это тоже замечательно.
Я знаю Евгения Рейна 30 лет. Знаю, насколько он легкомыслен. (Смех в зале.) Но легкомысленность проходит с годами. (Смех в зале.) А поэзия остаётся.
Есть у Евгения Рейна в стихах ещё одна черта – точность во всём, в каждой детали...
1974 год. Я прочёл его стихи памяти петербургского канала... Я был в некотором недоумении, когда я прочёл их. Я считался знатоком литературы. И первым делом я пошёл... на место действия стихотворения. Я подумал, что не может улица извиваться так, как она извивается в этих стихах, и захотел убедиться в этом. И увидел, что улица – не может, а канал – может... И тополя, которые продолжали отражаться в этом засыпанном канале, уничтоженном... У меня было поразительное чувство, когда я читал эти стихи. Я бы очень хотел, чтобы ты сейчас прочитал их сейчас... с листа... если не помнишь на память...
Евгений РЕЙН:
- У меня нет с собой рукописи...
Александр ГОРЯНИН:
- Тогда - стихотворение про русский магазин на 9-м этаже...
Евгений РЕЙН:
- Это да. Сейчас сделаем... Сделаем!
(Смех в зале, аплодисменты!)
Маленький комментарий. Мы же никуда не спешим? Банкет (в другом зале) накрывается (столы для банкета). (Смех в зале.) В Нью-Йорке на 9-й авеню есть магазин «Русская деревня». (Надежда Рейн поправляет его: «На 5-й! На 5-й!»). На 5-й? На 5-й авеню вообще нет магазинов... (Смех в зале.) Короче говоря... Туда нельзя войти (прийти просто) с улицы, в этот магазин. Туда можно войти только по предварительному звонку. Звонок – тебя очень подробно расспрашивают, кто ты, что ты, ты посылаешь по Интернету в магазин данные о себе, и потом тебе разрешают или не разрешают войти в этот магазин. Это уникально. Потому что в любой самый дорогой магазин можно войти запросто, кому угодно, а туда – не очень. Там продается Фаберже... Понятно, да? Остатки царского имущества... самое дорогое, что осталось от Российской империи, и всё это до сих пор продается, что удивительно. Фаберже не иссякает.
Реплика из зала:
- Родина ещё не продана до конца...
Евгений РЕЙН:
- Да, Родина ещё не продана до конца... (Смех в зале.)
«Магазин «Русская деревня». Горянину, всем Горяниным! (Смех в зале.)
МАГАЗИН «РУССКАЯ ДЕРЕВНЯ»
В магазине «Русская деревня»
На иконе древней – Демиург.
Всё, что избежало истребленья –
Дореволюцьонный Петербург.
Рамки серебра и палисандра,
И фарфора золотистый край,
Что произошло от Александра,
Горестно прикончил Николай.
Ордена и шифры, и погоны,
Нимфы в предрассветном неглиже,
Всё, что изготовили из трона
Ювелиры фирмы Фаберже.
Всё, что было роскошью и негой,
Всё, что отливало синевой,
И дворцовою библиотекой
В городе над Мойкой и Невой.
Что ушло на дно имперской бездны,
Уплыло на русских кораблях,
Стало дорого и бесполезно,
Словно мир, поверженный во прах.
И теперь, когда банкир и жулик
Примеряют бронзу и ампир,
Курят императорский окурок,
Носят императорский мундир,
Слышу я архангельское пенье,
Никого на свете не виню
В магазине «Русская деревня»,
Где-то на Девятой авеню.
(Аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Вообще я написал белых и свободных стихов больше, чем рифмованных. Хотя я рифмую божественно, на мой взгляд.
(Смех в зале, аплодисменты!)
И вот я прочту стихотворение «Эсперанто», написанное верлибром. Кто думает, что верлибром писать легко, тот горько ошибается.
Что такое эсперанто, вы, я думаю, знаете? (Смех в зале.) Эсперанто – это язык, который в 20 – 30 годы был очень популярным. Итак, «Эсперанто».
ЭСПЕРАНТО
Ничего нет на свете лучше
чая «пиквик» с лимоном и бисквитом
на веранде старого отеля.
Девяти столиц мелькают лица,
приветлива важная прислуга,
вот в одном углу титулованная бродяжка
гладит ласкового пекинеса.
А в другом заезжий Мистер Твистер
важным рыком выкликает «боя».
И невнятно пахнут чемоданы
аллигатора приторной кожей.
Потихоньку музыка играет,
то ли Моцарта, то ли Брамса.
Вот и я сижу здесь долго-долго,
жду открытия ночного клуба.
Впрочем, что мне делать там, не знаю.
Выбираю я такое кресло,
чтобы видеть вертящиеся двери.
Может быть, судьба пошлёт удачу,
и войдёт тот человек, который
обещал, что он меня не бросит.
Попугай (он собственность швейцара)
закричит, он знает эсперанто:
«Наконец-то, наконец-то, наконец-то!»
Я переведу его на русский
и скажу: «Да, птица, наконец-то!»
(Смех, аплодисменты!)
Евгений РЕЙН:
- Я сейчас прочитаю последнее стихотворение, одно. Оно написано буквально месяц тому назад. Мы с Надеждой были в Крыму. И кроме Коктебеля и Феодосии были в местечке Новый Свет. Я там бывал много раз, но в этот раз мне очень понравилось. Мы жили в изумительном парке, хвойном, который спускался к морю, и там было довольно малолюдно в сравнении с Феодосией и Коктебелем, что уже есть благо. Называется (стихотворение) «Новый Свет».
НОВЫЙ СВЕТ
Огни на набережной Нового Света
За морем видно до Назарета.
Кто там шагает по водной глади,
Купает в море густые пряди?
И надвигается купол надзвёздный –
Почти домашний, совсем не грозный.
Не надо слова, а только взглядом...
Пойми, что это с тобою рядом,
Что это было! и это будет!
Недоуменье волна остудит,
Что есть движенье и утешенье,
Отгадка жизни – приближенье,
За Назаретом, за парапетом
К тому, что станет нам Новым Светом.
(Аплодисменты, крики «Браво!»)
Надежда РЕЙН (всем присутствующим на вечере Евгения Рейна):
- Спасибо вам большое, что вы пришли на этот вечер!..
Гости и участники вечера встают со своих мест и идут к Евгению Рейну, поздравляют его с днём рождения, с юбилеем, дарят ему цветы, подарки, берут у него автографы на его книги, в том числе на новую книгу «Память о путешествии», фотографируются с ним около мраморного (или гипсового?) бюста Пушкина и около рояля и где придётся. Потом идут на банкет выпить за юбиляра, кто что – кто водку, кто шампанское, кто красное вино, кто сок, кто минеральную воду, и чокнуться с живым классиком рюмками и фужерами, и пообщаться с ним и друг с другом в свободном полёте. И праздник продолжается уже там, на банкете, почти до самой ночи.
Евгений Борисович Рейн родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде, в семье архитектора Бориса Григорьевича Рейна, который в 1944 году погиб на фронте, и преподавателя немецкого языка и литературы Марии Айзековны (Исааковны) Зисканд.
Окончил Ленинградский технологический институт холодильной промышленности (по специальности инженера-механика), Высшие сценарные курсы. Писал сценарии к игровым, научно-популярным и документальным фильмам, работал в геологических партиях на Дальнем Востоке, на ленинградских заводах.
В 60-е годы входил в число молодых поэтов из близкого окружения Анны Ахматовой, так называемых «ахматовских сирот» (вместе с Иосифом Бродским, Дмитрием Бобышевым, Анатолием Найманом).
В 1971 году переехал в Москву.
Его стихи распространялись в самиздате, публиковались в журнале «Синтаксис», в эмигрантских журналах «Грани» (1965), «Ковчег» (1978). В 1979 году появились в неподцензурном альманахе «Метрополь».
Первую книгу – «Имена мостов» (с сильными цензурными вмешательствами) – поэт выпустил в 1984 году, в «Советском писателе», в 49 лет.
Член Союза писателей (с 1987), член Русского ПЕН-центра, Антидиффамационной лиги (с 1993), член редсовета альманаха «Петрополь» и журнала «Русский еврей» (с 1996), общественного совета «Международной еврейской газеты» (с 1996). Академик и член Совета Академии поэзии (с 1999).
Автор около 20 книг, среди которых «Береговая полоса» (М., «Современник», 1989), «Против часовой стрелки» (М., «Анн Арбор», 1989), «Темнота зеркал» (М., «Советский писатель», 1993), «Третья волна» (с предисловием И. Бродского, Париж – Нью-Йорк, 1993), «Сапожок» (книга итальянских стихов, М., PAN, 1995), «Мне скучно без Довлатова» (новые сцены из жизни московской богемы, СПБ, «Лимбус-Пресс», 1997), «Арка над водой» (М., «Олимп», 2000), «Избранные стихотворения и поэмы» (с предисловиями И. Бродского, В. Куллэ, Москва – Санкт-Петербург, 2001), «После нашей эры» (М., «Время», 2004), «Заметки марафонца» (Екатеринбург, «У-Фактория», 2003), «Мой лучший адресат» (М., «Новости», 2005), «Память о путешествии» (М., «Галарт», 2011).
Лауреат 17-ти премий: Государственной премии России (1996), Пушкинской премии России, Царскосельской художественной премии (1997), а также лауреат премий журналов «Таллин», «Звезда», «Огонёк», «Арион», «Стрелец», фонда «Знамя», им. А. Блока, лауреат премии за лучшую книгу об Италии и т. д.
Профессор Литературного института им. М. Горького, ведёт там семинар поэзии.
Публикацию подготовила
поэтесса Нина КРАСНОВА
"Наша улица” №137 (4) апрель 2011
