95 ЛЕТ АВТОРУ "ДОМА НА НАБЕРЕЖНОЙ" ЮРИЮ ВАЛЕНТИНОВИЧУ ТРИФОНОВУ
(родился 28 августа 1925 года)
Юрий Кувалдин ТОТАЛЬНЫЙ ТРИФОНОВ эссе (в сокращении)
Юрий Кувалдин ТОТАЛЬНЫЙ ТРИФОНОВ эссе (в
сокращении)
Есть тотальный футбол, и есть тотальный
Трифонов. Трифонов работает на каждом участке текста: в каждом абзаце, в каждой
фразе, каждым словом. Трифонова не было бы, если бы он не был болельщиком, если
бы он не понимал футбол, если бы он оставался к нему равнодушным. Как
безразлично к футболу было стадо советских писателей. Сколько их было!
Полистайте справочник Союза писателей СССР! Тысячи, тысячи и тысячи. И не
осталось ни одного! Где все эти знатоки филологии, где все эти умные,
“сурьезные” члены? И только Трифонов как скала возвышается над безлюдным
океаном. Один Трифонов. Тотальный Трифонов.
В команде должен быть мотор, а в тотальной команде все игроки являются мотором. Твардовский говорил Трифонову, что проза должна тянуть, тянуть, как хороший мотор. Этому научить нельзя. Как пишешь, так тебя и прочитают. Пишешь правду на едином дыхании - тебя так же будут читать.
Вот что об этом говорил Трифонов: “В литературном мире происходит инфляция: литературщина - это наштампованные миллиардами бумажные деньги. Может быть, даже еще проще: литературщина- это отсутствие таланта. Впрочем, тавтология. Все равно, что сказать: бедность - отсутствие денег. Нет, пожалуй, вот: литературщина - это что-то жеваное... Литературщина многолика. Это избитые сюжеты, затасканные метафоры, пошлые сентенции, глубокомысленные рассуждения о пустяках. Это и - почти литература, во всяком случае, нечто похожее на настоящую большую литературу. Это длинные, на полстраницы, периоды с нанизыванием фраз, с нарочито корявыми вводными предложениями, утыканными, как гвоздями, словами “что” и “который” - под Толстого; или такие же бесконечные периоды, состоящие из мелкой психологической требухи - под Пруста”. Это написано в 1973 году!
Настоящему писателю невозможно жить в этом графоманском стаде. Настоящего писателя везде в редакциях встречают в штыки. Потому что он не такой, как все, потому что он ломает фразу, пишет не теми словами. Да и он просто опасен для благополучия тех, кто припекся к редакциям. Вот что писал Трифонов о Платонове: “Ему было трудно при жизни, оттого что он не походил на современников. Он наполнял фразу каким-то особым светом, какой был только у него одного. Сейчас он признанный советский классик. Критики отыскивают у него все новые достоинства так же, как раньше отыскивали все новые недостатки. Прозу Платонова обвиняли в анархизме, в стихийничестве, в непонимании сути, во многих грехах, когда-то звучавших грозно, потом позабытых, но вот она не сгинула в потоке времени, не пропала в той яме забвения, куда ее хотели запрятать: она оказалась нужна людям. Может быть, потому что она - многозначна. Мы читаем в рассказах Платонова то, что хотел сказать художник, и еще что-то, чего он не знал, но знаем мы, пережившие его. Так бывает с настоящим искусством: оно не гибнет от времени, лишь принимает в свои вечные формы пласт за пластом новое содержание”. И дальше Трифонов блестяще дополняет: “А нетерпимость нужна - к серости, к бесформенным романам-чулкам, которые все еще нет-нет, да и появляются массовыми тиражами”. Это из статьи “О нетерпимости”.
Нетерпимость Трифонова абсолютно созвучна моей. Серость боится борьбы, боится потерять свой кусок. Но и ее сносит, сметает время. Хотя на место прежней серости, приходит новая серость. И Трифонов наносит удар по серости - публикует “Дом на набережной”. Без этой вещи для меня, быть может, не было бы Трифонова. Этой вещью он взорвал общественное мнение. Как его взорвали голландцы в футболе. Футбол, как и проза - очень тонкие вещи. В смысле - не все открывается публике. И не все эта публика замечает. И вот так же дуреешь от настоящей игры, от настоящего футбола, от настоящего писателя. Потому что в нем все - правда! А правда на 90 процентов состоит из малоприятных вещей. Но между приятным и неприятным, между добром и злом возникает разряд, молния.
За что я полюбил Нагибина (кстати, в апреле 2000 исполняется 80 лет со дня его рождения)? За его фанатичную любовь к футболу. Помню, часа по два страстно говорили с ним о футболе. Я, все расспрашивал его о “Торпедо”. Ведь Юрий Маркович был в своё время женат на дочери Лихачева. Нагибин буквально дрожал от восторга, когда говорил о легендарной команде автозавода, когда в ее составе были Стрельцов, Иванов, Воронин, Шустиков... Нагибин знал все тонкости игры, по именам называл составы не только наших команд, но и зарубежных. Перед смертью болел за “Милан”. Нагибин - тоже тотальный писатель. Особенно он стал для меня таким, когда я издал его “Дневник”, где содержится, на мой взгляд, высшая похвала Трифонову в таком куске: “Все, кого я ни читаю, - Трифоновы разного калибра. Грекова - Трифонов (наилучший), Маканин - Трифонов, Щербакова - Трифонов, Амлинский - Трифонов, и мой друг Карелии - Трифонов”.
Оба жили на дачах в Красной Пахре. Один был бабник и пьяница, из так называемой золотой молодежи, другой трезвенник и сердечник, добропорядочный семьянин, скорее смахивающий на старшего научного сотрудника, чем на писателя. Не дружили, не встречались, обходили, как говорится, друг друга стороной. Но оба - возмутители спокойствия.
Достоевский с Толстым тоже не встречались, хотя жили в одно время. Может быть, и не нужно встречаться, чтобы не нарушать масштаб. Я бы пошел к Трифонову, и все дело шло к тому. Но он взял и умер.
В одной из статей Трифонов говорит, что не надо писать о футболе научно. Потому что футбол - это любовь. Да и сама статья вся посвящена футболу и называется “Признание в любви”. Так вот, вслед за Трифоновым я, перефразируя, говорю - не надо о литературе говорить научно. Филологи достали своим графоманским трёпом, они перепутали время и место. Время их - советское, а место - НИИ литературы или журналов академии наук.
Как произошло, что академисты-филологи подавили художников? Не понимаю! Хотя... Говорю серьезно, я поддерживаю идею пересмотра незаконной приватизации некоторых объектов. И я буду добиваться возвращения толстых журналов государству. Почему? Потому что нельзя приватизировать Достоевского, Твардовского... Нельзя. Это неприлично. “Знамя” должен опять стать военно-патриотическим журналом с новым Кожевниковым. “Новый мир” - диссидентским с Твардовским. “Октябрь” - кочетовским... Тогда возникнет ситуация конфликта. Появятся возмутители спокойствия, вроде Достоевского. А что такое Достоевский? Трифонов пишет: “Бесовщина стала театром, где сцена залита кровью, а главное действующее лицо - смерть... Террор и средства информации - сиамские близнецы нашего века. У них одна кровеносная система, они не могут существовать раздельно: одно постоянно пожирает другое”. Вот что пишет Трифонов. Задолго до перестройки и незадолго до смерти. И далее: “Обозначился двойной лик терроризма - Верховенский и Шатов. Бес рано или поздно должен убить святого. Сначала в себе. Почему гнев и боль Достоевского живы сегодня? Наше время переломное: жить дальше иди погибнуть...”. Вот так. Ай да Трифонов, ай да сукин сын! Как будто прошел перестройку, Чечню и расстрел Белого дома... Пророчество - отличительная черта русского гения. А Трифонов - гений. Я это говорю, Кувалдин.
Какие-то напыщенные индюки сидели по толстым журналам и по союзам писателей и - мелкие душонки - проклинали советскую власть, вредили ей, пилили сук, на котором сидели? Да это же был рай для толстых журналов, для министерства литературы, для иждивенцев-интеллигентов, которых действительно нет ни в одной стране мира.
Тотальность Трифонова в мыслях, а не во фразах. Вот чего никогда не понимали графоманы. Трифонов писал насчет мыслей (которые летают столь же быстро, как мяч): “Вот тут и возникает трудность. Где их взять-то, мысли? Плохо, когда литература чересчур живописна, а живопись чересчур литературна. Мне кажется, главная трудность прозы: находить мысли. Это не значит, конечно, что нужно непременно стремиться к глубокомыслию и в каждом абзаце изрекать афоризмы, а это значит, по-видимому, вот что: надо иметь что сказать”.
Трифонов в могиле давно, а как злободневно звучат эти простые, доходчивые слова: “Надо иметь что сказать”.
В команде должен быть мотор, а в тотальной команде все игроки являются мотором. Твардовский говорил Трифонову, что проза должна тянуть, тянуть, как хороший мотор. Этому научить нельзя. Как пишешь, так тебя и прочитают. Пишешь правду на едином дыхании - тебя так же будут читать.
Вот что об этом говорил Трифонов: “В литературном мире происходит инфляция: литературщина - это наштампованные миллиардами бумажные деньги. Может быть, даже еще проще: литературщина- это отсутствие таланта. Впрочем, тавтология. Все равно, что сказать: бедность - отсутствие денег. Нет, пожалуй, вот: литературщина - это что-то жеваное... Литературщина многолика. Это избитые сюжеты, затасканные метафоры, пошлые сентенции, глубокомысленные рассуждения о пустяках. Это и - почти литература, во всяком случае, нечто похожее на настоящую большую литературу. Это длинные, на полстраницы, периоды с нанизыванием фраз, с нарочито корявыми вводными предложениями, утыканными, как гвоздями, словами “что” и “который” - под Толстого; или такие же бесконечные периоды, состоящие из мелкой психологической требухи - под Пруста”. Это написано в 1973 году!
Настоящему писателю невозможно жить в этом графоманском стаде. Настоящего писателя везде в редакциях встречают в штыки. Потому что он не такой, как все, потому что он ломает фразу, пишет не теми словами. Да и он просто опасен для благополучия тех, кто припекся к редакциям. Вот что писал Трифонов о Платонове: “Ему было трудно при жизни, оттого что он не походил на современников. Он наполнял фразу каким-то особым светом, какой был только у него одного. Сейчас он признанный советский классик. Критики отыскивают у него все новые достоинства так же, как раньше отыскивали все новые недостатки. Прозу Платонова обвиняли в анархизме, в стихийничестве, в непонимании сути, во многих грехах, когда-то звучавших грозно, потом позабытых, но вот она не сгинула в потоке времени, не пропала в той яме забвения, куда ее хотели запрятать: она оказалась нужна людям. Может быть, потому что она - многозначна. Мы читаем в рассказах Платонова то, что хотел сказать художник, и еще что-то, чего он не знал, но знаем мы, пережившие его. Так бывает с настоящим искусством: оно не гибнет от времени, лишь принимает в свои вечные формы пласт за пластом новое содержание”. И дальше Трифонов блестяще дополняет: “А нетерпимость нужна - к серости, к бесформенным романам-чулкам, которые все еще нет-нет, да и появляются массовыми тиражами”. Это из статьи “О нетерпимости”.
Нетерпимость Трифонова абсолютно созвучна моей. Серость боится борьбы, боится потерять свой кусок. Но и ее сносит, сметает время. Хотя на место прежней серости, приходит новая серость. И Трифонов наносит удар по серости - публикует “Дом на набережной”. Без этой вещи для меня, быть может, не было бы Трифонова. Этой вещью он взорвал общественное мнение. Как его взорвали голландцы в футболе. Футбол, как и проза - очень тонкие вещи. В смысле - не все открывается публике. И не все эта публика замечает. И вот так же дуреешь от настоящей игры, от настоящего футбола, от настоящего писателя. Потому что в нем все - правда! А правда на 90 процентов состоит из малоприятных вещей. Но между приятным и неприятным, между добром и злом возникает разряд, молния.
За что я полюбил Нагибина (кстати, в апреле 2000 исполняется 80 лет со дня его рождения)? За его фанатичную любовь к футболу. Помню, часа по два страстно говорили с ним о футболе. Я, все расспрашивал его о “Торпедо”. Ведь Юрий Маркович был в своё время женат на дочери Лихачева. Нагибин буквально дрожал от восторга, когда говорил о легендарной команде автозавода, когда в ее составе были Стрельцов, Иванов, Воронин, Шустиков... Нагибин знал все тонкости игры, по именам называл составы не только наших команд, но и зарубежных. Перед смертью болел за “Милан”. Нагибин - тоже тотальный писатель. Особенно он стал для меня таким, когда я издал его “Дневник”, где содержится, на мой взгляд, высшая похвала Трифонову в таком куске: “Все, кого я ни читаю, - Трифоновы разного калибра. Грекова - Трифонов (наилучший), Маканин - Трифонов, Щербакова - Трифонов, Амлинский - Трифонов, и мой друг Карелии - Трифонов”.
Оба жили на дачах в Красной Пахре. Один был бабник и пьяница, из так называемой золотой молодежи, другой трезвенник и сердечник, добропорядочный семьянин, скорее смахивающий на старшего научного сотрудника, чем на писателя. Не дружили, не встречались, обходили, как говорится, друг друга стороной. Но оба - возмутители спокойствия.
Достоевский с Толстым тоже не встречались, хотя жили в одно время. Может быть, и не нужно встречаться, чтобы не нарушать масштаб. Я бы пошел к Трифонову, и все дело шло к тому. Но он взял и умер.
В одной из статей Трифонов говорит, что не надо писать о футболе научно. Потому что футбол - это любовь. Да и сама статья вся посвящена футболу и называется “Признание в любви”. Так вот, вслед за Трифоновым я, перефразируя, говорю - не надо о литературе говорить научно. Филологи достали своим графоманским трёпом, они перепутали время и место. Время их - советское, а место - НИИ литературы или журналов академии наук.
Как произошло, что академисты-филологи подавили художников? Не понимаю! Хотя... Говорю серьезно, я поддерживаю идею пересмотра незаконной приватизации некоторых объектов. И я буду добиваться возвращения толстых журналов государству. Почему? Потому что нельзя приватизировать Достоевского, Твардовского... Нельзя. Это неприлично. “Знамя” должен опять стать военно-патриотическим журналом с новым Кожевниковым. “Новый мир” - диссидентским с Твардовским. “Октябрь” - кочетовским... Тогда возникнет ситуация конфликта. Появятся возмутители спокойствия, вроде Достоевского. А что такое Достоевский? Трифонов пишет: “Бесовщина стала театром, где сцена залита кровью, а главное действующее лицо - смерть... Террор и средства информации - сиамские близнецы нашего века. У них одна кровеносная система, они не могут существовать раздельно: одно постоянно пожирает другое”. Вот что пишет Трифонов. Задолго до перестройки и незадолго до смерти. И далее: “Обозначился двойной лик терроризма - Верховенский и Шатов. Бес рано или поздно должен убить святого. Сначала в себе. Почему гнев и боль Достоевского живы сегодня? Наше время переломное: жить дальше иди погибнуть...”. Вот так. Ай да Трифонов, ай да сукин сын! Как будто прошел перестройку, Чечню и расстрел Белого дома... Пророчество - отличительная черта русского гения. А Трифонов - гений. Я это говорю, Кувалдин.
Какие-то напыщенные индюки сидели по толстым журналам и по союзам писателей и - мелкие душонки - проклинали советскую власть, вредили ей, пилили сук, на котором сидели? Да это же был рай для толстых журналов, для министерства литературы, для иждивенцев-интеллигентов, которых действительно нет ни в одной стране мира.
Тотальность Трифонова в мыслях, а не во фразах. Вот чего никогда не понимали графоманы. Трифонов писал насчет мыслей (которые летают столь же быстро, как мяч): “Вот тут и возникает трудность. Где их взять-то, мысли? Плохо, когда литература чересчур живописна, а живопись чересчур литературна. Мне кажется, главная трудность прозы: находить мысли. Это не значит, конечно, что нужно непременно стремиться к глубокомыслию и в каждом абзаце изрекать афоризмы, а это значит, по-видимому, вот что: надо иметь что сказать”.
Трифонов в могиле давно, а как злободневно звучат эти простые, доходчивые слова: “Надо иметь что сказать”.
“День литературы” №13, июль 2000
Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10
томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том
10, стр. 37.
