Александр
Трифонов
НАЧАЛО
НОВЫХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ
эссе
Первое
мое воспоминание возносится на угловую башню Троице-Сергиевой Лавры. Я родился
в Москве. Жили мы тогда на улице Академика Павлова, рядом с Кремлевской
больницей. А появился я на свет в самом прямом смысле в роддоме № 2 на улице
Олеко Дундича, в доме № 11. Когда отец меня забирал из роддома, завернутого в
клетчатое байковое одеяло, то понес пешком до станции
"Багратионовская" и повез меня домой на метро до
"Молодежной", чтобы я сразу "был в гуще народа", - как
сказал отец. Следующее лето, когда мне еще и года не было, я уже провел на даче
под Загорском.
В
детстве я часто бывал в Музее изобразительных искусств им. Пушкина. И мне
врезались в память яркие картины, особенно мне почему-то запомнился Матисс с
"Золотыми рыбками". Анри Матисс впоследствии оказал на меня большое
влияние. Он искал непосредственной передачи ощущений при помощи интенсивного
цвета, упрощенного и плоскостного рисунка. Его полотна, изображающие женские
фигуры, натюрморты и пейзажи, могут показаться незначительными по теме, однако
являются результатом долгого изучения природных форм и их смелого упрощения.
Матисс был по преимуществу колористом, добивавшимся эффекта согласованного
звучания в композиции многих интенсивных цветов.
Потом
запомнился Поль Сезанн, "Пьеро и Арлекин" его картина. Сезанна
интересовало не столько мимолетное впечатление от игры света, сколько
материальная, я бы сказал, предметность натуры. Он передавал форму и
пространство с помощью тончайших модуляций цвета. Поздние пейзажи, одновременно
объемные и плоскостные, предвосхитили последовавшие всего через несколько лет
кубистские опыты Пикассо.
Врезался
в память Гоген с его тоже необычными яркими красками. На больших плоскостных
полотнах он создает статичные и контрастные по цвету композиции, глубоко
чувственные и одновременно декоративные.
Я
рисовать начал очень рано, всегда рисовал, даже с того детского момента, когда
еще не помнил себя: акварельными красками, пастелью, карандашами, но среди них
есть интересные композиции. И помню, отец вывешивал их на даче, на втором этаже,
рядом с моей кроватью, они висели надо мной, и я их разглядывал. Когда я
рисовал что-то новое, то сразу это вывешивалось на стену...
На
меня нацелилась груша да черемуха -
Силою
рассыпчатой бьет меня без промаха.
Кисти
вместе с звездами, звезды вместе с кистями, -
Что
за двоевластье там? B чьем соцветьи истина?
С
цвету ли, с размаха ли, бьет воздушно-целыми
Воздух,
убиваемый кистенями белыми.
И
двойного запаха сладость неуживчива:
Борется
и тянется - смешана, обрывчива.
Я
еще ходить не умел, и отец нес меня на руках по высоким ступеням и многим
маршам угловой башни, пока в смотровое окно, бойницу, я не увидел далекую
перспективу русской лесной стороны. Мне хотелось эти раздольные сине-зеленые
пейзажи нарисовать. А отец мне сказал: "Никогда не рисуй похоже,
не копируй не тобой созданное. Создавай свой мир, отличный от того мира,
который создал Бог, потому что художник сам Бог". Вот так меня направил на
путь истинный отец с малых лет. И как сейчас, перед глазами моими стоят золотые
купола соборов среди зелени деревьев. А потом я помню полумрак, огоньки свечей,
церковную службу, слышу голоса певчих и вижу темный лик Сергия. Икона. Она
далека от реализма. Перспектива иллюзорна. Мир - шар. Прямой дороги нет. Она
зримый облик Бога, визуальный, плоскость на шаре. Буква - символична.
Сочленяются буквы в Слово. Слово - для умных. Икона - для остальных. Так
рязъяснял отец.
Все
детские летние годы, за исключенением некоторых лет, когда отец возил меня в
Коктебель, прошли на даче возле Лавры. Отец с утра до ночи сидел на
просторной террассе за письменным столом, а меня усаживал в детский стул со
столиком, и я рисовал. Отец писал, а я рисовал - мы одни с ним на неделе
были на даче, и нам никто не мешал. И забывали обедать. Когда я вдруг
чувствовал голод и просил есть, отец говорил: "Найди что-нибудь
сам, посмотри в холодильнике..." Помню, я достал связку сосисок и стал их
есть сырыми и без хлеба, было очень вкусно. Причем, я ел с одной
стороны цепочки сосисок, а с другой, которая лежала на полу, ел такой же голодный
кот Кадик. С котами я всю жизнь провел. Когда меня только положили в кроватку
дома, привезя из роддома, ко мне сразу запрыгнул кот Кадик, черный с белым
фартуком. Он со мной все детство спал, урчал, согревал меня, я с ним хорошо
засыпал. В минуты перерывов в работе, когда мы сидели на скамье у шиповника,
отец мне рассказывал о Лавре и Сергии Радонежском. С годами я стал догадываться
о целительной силе искусства. Кода-то не существовало "художественного
творчества" в современном понимании, но оно было частью религиозного
освоения человеком Универсума.
Иван
Грозный был крещен в Троицком соборе. Это связало царя особыми узами с
монастырем Святого Сергия.
Любопытно,
как классическое искусство переплетается с авангардом. Например, Сальвадор Дали
сначала писал в духе академизма, серьезно увлекался "метафизической
живописью".
Очень
сильное впечатление на меня произвели поездки с отцом в Александров. Мы
вставали очень рано, и шли по пыльной дороге на платформу "40
километр", это не Ярославская дорога, а большое железнодорожное кольцо
вокруг Москвы, в другую сторону мы ездили в Дмитров, на канал, по музеям.
Ранняя электричка за полтора часа довозила нас до Александрова. От вокзала,
похожего на вокзал в Вологде, где я побывал уже значительно позже, мы шли через
небольшой город к Александровской слободе. Отец рассказывал о том, как здесь
жила одно время Марина Цветаева, как к ней приезжал любимый поэт отца Осип
Мандельштам, книгу о котором отец написал в год моего рождения. Потом он
рассказывал об опричнине. Позднее, в Коктебеле, я узнал, как Волошин проходил
через строй чужих мнений собою самим, не толкаясь, при этом в собственных
мнениях он умел быть смел и дерзок, доходя до вызывающих парадоксов, например,
выступая в защиту сумасшедшего, изрезавшего картину "Иван Грозный убивает
своего сына". Я разглядывал на картинах в Александровском музее
опричников.
Много
раз я бывал в усадьбе Мураново, неразрывно связанной с несколькими
литературными поколениями, поэтому отец так любил туда со мной ездить. Первое,
на что я обращал внимание, подходя к усадебным постройкам, это на отсутствиетрадиционных:
парадного двора и барского дома с колоннами.
Когда
мне было тринадцать лет, я принял участие в детском конкурсе "Рисунки на
асфальте". Мы проходили первый отборочный раунд, и второй. Я рисовал
дважды, и занял первое место. Мне подарили цветные карандаши, какие-то
открытки. И такое произошло совпадение, что через несколько дней был мой день
рождения, мне исполнялось тринадцать лет, мой товарищ-одноклассник подарил
масляные краски. Я подумал, что нужно начать писать маслом...
А
еще я очень любил Абрамцево. Люди искусства с громкими именами находили в
Абрамцеве приют и поддержку в своих работах. Мальчиком рос здесь известный
художник В. Серов, жили и творили М. Антокольский, И. Репин, М. Врубель, братья
Васнецовы, В. Суриков, В. Поленов. Кроме скульпторов и художников, здесь бывали
музыканты, актеры, литераторы. В фондах музея прекрасные коллекции семей
Аксаковых и Мамонтовых, живопись, графика, скульптура и эскизы членов
Абрамцевского кружка (Поленова, Серова, Васнецовых, Врубеля, Коровина,
Нестерова...). Сама усадьба - это выдающийся памятник архитектуры
"русского стиля" с прекрасным парком. На территории стоит действующий
храм Спаса Нерукотворного образа...
Когда
я уже серьезно занимался рисованием, то стал работать в театре ГИТИСа,
находящемся в Гнездниковском переулке. Я запомнил курс Марка Захарова, многие
из них позже оказались в Ленкоме. Помню курс Левертова, но он потом умер, и его
студенты не могли найти себе места в московских театрах. Еще я помню курс
Шароева, он вел эстрадную группу, у него были постоянные спектакли. Здесь же
работал театр-кабаре Григория Гурвича, ныне покойного, "Летучая
мышь", они еженедельно играли свои спектакли. Каждый день находясь
в театре, я обдумывал новые мотивы своего творчества, чтобы быть неповторимым в
искусстве...
В
этот период я заинтересовался русским авангардом. В начале прошлого века поэты
и художники Давид Бурлюк, его братья Владимир и Николай, В. Каменский, Е. Гуро
и Вел. Хлебников выпустили первый сборник "Садок судей". Возник план
издать этот сборник на "обоях". Его выход можно считать первым шагом
русского футуризма. После отъезда Бурлюка в эмиграцию его имя попало в
"черный список", то есть о публикации его работ в России не могло
идти и речи. Но, вопреки всем запретам, многие поэты и писатели в своих
литературных записях, книгах и стихах говорили о Бурлюке и его роли в истории
русского авангарда. В Америке имя Бурлюка - художника и поэта - вновь зазвучало
в художественной среде. Бурлюк оказал влияние на развитие современного
американского искусства вместе с такими мастерами русской школы, как А.
Архипенко, К. Аладжалов, Н. Габо, Н. Рерих, С. Сорин, С. Судейкин...
Для
молодых художников большой трудностью является переход с бумаги на холст, на
крупные размеры. От бумаги, от акварели, от перерисовок чужих произведений
начать создавать свои на большом холсте - это очень трудно. И я этот
первый шаг делал в ГИТИСе. На меня воздействовали судьбы великих художников. Я
читал биографии французских художников, импрессионистов, постимпрессионистов, и
в какой-то момент я подумал о том, что чем я хуже них, что я так же, как они,
могу создавать картины, свои, создать свой собственный мир, ни на кого не
похожий, неповторимый, и в какой-то момент я решился на это. Я приобрел крупные
холсты, сам сделал из штакетника подрамники, натянул на них холсты и начал
рисовать. Тему я выбрал сразу. С выбором темы мне повезло, потому что я сразу
остановился на том, что я хорошо знаю, на театре. Зная этот материал, мне было
довольно-таки легко. Все свои первые картины, почти год, я посвятил театру. То
есть я изображал сцену, зал, кулисы, закулисное пространство, реквизит, стулья,
декорации. Некоторые из моих ранних картин мне до сих пор нравятся и
представляют, на мой взгляд, какой-то интерес. Потому что они были написаны с
юношеским порывом, очень смело...
Далее
я помню себя в Коктебеле. Нас разместил в двух комнатах директор дома Волошина,
друг отца Владимир Купченко. Мне тогда не было еще трех лет, я не помню что-то
уже конкретно, но некоторые яркие моменты память выхватывает. Я рассматривал
акварели Волошина в его мастерской. Я ходил в гости с отцом к отдыхавшим
там Фазилю Искандеру, Владимиру Тендрякову, Кириллу Ковальджи, Владимиру
Лакшину... Крым, Киммерия... Курганы и сопки унылых берегов Босфора
Киммерийского; соленые озера, выветренные коридоры и каменные корабли гор;
усыпанные точно спелой пшеницей оранжевые отмели широких дуг Феодосийского
залива; Феодосия с галереей Айвазовского, с черным кремлем генуэзских
укреплений, Коктебель с венецианским городищем и готическим нагромождением
Карадага с профилем Волошина; мыс Меганом с благородно сухими, чисто греческими
очертаниями...
После
окончания института я проходил срочную службу в рядах Вооруженных Сил России в
качестве художника-постановщика Центрального Академического Театра Российской
Армии (ЦАТРА) у старшего прапорщика Анатолия Двойникова. Это самый большой по
размерам сцены театр в Европе. Только в Китае есть что-то побольше. Я знал
сцену Театра Армии досконально: 40 штанкетов, 8 уровней кулис, 15 столов,
поворотный круг... Многому я научился в Театре Красной Армии. Я познакомился с
выдающимися артистами: Ниной Сазоновой, Людмилой Касаткиной, Владимиром
Зельдиным, Борисом Плотниковым, Людмилой Чурсиной... Огромная сцена, черный
задник, который потом перейдет на мои холсты. И вот однажды я вижу, как по этой
пустой, с черным задником сцене ходит человек. Я смотрел на него издали.
Человек казался таким мальненьким, беззащитным, что хотелось бежать к нему на
помощь, чтобы укрыть его от пространства. Этим человеком был Валерий Золотухин.
Он пришел в тот раз, когда я его одиноким увидел, и приходил всегда в день
"Павла I" часа за два до начала спектакля, и, пока мы готовили сцену,
он репетировал, повторял тект. Да, для меня Валерий Сергеевич стал выдающимся
артистом в любимом и странном Театре Красной Армии, где работает друг моего
отца актер Александр Чутко, с которым они в юности занимались в театральной
студии у Высоцкого и Яловича. Золотухин играл совершенно гениально Павла I в
одноименном спектакле по Дмитрию Мережковскому, и я выходил солдатом в
массовке.
Из
совремннных авангардистов я люблю творчество Эдуарда Штейнберга. Он сын поэта
Аркадия Штейнберга и разговаривает на равных с философом и столяром. Его отец,
Аркадий Штейнберг, с которым дружил мой отец, притягивал к себе очень многих.
Друзья и ученики вспоминают его многочисленные таланты, в том числе и бытовые.
Когда он садился стихи писать или переводить, то неделями сидел за столом, потому
что качественно и ответственно подходил к работе. Он любил говорить, был
оратором. И он способен был слушать других. Этим притягивал к себе людей. Он не
был атеистом. Года за три до смерти он стал поклонником Льва Шестова и очень
ругал Ильина за его книгу "Сопротивление злу силою". Одним из главных
событий оттепели стало появление альманаха "Тарусские страницы", где
Аркадий Штейнберг был членом редколлегии вместе с Константином Паустовским.
"Тарусские страницы" открыли много молодых. И к Паустовскому действительно,
как к Толстому, ездили...
Меня
заинтересовала Лианозовская школа - группа выдающихся людей, связанных
семейными и дружескими отношениями. Патриархом был Евгений Леонидович
Кропивницкий, художник и поэт. Его жена, Ольга Ананьевна Потапова, художник. Их
дети, Лев - художник и поэт, и Валентина, художник. Муж Валентины Евгеньевны,
художник Оскар Рабин - человек, сыгравший выдающуюся роль в истории
неофициального искусства. К лианозовскому кругу принадлежали также художники
Николай Вечтомов, Владимир Немухин и Лидия Мастеркова...
Моим
творчеством заинтересовался и выставлял в своих галереях в Нью-Йорке и в Москве
поэт, переводчик, издатель Александр Глезер - один из столпов российского
неофициального искусства. Александр Глезер стоял у истоков "бульдозерной"
акции, после которой ему пришлось покинуть Советский Союз. Наделенный бешеным
темпераментом и неиссякаемой энергией, он посвятил проведенные на Западе годы
созданию музеев, организации экспозиций, издательской деятельности. Его самого
называют "бульдозером", а живущий во Франции писатель Владимир
Марамзин однажды заметил, что Глезер - это паровоз, под который надо только
подкладывать рельсы...
Я
люблю тонированные холсты Евгения Бачурина с его почти гипсовыми персонажами,
будто увиденными снизу или сверху.
Мне
нравится округлый Олег Целков со своим постоянным желанием самоопределиться.
Это желание - извечно. Люди творчества этим заняты непрерывно, исходя из
собственного опыта и через сравнение себя с другими. Собственно,человечное в
человеке - отсюда. Опыт наблюдения над своим поведением, своими чувствами и
мыслями ведет к этому. Появляется возможность многое испытать, многое
прочувствовать. Оказаться одиноким, истерзанным сомнениями, болью физической и
нравственной, взглянуть на путь Христа. Художники по-своему отражают подобный
опыт. ХХ век дал им в распоряжение множество художественных средств. Надо
выбрать только для себя подходящие, продумать их заново, пережить...
Помню,
как отец подарил мне альбом Анатолия Зверева. Отец знал его, встречался в
мастерских на Масловке. Один раз Зверев пришел в разных ботинках: на одной ноге
была белая кроссовка с черным шнурком, на второй - черная футбольная бутса с
шипами и с белым шнурком. В коридоре он стучал этими шипами, как Пятый
Прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат. В авоське Зверев принес бутылку нарзана,
о край подоконника сбил пробку, но, прежде чем пить, достал из потертых джинсов
скомканный, занюханный платок и стал тщательено обтирать горлышко.
Чистюля! Ходят легенды о том, как легко и быстро Зверев создавал свои шедевры.
Сами того не ведая, они внушают читателю, что для него это было очень простым
делом. В то же время художник Владимир Немухин приводит такую фразу Анатолия
Зверева о своем периоде ташизма: "Я писал, старик, кровью и повторить это
уже не могу". А ведь писать кровью, это не левой ногой. Как тут
разобраться? Ведь писать кровью совсем не означает писать долго, прорабатывая
каждый мазок, линию. Хотя я сам считаю себя художником фигуративным, но и
нефигуративную живопись люблю. А направлений нефигуративной живописи немало, но
самый сильный поток - так называемый экспрессивный абстракционизм, основателем
которого можно по праву назвать Василия Кандинского. С "Абстрактной
акварели" Кандинского начинается история современного абстрактного
искусства. Василий Кандинский является самым смелым реформатором современной
живописи. Именно он первым отважился создавать картины без сюжета, не опираясь
на изображение конкретных вещей. Его полотна говорят самой художественной
материей - цветом, линией, ритмом. На это не решались даже гениальные
французские радикалы Пикассо и Матисс. Зверев вышел из Кандинского, думаю.
Зверев работал на одном дыхании, с полной отдачей энергии - эмоциональной,
психической, духовной, как угодно ее назовите. А что касается
"легкости", хочу добавить "кажущейся", то в этом проявление
его необыкновенного артистизма. Глядя на пишущего Зверева, вы будто
присутствовали на волшебном захватывающем спектакле. А кто первым открыл
Зверева? Александр Румнев, бывший актер пантомимы у Таирова. В то время ни
о каком устройстве персональной выставки Зверева не могло быть и
речи. И Румнев материально и морально ему помогал. Пропагандировал его
творчество, ввел в свой круг любителей живописи, бескорыстно продавал его
работы. Экзотичность личности Зверева: его внешний облик, образ жизни,
бездомность, боязнь толпы, милиции, всего официального, его манера работать
всем, что есть под рукой, - ножом, кусочком свеклы, даже просто пальцами - все
это шло от его психической нестабильности или еще чего-то. Прежде всего, образ
жизни Зверева при всей его трагедийности, внешнем неблагополучии был личным его
выбором. И если бы судьба его сложилась иначе, то и художником он был бы совсем
другим. Ни лучшим, ни худшим, просто другим, потому что его живописный почерк и
образ жизни неразрывно связаны. И связь эта держалась, прежде всего, на его
любви к свободе, хоть и давалась она ему дорогой ценой. Что же касается
разнообразия материалов, которые шли в ход при работе, то сам он об этом
говорил так: "Настоящий художник, если у него нет нужного цвета, должен
уметь использовать кусок глины или земли". Правда, любил и поразвлекать
зрителей. Краски есть, кисти есть, а он тем же упомянутым вами кусочком свеклы
в момент делает с кого-то великолепный набросок...
Я
скажу это начерно, шепотом,
Потому,
что еще не пора:
Достигается
потом и опытом
Безотчетного
неба игра.
И
под временным небом чистилища
Забываем
мы часто о том,
Что
счастливое небохранилище -
Раздвижной
и прижизненный дом.
Мне
интересен мастер резкого, броского коллажа Анатолий Брусиловский. Я прочитал
его книгу, выстроенную на резко очерченных, своеобразных, почти шаржированных
фигурах Анатолия Зверева, Георгия Костаки, Евгения Бачурина... Все это на
густом и противоречивом фоне нищеты и собственных мастерских в центре Москвы,
интересе КГБ и приемах в американском посольстве, официальной отверженности
Союзом художников и известности на Западе...
Совсем
маленьким отец меня приводил в мастерскую на Масловке к Николаю Недбайло. Это
такой мощный лубочник, примитивист с прямыми красками. Он входил в группу Самого
Молодого Общества Гениев вместе с поэтом Леонидом Губановым, СМОГа,
объединившего художников и поэтов, противопоставивших авангардное искусство
окружавшей их рутине соцреализма.
Казимир
Малевич сказал: "Я начало всего... Черный квадрат - зародыш всех
возможностей..."
Думаю,
что каждый чистый холст есть начало новых возможностей.
Литературный
альманах Юрия Кувалдина "Ре-цепт", Издательство "Книжный
сад", Москва, 2008, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление
художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 152.
