Юрий Кувалдин
ПЛЕНУМ ЦК МОСКОВСКИХ КЛАДБИЩ В ТЕАТРЕ КРАСНОЙ АРМИИ
глава из романа "Родина"
Бордовый плюшевый занавес огромной сцены театра Красной Армии шевельнулся в свете рампы. Партер, амфитеатр и балконы всех ярусов были до отказа заполнены делегатами Пленума ЦК московских кладбищ. Зазвучал знаменитый “Рассвет на Москве-реке”, и занавес медленно начал разъезжаться, открывая величественную сцену с президиумом и огромным задником - копией картины Саврасова “Грачи прилетели”. Из громкоговорителей пошел голос диктора Всесоюзного радио, народного артиста СССР Юрия Борисовича Левитана (1914-1983), представителя Новодевичьего кладбища:
- Приветственное слово предоставляется народному артисту СССР Василию Ивановичу Качалову.
Из кулисы вышел Качалов, в очках, в бабочке. Луч прожектора выхватил его лицо. Остальной свет погас. Бархатным баритоном, переходящим то в бас, то в тенор, Качалов сказал:
- Нелегок был путь к “Грачам”... Двадцать лет подбирался упрямый Алешка к строптивой Жар-птице. Утаил тогда педагог его по пейзажу Карл Иванович Рабус: она и притворства не выносит, и от неверного сердца скрывается...
Качалов сделал шаг вперед, к авансцене, и продолжил:
- Так вот. Пойдут чины, двадцатичетырехлетнему художнику присудят звание академика. В пятницу 14 января 1855 года Алексей Кондратьевич похоронит на Даниловском кладбище своего закадычного дружка - молодого совестливого художника-портретиста Александра Матвеевича Воробьева, Воробышка... Прощай, браток! Навсегда уйдет от него и добрейший Карл Иванович. Он завещает взять в свои руки преподавание пейзажной живописи в училище на Мясницкой... Он бывает за границей, но ему не нравятся ровные улицы и гладкие дома. Его тянет к серым заборам России. С полотен художников кое-где уже в открытую глядит жизненная правда. Она становится мерой гражданской совести художника. После отмены крепостного права - время в России злое. Номенклатура барствует, ездит в “мерсах”, жрёт на вручении премии Букера, реставрирует кресла с орлами, пьет последние соки из трудящихся... У молодого живописца Василия Перова “арестовали” картину “Сельский крестный ход на пасхе”. Перов невежлив - вынес на полотно “грязную действительность”. Служители церкви перепились; и сам пастырь совсем осовел, в рясе и с крестом в руке, он еле спускается с крыльца, его сапог давит выкатившееся пасхальное яйцо...
- Я их всех изображу! - подает голос сам Саврасов. - Примазываются к народу, то через ЦК КПСС, то через ЦК церкви! Лжецы, лицемеры....
- Успокойтесь, Алексей Кондратьевич! Мы вам слово дадим, - говорит за кадром Юрий Левитан.
Качалов увлеченно продолжает на фоне чуть светящегося задника с “Грачами”:
- В первых числах декабря 1870 года уедет на Волгу под Ярославль. Там, в сельской тишине, вся весна будет раскрыта; бери красавицу за руки, веди, кланяйся! Когда вскроется лед и пойдет высокая полая вода, горячей рукой напишет Алеша разлив могучей реки, бескрайние звонкие дали. Волга напоит его русское сердце тоскливой радостью. Бродя с ящиком, полным красок, заприметит в апрельских лучах солнца перья метнувшейся птицы - и обомрет и врежет стаканчик, и поплывет в любви к сараям, избам и заборам. Все силы, наблюдения, горести и томления - весь трагичный двадцатилетний опыт - все сольется в одно русло... Гений в простоте, в граче! “Никаких!” - крикнет в усы Алешка. В глухой тишине полей, - ведет великую русскую мелодию Качалов, - в стороне от почтового тракта, на проселке, идущем от Судиславля, в селе Молвитине, будет впадать в живописный запой, топтать снег, писать этюды... Церковка с шатровой островерхой головой, вздрагивающие худые северные березки и деловитый гомон грачей, нахохлившихся в торопливом влажном ветерке. “Красота-то, брат, - бормочет Алешка, выпивая с мужиком из Молвитина вечерком при свече. - Все жилы из сердца вытянет русская красота!” - “А в чем она, русская красота?” - спрашивает мужик. - “В отсутствии красоты!” На другое утро не похмеляется, не впадает в запой, а опять идет топтать снег с этюдником. Пробует небо и лепит коричневые проплешины земли. Набрасывает дали - и, улыбаясь, две трети досочки отмахивает неспокойному, взлохмоченному небу. Потом, говоря: “Нету!” - отставляет этюд и чмокает губами. На другой дощечке облака утихомирил: “Небу хватит и полдоски!”. Церковку придвинул поближе...
Луч прожектора погас, и Качалов как бы исчез, но высветилась картина Саврасова под музыку Мусоргского.
Затем картина плавно до полумрака погасла, а луч пистолета взял в круглое яркое окошко лицо артиста. Качалов сказал:
- К началу мая Саврасов воротился в Москву. На окраине, в знакомой пустой избе затопил печку, проветрил комнату, а когда дрова в три захода прогорели, закрыл задвижку и не спеша начал писать на загрунтованном холсте. Прописывает стволы корявых березок, особенно много белил накладывает у забора - на сугроб...
- И как мало всего, как скуп и выразителен здесь почерк Алексея. Недодать! Побольше пустот, провалов, пауз. Это и есть русское! В провалах памяти, в запое, в выпаде из течения времени, в отказе от всего внешнего: чинов, званий, денег...
Лицо Качалова исчезло, зазвучал Мусоргский, просветлела картина “Грачи прилетели”. Резко заиграла гитара, и из правой кулисы на сцену вышел Высоцкий; подойдя к микрофону, он перестал играть, поднял руку, чтобы в зале установилась тишина, и, когда она наступила, хрипло сказал:
- Тут меня товарищи из ЦК кладбищ попросили несколько слов сказать о нашем замечательном коллеге по загробному царству - Иване Яковлевиче Корейше. Он сам занимает почетное место в седьмом ряду амфитеатра.
Луч прожектора поблуждал по амфитеатру и, наконец, остановился на грязном оборванном старикашке. Он встал и поклонился собравшимся. А Высоцкий между тем продолжил:
- Вообще, надо сказать, хорошо придумано, что мы тут с разных кладбищ собираемся. Жаль, что только с московских. А то бы и Достоевского сюда пригласить.
- Они там, в Ленинграде, сами отстали, - крикнул кто-то из зала. - То беспомощный Собчак был, то этот провинциал Яковлев. Они не смогли, как Лужков, золотой фонтан наладить. И “Доджа” красного у них нету.
- Прекратите выкрикивать с мест! - донесся строгий голос диктора Всесоюзного радио.
Высоцкий сказал:
- Село Черкизово было прежде патриаршей загородной резиденцией, но теперь оно, начинаясь от самой Преображенской заставы, совсем слилось с городом. “Локомотив” там московский играет. Вокруг приходской черкизовской церкви расположилось маленькое кладбище, весьма интересное, как пережиток того времени, когда в Москве около каждой приходской церкви было свое кладбище. В ней таинством крещения начинался длинный путь жизни людей, к ней прибегали они усталые за подкреплением и около ее стен ложились на вечный отдых и покой. Здесь лежит знаменитый Иван Яковлевич Корейша. Чем же он знаменит? В свое время слава об Иване Яковлевиче, московском пророке и чудотворце, гремела далеко за пределами Москвы. Пророчества Ивана Яковлевича как-то всегда сбывались. В Москве он около 50 лет прожил в Преображенской психиатрической больнице, где у него была своя отдельная комната. Стены ее были уставлены иконами, стоял большой подсвечник, на котором приходящие ставили свечи.
Общий свет на сцене медленно погас, лицо Высоцкого осветил луч пистолета, глаза горели, а выражение всего лица было крутое; о такой физиономии, с тяжелой нижней челюстью, мечтает каждый новый русский. Картина Саврасова звенела приглушенно сзади. Высоцкий говорил, сдвинув гитару на ремне за спину, в черном свитере, широко расставив ноги в тесных джинсах:
- Сам Иван Яковлевич почти всегда лежал в постели, тут же ел и совершал все отправления. Ел все руками, как супы, так и твердое, не признавая ни ложек, ни вилок. От приходящих принимал в подарок только калачи, яблоки и нюхательный табак, раздавая все это посетителям, находившим, что табак помогает от наружных болезней, а калачи и яблоки - от внутренних. Врачующую силу Иван Яковлевич передавал самыми разными способами: обливал и обмазывал мерзостями, раздирал платье, дрался и ругался, смешивал из остатков своего обеда какую-то бурду и кормил ею со своего грязного пальца посетителей, которые с благоговением все это глотали. Как тип юродивого прорицателя, Иван Яковлевич использован и в литературе, например, Семен Яковлевич в “Бесах” Достоевского. О самом Достоевском говорили, что он дебютировал в роли преемника покойного Ивана Яковлевича Корейши, анафемствуя Белинского, доказывая нравственную спасительность каторги, нападая на русских присяжных, сочиняя панегирик своему патрону, князю Мещерскому, и называя свиньями всех его противников. Так или иначе, Корейша оставил о себе память, и пройти молчанием крикливое явление юродчества, считавшегося каким-то посланием свыше, было бы нельзя.
- И не пройдем молчанием! - крикнул кто-то.
- Это по-русски - обмазывать себя грязью! - другой голос.
- Спой, Володя, нашу, блатную! - третий.
За кадром раздался голос Левитана:
- Владимир Высоцкий прославился тем, что был с ног до головы приблатненным. Блатные песни и загулы, запои принесли ему всемирную славу. Высоцкий еще раз, вслед за Саврасовым, Мусоргским и др. доказал силу подзаборничества и пьянства!
Высоцкий попробовал струны и запел с хриплым надрывом:
- Приветственное слово предоставляется народному артисту СССР Василию Ивановичу Качалову.
Из кулисы вышел Качалов, в очках, в бабочке. Луч прожектора выхватил его лицо. Остальной свет погас. Бархатным баритоном, переходящим то в бас, то в тенор, Качалов сказал:
- Нелегок был путь к “Грачам”... Двадцать лет подбирался упрямый Алешка к строптивой Жар-птице. Утаил тогда педагог его по пейзажу Карл Иванович Рабус: она и притворства не выносит, и от неверного сердца скрывается...
Качалов сделал шаг вперед, к авансцене, и продолжил:
- Так вот. Пойдут чины, двадцатичетырехлетнему художнику присудят звание академика. В пятницу 14 января 1855 года Алексей Кондратьевич похоронит на Даниловском кладбище своего закадычного дружка - молодого совестливого художника-портретиста Александра Матвеевича Воробьева, Воробышка... Прощай, браток! Навсегда уйдет от него и добрейший Карл Иванович. Он завещает взять в свои руки преподавание пейзажной живописи в училище на Мясницкой... Он бывает за границей, но ему не нравятся ровные улицы и гладкие дома. Его тянет к серым заборам России. С полотен художников кое-где уже в открытую глядит жизненная правда. Она становится мерой гражданской совести художника. После отмены крепостного права - время в России злое. Номенклатура барствует, ездит в “мерсах”, жрёт на вручении премии Букера, реставрирует кресла с орлами, пьет последние соки из трудящихся... У молодого живописца Василия Перова “арестовали” картину “Сельский крестный ход на пасхе”. Перов невежлив - вынес на полотно “грязную действительность”. Служители церкви перепились; и сам пастырь совсем осовел, в рясе и с крестом в руке, он еле спускается с крыльца, его сапог давит выкатившееся пасхальное яйцо...
- Я их всех изображу! - подает голос сам Саврасов. - Примазываются к народу, то через ЦК КПСС, то через ЦК церкви! Лжецы, лицемеры....
- Успокойтесь, Алексей Кондратьевич! Мы вам слово дадим, - говорит за кадром Юрий Левитан.
Качалов увлеченно продолжает на фоне чуть светящегося задника с “Грачами”:
- В первых числах декабря 1870 года уедет на Волгу под Ярославль. Там, в сельской тишине, вся весна будет раскрыта; бери красавицу за руки, веди, кланяйся! Когда вскроется лед и пойдет высокая полая вода, горячей рукой напишет Алеша разлив могучей реки, бескрайние звонкие дали. Волга напоит его русское сердце тоскливой радостью. Бродя с ящиком, полным красок, заприметит в апрельских лучах солнца перья метнувшейся птицы - и обомрет и врежет стаканчик, и поплывет в любви к сараям, избам и заборам. Все силы, наблюдения, горести и томления - весь трагичный двадцатилетний опыт - все сольется в одно русло... Гений в простоте, в граче! “Никаких!” - крикнет в усы Алешка. В глухой тишине полей, - ведет великую русскую мелодию Качалов, - в стороне от почтового тракта, на проселке, идущем от Судиславля, в селе Молвитине, будет впадать в живописный запой, топтать снег, писать этюды... Церковка с шатровой островерхой головой, вздрагивающие худые северные березки и деловитый гомон грачей, нахохлившихся в торопливом влажном ветерке. “Красота-то, брат, - бормочет Алешка, выпивая с мужиком из Молвитина вечерком при свече. - Все жилы из сердца вытянет русская красота!” - “А в чем она, русская красота?” - спрашивает мужик. - “В отсутствии красоты!” На другое утро не похмеляется, не впадает в запой, а опять идет топтать снег с этюдником. Пробует небо и лепит коричневые проплешины земли. Набрасывает дали - и, улыбаясь, две трети досочки отмахивает неспокойному, взлохмоченному небу. Потом, говоря: “Нету!” - отставляет этюд и чмокает губами. На другой дощечке облака утихомирил: “Небу хватит и полдоски!”. Церковку придвинул поближе...
Луч прожектора погас, и Качалов как бы исчез, но высветилась картина Саврасова под музыку Мусоргского.
Затем картина плавно до полумрака погасла, а луч пистолета взял в круглое яркое окошко лицо артиста. Качалов сказал:
- К началу мая Саврасов воротился в Москву. На окраине, в знакомой пустой избе затопил печку, проветрил комнату, а когда дрова в три захода прогорели, закрыл задвижку и не спеша начал писать на загрунтованном холсте. Прописывает стволы корявых березок, особенно много белил накладывает у забора - на сугроб...
- И как мало всего, как скуп и выразителен здесь почерк Алексея. Недодать! Побольше пустот, провалов, пауз. Это и есть русское! В провалах памяти, в запое, в выпаде из течения времени, в отказе от всего внешнего: чинов, званий, денег...
Лицо Качалова исчезло, зазвучал Мусоргский, просветлела картина “Грачи прилетели”. Резко заиграла гитара, и из правой кулисы на сцену вышел Высоцкий; подойдя к микрофону, он перестал играть, поднял руку, чтобы в зале установилась тишина, и, когда она наступила, хрипло сказал:
- Тут меня товарищи из ЦК кладбищ попросили несколько слов сказать о нашем замечательном коллеге по загробному царству - Иване Яковлевиче Корейше. Он сам занимает почетное место в седьмом ряду амфитеатра.
Луч прожектора поблуждал по амфитеатру и, наконец, остановился на грязном оборванном старикашке. Он встал и поклонился собравшимся. А Высоцкий между тем продолжил:
- Вообще, надо сказать, хорошо придумано, что мы тут с разных кладбищ собираемся. Жаль, что только с московских. А то бы и Достоевского сюда пригласить.
- Они там, в Ленинграде, сами отстали, - крикнул кто-то из зала. - То беспомощный Собчак был, то этот провинциал Яковлев. Они не смогли, как Лужков, золотой фонтан наладить. И “Доджа” красного у них нету.
- Прекратите выкрикивать с мест! - донесся строгий голос диктора Всесоюзного радио.
Высоцкий сказал:
- Село Черкизово было прежде патриаршей загородной резиденцией, но теперь оно, начинаясь от самой Преображенской заставы, совсем слилось с городом. “Локомотив” там московский играет. Вокруг приходской черкизовской церкви расположилось маленькое кладбище, весьма интересное, как пережиток того времени, когда в Москве около каждой приходской церкви было свое кладбище. В ней таинством крещения начинался длинный путь жизни людей, к ней прибегали они усталые за подкреплением и около ее стен ложились на вечный отдых и покой. Здесь лежит знаменитый Иван Яковлевич Корейша. Чем же он знаменит? В свое время слава об Иване Яковлевиче, московском пророке и чудотворце, гремела далеко за пределами Москвы. Пророчества Ивана Яковлевича как-то всегда сбывались. В Москве он около 50 лет прожил в Преображенской психиатрической больнице, где у него была своя отдельная комната. Стены ее были уставлены иконами, стоял большой подсвечник, на котором приходящие ставили свечи.
Общий свет на сцене медленно погас, лицо Высоцкого осветил луч пистолета, глаза горели, а выражение всего лица было крутое; о такой физиономии, с тяжелой нижней челюстью, мечтает каждый новый русский. Картина Саврасова звенела приглушенно сзади. Высоцкий говорил, сдвинув гитару на ремне за спину, в черном свитере, широко расставив ноги в тесных джинсах:
- Сам Иван Яковлевич почти всегда лежал в постели, тут же ел и совершал все отправления. Ел все руками, как супы, так и твердое, не признавая ни ложек, ни вилок. От приходящих принимал в подарок только калачи, яблоки и нюхательный табак, раздавая все это посетителям, находившим, что табак помогает от наружных болезней, а калачи и яблоки - от внутренних. Врачующую силу Иван Яковлевич передавал самыми разными способами: обливал и обмазывал мерзостями, раздирал платье, дрался и ругался, смешивал из остатков своего обеда какую-то бурду и кормил ею со своего грязного пальца посетителей, которые с благоговением все это глотали. Как тип юродивого прорицателя, Иван Яковлевич использован и в литературе, например, Семен Яковлевич в “Бесах” Достоевского. О самом Достоевском говорили, что он дебютировал в роли преемника покойного Ивана Яковлевича Корейши, анафемствуя Белинского, доказывая нравственную спасительность каторги, нападая на русских присяжных, сочиняя панегирик своему патрону, князю Мещерскому, и называя свиньями всех его противников. Так или иначе, Корейша оставил о себе память, и пройти молчанием крикливое явление юродчества, считавшегося каким-то посланием свыше, было бы нельзя.
- И не пройдем молчанием! - крикнул кто-то.
- Это по-русски - обмазывать себя грязью! - другой голос.
- Спой, Володя, нашу, блатную! - третий.
За кадром раздался голос Левитана:
- Владимир Высоцкий прославился тем, что был с ног до головы приблатненным. Блатные песни и загулы, запои принесли ему всемирную славу. Высоцкий еще раз, вслед за Саврасовым, Мусоргским и др. доказал силу подзаборничества и пьянства!
Высоцкий попробовал струны и запел с хриплым надрывом:
В меня влюблялася вся улица
И весь Савеловский вокзал,
Я знал, что мной интересуются,
Но все равно пренебрегал...
И весь Савеловский вокзал,
Я знал, что мной интересуются,
Но все равно пренебрегал...
После песни Высоцкий убрал гитару за спину и вскричал:
- Отдаю свой голос Саврасову. Признаю картину “Грачи прилетели” лучшей картиной за всю историю русской живописи. И приглашаю в Третьяковку рабочих завода “Компрессор”...
И ушел морской походкой в кулису. Зал разразился рукоплесканиями, криками: “Браво!” и “Бис!”.
Голос Левитана в громкоговорителях приглушил зал:
- От Армянского кладбища, что рядом с Ваганьковым, приглашается Андрей Платонович Платонов.
Некоторое время картина Саврасова светилась ярким светом, особенно выделялся снег у забора, а грачи были иссиня-черными. Показалась сутулая, трагичная фигура Платонова, в длиннополом черном драповом пальто, в белом кашне, с обнаженной, как на похоронах сына, головой. Луч прожектора взял его в кадр, остальной свет погас.
Все ждали большую, какую-то основополагающую речь, но Платонов тихим своим голосом только и сказал:
- В России революция выполола начисто те редкие места, где была культура, а народ, как был, так и остался чистым полем... И Дванов не спешил ничего сеять: он полагал, что хорошая почва не выдержит долго и разродится чем-то небывшим и драгоценным...
И медленно, уходя, глядя на картину, добавил:
- Голосую за Саврасова.
Кто-то в тишине зала всхлипнул, кто-то захлопал. Зазвучала первая часть “Лунной сонаты” Бетховена. Когда рояль смолк, все в тишине некоторое время смотрели на освещенную картину Саврасова, потом на сцену вышел сам диктор Юрий Левитан, в очках, черноволосый. Он сказал:
- Я ожидал, товарищи, что Андрей Платонов расскажет о жизни самого гуманного человека - доктора Гааза. Но Андрей Платонович так был ошеломлен известием, что его сын - “немецкий шпион”, что не смог этого сделать. Сына завербовали на Тверском бульваре агенты Лубянки, платили ему по сто рублей за сообщение о друзьях, о школе, об отце. Платон ненавидел отца, его мрачные запои, гнетущую домашнюю атмосферу. Платону хотелось быть золотою молодежью. Три раза он получил по сто рублей. Потом по его наводке посадили пол-академии ВВС, дети командиров которой училось с Платоном. Платон умер от туберкулеза, не дожив до 20 лет... Вот какие дела, товарищи.
Левитан сделал паузу, взглянул на картину “Грачи прилетели”.
- Я тоже голосую за Саврасова, - сказал он и продолжил: - Как выразительны слова Евангелия на камне на могиле Гааза на Немецком кладбище: “Блаженны рабы тя, которых господин, пришедши, найдет бодрствующими”. Вот человек, бодрствовавший на благо своего ближнего всю жизнь! - Левитан указал на балкон седьмого яруса, где худощавый, восковой старичок в черном фраке, в галстуке, казался только что вышедшим из какой-нибудь драмы XVIII столетия; он кланялся, с улыбкой, залу, а Левитан продолжал: - Сын пастора из Мюнстерфеля, окончивший курс медицинских наук в Вене, Гааз попал в Россию случайно - его привез удачно вылеченный им пациент князь Репнин. В Москве Гааз официально стал тюремным доктором, а неофициально для одних “утрированным филантропом”, а для других “святым доктором” и “божьим человеком”. Постоянно воюя с администрацией, Гааз добился уничтожения нанизывания арестантов на прут и введения облегченных “гаазовских” кандалов. Путешествие на пруте в Сибирь, по Владимирке, было страшною пыткой. На толстый аршинный железный прут с ушком надевалось от восьми до десяти запястьев-наручней и затем в ушко вдевался замок, а в каждое запястье заключалась рука арестанта. Ключ от замка клался вместе с другими, в висевшую на груди конвойного унтер-офицера сумку, которая обертывалась тесёмкою и запечатывалась начальником этапного пункта. Распечатывать ее в дороге не дозволялось... Прут соединял людей, совершенно иногда различных по возрасту (бывали дряхлые старики, бывали дети), росту, походке, здоровью и силам. Топчась около прута, наступая друг на друга, натирая затекшие руки наручнями, железо которых невыносимо накалялось под лучами степного солнца и леденело зимою, причиняя раны и отморожения, ссыльные не были спускаемы с прута и на этапном пункте, без крайней к тому нужды. Эта нужда наступала лишь, если товарищи по пруту приволокли с собой умирающего или тяжко больного, на которого брань, проклятия и даже побои спутников уже не действуют ободряющим образом. Иначе все остаются на пруте, опять прикованные к нему, и при отправлении естественной нужды каждого присутствуют все остальные.
Левитан отошел на некоторое время от микрофона. Свет на нем погас, весь сосредоточившись на картине Саврасова. Зазвучал вальс для струнного оркестра Чайковского.
Потом Юрий Левитан продолжил:
- Гааз провожал партии из пересыльной тюрьмы на Воробьевых горах за заставу, несмотря ни на какую погоду; он сам хотел видеть, как пошли арестанты, и все ли его распоряжения исполнены. За заставою он прощался с ними, как с братьями, даже целовал их. Сходите на Немецкое кладбище к доктору Гаазу. Прочитайте на памятнике: “Спешите делать добро”.
Свет на сцене погас, а луч пистолета побежал ярким кругом по ярусам, нашел Гааза, и восковой старичок во фраке заговорил: “Вы призваны содействовать перерождению общества и этого вы достигнете, действуя и мысля в духе кротости, терпимости, справедливости и любви. Поэтому избегайте злословия, заступайтесь за отсутствующих и беззащитных, оберегайте окружающих от вредных увлечений, вооружаясь твердо и мужественно против всего низкого и порочного, не допускайте близких до злоупотребления вином, до увлечения картами... Берегите свое здоровье. Оно необходимо, чтобы иметь силы помогать ближним, оно - дар Божий, в растрате которого без пользы для людей придется дать ответ перед своею совестью. Содействуйте, по мере сил, учреждению и поддержанию больниц и приютов для неимущих, для сирот и для людей в преклонной старости, покинутых, беспомощных и бессильных. Не останавливайтесь в этом отношении перед материальными жертвами, не задумывайтесь отказываться от роскошного и ненужного. Если нет собственных средств для помощи, просите кротко, но настойчиво у тех, у кого они есть. Не смущайтесь пустыми условиями и суетными правилами светской жизни. Пусть требование блага ближнего одно направляет ваши шаги. Не бойтесь возможности уничижения, не пугайтесь отказа. Спешите делать добро!.. Умейте прощать, желайте примирения, побеждайте зло добром”.
- Вы голосуете, товарищ Гааз, за картину? - спросил Левитан.
- Да, я двумя руками голосую за эту добрую картину “Грачи прилетели”, которой автор победил все свои пороки.
- Вы хотите сказать, что автор без пороков невозможен?
- Именно это. Если все будут без пороков, то для кого же делать добро?! - вскричал Гааз в луче прожектора.
Левитан объявил:
- Слово предоставляется знатоку пороков Василию Макаровичу Шукшину.
Кулиса шевельнулась, вышел босой Шукшин в красной рубахе.
- Как у всякого, что-то делающего в искусстве, - сказал он, - у меня с читателями и зрителями есть еще отношения “интимные” - письма. Пишут. Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за их выпивки и т. п. Удивляет, конечно, известная категоричность, с какой требуют и ругают. Действительно, редкая уверенность в собственной правоте. Но больше удивляет искренность и злость, с какой это делается. Просто поразительно! Чуть не анонимки с угрозой убить из-за угла кирпичом. А ведь чего требуют? Чтобы я выдумывал. У него, дьявола, живет за стенкой сосед, который работает, выпивает по выходным (иногда шумно), бывает, ссорится с женой... В него он не верит, отрицает, а поверит, если я навру с три короба; благодарен будет, всплакнет у телевизора, умиленный, и ляжет спать со спокойной душой. Есть “культурная” тетя у меня в деревне, та все возмущается: “Одна ругань! Писатель...” Мать моя не знает, куда глаза девать от стыда... Теперь уж некому стыдиться за меня. И я в полный голос заявляю, что без пороков не появится ни один художник! Да здравствуют пороки! Хорошо тут на кладбище. Вот компания-то подобралась! Жаль, конечно, что Леша Саврасов на Ваганькове, а не у нас на Девичке, но... Сейчас мы за кулисами что-нибудь сообразим, а потом в баньку сходим! - закончил Шукшин и пошел себе не спеша со сцены. Свет погас. Вспыхнул луч прожектора, осветивший кровавую рубаху.
Вдруг раздались дикие крики, милицейские свистки, бой стекол и на сцену выскочил в разорванном фраке, в трусах, растрепанный Есенин. В руке у него была бутылка вермута, и красная краска стекала по тонкой белой ноге. Он лишь успел прокричать петушиным сорванным голосом:
- Отдаю свой голос Саврасову. Признаю картину “Грачи прилетели” лучшей картиной за всю историю русской живописи. И приглашаю в Третьяковку рабочих завода “Компрессор”...
И ушел морской походкой в кулису. Зал разразился рукоплесканиями, криками: “Браво!” и “Бис!”.
Голос Левитана в громкоговорителях приглушил зал:
- От Армянского кладбища, что рядом с Ваганьковым, приглашается Андрей Платонович Платонов.
Некоторое время картина Саврасова светилась ярким светом, особенно выделялся снег у забора, а грачи были иссиня-черными. Показалась сутулая, трагичная фигура Платонова, в длиннополом черном драповом пальто, в белом кашне, с обнаженной, как на похоронах сына, головой. Луч прожектора взял его в кадр, остальной свет погас.
Все ждали большую, какую-то основополагающую речь, но Платонов тихим своим голосом только и сказал:
- В России революция выполола начисто те редкие места, где была культура, а народ, как был, так и остался чистым полем... И Дванов не спешил ничего сеять: он полагал, что хорошая почва не выдержит долго и разродится чем-то небывшим и драгоценным...
И медленно, уходя, глядя на картину, добавил:
- Голосую за Саврасова.
Кто-то в тишине зала всхлипнул, кто-то захлопал. Зазвучала первая часть “Лунной сонаты” Бетховена. Когда рояль смолк, все в тишине некоторое время смотрели на освещенную картину Саврасова, потом на сцену вышел сам диктор Юрий Левитан, в очках, черноволосый. Он сказал:
- Я ожидал, товарищи, что Андрей Платонов расскажет о жизни самого гуманного человека - доктора Гааза. Но Андрей Платонович так был ошеломлен известием, что его сын - “немецкий шпион”, что не смог этого сделать. Сына завербовали на Тверском бульваре агенты Лубянки, платили ему по сто рублей за сообщение о друзьях, о школе, об отце. Платон ненавидел отца, его мрачные запои, гнетущую домашнюю атмосферу. Платону хотелось быть золотою молодежью. Три раза он получил по сто рублей. Потом по его наводке посадили пол-академии ВВС, дети командиров которой училось с Платоном. Платон умер от туберкулеза, не дожив до 20 лет... Вот какие дела, товарищи.
Левитан сделал паузу, взглянул на картину “Грачи прилетели”.
- Я тоже голосую за Саврасова, - сказал он и продолжил: - Как выразительны слова Евангелия на камне на могиле Гааза на Немецком кладбище: “Блаженны рабы тя, которых господин, пришедши, найдет бодрствующими”. Вот человек, бодрствовавший на благо своего ближнего всю жизнь! - Левитан указал на балкон седьмого яруса, где худощавый, восковой старичок в черном фраке, в галстуке, казался только что вышедшим из какой-нибудь драмы XVIII столетия; он кланялся, с улыбкой, залу, а Левитан продолжал: - Сын пастора из Мюнстерфеля, окончивший курс медицинских наук в Вене, Гааз попал в Россию случайно - его привез удачно вылеченный им пациент князь Репнин. В Москве Гааз официально стал тюремным доктором, а неофициально для одних “утрированным филантропом”, а для других “святым доктором” и “божьим человеком”. Постоянно воюя с администрацией, Гааз добился уничтожения нанизывания арестантов на прут и введения облегченных “гаазовских” кандалов. Путешествие на пруте в Сибирь, по Владимирке, было страшною пыткой. На толстый аршинный железный прут с ушком надевалось от восьми до десяти запястьев-наручней и затем в ушко вдевался замок, а в каждое запястье заключалась рука арестанта. Ключ от замка клался вместе с другими, в висевшую на груди конвойного унтер-офицера сумку, которая обертывалась тесёмкою и запечатывалась начальником этапного пункта. Распечатывать ее в дороге не дозволялось... Прут соединял людей, совершенно иногда различных по возрасту (бывали дряхлые старики, бывали дети), росту, походке, здоровью и силам. Топчась около прута, наступая друг на друга, натирая затекшие руки наручнями, железо которых невыносимо накалялось под лучами степного солнца и леденело зимою, причиняя раны и отморожения, ссыльные не были спускаемы с прута и на этапном пункте, без крайней к тому нужды. Эта нужда наступала лишь, если товарищи по пруту приволокли с собой умирающего или тяжко больного, на которого брань, проклятия и даже побои спутников уже не действуют ободряющим образом. Иначе все остаются на пруте, опять прикованные к нему, и при отправлении естественной нужды каждого присутствуют все остальные.
Левитан отошел на некоторое время от микрофона. Свет на нем погас, весь сосредоточившись на картине Саврасова. Зазвучал вальс для струнного оркестра Чайковского.
Потом Юрий Левитан продолжил:
- Гааз провожал партии из пересыльной тюрьмы на Воробьевых горах за заставу, несмотря ни на какую погоду; он сам хотел видеть, как пошли арестанты, и все ли его распоряжения исполнены. За заставою он прощался с ними, как с братьями, даже целовал их. Сходите на Немецкое кладбище к доктору Гаазу. Прочитайте на памятнике: “Спешите делать добро”.
Свет на сцене погас, а луч пистолета побежал ярким кругом по ярусам, нашел Гааза, и восковой старичок во фраке заговорил: “Вы призваны содействовать перерождению общества и этого вы достигнете, действуя и мысля в духе кротости, терпимости, справедливости и любви. Поэтому избегайте злословия, заступайтесь за отсутствующих и беззащитных, оберегайте окружающих от вредных увлечений, вооружаясь твердо и мужественно против всего низкого и порочного, не допускайте близких до злоупотребления вином, до увлечения картами... Берегите свое здоровье. Оно необходимо, чтобы иметь силы помогать ближним, оно - дар Божий, в растрате которого без пользы для людей придется дать ответ перед своею совестью. Содействуйте, по мере сил, учреждению и поддержанию больниц и приютов для неимущих, для сирот и для людей в преклонной старости, покинутых, беспомощных и бессильных. Не останавливайтесь в этом отношении перед материальными жертвами, не задумывайтесь отказываться от роскошного и ненужного. Если нет собственных средств для помощи, просите кротко, но настойчиво у тех, у кого они есть. Не смущайтесь пустыми условиями и суетными правилами светской жизни. Пусть требование блага ближнего одно направляет ваши шаги. Не бойтесь возможности уничижения, не пугайтесь отказа. Спешите делать добро!.. Умейте прощать, желайте примирения, побеждайте зло добром”.
- Вы голосуете, товарищ Гааз, за картину? - спросил Левитан.
- Да, я двумя руками голосую за эту добрую картину “Грачи прилетели”, которой автор победил все свои пороки.
- Вы хотите сказать, что автор без пороков невозможен?
- Именно это. Если все будут без пороков, то для кого же делать добро?! - вскричал Гааз в луче прожектора.
Левитан объявил:
- Слово предоставляется знатоку пороков Василию Макаровичу Шукшину.
Кулиса шевельнулась, вышел босой Шукшин в красной рубахе.
- Как у всякого, что-то делающего в искусстве, - сказал он, - у меня с читателями и зрителями есть еще отношения “интимные” - письма. Пишут. Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за их выпивки и т. п. Удивляет, конечно, известная категоричность, с какой требуют и ругают. Действительно, редкая уверенность в собственной правоте. Но больше удивляет искренность и злость, с какой это делается. Просто поразительно! Чуть не анонимки с угрозой убить из-за угла кирпичом. А ведь чего требуют? Чтобы я выдумывал. У него, дьявола, живет за стенкой сосед, который работает, выпивает по выходным (иногда шумно), бывает, ссорится с женой... В него он не верит, отрицает, а поверит, если я навру с три короба; благодарен будет, всплакнет у телевизора, умиленный, и ляжет спать со спокойной душой. Есть “культурная” тетя у меня в деревне, та все возмущается: “Одна ругань! Писатель...” Мать моя не знает, куда глаза девать от стыда... Теперь уж некому стыдиться за меня. И я в полный голос заявляю, что без пороков не появится ни один художник! Да здравствуют пороки! Хорошо тут на кладбище. Вот компания-то подобралась! Жаль, конечно, что Леша Саврасов на Ваганькове, а не у нас на Девичке, но... Сейчас мы за кулисами что-нибудь сообразим, а потом в баньку сходим! - закончил Шукшин и пошел себе не спеша со сцены. Свет погас. Вспыхнул луч прожектора, осветивший кровавую рубаху.
Вдруг раздались дикие крики, милицейские свистки, бой стекол и на сцену выскочил в разорванном фраке, в трусах, растрепанный Есенин. В руке у него была бутылка вермута, и красная краска стекала по тонкой белой ноге. Он лишь успел прокричать петушиным сорванным голосом:
Если крикнет рать святая:
“Кинь ты Русь, живи в раю!”
Я скажу: “Не надо рая,
Дайте родину мою!”
“Кинь ты Русь, живи в раю!”
Я скажу: “Не надо рая,
Дайте родину мою!”
Тут же его подхватил под локотки мент и поволок за кулисы.
Из зала раздались голоса, в том числе самого академика Саврасова:
- Не трожь Серёгу, падла!
Мила настолько была потрясена происходящим, что перестала ощущать себя, и только после выступления Шукшина, когда и он признал всепобеждающую силу пороков, пришла в себя и без разрешения выбежала на сцену. Белый круг света остановил ее у микрофона. Она сказала:
- Никогда бы не подумала, что у вас так интересно. Интереснее, чем у живых. А вы, мертвые, живее всех живых. Мне теперь не страшно будет умирать. Все великие люди уже умерли и... они здесь, в этом прекрасном зале. Дайте полный свет! - воскликнула Мила и выбросила руку вперед, в направлении огромной люстры.
Вспыхнул свет, и Мила обвела воспаленным взглядом партер, амфитеатр, балконы и ярусы. Мелькнули лица Чаадаева, Чехова, Гоголя, Твардовского, Тропинина, Вернадского, Смоктуновского, Станиславского, Булгакова, Каткова, Прокофьева, Шостаковича, братьев Третьяковых, Улановой...
- И здесь самый великий - Саврасов Алексей Кондратьевич и его картина “Грачи прилетели”! Жизнь прожить нужно так, чтобы быть похороненным на Ваганьково! Да здравствует великий русский художник Саврасов! Ура, товарищи!
И голос Юрия Левитана повторил грудным басом:
- Ура, товарищи, Алексею Саврасову! Слава Саврасову! Он признан самым великим человеком всех времен!
Взволнованная Мила вышла за кулисы, где ей сразу же предложил минеральной воды Воланд Алексей Леонидович.
- Я боялся за вас, - сказал он. - Вы так волновались!
- Ничего, - сказала Мила, попив воды.
- Ну, теперь можно и уходить, - сказал Алексей. - Вам понравилось у меня?
- Не то слово! - воскликнула Мила. - У вас великолепный подфундаментный театр!
Они вышли в коверный коридор, миновали охранника у двери, прошли длинным полутемным коридором, попрощались с другим охранником - с желтым шевроном на черном рукаве, и вышли из-под фундамента к самому Кремлю.
- Мы с тобой поплывем по Москве-реке к Братеевскому мосту! - воскликнула Мила.
Театр Красной Армии вмещал в себя всё, буквально всё: и краснозвездный Кремль, и улицу Борисовские пруды, и Братеевский мост, и метро “Марьино”, и Борисовское кладбище, и “Преступление и наказание”...
Прекрасно лежать у окна в светлой палате и смотреть на театр Красной Армии.
Мила спросила:
- Сейчас три штуки зеленых отдать?
- Да нет, как договорились, отдадите во дворе, у магазина “Интим”.
Из зала раздались голоса, в том числе самого академика Саврасова:
- Не трожь Серёгу, падла!
Мила настолько была потрясена происходящим, что перестала ощущать себя, и только после выступления Шукшина, когда и он признал всепобеждающую силу пороков, пришла в себя и без разрешения выбежала на сцену. Белый круг света остановил ее у микрофона. Она сказала:
- Никогда бы не подумала, что у вас так интересно. Интереснее, чем у живых. А вы, мертвые, живее всех живых. Мне теперь не страшно будет умирать. Все великие люди уже умерли и... они здесь, в этом прекрасном зале. Дайте полный свет! - воскликнула Мила и выбросила руку вперед, в направлении огромной люстры.
Вспыхнул свет, и Мила обвела воспаленным взглядом партер, амфитеатр, балконы и ярусы. Мелькнули лица Чаадаева, Чехова, Гоголя, Твардовского, Тропинина, Вернадского, Смоктуновского, Станиславского, Булгакова, Каткова, Прокофьева, Шостаковича, братьев Третьяковых, Улановой...
- И здесь самый великий - Саврасов Алексей Кондратьевич и его картина “Грачи прилетели”! Жизнь прожить нужно так, чтобы быть похороненным на Ваганьково! Да здравствует великий русский художник Саврасов! Ура, товарищи!
И голос Юрия Левитана повторил грудным басом:
- Ура, товарищи, Алексею Саврасову! Слава Саврасову! Он признан самым великим человеком всех времен!
Взволнованная Мила вышла за кулисы, где ей сразу же предложил минеральной воды Воланд Алексей Леонидович.
- Я боялся за вас, - сказал он. - Вы так волновались!
- Ничего, - сказала Мила, попив воды.
- Ну, теперь можно и уходить, - сказал Алексей. - Вам понравилось у меня?
- Не то слово! - воскликнула Мила. - У вас великолепный подфундаментный театр!
Они вышли в коверный коридор, миновали охранника у двери, прошли длинным полутемным коридором, попрощались с другим охранником - с желтым шевроном на черном рукаве, и вышли из-под фундамента к самому Кремлю.
- Мы с тобой поплывем по Москве-реке к Братеевскому мосту! - воскликнула Мила.
Театр Красной Армии вмещал в себя всё, буквально всё: и краснозвездный Кремль, и улицу Борисовские пруды, и Братеевский мост, и метро “Марьино”, и Борисовское кладбище, и “Преступление и наказание”...
Прекрасно лежать у окна в светлой палате и смотреть на театр Красной Армии.
Мила спросила:
- Сейчас три штуки зеленых отдать?
- Да нет, как договорились, отдадите во дворе, у магазина “Интим”.
Писатель Юрий Александрович Кувалдин родился 19 ноября 1946 года в Москве, на улице 25-го Октября (ныне и прежде - Никольской) в доме № 17 (бывшем "Славянском базаре"). Учился в школе, в которой в прежние времена помещалась Славяно-греко-латинская академия, где учились Ломоносов, Тредиаковский, Кантемир. Работал фрезеровщиком, шофером такси, ассистентом телеоператора, младшим научным сотрудником, корреспондентом газет и журналов. Окончил филологический факультет МГПИ им. В.И.Ленина. В начале 60-х годов Юрий Кувалдин вместе с Александром Чутко занимался в театральной студии при Московском Экспериментальном Театре, основанном Владимиром Высоцким и Геннадием Яловичем. После снятия Хрущева с окончанием оттепели театр прекратил свое существование. Проходил срочную службу в рядах Вооруженных сил СССР в течение трех лет (ВВС). Автор книг: “Улица Мандельштама”, повести (“Московский рабочий”, 1989), “Философия печали”, повести и рассказы (“Новелла”, 1990), “Избушка на елке”, роман и повести (“Советский писатель”, 1993), “Так говорил Заратустра”, роман (“Книжный сад”, 1994.), “Кувалдин-Критик”, выступления в периодике (“Книжный сад”, 2003), "Родина", повести и роман (“Книжный сад”, 2004), "Сирень", рассказы ("Книжный сад", 2009), "Ветер", повести и рассказы ("Книжный сад", 2009), "Жизнь в тексте", эссе ("Книжный сад", 2010), "Дневник: kuvaldinur.livejournal.com" ("Книжный сад", 2010), "Море искусства", рассказы ("Книжный сад", 2011), "Счастье", повести ("Книжный сад", 2011), "День писателя", повести ("Книжный сад", 2011), "Нахтигаль", рассказы, эссе ("Книжный сад", 2012). Печатался в журналах “Наша улица”, “Новая Россия”, “Время и мы”, “Стрелец”, “Грани”, “Юность”, “Знамя”, “Литературная учёба”, “Континент”, “Новый мир”, “Дружба народов” и др. Выступал со статьями, очерками, эссе, репортажами, интервью в газетех: “День литературы”, “Московский комсомолец”, “Вечерняя Москва”, “Ленинское знамя”, “Социалистическая индустрия”, “Литературная Россия”, “Невское время”, “Слово”, “Российские вести”, “Вечерний клуб”, “Литературная газета”, “Московские новости”, “Гудок”, “Сегодня”, “Книжное обозрение”, “Независимая газета”, “Ex Libris”, “Труд”, “Московская правда” и др. Основатель и главный редактор журнала современной русской литературы “Наша улица” (1999). Первый в СССР (1988) частный издатель. Основатель и директор Издательства “Книжный сад”. Им издано более 100 книг общим тиражом более 15 млн. экз. Среди них книги Евгения Бачурина, Фазиля Искандера, Евгения Блажеевского, Кирилла Ковальджи, Льва Копелева, Семена Липкина, А. и Б. Стругацких, Юрия Нагибина, Вл. Новикова, Льва Разгона, Ирины Роднянской, Александра Тимофеевского, Л.Лазарева, Льва Аннинского, Ст. Рассадина, Нины Красновой, Юрия Малецкого, Вадима Перельмутера, Маргариты Прошиной и др. Член Союза писателей и Союза журналистов Москвы.
В 2006 году в Издательстве «Книжный сад» вышло Собрание сочинений в 10 томах.
По каналу «Культура» 18 ноября 2011 года в связи с 65-летием, как и 21 ноября 2006 года в связи с 60-летием показан телевизионный фильм «Юрий Кувалдин. Жизнь в тексте» (режиссер Ваграм Кеворков, песня Алексея Воронина "В маленьком раю", посвященная Юрию Кувалдину).
"Наша улица” №197 (4) апрель 2016
