Виктор Кузнецов-Казанский
НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ
К 100-летию поэта Николая Глазкова
“ЖИВУ В СВОЕЙ КВАРТИРЕ ТЕМ, ЧТО ПИЛЮ ДРОВА”
Николай Иванович Глазков родился 30 января 1919 в селе Лысково Нижегородской губернии, умер 1 октября 1979 года в Москве
эссе
Николай Глазков в роли Ефима в «Андрее Рублёве» Андрея Тарковского
Беды и победы
Иногда идешь по победам,
а на самом деле по бедам.
Николай Глазков
Многие, кто отродясь не слыхивал о Николае Глазкове, знают стихи этого замечательного поэта, ставшие народной мудростью. “Я на мир взираю из-под столика, век двадцатый - век необычайный: чем столетье интересней для историка, тем для современника печальнее”. “Пусть заходит ум за разум в море неизвестности, но не сдамся двум заразам - тусклости и трезвости!”. “Ты сказала мне: - Нельзя же сразу! - Я сказал: - Нельзя же никогда!”.
А сочиненное им еще до войны самое короткое в русской поэзии четверостишие: “Мы - умы, а вы - увы!”?
“Самиздат” по Глазкову
Поэт Николай Иванович Глазков (1919-1979) никогда не был ни диссидентом, ни критиком советской власти. Но именно он ввел в обиход слово “самиздат”, точнее - “самсебяиздат”. Так еще до войны Глазков называл собственные рукописные книжечки, любовно переплетенные и проиллюстрированные друзьями (рисунки к ним делали такие знаменитые художники, как, например, Александр Тышлер и Давид Штеренберг)...
Николай Глазков не был и “эскапистом”, уходившим от жизни в чистое искусство или в маргиналы. Но он жил так, как может жить только самый свободный из людей - поэт. Не то чтобы его стихи бросали вызов пошлой и подлой реальности, они были просто продолжением неординарной и чистой личности их автора. Каждое стихотворение Глазкова - поступок, каждый поступок - стихотворение. То и другое могло быть менее удачным, но никогда - фальшивым. Естественность - основная черта Николая Глазкова в стихах и в жизни. Редакторы, критики и сограждане, насквозь привыкшие к нормативам, канонам, условностям и т.п., редко могли понять и принять это его свойство. Глазков писал предельно простым языком, что и раздражало ревнителей чистоты жанра.
Шебуршит колючий снег.
В стужу и во мраке
мерзнет бедный человек -
лучший друг собаки.
И неприятности любви
в лесу забавны и милы -
ее кусали муравьи,
меня кусали комары.
Прелести таких “краткостиший” с их незамутненной чистотой восприятия не могли оценить ни присяжные эстеты, ни так называемые друзья народа. Тем более неприемлемой считалась манера Глазкова ходить в ботинках без шнурков или купаться в любом близлежащем водоеме (в Алма-Ате, например, он окунулся в гостиничный фонтан). А ведь это лишь немногое из того, чем поэт Глазков отличался от множества других поэтов, печатавшихся куда чаще и отмеченных куда большими регалиями. Последних, впрочем, у Глазкова никаких и не было. В Союз писателей его приняли на 42-м году жизни, хотя все поэты знали его стихи наизусть, а многие просто тянули его строчки в свои сборники. До самой смерти Глазков издал с десяток книг, но это была верхушка айсберга, наиболее проходимое. Настоящего Глазкова стали издавать только в середине 80-х.
Член Географического
общества
Был, впрочем, один документ, которым Николай Иванович весьма гордился, - членский билет Географического общества, основанного еще в 1845 году. После войны Глазков ради заработка колесил по Союзу, печатаясь в “районках”. И это переросло в страсть к путешествиям, к изучению страны. Особенно понравился Глазкову маленький поселок Чурапча в Якутии, настолько, что поэт - раскосый, скуластый, с узенькой бородкой - сам стал походить на якута. Хотя родом он чисто русский, разве что прадед по матери - латышский рыбак.
В Магадане Глазкова однажды отказались пропустить на областное совещание писателей, хотя он и был назначен руководителем поэтической секции.
- Какой-то тип рвется без билета, - сказал ретивым дружинникам ответственный представитель обкома. - Немолодой уже, а туда же, в литературу... А ну-ка, вышвырните его.
Заступники у Глазкова все-таки нашлись, поэт чинно отсидел положенное время в президиуме, вечером искупался в бухте Нагаево (не мог же он нарушить свое жизненное правило!), несколько дней подряд слушал местных стихотворцев, а потом на попутном грузовике уехал по горно-таежной Колымской трассе в Якутию, в поселок Хандыга - поплавать в Алдане...
Гений или шут?
Поражает, как стремительно юный Коля Глазков ворвался в поэзию. Его стихи конца 30-х написаны рукой зрелого мастера, впрочем, он ведь начал писать лет в восемь-девять. А кроме мастерства была еще смелость думать, говорить и действовать не так, как полагалось в те годы... Один из одноклассников Глазкова вспоминает, как в седьмом классе Николай “схватил пару” за домашнее сочинение “Образ Левинсона в романе А. Фадеева “Разгром”. “Я, Глазков, такого от вас не ожидала! - сказала учительница ученику. - Как можно делать такие выводы?” Оказывается, будущий поэт в своем сочинении утверждал, что Левинсона разгромили потому, что тот был профаном в военном деле. И ссылался при этом на афоризм Шота Руставели: “Сотня тысячу осилит, если мудр вождя совет”.
“Глазков решительно отличался от своих сверстников”, - в один голос говорили и Борис Слуцкий, и Сергей Наровчатов, и Давид Самойлов... Вот, например, одно из ранних и наиболее знаменитых стихотворений Николая Глазкова - “Ворон”. Вначале это не более, чем парафраз Эдгара По: автор спрашивает птицу, будет ли он богат, любим и т. д. Разумеется, на все следует ответ - “Никогда”, даже на вопрос, будет ли коммунизм. А потом:
Я спросил: “Какие в Чили
существуют города?”
Каркнул ворон: “Никогда!”,
и его разоблачили!
Что это - лукавая пародия, поучительная басня или же нечто большее? Следует иметь в виду, что отец поэта, Иван Николаевич Глазков, адвокат и большевик с дореволюционным стажем, в тот год сгинул в ГУЛАГе. И тогда стихи приобретают зловещий смысл, напоминая о дьявольской серии провокаций, “разоблачений” и самооговоров...
Юный поэт еще с первого курса Московского пединститута имел у одних репутацию гения, у других - шута. “Я поэт или клоун? Я смешон или нет?” - спрашивал он много позже сам себя. И сам же отвечал: “Посмотреть если в корень - клоун тоже поэт!”
Маска юродивого мешала ему пробиться в печать: вплоть до конца 50-х он жил переводами, а еще раньше кормился пилкой дров. Об этом одно из знаменитейших глазковских четверостиший:
Живу в своей квартире
Тем, что пилю дрова.
Арбат, 44,
Квартира 22.
Имидж позволял Глазкову говорить много такого, за что другой жестоко пострадал бы... “Мне говорят, что окна ТАСС моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, но это - не поэзия!”
В одной довоенной анкете для друзей Николай сообщает о своем мировоззрении - “христианство, марксизм, футуризм”. В самом деле, среди его ранних поэм есть звучащие очень по-христиански, хотя слово Бог там почти не упоминается. Разве что в таком контексте:
Господи, благослови Советы,
защити страну от высших рас,
потому что все Твои заветы
нарушает Гитлер чаще нас...
Поэмы Глазкова - это по сути большие блоки четверостиший, довольно условно объединенных общей темой. “Краткость - единственная сестра таланта!” - любил он повторять, и “краткостишия” писал всю жизнь. Многие из них существуют в разных вариантах, нередко их можно найти в поэмах или в балладах - целиком или частично. “Сам себе издатель, редактор и спецкор”, Глазков мог такое позволить. Он был еще много чем “сам себе”. Хозяин одной из гостеприимнейших московских квартир, Николай Иванович притягивал к себе и чтением стихов, и разговорами на самые разные темы (он знал наизусть и “Историю” Ключевского, и таблицу Менделеева), и турнирами по шахматам, и состязаниями по уральской борьбе (что ныне зовут армрестлингом)... Как вспоминают друзья Глазкова, он неплохо играл в шахматы, но не настолько, чтобы самолюбие могло быть удовлетворено, когда напротив усаживались знакомые гроссмейстеры Авербах, Таль или Полугаевский... Зато мало кто, даже именитые спортсмены, мог выиграть у него соревнование на силомере...
Рядовой русской массовки
Впервые Глазков появился на киноэкране в роли ратника с деревянным мечом в руке в фильме Сергея Эйзенштейна “Александр Невский”:
Простой и высокий -
не нужен мне грим -
я в русской массовке
служил рядовым...
Самим собой оставался Глазков и у Тарковского - в его “Андрее Рублеве” он снялся в роли Летающего мужика. А в “Особенном человеке” Веры Строевой готовился сыграть Достоевского. Увы, первую из больших работ прервал перелом ноги на съемках в Суздале, и роль вышла вдвое короче, а фильм Строевой, боясь намеков на “пражскую весну” и процесс Синявского и Даниэля, вообще запретили.
Глазков не был в “Особенном человеке” единственным актером-непрофессионалом. На роль Некрасова, например, был выбран писатель Александр Хмелик. Как вспоминает Вера Строева, репетицию как-то посетил очень известный актер театра Вахтангова. “Они, - так отозвался он о Глазкове и Хмелике, - играют совсем не по-нашему. Но это, наверное, намного выше того, что делаем мы”.
Многое из того, что говорил и делал Николай Глазков, еще предстоит осмыслить. Вот, казалось бы, чудаческая идея - собрать подписи под обращением в Верховный Совет СССР, чтобы 64-й день каждого года объявить Днем шахматиста. Но если посчитать, то выйдет 5 марта, день кончины Сталина! А персидское “шах мат”, как известно, означает “царь умер”... Вот тебе и простота!
Его чуткость к слову повсюду натыкалась на языковые парадоксы. Студентом литфака Глазков, например, ходил на военную подготовку в садик Мандельштама, названный в честь академика-радиофизика. Какой же поэт смог бы ходить строем в таком саду?
Летом сорок четвертого он сообщил друзьям, что вместе с Красной Армией “взял Лиду” - только не город в Белоруссии, а жену. Первый брак Глазкова оказался неудачным и потому - недолгим. Зато со второй женой, художницей по имени Росина, он счастливо прожил четверть века. Она, хотя иногда ей приходилось очень нелегко, всячески пеклась о своем талантливом муже. И хорошо знала и ценила его творчество... А Глазков многие из стихотворений, посвящая Росине Моисеевне, подписывал ИМЛ - “Иночке моей любимой”...
В 1956 году у Глазковых, обретавшихся в темной и тесной коммуналке, родился сын “Коля маленький”. Но лишь в середине 70-х подошла очередь семьи на улучшение жилищных условий. Долгожданную радость омрачил переезд с Арбата на Аминьевское шоссе. Место оказалось не просто удаленным, но и очень шумным. И семья вынуждена была хлопотать о переезде в другой район. Наконец пришла бумага: “Вопрос решен положительно”. Но это, вспоминала Росина Глазкова, был день положения поэта во гроб.
Шестьдесят первую годовщину Николая Ивановича друзья отмечали уже без него. “Как много мы у него не спросили!” - сказал тогда его друг, поэт Евгений Ильин.
«Наша улица», №230 (1) январь 2019
