Татьяна Озерова
НЕПРИКАЯННЫЙ
рассказ
Татьяна Васильевна Озерова родилась 31 декабря 1946 года в Воронеже. С 1965 года проживает во Владимире. Окончила исторический факультет Владимирского государственного педагогического института, кандидат педагогических наук, «Почетный работник высшего профессионального образования Российской федерации». Автор книг: «Рисунки» (2000), «Дорога к дому» (2004), «Одноклассники», «Простые люди», (2016). Публикуется в литературно-художественных и краеведческих альманах, газетах Владимира. В "Нашей улице" публикуется с №207. (2) февраль 2017.
«Не было в ковчеге ничего, кроме двух скрижалей», вспомнил Иван речение из Библии, а в доме у него было и совсем пусто.
Нижняя часть большого окна, вместо занавески была закрыта газетой «Правда», кнопками приколотой к деревянным рамам. Железная кровать, застланная ватным одеялом и старым, льняным покрывалом стояла напротив печки, стол и единственный стул, да еще на стене над кроватью висела черная тарелка - радио, из которого все время неслись какие-то бодрые песни. В юности, когда он « связался» с комсомолом, отец грозился посадить его на хлеб и воду или вовсе выгнать из дома, но не отец, а судьба готовила ему эту долю.
В родной деревне все его друзья были всецело захвачены идеей - построения нового мира, спешили стереть старый до основания и из каждого человека вылепить необыкновенную творческую личность. Иван уехал в город, понимая, что для осуществления задуманного надо учиться и поступил в профтехшколу. Там деревенского, честного и чистого мальчишку приняли в комсомол, и он несколько лет избирался членом пленума укома, горел на культурно- просветительной работе, участвовал в выступлениях «синеблузников», был влюблен в руководительницу агитбригады Мотю Баранову, которая по тем временам была не больше, не меньше как начальником уездного отдела ОГПУ!
Мотьку любили все за веселый и легкий нрав, талант поднять людей на любое порученное партией дело. Она могла быть серьезной, вдумчивой и рассудительной, принимать важные решения и в то же время пройтись в клубе с озорной, задорной частушкой, сочиненной по случаю какого-то местного события.
Матрена была первой Ванькиной любовью, рядом с ней он не мог ровно дышать, сердце начинало учащенно колотиться, а руки нервно дрожали и он старался спрятать их в карманы. Столько незабываемых вечеров они провели вместе, шагая лесными километрами дорог от деревни к деревне с бригадой «Синей блузы», рассказывая крестьянам о новой коллективной жизни. Обычно они выступали в Народных домах, на их постановки собиралось много молодежи, как говорится - яблоку было негде упасть, люди стояли в проходах, висли снаружи на окнах, только чтобы увидеть и услышать их концерт.
Иногда их выступление затягивалось и приходилось оставаться на ночлег в деревне. Местные (смотря по погоде) пускали их в свои избы или отправляли на сеновал, строго предупреждая о куреве, чтобы не было пожара. Сердобольные тетки приносили тощим городским комсомольцам молока в кринках и хлеба домашней выпечки, а Мотьку, как главную артистку и певунью угощали яблоками.
Бывало, что парни и девушки спускались к реке, разжигали костерок, который так притягивает и объединяет людей для тихого и доверительного разговора. У ребят же получалось наоборот, вместе с костром разжигались жаркие споры о прекрасной будущей жизни, а потом все смолкали, как и во все времена на земле они любовались звездным небом, силуэтами пасущихся в ночном лошадей, слушали музыку реки и крики ночных птиц.
Наступало время, когда Иван накидывал на плечи Моте свой пиджак и они, как и другие парочки расходились неподалеку от костра побыть наедине. Это было самым прекрасным воспоминанием в его жизни, теплая летняя ночь, река и любимая Мотя, такая недосягаемая днем и такая близкая ночью…
И все было бы хорошо, но Мотя пошла на повышение, и в кипучей борьбе по охране общественного порядка и государственной безопасности навсегда потерялась для Ивана. Он долго хранил красивую фотографию Матрены с собственноручной памятной надписью: «Ванечке от Моти в честь прошедшего и в залог будущего. Ясно?!»
Он же в неустанных мыслях о ней, постоянно что-то хотел ей доказать, с отличием окончил военное училище, был ударником по боевой и политической подготовке, много читал, полюбил оперу и театр, знал русскую поэзию, в свободное время пропадал в читальном зале городской библиотеки. Там он и познакомился со своей будущей женой, она была полной противоположностью Моти Барановой - тихая, скромная девушка, которая застенчиво опускала ресницы, когда он смотрел на нее.
В один из летних вечеров Иван дождался закрытия библиотеки и попросил разрешения проводить Катю до дома. За разговорами о любимых книгах, они не заметили, как прошли центральную улицу, которая заканчивалась частными домами, укрывшимися в густых сиреневых и вишневых зарослях. Он читал ей стихи Маяковского: «Грядущие люди, кто вы?! Вот я - весь боль и ушиб. Завещаю вам сад фруктовый Моей великой души», а она ему в ответ «Совет» Лермонтова : «Если, друг, тебе сгрустнется, Ты не дуйся, не сердись: Все с годами пронесется -Улыбнись и разгрустись. Дев измены молодые, И неверный путь честей, И мгновенья скуки злые Стоят ли тоски твоей?»
Так, читая друг другу любимые строчки стихов, они дошли до ее дома, договорились о новой встрече, так и завертелось их знакомство, через месяц он сделал ей предложение, она согласилась, в тридцать втором году родился сын, в тридцать седьмом - дочь. В семье, как говорится, царил мир и согласие, детишки росли умными и здоровыми. Он преподавал историю партии в одном из военных училищ Смоленска, был секретарем парторганизации и не представлял себя без партии. Все у него было: и уважение, и почет, искренняя убежденность в правоте общего дела и все разом кончилось.
В тридцать седьмом году, когда стали пропадать близкие друзья, он тоже ждал ареста, знал о пытках над заключенными, не спал по ночам, держал наган под подушкой и решил для себя, что не дастся им в руки, а лучше покончит с собой. Боялся он не за себя, а за семью, если арестуют Катю, что станет с Володей и Леночкой? Какие детские дома их ждут, на какие страдания безумной властью обречены его дети? Арест его обошел, а душа сломалась.
Полвека отпущенной ему жизни пролетело как миг, но вместило столько событий мирового масштаба: революция, гражданская война, голод, возрождение и снова война долгая, кровавая, страшная.
Войну он пережил тяжело, его семья должна была эвакуироваться из города, но не успела и погибла в сорок первом году под бомбежкой. Когда ему сообщили об этом, он долго не мог в это поверить, стал ко всему равнодушен, замкнулся, перестал хорониться от пуль, словно ища смерти, были ранения, были награды, но говорить на эту тему он ни с кем не любил.
После войны Иван возвратился в свой город, все еще надеясь на чудо, все еще не веря присланным документам о смерти жены и детей, но увидев вместо дома руины, на другой же день купил билет и уехал к себе на родину. Матери и отца уже давно не было в живых, младший брат Сашка жил в их доме со своей семьей, так что Ивану срочно нужно было искать жилье и работу, как-то устраивать свою жизнь, которая не оправдала его надежд.
Год после войны он проходил в холостяках, одиноких женщин и подросших невест было много, но душа ни на кого не откликалась. Перед глазами постоянно стояли любимые: Катя, Володя, Леночка, он слышал их голоса, помнил радость их появления на свет, уют и тишину любимого дома, домашнюю библиотеку, которую они собрали вместе с женой.
Ольга, соседка по улице, его избранница, чем-то напоминала ему его Катю, светлыми волосами, походкой, застенчивой улыбкой, но на этом все и кончалось. Близкие, родственные отношения в новой семье у него не складывались и не получалось того мира и единения, которое он пережил прежде. Да и он уже был не тот, привык к выпивке и постоянно искал в ней утешение. Из-за этого дома с женой были размолвки, одна Полинка, родившаяся у них дочь, соединяла их и удерживала от разрыва отношений.
Последнее их примирение еще вселяло в них надежду на хорошую жизнь: Иван наконец-то устроился на работу сторожем в леспромхозе и уехал за город, на лесопилку. Там у него была небольшая избушка и несколько крепких строений под склады с древесиной, которые он должен был охранять и отпускать материалы по накладным на нужды городских строек. Ольга работала в художественной артели инвалидов, где они чего только не делали: писали лозунги и плакаты к праздникам, которыми украшался их районный городишко, расписывали разделочные доски и куклы-матрешки, изготовляли бумажные восковые цветы для траурных венков.
Жили они тогда в половине дома, у старшей сестры ее матери, маленькая Поля ходила в детский сад. Район этот назывался Рыбной слободой, а его жителей почему-то горожане прозвали фараонами. У каждого рыбака был крепкий дом, «озерный огород», в котором хозяйки выращивали особым способом в лунках из навоза и лывы вкусные и ароматные огурцы. Лыва - это перегнившая трава с водрослями - натуральное удобрение, которое позволяло вырастить ранний и богатый урожай.
Тетка ругала Ольгу, что та не может найти подхода к Ивану:
- Да был бы у меня такой красивый и умный мужик, разве бы я его отпустила, разве бы не нашла общего языка! Мне бы твоего Ваньку, я бы знала, что и как с ним делать! Смотри, дуреха, была одна, одна и останешься!
Прошел месяц, как Иван уехал, и дочка соскучилась по отцу, который мог часами рассказывать ей сказки, громко и в такт декламировать стихи, секретничать с ней по каким-то только им известным пустякам, показывать на небе яркие звезды, дарить ей мир деревьев и птиц, чудо - растений и букашек-таракашек, соскучилась по его рукам, которые подкидывали ее вверх или нежно укачивали . Матери до нее всегда было недосуг, она занималась хозяйством: огород, стирка, готовка, уборка, как у всякой женщины, да она и не сумела бы так не торопясь, интересно и подробно обо всем ей рассказывать и показывать.
- Мам, поедем к папе, я соскучилась по нему, - как-то задумчиво и тихо сказала Поля, засыпая и обнимая мать за шею. И этот ее детский шепот пронзил Ольге сердце, и она почувствовал, что тоже скучает по Ивану, что последнюю размолвку с ним она забыла и все ему простила.
В субботу они с дочкой сходили в баню, а в воскресенье теплым, летним утром надели нарядные, штапельные платья, мать красиво повязала на голову шелковую косынку, а Поле дала панамку. Они взяли с собой сумку еды, и поехали на маленьком автобусе за город к отцу. Он обрадовался их приезду, долго крутил на руках свою Полюську, потом Ольга накрыла на стол, попили чаю, поели гостинцев, которые привезли с собой, и всем стало так хорошо и спокойно на душе, как редко было в последнее время. За окном играло солнце, пели птицы, легкий ветерок колыхал занавеску на окне и наполнял комнату запахами разогретой сосновой смолы.
- Иди, погуляй, дочка, около дома, нарви нам букетик, только далеко не уходи, чтобы я тебя из окна все время видела, - сказала Ольга.
Они остались с Иваном вдвоем и сразу потянулись к друг- другу. После месячной разлуки, как-то неловко было раздеваться днем перед мужем, обычно и привычно было заниматься любовью ночью в темноте у себя дома на своей кровати, где все это проходило как-то механически однообразно и совсем не радостно.
- Ну, что ты, Оль, не стесняйся меня, не смущайся, ободрял он ее ласковыми словами и поцелуями. А у нее в ушах жил тоненький голосок дочки, « я соскучилась по нему», так внезапно разбудившей в ней страсть и желание быть с Иваном. И вот эти слова, дошедшие до ее сердца, пробудили в ней такую волну любви и нежности к мужу, что сам Иван не мог узнать прежней сдержанной Ольги. Они бы так и не выпускали из объятий друг друга, если бы в дверь не постучалась Поля со звонким, неотложным требованием, посмотреть на ее цветочки. Они быстро опомнились, привели себя в порядок и широко открыли дверь.
- Какой смешной, трогательный букет, сорванный слабой детской рукой из ромашек и колокольчиков, ожидал их, как подарок короткому семейному счастью. Отец с улыбкой взял свою дочурку на руки и вышел с ней на улицу.
- Пойдем, я тебе маму ежиху покажу, ежата ее уже подросли, но от гнезда далеко еще не уходят, - сказал Иван. Ежиху они не нашли и отец позвал их купаться на речку, с большой песчаной отмелью, которая была неподалеку. Поля по воздуху плыла над рекой в крепких руках отца, а потом опускалась в теплую воду, визжала, била ногами, создавая вокруг тысячу брызг. После купания, все лежали на горячем песке, загорали, смеялись, дразнились, корчили друг другу смешные рожицы, и не было в то время людей, счастливее их.
Он продержался без водки все лето, а осенью опять впал в депрессию, сорвался и запил. Ольга не выдержала, подала на развод и уехала с дочкой к матери в другой город.
Опять он один, тусклая лампочка под потолком без абажура рассеивала не свет, а тоску, на окне стояла пол-литровая пустая банка для заварки чая, лежали очки, книга в старом потрепанном переплете и начатая пачка махорки. Голод не тетка, поэтому надо было встать и что-то придумать, чтобы перекусить. За стеной жил Коля-летчик, комиссованный из армии по ранению, у него можно было одолжить рубль, а если повезет, то и похмелиться. Николай, маленький и шустрый мужик, был по натуре добытчиком и скопидомом. Умел сберечь лишнюю копейку, жил охотой и рыболовством, рубль бывшему политработнику одолжил молча, презрительно скривив губы.
Колька вполне понимал, что «длинный» или «культурник» - уличные прозвища Ивана, умнее и талантливее его во сто крат, но его распирало удовольствие от своего превосходстве над ним по умению приспособиться в этой послевоенной жизни, заработать копейку на продаже лисьих и заячьих шкурок, мяса и рыбы. Иван же, хотя и прошел войну, не мог убить ни птицу, ни зверя, он с удовольствием рыбачил и ходил по грибы, но главная страсть его была в чтении и познании мира.
После войны Колька женился, выбрал крупную, пышнотелую Нюру, медсестру, которая ухаживала за ним в госпитале. Она была с ним тиха, услужлива и ласкова, как с ребенком. Детей у них не было и они по этой причине были свободны. Каждый занимался своим делом: она по вечерам шила на дому, могла исполнить работу любой сложности: от модного платья, пиджака до шитья простой наволочки или ночной рубашки. Он пропадал в лесу и на озере, и на общей кухне из их кастрюли разносились запахи мяса или рыбы.
Иван купил буханку черного хлеба и двести граммов вареной колбасы, поставил чайник на керосинку, заварил в банке грузинского чая, тем и поужинал. Лег на кровать и глубоко задумался, что делать дальше, пенсии он не выслужил по причине увольнения, поэтому надо было срочно искать работу. Тяжелого физического напряжения, он долго не выдерживал, по причине ранений, хотя приходилось и вагоны разгружать , и вкалывать на лесоповале.
Он встал и долго смотрел в окно, по улице серой, безликой вереницей на ближайший базар тянулись люди, озабоченные своим гнетом переживаний и проблем, без улыбки, без радости, что-то в этом, социалистическом рае было не так и обещанного счастья на века почему-то всем не хватало.
Каждодневная ложь своему народу в газетах и по радио, пустые лозунги ранили и убивали веру хуже пули. То о чем мечталось в их комсомольской юности, когда закалялась их «сталь», дух самоотдачи и самопожертвования, во имя светлого будущего, разбивался о тупое, самонадеянное окружение обывателей, карьеристов, как всегда умело захвативших хлебные места и презирающих «задумавшихся» фронтовиков.
А фронтовики уже следили за новыми угрожающими событиями в мире, обсуждали карибский кризис.
Колька приходил к Ивану с четвертинкой водки, захватив для закуски соленый огурец и кусок хлеба, садился на стул и серьезно спрашивал:
- Вань, скажи мне только честно, Кеннеди - дурак или нет?
- Н-е -т, не ду-рак - отвечал Иван, - растягивая слова и улыбаясь наивному вопросу Кольки.
- А чего они тогда нас пугают?! Мы, что не показали им в сорок пятом, где раки зимуют. Они ж с нами заодно были, почему сейчас на нас прут! Все его слова перемежались отборным матом и биением себя в грудь:
- Да мы их… Да они у нас.. и тому подобное.
Иван только посмеивался над пьяной бравадой Кольки-летчика.
Бывало, Колька раздухарится, начнет орать и нападать на собеседника, как клевачий петух. Тогда в дверях тихо появится Аня - его Нюра или Нюся, положит большие мягкие руки ему на плечи, прижмет к себе и сразу его «трепещущие крылья», словно сложатся по швам, головушка склонится на грудь жены, и она, как гипнотизер, уведет его «спящего» со сцены домой, извиняясь перед людьми за мужа.
Колька, проспавшись, списывал свое хулиганское поведение на контузию и говорил, что ему все и везде можно, и что его, героя войны, оправдают, пусть он хоть всех б.. ей перестреляет. Хорошо, что такие вспышки агрессии были у него редкими, да еще жена умела их погасить, а то бы по пьянке натворил бы он дел.
Иван же в отличие от Николая в запое был молчалив и угрюм, тяжело выходил из него, мог несколько дней голодать, но обойтись без бутылки не мог. Он презирал себя за слабость перед спиртным, давал себе слово завязать, но срывался, и опять все повторялось: увольнение с работы, безденежье, нищета и одиночество.
Зимой одному было особенно тяжело. Надо было топить печь, дрова летом он все же купил, но бревна так и остались лежать сложенными во дворе у сарая, осенью их поливал дождь, а зимой засыпал снег. Холод выгонял Ивана из дома, он ломом выкатывал примерзшее и обледенелое бревно, клал его на козлы и ржавой пилой распиливал на чурки, потом колол их на поленья и приносил в дом. В холодной печке ледяные дрова долго не разгорались, он большим ножом нарезал щепу, драл бересту с березовых поленьев, запихивал в печь старые газеты, раздувал огонь, мучился, и, наконец, она разгоралась и ее живительное тепло заполняло комнату, веселило отблесками огня и треском выстреливавших угольков. День и ночь можно было жить, а потом все повторялось, заготовить дрова заранее, сложить их в поленницу у Ивана не получалось, только острая нужда, предел отчаяния и замерзания давали силы, с которой начиналась новая точка отсчета нужного действия и поступка. Почему было так, а не иначе он и сам объяснить это не мог.
Обычной его позой было горизонтальное положение длинного тела на кровати: в одной руке была зажата самокрутка, в другой он держал книгу. Бывали дни, когда он в таком положении проводил все время, даже поесть ему тогда не хотелось, только чтобы были книга, курево и кипяток с хлебом. Гражданской одежды после войны он так и не носил, все запомнили его по шинели, фуражке и сапогам.
Соседская сердобольная девчонка, видя его затворничество, жалела Ивана и иногда о чем-нибудь заговаривала с ним на общей кухне:
- Дядя Ваня, что вы все один сидите, никуда не ходите, сходили бы в кино, там сейчас такой французский фильм идет! - Колдунья называется. Я два раза ходила, артистка там такая красивая - Марина Влади! Я еще раз сегодня с Витькой схожу, он обещал билеты купить.
Эх, Люська, знала бы ты, - отвечал он ей, - я в юности уже читал про эту колдунью у Александра Куприна, которую он называл Олесей.
- Правда, что-ли? - удивленно переспрашивала Люся, а почему тогда этот фильм французы сняли?
- Потому что наша русская классика высоко ценится в мире - с улыбкой отвечал ей Иван. Читала бы больше, тогда бы знала.
Ивану нелегко было пребывать в своем одиночестве, он все еще ему сопротивлялся, делал над собой усилие, прибирал дом, стирал, ходил в баню, шел устраиваться на работу, держался в трезвости изо всех сил до получки и опять скатывался вниз. Что-то главное и важное навсегда ушло из него и ничто его уже не держало в этом мире.
И вокруг себя он часто видел таких же обездоленных войной мужиков и женщин. Они были похожи на изуродованные грубой обрезкой деревья, стоящие по сторонам проезжих дорог. Крепкие корни удерживали их на земле, а обрубленные ветви-руки и тела были искорежены страданиями, и ни кому из них не удалось выпрямиться во весь рост, назначенный природой, кто-то еще, стремясь оклематься, пускал вверх тонкие прутья, но разве это была настоящая жизнь?
- Неприкаянный этот Ванька, - говорили про него соседки,- не может он себя прежнего найти, и даже одинокие бабы, как бы не было им тяжело, не связывали с ним свою судьбу.
Владимир
"Наша улица” №259 (6) июнь 2021
