Кирилл
Ковальджи
У АНАСТАСИИ ИВАНОВНЫ
ЦВЕТАЕВОЙ
ЦВЕТАЕВОЙ
эссе
Анастасия Ивановна Цветаева и Кирилл Владимирович Ковальджи (1984).
Фото из архива К.В. Ковальджи.
Однажды я и Натан Злотников зашли к Анастасии Ивановне Цветаевой за обещанной рукописью для журнала «Юность».
Комнатка - повернуться негде, но все пространство предельно использовано и житейски приспособлено: в нише за ширмой кровать и киот. Рояль, заваленный книгами и рукописями, там же телефон, к нему косо приставлен шкаф, за которым рабочий столик, а задник шкафа - выставка любимых фотографий. Еще книжный шкаф и круглый стол - «гостиная»...
Анастасия Ивановна, вручая нам рукопись рассказов, говорит: «Я работала до четырех часов утра, и ничего, голова не болит». И уходит на кухню готовить чай. Было ей в ту пору под девяносто. Вижу, у Натана глаза стали квадратными, он склонился к моему уху и прошептал:
«Кирилл, я тебе как коммунист скажу: Божья сила!».
Божья сила...
Она рассказывала как-то: осень сорок первого года ей пришлось встретить в лагере под Владивостоком. Однажды утром на перекличке появился комендант лагеря и посчитал нужным выступить перед «строем» заключенных. Обращаясь к сотням изможденных женщин, ёжащихся на холодном ветру, он выкрикнул: «Бабоньки, там, на западе, идёт война, гибнут миллионы, а вы у меня хранитесь, как в сберкассе!».
Заключённые или погибали скоро, или, выжив, действительно потом держались долго, вопреки всему.
Первая моя встреча с ней (благодаря Юрию Коваленко) была такая: мы условились, что я приду в семь вечера. Не успел я позвонить, как дверь распахнулась и щуплая седенькая старушка, чем-то встревоженная, мимо меня - не видя, позвала: «Андрюша!». Но в пролёте лестницы никакого Андрюши не было. Видимо, успел уйти. Тогда она пожаловалась мне, словно мы были знакомы всю жизнь: «Будет дождь, а он забыл зонтик. Простудится!» - «Кто?» - спросил я. «Сыночек. Андрюша». Мне почему-то представился подросток. А сыночку шёл уже восьмой десяток...
Она пережила его. Он умер в феврале 1993 года. Она держалась мужественно, но недолго. Что-то в ней надломилось, то слабела, то, напротив, бунтовала, - мутилось сознание. Постепенно уходила и ушла навсегда в начале сентября, за три недели до своего 99-го дня рождения.
Помню, однажды в Переделкине она вышла на крыльцо Дома творчества погреться на солнышке вместе с подругой-ровесницей Евгенией Филипповной Куниной. Обе тепло закутанные, как два воробышка.
Подходя, я услышал, как Анастасия Ивановна сказала:
- ...а иногда мне кажется, что - раз! - моргнуть не успею - и окажусь на той стороне.
И вот мы по-прежнему здесь, а она уже там, на той стороне.
Раз уж я упомянул о первой нашей встрече, то договорю. Вернулся я домой, полный впечатлений, лег спать и только заснул - вдруг звонок.
Это Анастасия Ивановна, она буквально взывала о помощи. Муж её внучки хочет покончить с собой, был какой-то в его доме кризис:
- Приезжайте скорей, помогите!
Я сорвался с места, кое-как оделся, поймал такси и вскоре оказался у неё. Слава Богу, беда миновала. Кто-то (из соседей, кажется) утихомирил отчаявшегося, к нему уже ехать не было надобности...
Этим эпизодом объясняется её особенно трогательная и благодарная надпись на подаренном мне экземпляре журнала «Москва» №3 за 1981 год с её воспоминаниями («...человеку, мне себя показавшему -доблестным, готовым помочь в самый неудобный час, час вне транспорта - в городе, где нападают и убивают...»)
Так случилось, что наши жизни соприкоснулись, я чувствовал, это как дар судьбы. Благодаря Анастасии Ивановне я физически ощутимо сомкнул в себе живые звенья русской литературы и её времена (словно через пропасть); ведь когда ей было лет пятнадцать, ещё жив был Лев Толстой, а он в свою очередь родился при Пушкине... Можно ли было не ощутить дуновения нечаянного чуда реальности прошлого, когда она говорила буднично, между прочим:
- Шли мы вечером по Сретенке с Василь Василичем, он слегка ухаживал за мной, впрочем, за кем только он не ухаживал...
- Какой Василий Васильевич?
- Розанов, кто же ещё...
То же и с упоминаниями об Александре Александровиче, Борисе Николаевиче, Борисе Леонидовиче: она продолжала видеть их рядом, слышать их. Не говорю уже о Марине Ивановне, которая в годы моего студенчества казалась исторически удалённой, отделённой от меня целой эпохой (я знал тогда только её первые сборники). Думал ли я, гадал ли, что даль обернётся близостью почти родственной, что эстафету подхватит мой старший сын, Александр, подружится с Анастасией Ивановной, будет дежурить у неё ночами в последние годы! Он дважды отпуск на работе брал так, чтобы можно было поехать с ней в Кясму, на берег Финского залива. Это было традицией: каждое лето сначала в Эстонию, потом (с Куниной) в Коктебель, вплоть до последнего времени, когда она вдруг сказала, что в Коктебель не поедет.
- Почему? - удивился я.
- Говорят, там повышенная радиация после Чернобыля...
Анастасия Ивановна была непревзойденным мастером воспоминаний.
Памятью обладала поразительной. Конкретной памятью на детали, вещи, цвета, запахи (исторические события оказывались на заднем плане). До последних дней читала стихи наизусть, диктовала номера телефонов, не заглядывая в записную книжку. А ещё отличалась обязательностью, не признающей никаких отсрочек или поблажек. Обещанное выполняла, невзирая на недомогания, на быстро слабеющее зрение. Писала, почти не видя, что пишет. Все чаще просила, чтобы ей почитали сначала Евангелие, потом из любимых книг. И очень любила
слушать стихи... В одном из писем она отметила целый ряд моих стихов, которые ей понравились. А роман «Лиманские истории» одолела, дав себе задание, читать каждое утро по пятнадцать минут. Помню, упрекнула меня за безнравственную, по её мнению, шутку над матерью (в романе есть эпизод, когда я и отец инсценировали домашнее ограбление)...
Анастасия Ивановна с гордостью говорила о своих стихотворных переводах на английский язык, настаивала на том, что перевод должен максимально соответствовать оригиналу (чем буквальней - тем лучше).
Я не смог ее переубедить...
Десять лет прошло, как её нет. Но всё кажется - вот зазвонит телефон, и она назовёт меня ласкательным именем «Кириллушка» так, как только она умела... Говорила, что мой басок бархатистый, как у Сен-Бернара.
Кстати, она иностранные слова произносила по старинке, не редуцируя безударную гласную: конверт, концерт... А слова «чёрт» вообще избегала. Как-то она хотела сослаться на рассказ Марины Ивановны «Чёрт», замялась:
- Ну тот рассказ... знаете, названный... не к ночи будь помянут...
Я как-то не удержался, завел разговор о «Гавриилиаде», она отмахнулась: никогда, мол, не читала...
Одним из сильнейших впечатлений ее жизни был Борис Зубакин, эзотерик, поэт-импровизатор. Вспоминала о нём восторженно, его портрет до конца был с ней. Видно, обладал он недюжинной харизмой, но объективно как поэт следа не оставил (читал я его стихи из единственного сборника «Медведь на бульваре»), да и в качество его поэтических импровизаций не верю. Думаю, он повлиял на её духовный переворот (от атеизма через теософию - к православию). Она изменила свою жизнь, говорила, что в 28 лет отказалась от секса... И стала вегетарианкой.
Верила в гомеопатию. С понятной пристрастностью говорила о воспоминаниях Марины Ивановны, сокрушалась, что она неточно обрисовала образ матери, - например, Марина пишет: мать от неё прятала бумагу, а такого не было...
Сама Анастасия Ивановна безусловно была неординарной и сильной личностью, она вовсе не была только сестрой Марины Цветаевой - с этим согласны все, знавшие её.
Но всё-таки мне жаль, что не расспросил её о том, как она с течением времени узнавала поэта Марину Цветаеву. Доходило ли до неё творчество Марины в двадцатых годах (до последней встречи в 1928 году в Париже) и как она воспринимала решительное изменение поэтического
стиля сестры? Приняла ли она это, поняла, как выросла Марина как личность и как поэт? А в тридцатые годы до ареста Анастасии Ивановны?
А в долгие годы заключения и ссылки не казалось ли ей, что всё кончено, что Марина забыта? И как потом она, счастливая свидетельница посмертной всероссийской и мировой славы сестры, осмысливала масштаб её судьбы?
Для меня осталось загадкой почему Анастасия Ивановна в старости, охотно и щедро цитируя на память стихи любимых поэтов, редко обращалась к стихам Марины, а если и обращалась, то непременно к ранним. Среди исследователей творчества Марины она сохраняла определённую
дистанцию, сама не включалась в собирание её рукописей, в подготовку полного издания её сочинений, хотя при этом активно (и пристрастно!) наставляла и пестовала «цветаеведов».
Анастасия Ивановна мягко, но неуклонно отстаивала свой «суверенитет», в первую очередь справедливо считая своим призванием собственное творчество, пусть глубоко и неразрывно связанное с сестрой, но всё-таки своё, собственное.
Её присутствие среди нас казалось постоянным, непременным и необходимым.
Она была источником душевного тепла и благородства, живым воплощением преемственности русской культуры. Анастасию Ивановну озарял воздух Серебряного века нашей поэзии. Добро и понимание излучала она, к ней жадно тянулась молодежь, навсегда подпадая под её личное обаяние, можно сказать - тургеневское, классическое.
Правда, она была слишком добра к молодым дарованиям, охотно писала им одобрительные отзывы (может быть, ещё и потому, что не знала контекста современной литературы, не могла соотносить «масштабы»).
Её жизнь - завет и пример достоинства, мудрости, мужества и смирения. Хранительница и дарительница - хочется повторять, говоря о ней, тоскуя по ней. Она оставила талантливые книги, страницы воспоминаний, статей, стихов. А сколько неповторимых писем! Она жила просто и щедро - требовательно, когда речь шла о призвании и порядочности, и непритязательно, когда дело касалось быта, вещей, житейских условий. Сильный, высоко воспитанный дух жил в её немощной плоти, в её облике сухонькой маленькой бабушки - такой родной, словно она матерински нянчила нас и благословляла жить дальше.
Прощаясь с каждым посетителем, она осеняла его крестным знамением:
- Да хранит вас Бог!
P.S. Одно из её писем ко мне:Комнатка - повернуться негде, но все пространство предельно использовано и житейски приспособлено: в нише за ширмой кровать и киот. Рояль, заваленный книгами и рукописями, там же телефон, к нему косо приставлен шкаф, за которым рабочий столик, а задник шкафа - выставка любимых фотографий. Еще книжный шкаф и круглый стол - «гостиная»...
Анастасия Ивановна, вручая нам рукопись рассказов, говорит: «Я работала до четырех часов утра, и ничего, голова не болит». И уходит на кухню готовить чай. Было ей в ту пору под девяносто. Вижу, у Натана глаза стали квадратными, он склонился к моему уху и прошептал:
«Кирилл, я тебе как коммунист скажу: Божья сила!».
Божья сила...
Она рассказывала как-то: осень сорок первого года ей пришлось встретить в лагере под Владивостоком. Однажды утром на перекличке появился комендант лагеря и посчитал нужным выступить перед «строем» заключенных. Обращаясь к сотням изможденных женщин, ёжащихся на холодном ветру, он выкрикнул: «Бабоньки, там, на западе, идёт война, гибнут миллионы, а вы у меня хранитесь, как в сберкассе!».
Заключённые или погибали скоро, или, выжив, действительно потом держались долго, вопреки всему.
Первая моя встреча с ней (благодаря Юрию Коваленко) была такая: мы условились, что я приду в семь вечера. Не успел я позвонить, как дверь распахнулась и щуплая седенькая старушка, чем-то встревоженная, мимо меня - не видя, позвала: «Андрюша!». Но в пролёте лестницы никакого Андрюши не было. Видимо, успел уйти. Тогда она пожаловалась мне, словно мы были знакомы всю жизнь: «Будет дождь, а он забыл зонтик. Простудится!» - «Кто?» - спросил я. «Сыночек. Андрюша». Мне почему-то представился подросток. А сыночку шёл уже восьмой десяток...
Она пережила его. Он умер в феврале 1993 года. Она держалась мужественно, но недолго. Что-то в ней надломилось, то слабела, то, напротив, бунтовала, - мутилось сознание. Постепенно уходила и ушла навсегда в начале сентября, за три недели до своего 99-го дня рождения.
Помню, однажды в Переделкине она вышла на крыльцо Дома творчества погреться на солнышке вместе с подругой-ровесницей Евгенией Филипповной Куниной. Обе тепло закутанные, как два воробышка.
Подходя, я услышал, как Анастасия Ивановна сказала:
- ...а иногда мне кажется, что - раз! - моргнуть не успею - и окажусь на той стороне.
И вот мы по-прежнему здесь, а она уже там, на той стороне.
Раз уж я упомянул о первой нашей встрече, то договорю. Вернулся я домой, полный впечатлений, лег спать и только заснул - вдруг звонок.
Это Анастасия Ивановна, она буквально взывала о помощи. Муж её внучки хочет покончить с собой, был какой-то в его доме кризис:
- Приезжайте скорей, помогите!
Я сорвался с места, кое-как оделся, поймал такси и вскоре оказался у неё. Слава Богу, беда миновала. Кто-то (из соседей, кажется) утихомирил отчаявшегося, к нему уже ехать не было надобности...
Этим эпизодом объясняется её особенно трогательная и благодарная надпись на подаренном мне экземпляре журнала «Москва» №3 за 1981 год с её воспоминаниями («...человеку, мне себя показавшему -доблестным, готовым помочь в самый неудобный час, час вне транспорта - в городе, где нападают и убивают...»)
Так случилось, что наши жизни соприкоснулись, я чувствовал, это как дар судьбы. Благодаря Анастасии Ивановне я физически ощутимо сомкнул в себе живые звенья русской литературы и её времена (словно через пропасть); ведь когда ей было лет пятнадцать, ещё жив был Лев Толстой, а он в свою очередь родился при Пушкине... Можно ли было не ощутить дуновения нечаянного чуда реальности прошлого, когда она говорила буднично, между прочим:
- Шли мы вечером по Сретенке с Василь Василичем, он слегка ухаживал за мной, впрочем, за кем только он не ухаживал...
- Какой Василий Васильевич?
- Розанов, кто же ещё...
То же и с упоминаниями об Александре Александровиче, Борисе Николаевиче, Борисе Леонидовиче: она продолжала видеть их рядом, слышать их. Не говорю уже о Марине Ивановне, которая в годы моего студенчества казалась исторически удалённой, отделённой от меня целой эпохой (я знал тогда только её первые сборники). Думал ли я, гадал ли, что даль обернётся близостью почти родственной, что эстафету подхватит мой старший сын, Александр, подружится с Анастасией Ивановной, будет дежурить у неё ночами в последние годы! Он дважды отпуск на работе брал так, чтобы можно было поехать с ней в Кясму, на берег Финского залива. Это было традицией: каждое лето сначала в Эстонию, потом (с Куниной) в Коктебель, вплоть до последнего времени, когда она вдруг сказала, что в Коктебель не поедет.
- Почему? - удивился я.
- Говорят, там повышенная радиация после Чернобыля...
Анастасия Ивановна была непревзойденным мастером воспоминаний.
Памятью обладала поразительной. Конкретной памятью на детали, вещи, цвета, запахи (исторические события оказывались на заднем плане). До последних дней читала стихи наизусть, диктовала номера телефонов, не заглядывая в записную книжку. А ещё отличалась обязательностью, не признающей никаких отсрочек или поблажек. Обещанное выполняла, невзирая на недомогания, на быстро слабеющее зрение. Писала, почти не видя, что пишет. Все чаще просила, чтобы ей почитали сначала Евангелие, потом из любимых книг. И очень любила
слушать стихи... В одном из писем она отметила целый ряд моих стихов, которые ей понравились. А роман «Лиманские истории» одолела, дав себе задание, читать каждое утро по пятнадцать минут. Помню, упрекнула меня за безнравственную, по её мнению, шутку над матерью (в романе есть эпизод, когда я и отец инсценировали домашнее ограбление)...
Анастасия Ивановна с гордостью говорила о своих стихотворных переводах на английский язык, настаивала на том, что перевод должен максимально соответствовать оригиналу (чем буквальней - тем лучше).
Я не смог ее переубедить...
Десять лет прошло, как её нет. Но всё кажется - вот зазвонит телефон, и она назовёт меня ласкательным именем «Кириллушка» так, как только она умела... Говорила, что мой басок бархатистый, как у Сен-Бернара.
Кстати, она иностранные слова произносила по старинке, не редуцируя безударную гласную: конверт, концерт... А слова «чёрт» вообще избегала. Как-то она хотела сослаться на рассказ Марины Ивановны «Чёрт», замялась:
- Ну тот рассказ... знаете, названный... не к ночи будь помянут...
Я как-то не удержался, завел разговор о «Гавриилиаде», она отмахнулась: никогда, мол, не читала...
Одним из сильнейших впечатлений ее жизни был Борис Зубакин, эзотерик, поэт-импровизатор. Вспоминала о нём восторженно, его портрет до конца был с ней. Видно, обладал он недюжинной харизмой, но объективно как поэт следа не оставил (читал я его стихи из единственного сборника «Медведь на бульваре»), да и в качество его поэтических импровизаций не верю. Думаю, он повлиял на её духовный переворот (от атеизма через теософию - к православию). Она изменила свою жизнь, говорила, что в 28 лет отказалась от секса... И стала вегетарианкой.
Верила в гомеопатию. С понятной пристрастностью говорила о воспоминаниях Марины Ивановны, сокрушалась, что она неточно обрисовала образ матери, - например, Марина пишет: мать от неё прятала бумагу, а такого не было...
Сама Анастасия Ивановна безусловно была неординарной и сильной личностью, она вовсе не была только сестрой Марины Цветаевой - с этим согласны все, знавшие её.
Но всё-таки мне жаль, что не расспросил её о том, как она с течением времени узнавала поэта Марину Цветаеву. Доходило ли до неё творчество Марины в двадцатых годах (до последней встречи в 1928 году в Париже) и как она воспринимала решительное изменение поэтического
стиля сестры? Приняла ли она это, поняла, как выросла Марина как личность и как поэт? А в тридцатые годы до ареста Анастасии Ивановны?
А в долгие годы заключения и ссылки не казалось ли ей, что всё кончено, что Марина забыта? И как потом она, счастливая свидетельница посмертной всероссийской и мировой славы сестры, осмысливала масштаб её судьбы?
Для меня осталось загадкой почему Анастасия Ивановна в старости, охотно и щедро цитируя на память стихи любимых поэтов, редко обращалась к стихам Марины, а если и обращалась, то непременно к ранним. Среди исследователей творчества Марины она сохраняла определённую
дистанцию, сама не включалась в собирание её рукописей, в подготовку полного издания её сочинений, хотя при этом активно (и пристрастно!) наставляла и пестовала «цветаеведов».
Анастасия Ивановна мягко, но неуклонно отстаивала свой «суверенитет», в первую очередь справедливо считая своим призванием собственное творчество, пусть глубоко и неразрывно связанное с сестрой, но всё-таки своё, собственное.
Её присутствие среди нас казалось постоянным, непременным и необходимым.
Она была источником душевного тепла и благородства, живым воплощением преемственности русской культуры. Анастасию Ивановну озарял воздух Серебряного века нашей поэзии. Добро и понимание излучала она, к ней жадно тянулась молодежь, навсегда подпадая под её личное обаяние, можно сказать - тургеневское, классическое.
Правда, она была слишком добра к молодым дарованиям, охотно писала им одобрительные отзывы (может быть, ещё и потому, что не знала контекста современной литературы, не могла соотносить «масштабы»).
Её жизнь - завет и пример достоинства, мудрости, мужества и смирения. Хранительница и дарительница - хочется повторять, говоря о ней, тоскуя по ней. Она оставила талантливые книги, страницы воспоминаний, статей, стихов. А сколько неповторимых писем! Она жила просто и щедро - требовательно, когда речь шла о призвании и порядочности, и непритязательно, когда дело касалось быта, вещей, житейских условий. Сильный, высоко воспитанный дух жил в её немощной плоти, в её облике сухонькой маленькой бабушки - такой родной, словно она матерински нянчила нас и благословляла жить дальше.
Прощаясь с каждым посетителем, она осеняла его крестным знамением:
- Да хранит вас Бог!
31 мая 1983 г. Москва.
Дорогой Кириллушка!
В Коктебель едет Доброслава Анатольевна Донская, мой друг. На конференцию о Максе Волошине. С ней я Вам передаю письмо, могущее вам сослужить хорошую службу: я хочу вас познакомить с директором Максиного мемориала-квартиры («Домом Поэта») Борисом Гавриловым, чтобы, во-первых, вы получали - по моей просьбе - доступ туда и через Борю Гаврилова, с которым я давно дружу, могли читать, если это делают для избранных читателей, тома его прозы, может быть, только частью напечатанные. Боря - культурный, деловой, милый человек, я ценю его и уверена, что он сделает всё, что может, чтобы вам было лучше, интереснее, теплее - чем, как он мне говорил, было ему в последнее время в моём - знакомом ему ещё новом кругу приезжих.
Он будет рад Вам, как родному человеку. Это - раз. Второе – даю Вам адрес моего друга, Марии Николаевны Изергиной, близкого друга Марии Степановны Волошиной, постоянно, годы, певшей (за роялем, где играли и Скрябин, и Рихтер) - старинные романсы, классику.
Она живёт недалеко. У неё собаки, лают, но, надеюсь, не кусаются. Это чудесное знакомство. Спешу - передать, я и Мусе Изергиной, пишу о Вас. Она поэзию ценит, понимает, а я Вас - простите, что так поздно - благодарю за стихи!
Храни Вас Бог!
Ваша А. Цветаева, 98 лет.
P. S. Отдыхайте!
Саша (мой сын - К.К.) помогает мне уложиться и свезёт завтра в Переделкино. Жаль, на день позднее дня Бориса Пастернака...
Приписка: Боря - прекрасный знаток Макса и очень любит его.
От себя добавлю: На вечере памяти Анастасии Ивановны (27 сентября с.г.) одна из выступающих вспоминала:
- Она не позволяла женщинам целовать ей руки, а когда мужчины... кто-то даже преклонил колена, она сказала: «Лучше бы полы вымыли». Только один мужчина сделал это - Саша Ковальджи. Был день её рождения, мы пришли, а полы сияют, Саша постарался...
2003 г
"Наша улица” №224 (7) июль 2018
