Александр
Вознесенский родился в 1973 году в Москве, в роддоме № 26 по Сосновой
улице (между ст. метро “Октябрьское поле” и “Щукинская”, - там же, в
районе пл. Курчатова, проживает и по сей день). Работал и работает как журналист
(“Книжное обозрение”, “Новое книжное обозрение”, “Пушкин”, “Независимая
газета” и т.д.). Стихи печатались в “Книжном обозрении”, альманахах
“Стрелец”, “Фигли-Мигли” и др. Как прозаик дебютировал в журнале современной
русской литературы "НАША УЛИЦА", кузнице литературных талантов,
короткими рассказами "КРИВОЕ ЗЕРКАЛО ЖИЗНИ", № 1-2000.
Александр
Вознесенский
КРИВОЕ ЗЕРКАЛО
ЖИЗНИ
короткие
рассказы
БАНКЕТНЫЙ ДЕНЬ
Василий Крустман, суверенный писатель трактатов, сидит у дверей
своей квартиры на табурете, покуривает и собирается выпить чаю. И не то чтобы
он обдумывает концепцию текущей части своего Труда, а просто читает газету -
кривое зеркало жизни, спресованное ничто, -
идеальный, доступный и вполне легальный наркотик, регулярные поставки коего не
заставляют думать о завтрашнем дне. В занятии этом находит он даже некоторую
приятность. Иные, впрочем, кончали плохо...
В сущности,
пресса прекрасна, как прекрасно небо сквозь запыленные стекла, как прекрасны
сухие камни, где когда-то текла река, как прекрасна ее рука, тронутая песчаным
загаром, ну и многое что другое, содержащее в себе скрытую, чуть подпорченную
плесенью неслучайности пустоту. Как пиво, застающее
наутро организм полупрозрачным...
На кухне
уже, однако, пьет чай Василий Григорьевич. Чай с лимоном, кружочком, к стенке
чашки ложкой прижатым. Сладкий! Под песню радиоточки.
На каждый
обжигающий глоток все существо пьющего отвечает очистительным горловым выдохом,
столь приятным при усвоении значительного числа разносортных жидкостей. Хорошо!
Он вновь закуривает, и дуновенье из приоткрытого окна гонит дым в пространство
коридора и далее в глубины квартиры. А пусть! Дым вездесущ и предопределен, а
дело, надо сказать, к осени...
Входя, Крустман не смотрит на Василия Григорьевича, но ставит
табурет к столу, наливает и себе чаю, отходит к окну и молча
выглядывает во двор - туда, где деревья, на листву, еще полную соков, и выше,
на розовое нежное облачко, зависшее в перекрестьи проводов. В окне напротив два раза зажигается и
гаснет свет. Внизу, на дороге, появляется Артем. Он быстро идет, сворачивает к
подъезду, бросает сигарету в близлежащую лужу и входит в дом. Секунды ожидания,
и он в кухне.
Артем
приносит бутылку водки. Некоторое время все смотрят на нее, думая каждый о
своем: Крустман, лишенный газеты, - о завтрашнем дне,
Василий Григорьевич - об уходящем лете, осени, так сказать, жизни, и скорой
зиме. Артем хочет женщину... Потом кто-то более решительный, кажется, я,
берется за бутылку и с хрустом сворачивает пробку. Лимоннный
запах разносится по собранию. За окном темнеет.
- Звонил Виноватенко - не придет! - говорит Василий Крустман. И добавляет: - Ваше здоровье, Василий
Григорьевич!
Все пьют, закустывают черным хлебом с салом. Крустман
прихлебывает чай. Артем вкушает чудесный огурец, облепленный водорослями
укропа, - и по-прежнему хочет женщину.
Все
повторяется.
Не знаю,
что случилось, пока я ходил в туалет, но Василий Григорьевич рассыпается уже
многогранным, переливчатым смехом - то колокольным, с подвываниями
и обертонами, - то почти детским, тонким. Артем глядит на него, довольный, видимо,
произведенным эффектом, и думает неизвестно о чем. Ему хорошо. Он вновь
закуривает - не ощущая вдыхаемого дыма, не видя выдыхаемого. Все вокруг
светится - лица, стаканы, стены. Ветер за окном услиливается,
унося вдаль несбыточное.
Артем закрывает глаза.
В это же
время Артем Григорьевич Виноватенко, поэт и
гражданин, едет в метро, закрывая своим обширным торсом сразу две надписи
"НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ". Он ободрен двумя стаканами портвейна. На ум ему, с
перерывом в пару минут, приходят следующие две строки (в порядке поступления):
торжество
перспективы жеста
в поисках
женщины на зиму
"Хорошо!"
- думает Артем Григорьевич Виноватенко, и остается в
приятном расположении духа навечно, ибо больше мы к нему не вернемся.
В то же
время настроение Василия Григорьевича, тезки того, знаменитого Василия
Григорьевича, резко меняется. Он больше не смеется. "Черт дернул меня
родиться в России, да еще с таким именем и отчеством", - обреченно думает
он. "Дорого яичко ко Христову дню", -
проносится в сознании. И далее: "Жизнь прожить - два пальца обоссать!"
- Уеду! К
чертовой матери!.. Уеду! - кричит он.
Затем
внезапно вскакивает на стол. Давя посуду, вспрыгивает на люстру и, раз
качнувшись на ней, неловко срывается в раковину. Хлынувший откуда ни возьмись
поток смывает его. Василий Григорьевич пытается удержаться в изгибах сливной
трубы, но звезды явно не благоволят ему. Ход истории неумолим: Василия
Григорьевича поглощает влажная бездна...
- Вдруг
признается в еде! - только и сказал, проснувшись, Артем. Нашарил в кармане
пачку сигарет, вновь закурил и ушел в ночь. Так уходят последние деньги. Мы же
остались.
А вот
Василий Крустман не остался в стороне от этих
событий. И, надо отдать ему должное, водку он спас. Сызмальства состоя при ученой
книжной мудрости, а от природы будучи человеком весьма
прагматичным, знающим цену словам, делам и продуктам материальной деятельности
человека, повидав, да и поимев на своем веку от жизни немало хорошего и
разного, вращаясь в обществе и обладая изрядным числом влиятельных знакомых, он
отнесся ко всему философически. А именно - не подал виду. И только в самых
сокровенных снах . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот вкратце
описание происшедшего в Москве, в Лето от создания мира Семь
Тысяч Пятьсот Третье, в Банкетный День.
РАССКАЗ КРУСТМАНА
Мы жили
тогда в двухместном номере отеля "Метрополь" уездного города N. Все шло своим чередом - спокойно и чинно.
Прихожу я
как-то в номер. Вечером. А мне как раз надо было одну кассету переписать.
Вставил ее в магнитофон. Перемотал на начало. Переписывается.
Тут вдруг
смотрю, на кровати лежит женщина. Прекрасная! Голая. Мертвая оказалась.
- Слышь, - говорю, - я ее щас трахну!
- А я ее
уже трахнул!
Ну, думаю, гад, мог бы и меня подождать... Ладно!
Подхожу к
ней, трогаю. Еще теплая. Немного страшно. Первый раз такое...
И тут мне
помешали!
Кто и как -
совершенно отдельная история, и здесь, честно говоря, для нее не место. Важно другое: к тому времени кассета вдруг кончилась. Щелкнула.
А он мне и
говорит: - Ну че?
Переписал? - Да, - говорю, - там
всего-то минут пятнадцать записи было...
- Ну вот, -
говорит, - только лишнюю электроэнергию израсходовали!
Это было
вечером, а наутро, когда свет упал на измятую за ночь постель, я стоял перед
дверью и мучительно размышлял над случившимся. О времени. Как, например, я мог
упустить эти полчаса, гулко канувшие в бездонную Лету, потерянные навек? О
месте. Почему судьба выбрала именно этот скверный городишко, почему именно наш
не очень-то уютный номер, почему нас? И что сталось с трупом? И что будет с
нами?
Не знаю,
сколько я пробыл в оцепенении. Потом распахнул дверь и вышел вон.
ГОД ЗМИЯ
- Ветра как
не было, так и нет, - сказал Димитрий Евгеньевич.
И ветер
подул. И мы пошли пить. Следом, и обгоняя, и в разные стороны потянулась
поземка, распадающаяся на множество микровихрей, минисмерчей и портативных ураганов самого что ни на есть
наземного базирования. Ураганами управляют силы зла. И мерещатся человечки,
гномы, противостоящие стихии - как полярники на отдаленном зимовье, отрезанные
от неба и большой земли глухой стеной непроглядной ночи и космическим холодом.
Человечки-гномы копошатся, горбятся на пронизывающем ветру, пытаются
откапывать друг друга, вязнут в снегу, а снежная крупа засыпает их, и кого-то
вдруг подхватывает буря и несет сквозь мглу над ледяными просторами в неведомые
дали, и они, эти несчастные человечки, замерзают на лету, как маленькие
птички-колибри, засунутые в холодильник хладокомбината № 11 чьей-то
безжалостной рукой в грязной холщовой рукавице, бурой от привычных мерзлых потеков свино-коровье-бычачьей крови...
- У тебя
"рука в рукавице", "холодильник хладокомбината", а что же
человечки-гномы и гномочеловечки?.. Несчастные! -
сокрушался Димитрий Евгеньевич.
Мы
помолчали, подумали над их судьбой - и что им светит в полярной ночи. И ветра
уже не было, а на полу подъезда расплывались мутные лужи от снега, принесенного
нашими ногами. А человечки забились, видимо, за слабую, но
все же чуть теплую батарею, туда, где живут "бычки" и пепел, и
обрывки "Московского комсомольца" от 14.12.96, и пожелтевший, как
старые заслуженные зубы, обломок пластмассового стаканчика, и разорванные этими
зубами полиэтиленовые пробки от бутылок "Семьдесят второго",
"Агдама" и "Сахры"... Ибо
всюду - жизнь.
СЧАСТЬЕ
Пустыня Наска под окном. Говори, говори со мной, со своим
сумасшедшим другом! Тогда ты на ночном снегу начертила три слова, ты их
рисовала, как в детстве, зная или не зная, что я буду помнить их всю жизнь:
"Я
ТЕБЯ ЛЮБЛЮ"
Из окна, в
свете желтых фонарей, смешанных с белым предрассветным светом, три слова
казались надписью на торте. Кроме меня, в пять утра никто их не видел. Кроме
тебя.
Позже
дворник стер с лица двора, по его мнению, отмершую кожу; обнажил черный лед и ошметки асфальта...
ВО СНЕ И НАЯВУ
В самых
сокровенных снах Подполковник голеньким мальчиком парил над городом, кувыркался
в воздухе, разговаривал с ангелами и тоненькой струйкой писал в туманные кущи
скверов, затаившихся в долинах высоток. Полет не сковывала привычная броня
кителя - взмах рук, и устремляешься вверх, разгоняя облака, - юный, свободный,
счастливый...
Что бы
Подполковник ни делал наяву, все обращалось в прах. И это было не что-то
мешающее, препятствующее спокойной жизни и наслаждению этой жизнью, но, скорее,
врожденное. Нет, он не свыкся, он по-прежнему, как и на ясной заре юности,
копался в себе, пытаясь разобраться в собственных, на деле не существующих
отношениях с миром. Миром столь же живым и явственным, сколь и недоступным его
мысленному и элементарному физическому - сквозь толстые стекла очков - взору. И
черт его знает, что было сладостней и одновременно мучительней, - летать во сне
или осознавать невозможность личного взлета с полосы родной авиабазы. Ну а в
сравнении не познавалось ничто...
По службе
дела, между тем, шли как нельзя лучше. Гибли люди, гремели взрывы, война, на время утихая, разгоралась снова. Посланный с
террористической миссией, он с успехом выполнил ее, был даже представлен к
награде, но - усилиями недоброжелателей - как водится, оказался обойден более
пронырливыми и хваткими. Его это почти не угнетало. И только в самых сокровенных снах...
РАДИОТЕАТР
- Отрывок
из нового романа читает лауреат соропееровской и
международных литературных премий, стипендиат Союза кранопресненских
писателей Эдуард Синелесов! - сказал ведущий (редкий,
надо сказать, мудак, хотя и влюбленный в так
называемую литературу), а Эдик, неловко кашлянув (он любил и культивировал в
себе эту неловкость), заговорил следующее, порой заикаясь (он любил иной раз
заикнуться), но пока не картавя (он любил покартавить в компании):
- Это из
моей новой вещицы, называется "Лорчамлор". Я сам не совсем понимаю, что значит это слово, но читатель мой - а
я так и вижу, - хоть нас и разделяет мировой эфир, - так и представляю себе
своего читателя, с бутылочкой пива, с этим словом "Лорчамлор"
на устах, - простите, конечно, за нескромность, - так вот, читатель мой гораздо
лучше меня самого разберется в значении слов, нацарапанных мною гвоздиком на
экране монитора в минуту душевной невзгоды. Предвижу вопросы. О чем?
Герой? Сюжет? И т.д. И т.п. Так вот, к-к-кхе, блин...
Ясно, что героя своего наше время еще не народило. А сюжет - да есть ли он? Не
есть ли сюжет - миф, вроде придуманной в средневековье, и, слава Б-богу, проходящей люб-бви? Придуманной взамен вечного секса? Или того же б-Бога - нуждающегося в доказательствах собственного бытия?
Впрочем - к чему б-б-бог и все эти вступления?.. Что да как и о ч-ч-чем, - вы поймете,
купив через пару месяцев мою книгу. К-купите
и п-полюбите - или возненавидьте и ее (книгу) и ее
(книги) героев. Это отрывочек из середины. Итак...
И Эдик,
внутренне довольный, что выразилось в прорезавшейся вдруг выразительности,
продолжил, то есть начал чтение:
- Итак...
- Лорчамлор, бля! - сказал он и
отрыгнул накопившиеся за секунды заглатывания бутылки пивные пары. - Хорошо
идет!
Я, не долго думая, ебанул ему по
башке второй своей бутылкой - полной. "Слава Свободному Тушину!" -
сверкнуло в голове. Моей - не его, уже безжизненной.
Жалко, конечно, было, да ничего - таких бутылок
сколько еще предстоит выпить на своем-моем веку!
- Лорчамлор. Бля. Хорошо. Идет! -
Так говорил я, обходя труп, наклоняясь, обшаривая карманы, выпрастывая оттудова
документы, деньги, какие-то бумажки, записную книгу типа органайзер и
много-много надувных шариков типа презерватив.
А вокруг
стояла особенная ранне-осенняя зазакатная
тишина. Над - проступали звезды. Под
- мягко пружинила трава, вперемешку с вековым мусором. Донесся откуда-то
протяжный звук последней, наверное, электрички, всегда навевавший мысли о запредельном, надквартальном,
поднебесном...
Вдруг
противно запищал телефон, который он обронил в последние секунды жизни. Я
схватил эту коробочку, и стал неожиданно для самого себя
остервенело тыкать антенной в его закатившиеся под самые мозги глаза.
Кровавое хлюпанье вскоре наскучило, телефон все звонил, я решил ответить.
- Алле! -
сказал я и засмеялся.
- Егор, ты?
- женский голос явно ждал большего.
- Ошиблась,
мать! - отвечал я. А в ответ услышал дурацкие гудочки: плям-блям, блям-плям...
- Ебена ты мать! Хуюшки-мудилочки-пиздюлюшки!.. - пробурчал я прямо в
дырчатую пасть окровавленной трубки, размахнулся и швырнул ее в сосновый ствол.
В полете
телефон, словно тяжелый клинок, пару раз перевернулся, разбрызгивая темные
тяжелые капли, и наконец достиг древесной тверди. Отколупнулась какая-то деталька,
проводки сверкнули недальтоническим цветом (красным,
синим, зеленым), что-то гукнуло, а перед тем хрустнуло. "Экая, прости Господи, недолговечность!" - вяло подумал
я, а затем решил: "А пошли вы все на хуй!"...
И, включив себя в понятие "все", потянулся к ширинке, и пошел, пошел,
пошел...
- Вот,
собственно... - завершил после паузы Эдик.
Редкостный мудак своим с хрипотцой
голоском восхитился: "Браво, Эдуард Венедиктович! Такого даже я не ожидал
от вас услышать! А слушатели знают, что только у меня, по средам, в 21.00, в
программе "ЕБН в рот" на радио "Бамбуковый чай" можно
услышать все самое новое из мира самой новой русской литературы. Блин! Будьте с
нами, будьте в курсе".
Пошла
реклама.
ИЗ ГАЗЕТ БУДУЩЕГО ГОДА
Срочно в
номер
ОРДЕНА
ЛЕСИНА АТОМОХОД "ЛЕСИН" ИМ. ЛЕСИНА отправился на первую в этом сезоне
ледовую вахту по маршруту Северный речной вокзал - Южный порт. Итак, хоть и
запоздало, но зимняя навигация открыта! . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А Лесин ведь, это,
писатель такой был. Писатель-то он был писатель, но слов знал мало. То есть
почти и не знал этих вот слов. Главных, собственно, было у него всего три с
половиной слова: "Лесин" (ласковое обращение к
себе), "алкаш" (ласковое обращение к ближнему) и "пошли все на хер" (неласковое обращение к себе, ближнему и
дальнему).
Все это в
свете таланта и поначалу сомнительной, далее скандальной, а ныне всенародной
славы создавало некоторый ажиотаж вокруг так называемого "Лесина".
Соседи и сослуживцы, прислушиваясь к каждому лесинскому
слову, ловя его и как бы взвешивая на атомных весах мирового прогресса (не
сфальшивил ли? не заговорился? не зарапортовался ли?), приходили к выводу о
необходимости скорейшего увековечения памяти героя-писателя-алкаша
"Лесина" с открытием прижизненного бюста героя перед подъездом дома
героя в городе-герое Москве. Однако у "Лесина" бюста не оказалось -
ну, не было у него бюста! - не оказалось под рукой и девки,
и он хотел было занять бюст у Софи Лорен, но и той не было. И, было, хотел он что-то сделать,
да что было делать? Делать было нечего, а стало быть
нечего было и открывать, и приходиться бежать, а потом за второй, и наш герой
отправляется в вынужденный внеочередной запой, а мы пока займем его место в
повествовании чем-нибудь менее обременительным для читательского восприятия.
Например, девками.
[Цензурное
изъятие]
Девки -
неблагодарные, неверные! - незаслуженно заняли место героя, развалясь,
пизда нараспашку, - а потом сочинили куплеты на мотив
известного в кабаках постперестроечной Вейрмутской
республики романса "Элефант Унд
Моська" (то есть, в переводе на старорусский, "Тотем И Табу"):
У этой
песни нету автора!
Ах, Лесин,
знать, силен он мужик,
раз пьет с
утра до послезавтра.
И востр ум его как ножик
все равно
(несмотря на это)!
Припев:
Ум линкс-цвай-драй,
ум рехтс-цвай-драй...*
и т.д. -
для нашей заметки обильное цитирование противопоказано! И ладно бы девки! Ребята с нашего двора - так те просто дразнились
"Лесин - Наш Алкаш" чуть ли не на каждого прохожего - вплоть до
вышеупомянутых девок. Досталось даже
соседу, живот свой положившему во благо Отечества, перешедшему на зимнюю форму
одежды действительному тайному бригадному адмиралу НКГБ, генерал-полковнику от
милиции, академику и вице-президенту Академии пограничных войск, почетному
пожизненному ответственному за противопожарную безопасность по Москве и
области, генералу армии Б. (настоящую фамилию этого видного
флотоводца-подводника, Героя Тушино, будущего старшего маршала Б. мы, по
понятным причинам, вынуждены умолчать. Для простоты назовем его, ну,
скажем, "Баланиным"**. - А.В.)
Так вот,
"Дежурный по городу слушает!" - кричал военачальник "Б" с
высоты собственного балкона на обезумевших от радости дворовых детей, решивших,
что началась-таки долгожданная атомная катастрофа - этот последний и
решительный Апокалипсис, предвещающий скорую и теплую ядерную зиму. Впрочем, в
штабе округа нашему корреспонденту эту информацию не подтвердили. Так и
сказали: "Пошли все на хер!"
Александр
Вознесенский,
фото автора
* Имеются в
виду левое и правое полушария мозга. - Прим. авт.
** Подробнее о судьбе главнокомандующего см. в моей
внутренней рецензии на его авторизованную биографию “Как бы это было на самом
деле” (М.: “Органы”, в печати. - Серия
“Самописка”). - Прим. авт.
НА ДАЧЕ
Это сказка про шкаф. Его грузят на машину, долго везут по шоссе.
Ветер свистит во всех щелях. Холодно. Потом машина сворачивает на проселок, в
лес. На колдобинах шкаф скрипит, трещит. Кто-то в машине говорит: "Ну вот,
зубами застучал, боится, думает - в лес завезли, на дрова. Спалим, мол. Да нет
ведь, на дачу везем, на природу, считай - на пенсию - век доживать..."
Шкаф,
услышав эти слова, успокаивается, и стоически переносит тряску, пытаясь
придержать распадающиеся, плохо перевязанные створки силой давно несмазанных
петель.
На даче в
шкафу хранят варенье. Банки спорят и ссорятся друг с другом. "Меня тетя
Люся собирала". "А меня мама варила". "А из меня маленькая
Ирочка каждый день по три раза по две ложки съедает. И мама об этом не
знает!" Звенят, перестукиваются, а как только кто подойдет - тишина. Будто
засахарились.
На зиму,
когда дом пустеет, в шкаф складывают те же банки - уже пустые, крышки, разный
инструмент, а на самый верх ставят всю дачную посуду. Здесь чашки - одна в три
раза больше другой - тарелка с отбитым краем и огромная миска для салата,
кажется, навсегда пропахшая луком, ложки, вилки, ножи - все разные, кто с
кривизной, кто с несмываемым черным нагаром на ручках... И тоже - каждый
норовит местечко получше занять, к стенке ближе - где
дерево, от которого тепло - и прислониться к нему можно.
И вот зима.
Стекла в доме заморозились, и в шкафу холодает - так что даже стенка задняя треснула
- а ее из толстенной фанеры в каком еще году выпилили! Пришли воры.
Переночевали, разожгли посреди комнаты костер - грелись. Не хватило. Взоры их
обратились на шкаф. Те самые петли, которые никто никогда не смазывал,
заржавели, и дверцы не открывались, пришлось ломать. А там, внутри, нет ничего,
- одни железки да банки стеклянные.
Горит дом,
в доме горит шкаф. Лопаются банки, а ржавые железные петли, накалившись, стали
красными. Дым до самого леса стелется, и там на ветках
еловых морозным инеем обвисает. Леший с кикиморой в болотной берлоге сидят, да
жалуются - нам бы у того костра погреться! А нельзя - люди увидят...
СОЛНЦЕ
Раскаленные
крыши слепили редких птиц. Провода тянулись в бесконечность.
Тени
древесных стволов заметно сместились по неровной поверхности гравийной дорожки,
мимо пустующих в жаркий час грязно-белых скамеек. Не орали даже дворовые дети,
обычно равнодушные к погодным условиям.
Исходил час
сиесты.
Движенье
планеты сказалось на трехлитровой емкости пива, взятого вчера в розлив, - всего
минут на двадцать подпавшей под действие июльского солнца, просочившегося меж
щелей полуприкрытых ставней. Процесс брожения получил
новый толчок, и вскоре первоначальная прохладная прозрачность продукта
сменилась мутным дрожжевым томлением расплавленного янтаря. Соседствующая
герань фотосинтезировала. Клубился в узком солнечном
луче планктон пыли: взвесь непрочитанных книжек. Отразившись от лаковой двери
шкафа, "зайчик" упал на пропотевшую подушку и угас вне контекста...
Проснувшись
к вечеру, с тяжелой головой, не одеваясь (как прежде не особенно и раздевался),
N хватил, не разобрав, треть банки
теплой кисловатой жидкости - и глаза моментально налились слезой. Словно бы
водка пополам с портвейном заплескалась в желудке. Словно бы недельный бульон
наполнил душу склизким переваренным луком, растворенным в прогорклом жиру...
Лучше:
словно бы проснулся утром, с похмелья, не намереваясь пить, и внезапно
обнаружил на расстоянии вытянутой руки кружку с холодным квасом . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И, стало
быть, можно! Если не жить, так здравствовать.
Оглядевшись
вокруг, N отметил лишь наступление
сумерек...
ЗЕМЛЯ
Левое
полушарие мозга правое будило истошным воплем: "Эй, просыпайся, мудило! Ночь настала, и пора думать о будущем, и вообще,
одно полушарие хорошо, а два лучше!"
А правое
полушарие мозга не отвечало, делало вид, что не слышит, что спит, - короче,
молчало. И сколько левое полушарие ни кричало, - никакого эффекта, так что
смотри начало: туда, где левое полушарие мозга правое будило, а с другой
стороны Земли на них глядело Светило, но ничего не видело, потому как Земля
непрозрачна. Вот такие дела! Вот так вот все мрачно!
ЯДЕРНАЯ ВЕСНА
Когда
сотрется самая память о тех бесполезных и в общем-то
лишних людях, бесцельным своим существованием мешавших нам жить в ладу с собой;
когда их трупы станут почвой, дающей жизнь прекрасным растениям: лесам,
подпирающим небо, цветам величиной с солнце, лугам, уходящим за горизонт; когда
мир перестанет содрогаться от хруста костей и миллиардов совокуплений и
дефекаций; когда сквозь ядовитую пелену человеческих испарений покажутся,
наконец, звезды, - я вдохну вольного воздуха Вселенной и скажу тебе: мы победили!..
"НАША
УЛИЦА", № 1-2000
