Юрий Кувалдин СИРЕНЬ рассказ Весной, когда Татьяна оканчивала институт, непонятное ей самой беспокойство овладело ею. Нет, то не было обычное беспокойство бьющей через край молодости. К нему примешивалось какое-то нервное возбуждение. Что бы она ни делала, за что бы ни бралась, от всего оставалось чувство неудовлетворенности. Даже возвращаясь с дискотеки, где она весь вечер была нарасхват, Татьяна не испытывала настоящей усталости, от какой валишься с ног. Ей словно не хватало чего-то, чтобы ночь обрела полную завершенность. Иной раз на нее нападал страх, острый, даже панический - ей казалось, что она то ли потеряла, то ли забыла что-то ужасно важное. На миг она замирала на месте, сосредоточенно морщила лоб, - пыталась вспомнить, что же это такое выскользнуло у нее из рук на диване в тускло освещенном фойе, где она сидела с Бородачевым в перерыве между танцами. - Ты что? - спросил Бородачев. А она в ответ рассмеялась резким отрывистым смехом и сказала: - Ничего. Мне все кажется, я что-то забыла. Ощущение это не проходило и тогда, когда все как будто оказывалось на месте. Чего-то ей все-таки не хватало. Возвращаясь в общежитие, она ходила из комнаты в комнату, рассказывала о разных забавных происшествиях минувшего вечера и хохотала до упаду, хоть они были и не такие уж смешные. А когда, наконец, все укладывались спать, она одна бодрствовала у себя в комнате и порою, сама не ведая почему, вдруг начинала горько плакать, зажимая подушкой рот, чтобы не услыхали соседки; или же усаживалась в рубашке на широкий низкий подоконник и смотрела на улицу - на дома, деревья, окутанные прекрасным синим сумраком весенней ночи, на звезды, поразительно крупные и близкие - и Татьяне казалось, что она вот-вот задохнется от нахлынувшего на нее чувства, природу и смысл которого ей не дано было понять. Когда толпа пьяных студентов, которым тоже не спалось после затянувшихся допоздна танцев, останавливалась под ее окнами, чтобы спеть что-нибудь для нее, она включала лампу у кровати и, свесившись из окна, беззвучно била в ладоши, изображая бурные аплодисменты. Потом они неохотно уходили, она выключала свет и возвращалась к окну, и ей было грустно, невыносимо грустно оттого, что хриплые их голоса удаляются и замирают где-то в залитом луною переулке или же их заглушает шум отъезжающей машины - взревет мотор, взвизгнет резина об асфальт, и вот уже вновь воцаряется глубочайшее синее безмолвие ночи. А она все сидела у окна, с комом в горле, и ждала: вот-вот придут слезы, она выплачется, и ей станет легче. Если же слезы не шли, бессонница ее иногда длилась до утра, пока это болезненное беспокойство не проходило само собою. В ту весну они подали с Бородачевым заявление в загс, но после этого в жизни ее мало что изменилось. Все так же без зазрения совести ходила она на свидания с другими. Шла почти с каждым, кто и куда бы ее ни пригласил, а если Бородачев сердился, даже не пыталась ему объяснить, какое жгучее беспокойство толкает ее на это: просто целовала его, покуда он не умолкал, готовый простить ей все, что угодно, чуть не любую ее выходку... Лет с девяти - нет, пожалуй, с шести Татьяна писала стихи, но только изредка. А в ту весну это стало для нее постоянной потребностью. Она сделала открытие: если волна необъяснимого беспокойства взмывает так, что нет сил это беспокойство вынести, стоит взять ручку и бумагу, и на душе становится легче. Отдельные строчки, рифмованные двустишия, а порою и целые четверостишия вдруг вспыхивали у нее в голове, отчетливые и законченные, словно она открывала только что отпечатанную книгу стихотворений какого-нибудь замечательного поэта. Красота их ошеломляла ее - порой это было сродни любовному экстазу. Она застывала на месте, из груди вырывался вздох. И всякий раз казалось: еще немного, и ей откроется новая, дотоле неведомая область поэтической мысли. Чувство такое, будто стоишь на самой грани огромного, объятого мраком пространства, и оно вот-вот расцветет чудесным кристаллом света - совсем как бальный зал в фильме Сокурова: за мгновение перед этим темный, зал вдруг озаряется ярким сверканием хрустальных люстр и бра, отражаемым зеркалами и роскошным штучным паркетом. В такие минуты она выключала свет в комнате и бросалась к окну. Когда Татьяна подолгу смотрела на темно-багряный закат, или же, как зачарованная, слушала взлетающие над переулком голоса - то грустные напевы, то хохот идущих студентов - приоткрывшаяся перед ней красота уже не причиняла жгучей боли, непонятное умиротворение нисходило на нее, словно вдруг разрешился какой-то мучительный вопрос и жизнь сразу стала гораздо проще и приятней. "Стихи - это сети из слов, чтобы ловить красоту!" Фраза эта ей очень понравилась и она записала ее на одной из последних страниц тетради, во время лекции по кибернетике. Был конец апреля; в тот день она поняла, чего хочет, и с тех пор необъяснимое смятение уже не так терзало ее... В литобъединении института, куда записалась Татьяна, был один студент, звали его Сергей. Он был влюблен в нее - уже год или больше. Татьяна догадывалась об этом по тому, как он поглядывал на нее во время занятий литобъединения - только там они и виделись. Сергей никогда не смотрел ей прямо в глаза: скользнет по ней взглядом и все: но по его лицу и даже по напряженной позе - он сидел, сжавшись, обхватив руками колени - она понимала: он ощущает ее присутствие, Сергей никогда не садился с нею рядом или напротив нее - стулья обычно были расставлены кружком, - и она сначала даже решила, что он ее недолюбливает, но постепенно поняла, что робеет он совсем по другой причине. В том кругу, к которому принадлежала Татьяна, с Сергеем никто не водил знакомства, его попросту не замечали. Был он щупленький, лысеющий, с рыженькой дьячковской бородкой. Татьяна находила, что он привлекателен - правда, на свой, особый лад: грустные голубые глаза, тонкий нос с горбинкой, длинная шея с острым кадыком, который нервно подергивается. Движения чересчур замедленные и корявые. Вставая со стула, он едва не опрокидывал его. Когда закуривал сигарету, лицо его искажалось в трагической гримасе. Обгорелую спичку он гасил пальцами, и засовывал ее в карман. Сергея часто видели с девушкой одного с ним типа - из интеллектуалов. Эту самую Нателлу в институте приметили: очень она была странная. На семинарах ее заносило - высказываясь на какую-нибудь волнующую тему, техническую или политическую, она говорила быстро, взахлеб - никто не мог разобрать, о чем, собственно, речь; при этом она брызгала слюной, хватала ртом воздух, взмахивала в ажиотаже руками, словно пытаясь схватить какой-то невидимый предмет; дело кончалось тем, что аудиторию сотрясал взрыв хохота, а преподаватель отворачивался к доске, чтобы скрыть улыбку. Выглядела эта пара нелепо: Нателла - а она была на две головы выше Сергея - шагала впереди, таща своего спутника за рукав пиджака, словно боялась, как бы он не удрал; то и дело кто-нибудь из них, а иногда оба сразу, разражался неистовым смехом, который был слышен за полкилометра. Сергей писал стихи сложные. И неровные. Местами в них чувствовалось влияние Бродского, местами же наивной ясностью они напоминали Бобышева. И вдруг какая-нибудь строка, образ, прямо-таки пронзительные по своей свежести, остроте видения. Всякий раз, как Сергей читал свои стихи на занятиях литобъединения, Нателла подпрыгивала на стуле, словно через нее пропускали электрический ток; она обводила пристальным взглядом надменно улыбающиеся лица, и ее близоруко сощуренные глаза сначала требовали, а потом уже только молили остальных присоединиться к бессвязным и неумеренным похвалам, которые так и сыпались из ее влажного рта. Но когда Нателла умолкала, одна только Татьяна давала себе труд хоть что-то сказать о прочитанных стихах. Остальные отмалчивались - кто от растерянности, кто от полнейшего безразличия, а кто и из враждебности. Лицо у Сергея наливалось темной краской, и он до конца занятия не отрывал взгляда от собственных колен. Пальцы его загибали уголки аккуратных страничек, словно стихи с них вдруг смыло или же они вообще не были написаны, и перед ним просто-напросто чистые листы, которые он только затем и взял с собою, чтобы было что повертеть в руках. Татьяне всегда хотелось высказаться о его стихах поподробней, но набор ее критических суждений был скуден. - По-моему, прелесть, - только и говорила она. Или: - Мне очень понравилось. А Сергей так и сидел, не поднимая глаз, лицо его еще больше темнело, и Татьяна прикусывала язык, словно наказывая себя за этот сухой отзыв. Ей хотелось положить руку на его пальцы, чтобы они перестали теребить аккуратные листы, чтобы обрели покой... Только в мае, когда закончилось последнее в том учебном году занятие, Татьяна решилась заговорить с Сергеем. Увидела, что он стоит в конце коридора у застекленного пожарного крана, неожиданно для себя бросилась к нему и выпалила единым духом, что его стихи самые лучшие из тех, какие ей доводилось слышать, и что надо ему отправить их в толстый журнал, и что все остальные ребята у них в литобъединении - просто кретины, раз не сумели его оценить. Сергей стоял молча, руки в карманах стиснуты в кулаки. Пока Татьяна говорила, он не смотрел не нее. Но когда она замолчала, больше не смог сдерживать радостное возбуждение. Выхватил из портфеля пачку исписанных листков и сунул ей. - Вот, прочтите, пожалуйста, - попросил он. - И скажите, как они вам. По лестнице они спускались вместе. На последней ступеньке Сергей споткнулся, и Татьяне пришлось схватить его за руку, чтобы он не упал. Ее трогала и забавляла и эта его неловкость, и то, что он не может скрыть, до чего счастлив, идя с нею рядом. Они вышли на улицу, и в лицо им благодатным потоком хлынул темно-золотистый свет предвечернего солнца. Воздух полнился голосами студентов и воркованием голубей. Белое перышко, выпавшее из голубиного крыла, плавно опустилось Татьяне на голову. Сергей снял его, засунул в нагрудный кармашек пиджака, и, уже распрощавшись с ним, Татьяна всю дорогу до общежития чувствовала быстрое, легкое прикосновение его пальцев. И все почему-то думала: а оставит ли он это перышко у себя, будет ли долго-долго хранить его, как сокровище, - лишь потому, что оно коснулось ее волос. В ту ночь, когда общежитие погрузилось во тьму, она достала листки со стихами Сергея и прочла их залпом. Чем дальше Татьяна читала, тем сильнее поднималась в ней радость. Многое было ей непонятно, но волнение все росло, все больше овладевало ею. Когда она все прочитала, ее била дрожь: дрожь, вот как бывает, когда выйдешь из теплой воды и тебя обдаст холодом. Татьяна поспешно подкрасилась, губы, ресницы, оделась, сбежала вниз по лестнице, сама не зная, что будет делать дальше. Двигалась машинально, бездумно. И вместе с тем, никогда еще она не действовала так уверенно, пока не очутилась у двери, где жил Сергей. Он подрабатывал в общежитии дворником, поэтому жил отдельно, в подвале, в своей дворницкой, среди лопат и метел. Татьяна сама удивилась тому, что ноги принесли ее сюда. Подняв голову, она увидела над крышей дома несколько сбившихся в кучку звезд. Они жались друг к дружке, словно юные девушки, бредущие через темный лес. Татьяна постучала - два отрывистых, четких удара - и всем телом припала к кирпичной стене, дыша прерывисто и часто. Немного спустя, постучала еще раз. Сквозь дверное стекло ей были видны ступеньки - спуск в подвал. Там, внизу, приоткрытая дверь и за ней освещенная комната. Сначала показалась тень юноши, а потом и он сам: торопливо накинув коричневый плащ, он стал подниматься по лестнице, хмуро глядя вверх, на входную дверь. Но вот Сергей открыл, и Татьяна едва различимым шепотом выдохнула его имя. Чуть не полминуты он простоял молча. Потом схватил ее за руку, втянул в дом. - Таня, вы?.. - Да, я, - рассмеялась Татьяна. - Сама не знаю, что на меня нашло. Читала ваши стихи, и вдруг так захотелось тут же немедленно вас увидеть, сказать, до чего... У нее перехватило дыхание, и она привалилась к закрытой двери. Теперь уже не он старательно прятал глаза, а она. Взгляд ее скользнул вниз, на полы его старого плаща, из-под которого виднелись босые ноги - такие костлявые, белые, они напугали ее. Ей вспомнилось, как жадно и быстро он окидывал взглядом ее всю, с головы до пят, как его затрясло сегодня вечером, когда она подошла к нему в коридоре, как эти тонкие ноги зацепились за ступеньку и ей пришлось подхватить его, чтобы он не упал. - Одно меня особенно поразило, - сказала она, с трудом выговаривая слова. - Ну, там еще про сирень... - Ах, то! Кто из нас не погружал лицо в прохладные лиловые, белые, розовые кисти сирени, не испытывая при этом необъяснимое ощущение счастья?! - Да-да, то самое. Она осмелела, вскинула глаза. - Спустимся ко мне, Таня. - Ой, ну что вы! - А что тут такого? - Ну, как же так. Если меня здесь увидят... - Не бойтесь, не увидят! - ...меня же выгонят! Наступило короткое молчание. - Минутку! Он стал торопливо спускаться с лестницы, но на третьей ступеньке обернулся: - Подождите меня, Таня. Минуту, не больше. Она кивнула - неожиданно для себя самой - и услыхала, как он, стремительно сбежав вниз, ринулся к себе к комнату. Сквозь дверное стекло ей видно было, как мечется по стенам и полу его тень. Он торопливо одевался. В приоткрытую дверь комнаты она на мгновение увидела его обнаженным по пояс, и тощий торс, в тенях от лампы казавшийся чеканным, поразил и неожиданно взволновал ее. В этот миг Сергей вдруг обрел для нее телесную сущность, которой она не ощущала прежде. А теперь ощутила, и гораздо острее, чем, скажем, у Бородачева, да и всех других молодых людей, с кем ей доводилось встречаться в институте. Минуту спустя он вышел из комнаты, закрыл дверь и, бесшумно поднявшись по лестнице, встал перед Татьяной. - Извините, что я так долго. - Вовсе и не долго. Он взял ее за руку, они вышли из корпуса и, обойдя его, очутились у фасада. Липа на газоне перед домом казалась великаном, да и все вокруг словно бы увеличилось в размерах, а звуки стали отчетливей, громче - даже похрустывание гравия под их ногами. Татьяна так и ждала: вот сейчас из всех окон верхних этажей высунутся шарообразные головы, пронзительные голоса поднимут тревогу, со всех крыш станут выкликать ее имя, и толпы людей устремятся за нею в погоню... - Куда мы? - спросила она, идя вслед за ним. - Мне хочется показать вам сирень - ту, про которую стихи. Вскоре дорожка кончилась, и они почувствовали прохладу земли. Жидкое лунное сияние текло сквозь гущу деревьев, игра света и тени превращала пыльную дорогу в мерно струящийся поток. На пути у них встал невысокий забор. Сергей перемахнул через него. Протянул ей руки. Она взобралась на верхнюю планку, и он перенес ее на землю. Но не отпустил, а прижал к себе еще крепче. - Вот она, сирень, - сказал он. Она глянула за его темное плечо. И, правда, - там, где стоял старый одноэтажный домик с колоннами и флигелем, повсюду цвела сирень. Особой красотой отличалась та, что была посажена полукругом на лужайке с юго-восточной стороны дома. Лиловая, белая и голубоватая - росла и во дворе, и у флигеля, и среди сада, живой изгородью вдоль забора, и вдоль речки. Кусты ее клонились под набегающим ветерком: волны бежали под ним с тихим шепотом, и казалось, это приглушенные, едва слышные вскрики играющей детворы. Татьяне вдруг вспомнилось, как ночами она сидела у окна и горько плакала, сама не ведая почему; как ходили волнами в лунном свете ветви деревьев; вспомнились безмолвие ночи и поющие голоса - поначалу такие далекие, что наводили щемящую грусть, они постепенно приближались - и аромат сирени, и ясные, как светильники, звезды в разрывах облаков; вспомнилось, как душило ее непонятное волнение, а еще - страх, что через месяц-другой все это кончится, внезапно и навсегда. И она крепче обхватила плечи Сергея. Он был ей почти чужой. Ведь до этой ночи она даже не рассмотрела его толком; и все-таки сейчас он был ей невыразимо близок, никогда не было у нее человека ближе его. Он повел ее вдоль речушки, сирень волнами устремилась к ней, и она раскинула меж цветами руки, приникла губами к гроздьям, погрузилась в них целиком; сирень приняла ее в себя, раскрыла ей объятия, и она словно опьянела. Сергей остановился рядом с нею, коснулся пальцами ее щеки, потом губ и волос. Они оба стояли среди сирени и смотрели друг на друга. Он улыбался. Ветерок подхватил прядь ее распущенных волос, бросил ему в лицо. Обеими руками он бережно уложил эту прядку на место, потом ладони его соскользнули ей на затылок, сомкнулись в замок, он притянул ее голову к себе и прижал ее губы к своим, прижимал все сильнее, сильнее, и вот зубы ее вдавились в верхнюю губу, и она ощутила соленый привкус крови. У нее перехватило дыхание, губы сами собой раскрылись, и она с желанием опустилась на траву под кустом сирени. А потом у нее достало здравого смысла понять, что все это совершенно безнадежно. Она отослала Сергею его стихи, приложив к ним коротенькую записку. Записка вышла неожиданно официальной и напыщенной - может быть, потому, что она смертельно боялась самой себя, когда ее писала. Татьяна сообщала Сергею, что у нее есть жених, Бородачев, и они собираются летом пожениться; объясняла, что незачем, невозможно длить то прекрасное, но обреченное гибели, что свершилось минувшею ночью под сиренью. Татьяна увидала его еще один только раз. Он шел по коридору с этой своей приятельницей Нателлой - долговязой, нескладной девицей в очках с толстыми стеклами. Согнувшись и повиснув на руке у Сергея, Нателла вся сотрясалась от нелепо пронзительного хохота, и, хотя его было слышно за несколько кварталов, смех этот был непохож на настоящий... В августе Татьяна и Бородачев поженились. Бородачев устроился в богатую российско-британскую компанию. Они жили в двухкомнатной квартирке и были среднеклассово счастливы. Теперь ею редко овладевало беспокойство. И стихов она больше не писала. Жизнь казалась ей полной и без них. Иной раз она думала: а пишет ли еще Сергей? Но в литературных журналах имя его не встречалось, и она решила, что, в общем, не так уж они, наверно, значительны, эти его стихи. Но однажды вечером, поздней весной, через несколько лет после свадьбы Бородачев, вернувшись со службы усталый и голодный, нашел под вазой на стеклянном столе записку: "Буду утром. Таня"... Уже совсем стемнело. Наступила тихая лунная ночь. Пройдя переулком, Татьяна свернула на пыльную дорогу, ведущую к забору, и перелезла через него. Домик с колоннами был совсем таким, каким запомнился ей. Нежные чувствительные образы, таящиеся где-то внутри аромата соцветий, в бархатной глубине сирени - и есть настоящее, вечное. Торопливо шла Татьяна среди сирени и вдруг разрыдалась, упала на колени. Сирень над речкой превратилась в голубой туман, где оглушающе пели соловьи. "НАША УЛИЦА" 100 (3) март 2008 Оформление художника Александра Трифонова
На переплете: писатель Юрий Кувалдин. Фото Александра Трифонова
Кувалдин Ю.А.
К 88 Сирень: рассказы. - М.: Издательство “Книжный сад”, 2009. - 384 с.
Книга «Сирень» включает рассказы, публиковавшиеся в ежемесячном литературном журнале «Наша улица», основанном Юрием Кувалдиным в 1999 году. Творчеству Юрия Кувалдина присущи философская глубина, художественная оригинальность и смелость, интеллигентность и эрудированность, наработанное десятилетиями мастерство. За Юрием Кувалдиным прочно закрепилась слава «одиночки на облаке», идущего своим путем и имеющего свой собственный, не похожий ни на кого взгляд на литературу. Юрий Кувалдин печатался во многих газетах и журналах. Он автор целого ряда книг художественной прозы, критики и эссеистики. В 2006 году в Издательстве «Книжный сад» вышло Собрание сочинений в 10 томах. По каналу «Культура» 21 ноября 2006 года показан телевизионный фильм «Юрий Кувалдин. Жизнь в тексте».
ISBN 5-85676-128-6 ББК 84 Р7
© Юрий Кувалдин, 2009
