Юрий Кувалдин
"БИ-БОП-Э-ЛУЛА"
В ДОМЕ ОФИЦЕРОВ
В ДОМЕ ОФИЦЕРОВ
рассказ
Медленно светает, снова видел ясно то, что должен видеть, раньше так себя не утомлял подобным действием, как будто сверкающий металл из чистого серебра, или из такого же чистого золота обрамлял любимое лицо, даже лик, но желая избавиться от наваждения, укрылся с головой, как в детстве, одеялом, побочным явлением сего действия стала вспышка света во мраке ночи, и это сильнее всего впечатляло, поскольку я считал себя недостаточно подготовленным к слиянию с дивным сияющим образом, поэтому усилием воли хотел погасить это видение, но божественное женское лицо с неменьшим прилежанием возникало вновь и вновь.
Спроси у ближнего, что он тебе ответит на твой вопрос о негасимом свете, который ловят все на свете дети, читающие с детства «Идиота», чтоб погрузиться в жизненные правды, которым нет конца на переправе через сердца прорезанную Лету, в ответе ты перед собой, как дети, читая Канта, видят всё на свете, свои лета мгновенно пролетая, как белых ангелов святая стая, не понимая, как это начала концами стали, спроси у ближнего о моментальной жизни, явления на свете нет капризней, что он ответит мёртвыми губами, став памятником из советской стали.
На стенах картины, художники у картин с цветами, фотографии на память, на них художники с цветами, фотографии в раме, на память маме, о картинах с цветами, модно сейчас без рамы, мизансцены и панорамы видео о цветах в руках художников, толпящихся у стен, на которых в рядок картины с цветами, в библиотеке у мамы, тоже с цветами, картины, как книги, переезжают из библиотеки в библиотеку, тяжелая работа у художников, ходить за картинами с цветами, собирать публику почти невозможно, вот и на эту выставку пришел один художник, остальные с цветами висят на стенах за книжными стеллажами, там, где дремлет под букетом в хрустальной вазе мама, заслуженная библиотекарша, прекрасная дама.
Случай надо ловить в первое мгновение, потому что второго мгновенья не будет, на то он и случай, чтобы разок промелькнуть перед вами и исчезнуть, конечно, будут и другие случаи, но совершенно отличные от того случая, который вам сулил счастливый поворот всей вашей унылой жизни между семьёй, работой и дачей, да, слишком поздно говорить о том случае, потому что и говорить нечего, ведь вы его проморгали, даже не зная об этом, не было, не было того случая, вы уже после того остались на той же точке, где и были, а боязнь показаться несчастным вызывает неловкую улыбку, дабы вас считали счастливым, которым вы бы стали по тем же причинам накануне, когда являлся счастливый случай, но и сам случай сразу этого не понял.
В сумерках никого, треугольник света навстречу, с одного края, с другого, вскоре в одиночку вперед, часто в детстве гораздо загадочнее, и на стороне чувства, никогда и теперь совсем другим, с грустью, перемены во мне существенные, особенно в этих постоянных сумерках, когда треугольник глазами ввысь с одного края навстречу и в одиночку с другого загадочнее чувства, почти детство навстречу в сумерках, перемены во мне и с этого и с того края головного мозга, треугольник света ума навстречу пониманию, в сумерках, очень существенное.
Помог случай потерять смысл, который оказался лишним, ведь подобного рода вещи происходят всё время, сначала кажется, что делаешь что-то с глубоким смыслом, а потом остаётся глубокое нечто без смысла, и это можно назвать традицией, вроде воздушного поцелуя, который пришёлся по душе и получил ответную реакцию в виде лёгкого дуновения, и без колебаний безоговорочно растаял в этом поцелуе, которого не было, и та сторона тоже не испытывала сомнений в этом, наконец сообразил, что для того, чтобы внести свою лепту в содержательную сторону жизни, необходимо напрочь отказаться от мыслительного процесса, который никогда не участвовал и не будет участвовать в сотворении человек отдельного, и человечества в целом.
Сильные чувства сбивают с толку, возносят на вершину пирамиды смыслов, с высочайшей точки которой неизбежно падение, которого нет смысла бояться, потому что всё постоянно куда-то падает, вот только поднимется в восторженном состоянии удачи, так сразу же стремится к падению, преодоление же этих взлётов и падений лежит в переложении своего внутреннего состояния, потому что падения и взлёты осуществляются исключительно в психике, которая управляется из генерального штаба человека - головного мозга, который очень любит, когда его обманывают, то есть переносят плюсовое и минусовое состояние психики напрямую в текст, поэтому писатель ровно дышит, а текст пульсирует в горах и прорубях, как и положено художественному произведению.
Постепенное становится степенным, преобразуется в возвышенную степень без умножения и деления, потому что становление личности всегда осуществляется от нуля к бесконечности, поскольку любое тело является на свет божий с нулём в голове, которую постепенно, шаг за шагом нужно загружать, но очень дозированно, последовательно, когда становление индивида достигает такого интеллектуального уровня, когда само тело начинает записывать то, что в голове удержать невозможно.
Везде кресты на перекрёстках, стою и думаю, куда направить тело, и куда направить мысль, они живут по соседству, изредка пересекаются, но находятся в постоянном напряжении, в состоянии некоего стресса, ибо тело хочет одно, а мысль совершенно другое, и эта система управления телом совершенствуется всю жизнь, приводя то на один, то на другой перекрёстки, абсолютно не знакомые, как бы распахнутые на все четыре стороны, иди куда желаешь, крест тебя не держит, он лишь намекает, что везде и всюду ты будешь сам с собой, как совершенный образец того, кто крестил тебя Словом.
Никто ни с кем не совпадает, поскольку каждый индивид, не являющийся индивидуальностью, настаивает на своём мнении, причём, без всякого сомнения в собственной правоте, а правота его зиждется на том, чем загружена его голова, подобно загруженному компьютеру, вот этой степенью загруженности и отличаются одни стандартные тела от других, и лишь редкие экземпляры из животного мира планеты, к коим, главным образом, и относится человек, тут слышу протесты, мол человек не животное, успокойтесь, говорю, самые изощренные животные, поедающие других животных, костями своими улучшающие почву, как удобрением, и лишь книга может найти книгу и любить её вечно, потому что писатели бессмертны, и писатель пишет для писателя.
Нужно, чтобы ты смог пренебречь текущими пустяками, а всё что происходит вокруг, иначе как пустяками не назовешь, если посмотришь на наше время спустя 200-300 лет, а лучше, как говорит Воланд, через 5 тысяч лет, то помимо этих пустяков откроешь для себя много замечательного, разумеется, с интеллектуальной точки зрения, которую тот, кто вовлечён в пустяки, недооценивает, но благодаря которым писатель придаёт ценность искусству, где чувства и страсти выявляют предмет нашего интереса, сообразно особенностям людей не от мира сего, которых едва ли сможет понять современник.
Когда перешёл от одного текста к другому, то сама собой появляется какая-то непринужденность, как будто ты остановился в чувствах, иначе говоря, попал в состояние полной расслабухи, и это почувствовалось по первым же написанным тобой словам, которые почти автоматически и бесконтрольно ложатся на бумагу, когда нет необходимости всё больше стремится к совершенствованию, и этот определенный момент доставляет высшее наслаждение, у тебя развязаны руки и распущены все пояса, но вот сохранить подобное состояние, которое является олицетворением вдохновения, не всегда удается, тогда переходишь к противоположным действиям, заключающимся в полнейшем контроле над написанным, и в этом есть определенные психологические основания, когда наслаждение сменяется долгом, когда рождается целое.
Поток увлекает любого, даже тех из них, кто отчаянно сопротивляется этому потоку, в сущности, не замечая его, потому что всё происходит плавно, точно так же, как день сменяет ночь, точь-в-точь как одно поколение сменяет другое, примеры можно множить, но сам поток, как и время, совершенно незаметны, как незаметно растет трава, или как течёт река, в этом смысле людей можно уподобить воде, особенно, когда люди сливаются в плотные толпы, вроде как на демонстрации, или, выходя с многотысячного стадиона с топового матча, льются и льются, напоминая великое переселение народов, когда тысячи кочевых племен, проделав путь из чёрной Африки в Египет, от Китая до Испании, от Рима до Америки, перекраивали мир, чтобы в конечном итоги слиться в единый поток человечества.
Можно сделать то, что нельзя, но зачем это делать, если после этого у тебя не будет можно, вот в том-то и дело, что постоянно можно вытягивает нельзя, хотя очень хочется осуществить то, что именуется «нельзя», и в этом кроется вся тайная сущность человека, который постоянно хочет сделать то, что нельзя делать, и даже делает, но никогда не сознается прилюдно в том, что он совершил осуждаемое всеми людьми нельзя, так и продвигается человек между двумя противоположными точками «нельзя» и «можно», о которых постоянно и мудро толкует Шопенгауэр, и раздирает человека в каждом отдельном случае совесть, этот «когтистый зверь», по словам Пушкина.
Много не всегда полезно, но и, в свою очередь, немного тоже бывает неэффективно, так человек и находится в постоянном состоянии выбора между «много» и «немного», хотя само понятие «немного» не означает «мало», после чего начинается сетование, что чего-то не хватает, и так всё время, пока, наконец, человек отказывается от всякого счёта, и легко вздыхает подставляя лицо дождю и насыщаясь плодами дикорастущей банановой пальмы, с которой он совсем недавно слез и стал ходить на задних конечностях в поисках смысла жизни в «Бесах» Фёдора Михайловича Достоевского, который тоже очень любил бананы, никогда не забывая, кто он и откуда.
Частенько замечал за людьми особенность говорить о грёзах, которые становились для них яснее реального положения вещей, но стоит пройти каким-то десяти годам, как этого надёжного положения нет как нет, реальность исчезла, сменившись иной реальностью, но субъект пока существует, и говорит об этом изменении как бы из прошедшего времени, что ему пригрезилось изменение, ведь всё было не так, иногда говорит категоричнее, вообще попал не туда, после чего, вскинув голову, долгим взглядом смотрит на небо, в рваных серых тучах, с голубыми прорывами, с короткими острыми солнечными лучами, и говорит, что вот небо то же, и именно оно приводило этого человека в трепет оттого, что жизнь рассыпалась столь же неожиданно, как исчезнувшие лучи.
Человек всюду хорошо принятый, никогда не участвовал и не привлекался, постоянно обновляются, вот черты, составляющие портрет, и он затрагивает посторонние воспоминания, которыми пользовался современник, чтобы решиться по прошествии нескольких лет высказаться публично, в чём были заметны скруглённые углы, при виде которых знаток улыбнется, но не потеряет спокойствие, уравновешивающее мудрость, дабы испытывать счастье от умения хранить тайну, которая доверена ему инкогнито, поэтому он смотрит на вещи непонимающе, как ребёнок, не знающий ещё даже букв.
Вариантов всегда в жизни бесчисленное количество для формирования личности человека, но самый распространённый - не формировать личность, не читать книг, жать кнопки на игрушках, бегать по двору сломя голову, и это ребёнок не сам выбрал, а та яблонька, с которой он упал, стараясь подражать привычкам семьи, казаться похожим на них, от печалей бегать в баню, дабы пивом с водочкой исправить настроение, и эта без руля и без ветрил жизнь не знала меры, хотя должен был тормознуть, но экземпляр, как обычно, без тормозов, отличающийся удивительным несходством с личностями, отчего однажды застыл в изумлении, но лишь в гробу.
Прошёлся по Воздвиженке вечерней, всей в льющемся медовом свете, желток с белилами карнизов, арок и колонн, я шёл во сне явного вечера за ручку, нежную и ласковую, с ангелом, и крылья шелестели, пели за спиной, и мы взлетели, так ли это было, или привиделось мне в праздничных огнях, когда Москва, расцвеченная щедро, сливает души до воздушной точки, невольно становящейся звездой на хрупком небосводе наших судеб, веди меня, мой ангел, возноси, я сам готов парить над свихом жизни, свихнувшись, пить его вино, чтоб опьянев от перевоплощенья, быть юной песней собственных идей.
Приблизительно с таким вариантом исполнения, но только экспрессивнее, ритмичнее, рок-н-рольнее, под бравурный саксофон, звенящее фортепиано, оглушительную трубу, жёсткую бас-гитару и умопомрачительные ударные я спел этот хит 7 ноября 1966 года в Доме офицеров городка Починок (неподалёку от деревни, где родился Твардовский). В программе вечера «Be-Bop-A-Lula») по понятным соображениям не значилась. Официально я, гвардеец разведывательного полка спел известную песню на стихи учителя Нины Красновой Евгения Долматовского «Моя любимая», которую спустя десятки лет я посоветовал петь Анатолию Шамардину (и он прелестно её пел), но вот дальше на большой сцене Дома офицеров в битком набитом зале всё пошло не так, мои ребята-джазисты «вдарили» «Be-Bop-A-Lula», после потрясающего вступления, где Манвелян из Еревана завёл всех саксофоном, Беляускас из Риги добавил огня на трубе, я сам стучал что-то на фоно, ударник долбил по тарелкам и барабанам так, что искры сыпались из глаз, словно началось землетрясение, я подскочил к микрофону, в парадном мундире с голубыми погонами, в сапогах, затрясся и завопил что было мочи; «Be-Bop-A-Lula…». Зал ахнул и затих от невероятности происходящего на сцене. Свет в зале погаситли, а на мен направили ослепительный луч прожектора, ну, вылитый Элвис Пресли! А в кулисах подполковник по политработе Шлапак, я косил изредка на него глазами, от ужаса буржуазной пропаганды закрыл глаза ладонью и так стоял до окончания пьесы, после которой зал не просто взорвался, творилось что-то невообразимое, люди орали, визжали, били до боли в ладонях, кричала «браво», скандировали «бис», срывая голоса, надрываясь до тех пора, пока мне, скрывшемуся за кулисами и оказавшемуся рядом со Шлапаком, тот не приказал: «Заварил кашу, антисоветчик! Так дуй к микрофону, утоли жажду зрителей»! Не помню, сколько раз я «утолял» эту жажду, но хорошо помню, как на выходе после концерта из Дома офицеров меня подхватили на руки толпы, никто не расходился, все были в состоянии невиданной экзальтации, кричали «вот он» и, причём, в основном девушки, и несли на руках до нашего автобуса, чтобы возвращать в шаталовский гарнизон. Вот что такое «Be-Bop-A-Lula» в моём исполнении на Смоленщине 60-х годов!
Напомни сам себе о дне грядущем, вчерашний же напомнит сам собой. Они друг друга знают, и умеют перегружать проблемы в новый день, вот то, что будет, это неизбежно, неважно спал ты или пел, ты был иль не был, дни бегут за днями, вычерпывая новичков в любви, они пойдут за теми тоже днями, которыми ты хаживал, свистя, такой родной мотивчик первой встречи с осознанным каким-то первым днём, начнём опять кругами по бульварам ходить с тобой, как в старые года, мне некогда, когда круги кругами вокруг кругов исходят в спешке днями, тенями собирая прежних тут, вздохнуть не удаётся дням за днями, у них свой вечный, снам подобный ритм.
Ниткой твой и мой сплетённый путь пролегает за иголкой творчества, с толку сбить нас никому не удастся, хотя желающих помешать предостаточно, да и каким образом можно подвергнуть сомнению детские воззрения на вышивание рассказов то крестиком, то гладью, вот казалось мне прежде, что невозможно так скрепить сердца в качестве одного, нитка за иголкой, на полотне жизни, желающей наслаждения в бесконечности, но оказывается и это осуществимо, когда задействована на публике сдержанность, чувства избранных есть тайна, и то, что им принадлежит, нитка за иголкой, счастье в классической книге.
Если не хочешь в ресторан, говорю я, пойдем в библиотеку Достоевского на Чистых прудах, как же ты ассоциируешь ресторан с Достоевским, тогда двинем в сад, какой, не знаю, ну, скажем, в Эрмитаж, и этим мы хотим сказать что-то такое сближающее нас, что без согласия, чтобы её и моё желание совпали, решение не принимаем, смотреть же фильмы мы оба перестали с 63-го года, нам понятно почему, другим знать не обязательно, нас роднит литература, и всегда мы находимся в ней, вот в этих самых словах, которые мы вместе складываем, не отдавая себе отчёта в том, что же такое на самом деле литература, но ощущаем, что это что-то очень хорошее и, главное, далёкое от самой реальности, непонятное нечто, но именно оно, эфемерное, рука в руке на прогулке, бульвар за бульваром, один ритм, одно дыхание, один взгляд, один вкус, всё из двух состоящее стало одним, это и произвело на нас впечатление.
Возможности почти беспредельны, но они ограничиваются приставкой «воз», откуда появляются сомнения насчёт твоих сил, сможешь ли один потянуть воз того, что можно сдвинуть с места, собственно, так и поступает большинство, ощущая в себе невероятные возможности, но время медленно но верно отсекает то одну возможность, к примеру, не способность к музыке за отсутствием музыкального слуха, то другую, например, читать хорошие книги, о, это уже отсекается у девяноста процентов ходящих прямо, а то и криво, косо, спотыкаясь, стремясь упасть на все четыре конечности, но некоторые из упавших вдруг ни с того, ни с сего встают, распрямляются, берут в руки книгу Иммануила Канта «Критика чистого разума» и прямо в пивной читают похмеляющимся вслух.
Ко всякой жизненной сложности можно подойти иначе, вообще не от себя, не начиная с прежних впечатлений, ведь биография так привязывает человека, что отделаться от неё бывает, практически, невозможно, но для преображения отвязаться от колышка, как отвязывают бычка, чтобы порезвился, необходимо, конечно, я всё это говорю для пишущего человека, отвязаться от вчерашнего дня, кончая сегодняшним, чтобы параметры текста соответствовали абсолютно иным представлениям о жизни, в совершенно иной последовательности, в конечном счете, выстроились в бессюжетное живописное или в образно-философское полотно, и пусть поначалу вызвали недоумение у читателей, исполненного массой догадок, но текст пошёл не туда, куда ему хотелось, а в обратном направлении.
Беспричинные светлые мысли сразу вспыхивают в голове, когда я выхожу на набережную, причём, в любую погоду, когда сама жизнь как бы целиком перемещена в параллельную реальность, название которой «воображение», когда изображено не то, что утверждает эта самая «реальность», которая иному бы пригодилась, но моё видение, подобное тому, что является во сне, когда мир, прочерченный конструкциями сна, восстаёт как напоминание младенчества, где обитала новая душа, не скованная никакими предрассудками, вот всего меня и охватывает на набережной бессознательное детство.
И тут же вспомнил песню Вертинского: «Пей, моя девочка, пей моя милая, // Это плохое вино. // Оба мы нищие, оба унылые - // Счастия нам не дано»... Я на минутку представил Вертинского, пьющего плодово-выгодное из мутного граненого стакана, и меня слегка повело на другую его песню: «Я не знаю, зачем и кому это нужно…» - песню, написанную четырёхстопным анапестом, где последняя строка из трёх стоп:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Проскрипело колесо вечности, упокоенные восстали из гробов, ибо человек бессмертен, и каждую секунду воссоздаётся в любви по образу и подобию в исполнении нетленного Александра Вертинского.
"Наша улица” №246 (5) май 2020
