На снимке: Юрий Александрович Кувалдин в редакции журнала "НАША УЛИЦА" на фоне картины своего сына художника Александра Юрьевича Трифонова "Царь я или не царь?!"
Юрий Кувалдин
НАСЛЕДНИК
рассказ
Глаз вороненый с бельмом. И белые волосы, как у белого голубя. На Горького стрит всегда интенсивное автомобильное движение, шум, стук, гам. Виктор закрыл окно, и стало тихо. Он пошел на кухню через анфилады комнат, полы в которых из натуральной древесины с лакировкой приятно слепили глаза. То был паркет ручной работы, изготовленный по старинным рисункам, - это полы удивительной красоты. Как в дворянских усадьбах, навстречу Виктору и за ним шли несколько борзых собак, длинноногих, тощих, как французские модели, с высунутыми розовыми языками, кудрявые, как агнцы.
Тонкий кусочек французского багета намазал соусом бешамель, а на него положил фигурную ветчину и чайную ложечку сыра рокфор.
И вечно задумчивое выражение лица, по которому трудно понять, что человек хочет. А потом становится понятно, когда Виктор, 76-летний сын бывшего генерал-полковника и члена ЦК, унаследовавший дачу в Барвихе, три квартиры, одну эту, другую на Арбате, и третью на Ленинском проспекте, которую сейчас продавал, дабы пополнить свой бюджет, съедаемый инфляцией, идет, с частыми остановками, с шарканьем подошв об асфальт, аркой подворотни к флигелю, в котором у него был офис. В глубине помещения звучала старая песня, которую Виктор очень любил и ставил постоянно, песня о Москве:
Говорят, что есть на свете
Раскрасавцы города,
Но я знаю: не сравниться
Им с Москвою никогда!
Много лет столице нашей -
Ей минуло восемьсот,
А Москва всё молодеет,
Молодеет и цветёт!
Припев:
Москва, Москва моя, Москва моя - красавица!
Несравненная, родимая земля!
И неба синего далёкого касаются
Звёзды алые старинного Кремля.
Двор состоял из каскада подворотен, гулких и длинных, замкнутых ажурными витыми железными воротами. Из одной подворотни ты сначала выходил в колодец одного двора, пересекал его, и вступал в подворотню, ведущую в другой двор.
Его душа летала над дворами.
Старинный столовый нож с массивной поблескивающей вензелями ручкой.
Нос был большой, как у негритянского боксера, с раздувающимися ноздрями.
Солнце падало в серебряное блюдо и отражалось ему в лоб. Он брал хрустальную рюмку, наливал, смотрел на нее, но не пил. Потому что задумчиво ходил туда-сюда, как бы прислушиваясь. Наконец резко останавливался, замирал, а потом моментальным взмахом ловил в ладонь муху, подходил к рюмке и аккуратно разжав ладонь, блокируя возможный улёт мухи щепоткой пальцев другой руки, брал муху указательным и большим пальцем и довольно осторожно опускал вместе с пальцами в водку в рюмке. Муха оказывалась сильной, жизнелюбивой, пьяная взлетала из рюмки и билась Виктору в лоб, как солнце. После этого Виктор эту рюмку с удовольствием выпивал.
- Все слова сказаны, все песни спеты! - воскликнул вдруг Виктор.
Он любил выпить.
И потом ему показалось, что он абсолютно точно знает, что будет в его жизни дальше. От этого предчувствия даже как будто кровь вскипела, и кожа пошла мурашками. Это происходит в странные неконтролируемые минуты прострации, когда, кажется, мозг отключается, а глаза продолжают видеть картины, но не узнавать их, не давать им названия. Ты видишь перед собой московский двор, но не понимаешь, что это двор. Нет названия. Как же так, допустим, кирпич - и без названия? Кирпич. Ты видишь кирпич, но не знаешь, что это такое, потому что ты не знаешь слова "кирпич". Интересно получается! Без слов перестают существовать сами предметы, потому что ты не знаешь их названия. Что-то такое очень странное, но и, надо сказать, очень приятное, щемительное, с привкусом эротического возбуждения в тебе происходит с этим непониманием происходящего. Но это случается в очень короткие промежутки времени. Может быть, даже лишенные этого времени. Ведь, говорят, у Бога нет ни времени, ни пространства. Некая летаргия. Но очень приятная. Застывание на месте. С отключением мозга. А глаза смотрят. Правда, не ясно, слышат ли уши? Вроде бы тоже не слышат, как мозг забыл все слова.
Осторожно!
Но вот, кажется, это самое состояние проходит. Прошло. Слова вернулись в черепную коробку.
И то, что ты сам себе потихоньку назначил, будет выполнено аккуратно, как будто кто-то другой дал тебе указание. Новые стеклопакеты офиса сияли чистотой. Едва заметно пахло кофе, который в дальней комнате варила для него секретарша.
- Ну и выходи, пожалуйста, - сказал Виктор сам себе. - И я выйду размяться.
Виктор выходит в центр колодца двора, смотрит по сторонам, вверх, на окна и подъезды, на небо, синее, в белых кучевых облаках. Снизу Виктору кажется небо квадратным. Да так оно и есть. Квадрат двора вырезает квадрат неба. Всё зависит от точки, с которой ты смотришь на объект.
Дочь от первого брака Аня. Она выглядит совершенной девчонкой, хотя ей уже под пятьдесят, и она побывала в трех браках, правда, без детей. Аня где-то вычитала и любит повторять: "Качество женщины определяется количеством ласкаемой поверхности".
Она шла по двору и напевала:
Потанцуй со мною, бэби...
Виктор с интересом смотрел на неё, как на постороннюю женщину, забыв, что она его дочь.
А вообще, что человек помнит? Да ничего. Ему только кажется, что он что-то помнит. А как приходит этот человек на рынок, так забывает, зачем сюда пришел, что он тут забыл. Стоит посреди торговых рядов, чешет затылок, и не понимает, где он, чей и откуда.
- Дождь сегодня будет? - спросила Аня.
- Вроде не передавали, - сказал Виктор.
- Мне кажется, что будет, - сказала Аня.
- Почему?
- А у нас всегда так сначала тихо и солнце светит, а потом как из ведра польет, без объяснения причин, - сказала Аня.
- Наверно...
Посмотрели на квадратное небо. Кое-какие облачка показались.
- Я нашла тебе покупателя, - сказала она, после того, как простучала, раскачивая модельными бедрами в брючках-капри, на очень высоких каблуках от ворот с улицы до центра двора.
Кто не знает, что это за брючки-капри, поясню. В XVII веке Людовик XIV, Король-Солнце, гордящийся своей красотой и претендующий на то, чтобы быть образцом элегантности и законодателем мод, ввел в моду кюлоты - брюки длиной чуть ниже колена, с манжетой внизу, застегивающейся на пуговицу.
Хороша Москва дневная
В блеске солнечных лучей,
Хороша Москва ночная -
Не сочтёшь её огней.
Широки просторы улиц,
Скверы, парки широки,
Под высокими мостами
Слышны волжские гудки.
Припев.
Москва, Москва моя, Москва моя - красавица!
Несравненная, родимая земля!
И неба синего далёкого касаются
Звёзды алые старинного Кремля.
- Ну, что ж. Замечательно. Прощусь с Ленинским проспектом.
- Конечно, тебе Ленинский проспект ни к чему, - сказала Аня.
- Ладно... Кто это?
- Некий Эвальд, - сказала Аня.
Виктор сделал шаг вперед и два шага на месте, шаркая подошвами так, будто отталкивался от земли, но буксовал.
- Роскошное имя, - сказал Виктор. - Звучит как придуманное. Кто он такой?
"Но он должен был слышать о наших делах", - подумала Аня. Мой отец - твердый орешек, в глазах такая неестественная наивность, он словно мешал проникновению в его мысли, постоянно нарушая отклонениями диалог.
Аня всё время начинала крупные дела, некоторые из которых заканчивались провалом. Но другие давали доход, который она тут же вкладывала в другие дела. И не успокаивалась. Потому что работа с деньгами - это не цель, и не результат, а постоянный процесс. Деньги должны всё время уходить и с такой же регулярностью приходить. Крутиться! Туда-сюда! Деньги уже не служат средством платежа. Они являются рекой, в которой хочется купаться, не понимая, для чего нужно купаться, положим, зимой. Она создавала новые фирмы и пирамиды, одни из которых лопались, а другие покрывали убытки тех. Через ее руки проходили большие деньги, не задерживаясь в этих руках.
- А этот Эдвард откуда? - спросил Виктор.
Приятно было стоять на солнышке в огороженном и охраняемом дворе.
- Не Эдвард, а Эвальд. Человек из префектуры, - сказала Аня.
Виктор склонил голову, прислушиваясь к самому себе, и сказал:
- Я его, кажется, знаю. Он с Гариком работал?
Аня с некоторым удивлением взглянула на отца.
Потерпи, малышка, жизнь пройдет, как песня.
Виктор сам себе согласно кивнул.
- А где сам Гарик? - спросил он же у самого себя.
И несколько измененным голосом ответил:
- Он давно в Израиле. Пишет мне восторженные электронные письма о рае на земле.
- Это хорошо, - сказала Аня.
Приятно помолчали.
Когда через неделю формальности были улажены, на улице против арки ворот остановилась большая черная машина и из нее вышла Аня в сопровождении Эвальда, в джинсах и в замшевом рыжем пиджаке, с черным чемоданчиком, которые прежде называли «дипломатом». Заметная лысина придавала ему молодое выражение. Так показалось Виктору.
Аня познакомила отца с Эвальдом.
- Ну вот и хорошо, ну вот и договорились! - воскликнул Эвальд, не отводя глаз от Ани, при этом пожимая руку Виктору.
Эвальд широко, по-американски неестественно улыбался, выставляя напоказ ровный ряд сверкающих совершенно невообразимой белизной зубов. Этот показ зубов в широких улыбках всегда бесил Виктора, потому что зубы говорили о том, что им далеко до человека, что они насквозь животные, готовые отхватить кусок мяса прямо здесь и сейчас от тебя. Виктор никогда так с показом зубов не улыбался. А на тех, кто всюду показывал зубы, про себя говорил: "Животное!". Зубы показывать неприлично.
У Виктора же с зубами дела обстояли неважно. Он боялся и презирал стоматологов за то, что они расплодились, как тараканы, по всей Москве, почти в каждом доме. Зачем вставлять зубы? Жизнь естественным образом уходит на нет. Бесшумно. Потихоньку. Паровые котлетки. Кашка.
О таких, как Виктор, говорят, что он всю жизнь катался, как сыр в масле. Любые свои годы он вспоминал с приятной улыбкой, даже с наслаждением, и, воскрешая их в памяти, собирал губы в трубочку и присвистывал, а если не присвистывал, то возвращал губы в свободное положение и сладко облизывал их языком, великолепным органом вызывания удовольствий, связанным с утонченным вкусом. Язык сначала шел от угла к углу по верхней губе, которая едва заметно впала справа, где недоставало двух зубов, а затем язык шел в другую сторону по нижней губе, слегка выдвинутой вперед. И становилось ясно, что Виктор специально вел язык по эллипсу губ, и за этим очевидным показом удовольствия, гордости и даже некоторого величия всплывали картины о пиршествах за длинными прямоугольными или огромными круглыми столами с крахмальными белыми скатертями, или о прекрасных девочках с изгибами страсти, их бездонности. И тут язык прятался с легким вздохом.
"Как он странно посмотрел на меня, - подумал Виктор. - Или мне показалось?!" Тем временем Аня порылась в сумочке, достала коробочку с зеркальцем, и посмотревшись в него, счастливо улыбнулась. На лице всё было на месте. Взглянув на Аню, Эвальд тоже улыбнулся.
Как раз это-то и удивило Виктора.
- Какой старинный у вас офис! - похвалил с чувством восхищения Эвальд, когда они шли к флигелю.
- Ну а вам на Ленинском проспекте понравилось? - в свою очередь спросил Виктор.
- Да, прелестно, и Москву-реку видно!
Выйду, выйду я на берег,
На гранит Москвы-реки,
Посмотрю, как волны мчатся
С ветерком вперегонки.
Я проеду вдоль бульваров,
Прокачусь по площадям, -
И всему, что я увижу,
Сердце я навек отдам.
Припев.
Москва, Москва моя, Москва моя - красавица!
Несравненная, родимая земля!
И неба синего далёкого касаются
Звёзды алые старинного Кремля.
Если почва подготовлена предками, то ты всю жизнь цветешь розой.
Охранник в фойе поднялся и отдал честь. Сбоку от никелированного шлагбаума прохода зажглась зеленая стрелка.
Виктор сел в кресло и сначала включил компьютер, просмотрел свой сайт, сделал запись в твиттере: "Река придаёт стимул!", - после чего взял губами выщелкнутую из пачки сигарету, откинул крышку зипа, крутанул колесико, высек искру для фитилька, тюльпанчик пламени поджег табак, и прочитал в одном из блогов френдов: "Дуракам нравится идея равенства. Она их возвышает".
Широко улыбнулся.
Секретарша в короткой джинсовой юбке поставила на стол, т-образно примыкавший к столу Виктора, поднос с чашечками кофе и коробкой шоколадных конфет.
Он глубоко, с наслаждением затянулся, выпустил дым и вопросительно посмотрел на Эвальда.
- А я принес хорошую бутылочку, - сказал Эвальд и поставил на стол пятизвездочный коньяк в прямоугольной бутылке с медалями на этикетке.
Налили по рюмочке. Виктор, как будто был один, или с воображаемой мухой, сразу выпил. Аня и Эвальд следом звонко чокнулись и осушили рюмки.
Эвальд тем временем положил «дипломат» на журнальный тэйбл, стоявший между креслами, и открыл его. Взгляд Виктора азартно вспыхнул. Он встал и прошел в другое кресло у журнального столика. Привычно взял навскидку одну из пачек и, выдвинув из середины, как из колоды карт, несколько купюр, надел плюсовые очки, включил настольную лампу, и стал самым внимательным, даже каким-то дотошным взглядом рассматривать их.
Эвальду же не составляло труда достать эту огромную сумму: потребовалось всего-навсего треть одного отката за разрешение для офисного строительства в центре столицы.
Виктор сверлил острым взглядом купюры.
Виктор с валютой имел дело с юности, занимаясь под прикрытием влиятельного отца фарцовкой. Никогда и нигде Виктор не работал, лишь всюду числился: и в институте, и в комсомоле, и в партии... Его жизнь текла параллельно общей жизни, практически, с ней не пересекаясь.
Одни люди рождаются, чтобы создавать, отдавать.
Другие, коих абсолютное большинство, живут, чтобы брать.
Виктор даже не брал, а ему всё текло само собой в руки.
Зачем работать, когда можно жить на доходы от того, что у тебя есть. Не надо работать! Вы только посмотрите на эту утреннюю пробку на улицах Москвы! Они едут к означенному часу на работу. Едут отбывать номер. А Виктор никуда никогда не ездил, ни тогда, ни сейчас. Если человек зачат и рожден от простейших сексуальных действий, то и логики в его жизни нет никакой. Зачем мучить себя работой ради купюр, когда эти с водяными знаками бумажки сами плывут тебе в руки?! Деньги липнут к деньгам!
Он знал, что в США находятся в обращении бумажные денежные знаки выпуска Федеральных резервных банков, купюрами 1, 2, 5, 10, 20, 50, 100 долларов. Денежные банкноты отпечатаны на белой бумаге с впрессованными в ее массу синими и красными шелковыми волокнами. Размер всех бумажных купюр одинаковый 156,4 х 66,6 мм. Все пачки Эвальда были сотенными.
Ты только посмотри!
Пальцы Виктора гладили доллары, сжимая, прислушиваясь к звуку, издаваемому купюрами, имеющими характерный хруст. Каждую бумажку подносил к свету лампы, просвечивая, и щуря при этом то один, то другой глаз.
Потом рассматривал, как картину Василия Сурикова «Боярыня Морозова», портрет: Франклин (FRANKLIN).
На нем, на воротнике, разобрал микротекст, напечатанный на английском языке: THE UNITED STATES OF AMERICA.
Рассмотрел рисунок на оборотной стороне: Дворец Независимости.
После этого убедился, что к номеру банкноты добавлена буква.
В углах банкноты напечатано обозначение номинала "100". В верхней центральной части напечатана надпись "THE UNITED STATES OF AMERICA", под ней текст "IN GOD WE TRUST", а в нижней части банкноты - надпись "ONE HUNDRED DOLLARS".
Какое-то прямо-таки солнечное сияние не сходило с лица Виктора.
Он и без того видел, что все доллары отпечатаны на специальной бумаге, в составе которой преобладают хлопок и лен. Это далеко не та бумага, на которой печатают книги. И ее можно легко отличить. На ощупь она шершавая и бархатистая, почти как материя. Также бумага настоящих долларов очень крепкая и прочная. Ее не так просто надорвать.
Серийный номер обязательно начинается с той же буквы, которая имеется на печати Федерального резервного банка (от "А" до "L"). На поддельных билетах часто наблюдается разница в форме букв и цифр, их неравномерная отчетливость. Буквы перед номером и после него иногда отличаются размером от цифр. Много случаев, когда серийный номер имеет неправильную окраску, а также больше или меньше восьми полагающихся цифр.
После всего этого Виктор кирпичиками переложил пачки из чемоданчика на стол, попутно неспешно пересчитывая их.
Он увидел себя маленьким в костюме-матроске, какие были в моде у малышей после войны, а отец идет по анфиладе комнат в генеральских брюках с малиновыми лампасами, в белой майке, на которой видны защитного цвета помочи, поддерживающие брюки. Отец тогда называл подтяжки "помочами", и никак иначе. Рыжеватые волосы выбиваются на груди из-под майки. Перед зеркалом в ванной комнате Виктор видит, как отец наливает из горлышка в горсть одеколон "Шипр" и умывается им. Отец после бритья опасной бритвой всегда умывался одеколоном "Шипр". Опасную бритву сам правил на ремне.
- Папа, папа, папа, - говорит Виктор, но отец не слышит его.
Во двор почти бесшумно въезжает поблескивающий лаком черным "ЗИМ". Внутри - ковры, на полу и на сиденье. И пахнет высокооктановым бензином. Слегка, но очень приятно. Виктор в матроске, в белых гольфах и сандалиях с дырочками на носах, сидит на заднем сиденье, на котором все его маленькие ноги помещаются, только эти сандалии висят над пропастью. "Счастье моё я нашел в нашей дружбе с тобой". Рядом сидит адъютант отца капитан дядя Ваня, и придерживает Витю на поворотах, а потом и подает с разрешения отца мороженое-эскимо на палочке.
Виктор вдохнул воздух с такой счастливой глубиной, что стал легким и невесомым, как белый голубь, который заглядывал через окно в кабинет и, казалось, кивками головы сам пересчитывал деньги.
"Наша улица” №139 (6) июнь 2011
