Юрий Кувалдин
ОВИДИЙ
рассказ
1.
Он спросил сам у себя:
- Ты какую букву сейчас нажал?
И он же другим голос ответил:
- Букву «О». Сам, что ли, не видишь! Смотри начало рассказа.
Он взглянул на начало рассказа и, в самом деле, увидел, что первой он коснулся заглавной, придавив для этого «shift», буквы «О».
- Неплохо для начала, Овидий, - в удовольствии потёр он руки, и принялся выстукивать льющийся сам собою текст:
Москва стоит на севере, гаснет днём, спасают фонари трамваев, особенно тогда, когда они идут по темной улице среди промышленных предприятий, складов и бесконечных заборов, когда понимаешь, что едешь по столичному захолустью, где даже нет тротуаров, а редкие прохожие добираются до ближайшей трамвайной остановки по тропинкам, но взгляд ласкают параллели поблескивающих рельсов, идущих куда-то в немыслимую даль, потому что эта улица не имеет ни конца, ни начала, ни названия, ни места на карте, и ты обречён ждать трамвая всю жизнь.
Случайный взгляд, сопровождающий его жест, и всё как будто в мечтах, столько лет длящихся без осуществления, когда образ размыт до прозрачности в рассеянной памяти, для которой необходима ежедневная интенсивная работа, которая вытесняет всё второстепенное, в которое попал и тот самый образ, силишься который восстановить, но, быть может, в этом и есть счастье, отгоняющее ненужные мысли и помогающее воображению бить в одну литературную точку, дабы не распыляться на всякие мелочи, к коим, видимо, и тот образ принадлежал в ту эфемерную пору.
Все дела закончил, прилёг на диван, кот тут же примостился на моей груди, сладко заурчал, доволен, точка, после которой неожиданно, не беря во внимание завершение моей работы после короткого ночного сна выкатывается утром беззастенчивый чистый лист нового дня, которого я не просил выкатываться, ведь я всё намеченное сделал, так нет, катит себе своё колесо новый день, уговаривая меня забыть всё сделанное, и я неохотно, но всё же соглашаюсь с новой чистой страницей, беру химический карандаш, мусолю его, как бывало в детстве, языком, и пишу о том, что останавливаться ни в коем случае никогда нельзя при работе на конвейере жизни.
Перебирая в памяти людей, с которыми приходилось сталкиваться в жизни, понимаешь, что все они выглядят значительно лучше, чем были на самом деле, потому что память очищает от отрицательных черт этих людей, прихорашивает, и с некоторыми даже хочется повидаться, помириться, иногда при этом возникает чувство, что изменил бы всю мою жизнь, чтобы мог избежать мало-мальских конфликтов, и сказал бы, что встретил того, кого нужно, и он сказала бы мне подобное, а остальное нас бы больше не интересовало, хотя всё изменилось, в том числе то, что нам нравилось, но такого человека не мог представить.
Овидий шёл по совершенно безлюдному Овидигарскому бульвару. Это был даже не бульвар, а «прошпект», как раньше говорили, ровной линией ромбовидных высоких стройных золотистых фонарей уходящий в бесконечность, которую обожал преодолевать Овидий в неспешных размышлениях от Овидихирской до Овидишовской, при этом в голове его на экране мысли бежали строчки готовых фраз, сложных конструкций, страниц, глав, целых книг, оставалось только отбарабанить их на клавиатуре.
- Ты какую букву сейчас нажал?
И он же другим голос ответил:
- Букву «О». Сам, что ли, не видишь! Смотри начало рассказа.
Он взглянул на начало рассказа и, в самом деле, увидел, что первой он коснулся заглавной, придавив для этого «shift», буквы «О».
- Неплохо для начала, Овидий, - в удовольствии потёр он руки, и принялся выстукивать льющийся сам собою текст:
Москва стоит на севере, гаснет днём, спасают фонари трамваев, особенно тогда, когда они идут по темной улице среди промышленных предприятий, складов и бесконечных заборов, когда понимаешь, что едешь по столичному захолустью, где даже нет тротуаров, а редкие прохожие добираются до ближайшей трамвайной остановки по тропинкам, но взгляд ласкают параллели поблескивающих рельсов, идущих куда-то в немыслимую даль, потому что эта улица не имеет ни конца, ни начала, ни названия, ни места на карте, и ты обречён ждать трамвая всю жизнь.
Случайный взгляд, сопровождающий его жест, и всё как будто в мечтах, столько лет длящихся без осуществления, когда образ размыт до прозрачности в рассеянной памяти, для которой необходима ежедневная интенсивная работа, которая вытесняет всё второстепенное, в которое попал и тот самый образ, силишься который восстановить, но, быть может, в этом и есть счастье, отгоняющее ненужные мысли и помогающее воображению бить в одну литературную точку, дабы не распыляться на всякие мелочи, к коим, видимо, и тот образ принадлежал в ту эфемерную пору.
Все дела закончил, прилёг на диван, кот тут же примостился на моей груди, сладко заурчал, доволен, точка, после которой неожиданно, не беря во внимание завершение моей работы после короткого ночного сна выкатывается утром беззастенчивый чистый лист нового дня, которого я не просил выкатываться, ведь я всё намеченное сделал, так нет, катит себе своё колесо новый день, уговаривая меня забыть всё сделанное, и я неохотно, но всё же соглашаюсь с новой чистой страницей, беру химический карандаш, мусолю его, как бывало в детстве, языком, и пишу о том, что останавливаться ни в коем случае никогда нельзя при работе на конвейере жизни.
Перебирая в памяти людей, с которыми приходилось сталкиваться в жизни, понимаешь, что все они выглядят значительно лучше, чем были на самом деле, потому что память очищает от отрицательных черт этих людей, прихорашивает, и с некоторыми даже хочется повидаться, помириться, иногда при этом возникает чувство, что изменил бы всю мою жизнь, чтобы мог избежать мало-мальских конфликтов, и сказал бы, что встретил того, кого нужно, и он сказала бы мне подобное, а остальное нас бы больше не интересовало, хотя всё изменилось, в том числе то, что нам нравилось, но такого человека не мог представить.
Овидий шёл по совершенно безлюдному Овидигарскому бульвару. Это был даже не бульвар, а «прошпект», как раньше говорили, ровной линией ромбовидных высоких стройных золотистых фонарей уходящий в бесконечность, которую обожал преодолевать Овидий в неспешных размышлениях от Овидихирской до Овидишовской, при этом в голове его на экране мысли бежали строчки готовых фраз, сложных конструкций, страниц, глав, целых книг, оставалось только отбарабанить их на клавиатуре.
2.
Да, с утра писатель Овидий, совершенно белый в своей возрастной седине, и кожа светилась почти папиросной бумагой, поскольку вся долгая жизнь проходила под стуки пальцев по клавиатуре в кабинете с задёрнутыми шторами, ходил из комнаты в комнату, попутно наступив пару раз на хвост коту, который с визгом подпрыгивал чуть ли не до колен Овидия, давая о себе знать, как будто Овидий не видел кота, которого нужно было покормить, но Овидий принципиально не шёл на кухню к холодильнику, дабы дать понять коту, что нужно некоторое время потоптаться, а не есть каждые пятнадцать минут, может быть, таким образом Овидий, а именно так, по самому себе, назвал когда-то крошечного котёнка, которого подобрал под батареей в подъезде, Овидий. И вот, взглянув на кота, вспомнив его имя на букву «О», он подбежал к машинке, и первой буквой выбил «О».
О, как это верно, что самая лучшая точка зрения та, которая не беспокоит других людей, и выучиться этому почти невозможно, потому что каждый человек вольно или невольно на тебя влияет, и хочется самому сказать что-нибудь этому человеку, но ты спохватываешься и молчишь, потому что лучше всего в эту минуту стоит безмолвно посмотреть на самого себя, узнать, не сердился ли ты именно на себя, пригласил ли к диалогу себя с собой, чтобы отправиться в путешествие в глубины собственной души, чтобы именно она повергла тебя в изумление своими чёрными сторонами, и пусть невозможно докопаться до самого донышка, но этим ты бы показывал пример смирения, дабы лишать себя возможности осуждать других.
Дела текут и исчезают, некоторые из которых дежурят лет по сто, а то и того больше, как кирпичи, которые текли из глины в печь, чтобы друг на друга лечь и постоять стеной в переулке, у которого и в мыслях нет запоминать имена кирпичей и, тем более, болтать с ними о текущих делах, как это обычно делают старушки у подъездов и политические обозреватели по телевизору, которые всегда были в порядке, кроме понимания очевидного факта, что жизнь посерьезнее их мнений и идёт другим путём, чтобы в какой-то момент увидеть отражённый в воде свет своей звезды, воплощающей твой литературный идеал, плавно утекающий под мост жизни.
При ряде допущений предполагаешь, что завтрашний день будет лучше прошедшего, и в этом кроется неистребимый оптимизм каждого человека, даже если он свой оптимизм тщательно скрывает, отыскивая среди красот мира какую-нибудь черноту, чтобы поведать о ней оптимистам, злоупотребляя при этом их вниманием и слишком далеко заходя, думая, что все оптимисты далеки от истины, которой только он владеет, и чтобы все прочие соответствовали ему, поэтому с ещё большим азартом стремится испортить настроение многим, вот поэтому «тайные оптимисты» всегда вызвали у меня удивление, конечно, не слишком сильное, но такое случается иногда.
Приходится жить среди комментаторов, из которых некоторые даже становились критиками, такие как, скажем, Лакшин, который простенького рассказа не мог написать и честно говорил мне об этом, но я его всё же подбивал постоянно к этому, и он довольно удачно написал несколько пародий, к примеру, на Катаева, но в общем и он по натуре своей оставался комментатором, ведь легко разбирать чужой талантливый текст, идти по чужому следу на костылях умных цитат и пересказе гениальных книг, что, надо сказать, присуще человеку как таковому, который сам ничего из себя не представляя, спешит дать оценку всему и всем, особенно виртуозно жонглируя политическими новостями, не догадываясь, что, как сказал Фазиль Искандер, «политика - вино для дураков».
О, как это верно, что самая лучшая точка зрения та, которая не беспокоит других людей, и выучиться этому почти невозможно, потому что каждый человек вольно или невольно на тебя влияет, и хочется самому сказать что-нибудь этому человеку, но ты спохватываешься и молчишь, потому что лучше всего в эту минуту стоит безмолвно посмотреть на самого себя, узнать, не сердился ли ты именно на себя, пригласил ли к диалогу себя с собой, чтобы отправиться в путешествие в глубины собственной души, чтобы именно она повергла тебя в изумление своими чёрными сторонами, и пусть невозможно докопаться до самого донышка, но этим ты бы показывал пример смирения, дабы лишать себя возможности осуждать других.
Дела текут и исчезают, некоторые из которых дежурят лет по сто, а то и того больше, как кирпичи, которые текли из глины в печь, чтобы друг на друга лечь и постоять стеной в переулке, у которого и в мыслях нет запоминать имена кирпичей и, тем более, болтать с ними о текущих делах, как это обычно делают старушки у подъездов и политические обозреватели по телевизору, которые всегда были в порядке, кроме понимания очевидного факта, что жизнь посерьезнее их мнений и идёт другим путём, чтобы в какой-то момент увидеть отражённый в воде свет своей звезды, воплощающей твой литературный идеал, плавно утекающий под мост жизни.
При ряде допущений предполагаешь, что завтрашний день будет лучше прошедшего, и в этом кроется неистребимый оптимизм каждого человека, даже если он свой оптимизм тщательно скрывает, отыскивая среди красот мира какую-нибудь черноту, чтобы поведать о ней оптимистам, злоупотребляя при этом их вниманием и слишком далеко заходя, думая, что все оптимисты далеки от истины, которой только он владеет, и чтобы все прочие соответствовали ему, поэтому с ещё большим азартом стремится испортить настроение многим, вот поэтому «тайные оптимисты» всегда вызвали у меня удивление, конечно, не слишком сильное, но такое случается иногда.
Приходится жить среди комментаторов, из которых некоторые даже становились критиками, такие как, скажем, Лакшин, который простенького рассказа не мог написать и честно говорил мне об этом, но я его всё же подбивал постоянно к этому, и он довольно удачно написал несколько пародий, к примеру, на Катаева, но в общем и он по натуре своей оставался комментатором, ведь легко разбирать чужой талантливый текст, идти по чужому следу на костылях умных цитат и пересказе гениальных книг, что, надо сказать, присуще человеку как таковому, который сам ничего из себя не представляя, спешит дать оценку всему и всем, особенно виртуозно жонглируя политическими новостями, не догадываясь, что, как сказал Фазиль Искандер, «политика - вино для дураков».
3.
Чистый лист в каретке сразу заиграл, заманил, заставил сесть, включиться в работу, пропасть с этого света, не видеть ничего вокруг, и застучал Овидий. Главное, хотя бы, первую букву на чистый лист набить, а там само собой пойдет. Так всю свою долгую жизнь работал писатель Овидий, ну, ничего не боялся, писал то, что на ум приходило, потому что это вхождение было только началом, или, как он называл - дрова, нужно было в печку накидать как можно больше дров, а там видно будет.
Спадает занавес листвы, зелёное гаснет, сам цвет тихо тает, давая простор золотистым тонам, так графика поздней осени выявляет особенности архитектурных деталей, до времени задрапированных летней листвой, открывая занавес для чёткой графики зимы, когда подмечаешь то, что ускользало от глаза прежде, и даже впервые в жизни удивляясь какому-нибудь одноэтажному домику, вынырнувшего вдруг из глубины переулка специально для того, чтобы ты его увидел на фоне бледно-серого с бежевыми перебивками окраски высокого солидного, в нью-йоркском стиле здания.
Каждый прохожий неожиданно стал вежливым и отзывчивым, как будто я закрыл глаза и видел прохожих на экране воображения, и хорошими прохожие были не по обязанности, а по своему естеству, словно они прямо с рождения впитали в себя нормы хорошего тона и с каждым новым днём самым естественным образом совершенствуют своё поведения на улице и в гостях, постепенно приобщаются к великому общему плану идеальной жизни в обществе, а открыв глаза, я вдруг стал более снисходителен к прохожим, даже к тому из них, кто толкнул меня и не извинился.
У новорожденных в большой чести неведение (нечтение), поскольку что им ведать (читать), когда глаза видят, уши слышат, обмен веществ совершается на уровне самого продвинутого химзавода, причём, всё это происходит автоматически, без какого-либо усилия, как и само сотворение человека в поту трения той и этого, что свойственно всем без исключения, и этим действием в конечном счёте является образ жизни, по-прежнему сохраняющий силу инерции неведения, и ты не питал иллюзий относительно совершенствования человека, поскольку прекрасно знал начало и конец.
Спадает занавес листвы, зелёное гаснет, сам цвет тихо тает, давая простор золотистым тонам, так графика поздней осени выявляет особенности архитектурных деталей, до времени задрапированных летней листвой, открывая занавес для чёткой графики зимы, когда подмечаешь то, что ускользало от глаза прежде, и даже впервые в жизни удивляясь какому-нибудь одноэтажному домику, вынырнувшего вдруг из глубины переулка специально для того, чтобы ты его увидел на фоне бледно-серого с бежевыми перебивками окраски высокого солидного, в нью-йоркском стиле здания.
Каждый прохожий неожиданно стал вежливым и отзывчивым, как будто я закрыл глаза и видел прохожих на экране воображения, и хорошими прохожие были не по обязанности, а по своему естеству, словно они прямо с рождения впитали в себя нормы хорошего тона и с каждым новым днём самым естественным образом совершенствуют своё поведения на улице и в гостях, постепенно приобщаются к великому общему плану идеальной жизни в обществе, а открыв глаза, я вдруг стал более снисходителен к прохожим, даже к тому из них, кто толкнул меня и не извинился.
У новорожденных в большой чести неведение (нечтение), поскольку что им ведать (читать), когда глаза видят, уши слышат, обмен веществ совершается на уровне самого продвинутого химзавода, причём, всё это происходит автоматически, без какого-либо усилия, как и само сотворение человека в поту трения той и этого, что свойственно всем без исключения, и этим действием в конечном счёте является образ жизни, по-прежнему сохраняющий силу инерции неведения, и ты не питал иллюзий относительно совершенствования человека, поскольку прекрасно знал начало и конец.
4.
Кот как-то подозрительно замолчал, зашелестел в углу на пачке бумаги, крафта, из-под распакованных пачек книг, и Овидий для прочих нужд эту коричневую лоснящуюся крепкую бумагу, когда его книги расходились по рукам друзей и знакомых с автографами, фальцевал, сгибая и зажимая края пальцами в четыре сгиба, и складывал в углу у трубы-стояка центрального отопления, а Овидий обожал это место из-за тепла, даже жары, потому что этой зимой топили отлично, приходилось даже время от времени проветриваться.
Память создаёт свой порядок эпизодов уходящей жизни, причём, не советуется с тобой по поводу этого отбора, полагаясь на какую-то свою загадочную восприимчивость, когда оживают лица тех утраченных людей, между которыми пролегла целая жизнь, и вдруг в этом спонтанном воспроизведении памяти картина заискрится, случится просто необыкновенная вспышка памяти, приводящая тебя в изумление, и вот здесь-то нужно с быстротой автопилота записывать всё, что память диктует, ибо она это делает как истинный свободный художник, без затруднений выявляющий характер и порядок нового произведения.
Такого-то мнения я придерживаюсь, не имеет значения какого, это же мои мнения, поэтому постороннему трудно врубиться в ход моих рассуждений, даже если он внимательно прочитает хотя бы одну мою вещь, ни один из них за это трудное дело не взялся, потому что чтение философской художественности не по зубам людям без подготовки, и редко найдется кто другой с такого рода ходом мыслей и со склонностью возвышаться от сложного произведения к более сложному, но всё же те из них, кто имеет пристрастие к саморазвитию, и кто попытается погрузиться в то, что я пишу, начинают довольно широко раскидывать сети ума, и постепенно поднимаются в те места, с которых я только начинал путь.
От одного узнавания к другому с пелёнок до упокоения по принципу, вот это похоже на то, что я уже видел, и постоянное непроизвольное движение от понятного к новому похожему, когда длится постоянная имитация предметов и явлений, чем дольше, тем поверхностнее, проверяемое существом неразумным, чьё существование имитирует пребывание здесь тех, кого даже оцепеневшими назвать нельзя, потому что память о них превратилась в пыль, когда, очнувшись от похожего, вдруг наблюдаешь смутное явление теней предков и какое-то время даже вступаешь в диалог с ними, но вдруг понимаешь, что твоя личность для них безразлична, и в этом самая суть жизни.
Река и небо слиты цветом, всю жизнь внимают друг другу, такие отзывчивые и предупредительные, мгновенно реагируют на любое изменение в освещении, только включаются в ночной Москве фонари, как небо откликается всеми оттенками тёплых тонов, переливается шёлковым шатром над проспектами и бульварами, чтобы передать эстафету утру, которое выкрасит небо в свой необходимый цвет, а если уж прорвётся голубизной, то и река станет небом со всеми космическими оттенками.
Память создаёт свой порядок эпизодов уходящей жизни, причём, не советуется с тобой по поводу этого отбора, полагаясь на какую-то свою загадочную восприимчивость, когда оживают лица тех утраченных людей, между которыми пролегла целая жизнь, и вдруг в этом спонтанном воспроизведении памяти картина заискрится, случится просто необыкновенная вспышка памяти, приводящая тебя в изумление, и вот здесь-то нужно с быстротой автопилота записывать всё, что память диктует, ибо она это делает как истинный свободный художник, без затруднений выявляющий характер и порядок нового произведения.
Такого-то мнения я придерживаюсь, не имеет значения какого, это же мои мнения, поэтому постороннему трудно врубиться в ход моих рассуждений, даже если он внимательно прочитает хотя бы одну мою вещь, ни один из них за это трудное дело не взялся, потому что чтение философской художественности не по зубам людям без подготовки, и редко найдется кто другой с такого рода ходом мыслей и со склонностью возвышаться от сложного произведения к более сложному, но всё же те из них, кто имеет пристрастие к саморазвитию, и кто попытается погрузиться в то, что я пишу, начинают довольно широко раскидывать сети ума, и постепенно поднимаются в те места, с которых я только начинал путь.
От одного узнавания к другому с пелёнок до упокоения по принципу, вот это похоже на то, что я уже видел, и постоянное непроизвольное движение от понятного к новому похожему, когда длится постоянная имитация предметов и явлений, чем дольше, тем поверхностнее, проверяемое существом неразумным, чьё существование имитирует пребывание здесь тех, кого даже оцепеневшими назвать нельзя, потому что память о них превратилась в пыль, когда, очнувшись от похожего, вдруг наблюдаешь смутное явление теней предков и какое-то время даже вступаешь в диалог с ними, но вдруг понимаешь, что твоя личность для них безразлична, и в этом самая суть жизни.
Река и небо слиты цветом, всю жизнь внимают друг другу, такие отзывчивые и предупредительные, мгновенно реагируют на любое изменение в освещении, только включаются в ночной Москве фонари, как небо откликается всеми оттенками тёплых тонов, переливается шёлковым шатром над проспектами и бульварами, чтобы передать эстафету утру, которое выкрасит небо в свой необходимый цвет, а если уж прорвётся голубизной, то и река станет небом со всеми космическими оттенками.
5.
Металлический круглый абажур склонялся над клавиатурой, чтобы были отчётливо видны буквы. Между подставкой лампы, с большой чёрной кнопкой выключателя, и клавиатурой стояла чугунная пепельница в виде виноградного листа, и ясно высвечивалась рука Овидия с тонкими белыми длинными пальцами, между указательным и средним которых дымилась тонкая длинная сигарета.
Частенько неловко себя чувствуешь в отношениях с людьми, которые с тобой не совпадают ни интеллектуально, ни культурно, и не просто «неловко», а будто провинившимся перед ними за то, что живешь в тексте, а не в живой жизни, и вот по тем же причинам всё больше удаляешься от современников в свою виртуальность, которой пронизан твой жесткий диск мозга, к животворящей идее бессмертия в тексте, идее, если подумать, не настолько абсурдной, как это поначалу может показаться в промежутке между слишком сильно подействовавшим на тебя смущением и верой в себя текстуального, что даже не возникло мысли, будто было возможно почувствовать себя иначе бок о бок с параллельной реальностью.
Нужное слово всегда само собой находится после испытанного ощущения удачи, когда вполне тривиальный по форме, но могучий по содержанию прилив вдохновения овладевает тобой полностью, не уменьшающий первого импульса и ты, даже не подозревая, вступаешь в неизведанную полосу откровения, к которой не подобрался бы при всём желании в нормальном состоянии, при котором бесполезно стараться выпрыгнуть из себя, а тут для собственного удовольствия взволнованная душа полетела птицей и, казалось, что сама обыденность намекала на присутствие в работе чего-то такого, что не подвластно рассудку, и вызывает лишь восхищение.
Внутри поколения со свистом проносятся мгновения, которые сидящим внутри поколения кажутся вечностью, которая никогда не кончится, потому что даже в одном дне для живущих в поколении происходит невероятное количество событий, одно интереснее другого, когда каждый из поколения сталкивается тысячу раз с друзьями из своего поколения, безостановочно болтают все вместе по мобильнику, чтобы, захлёбываясь, поведать о своих достижениях в своём поколении, когда встречи, вечера, презентации, спектакли, ярмарки, выставки превращают бегающих в своём поколении в свидетелей времени, исчезающего бесследно с кончиной последнего из бурного поколения, как исчезли все из поколения Гоголя, выпрыгнувшего из своего поколения.
Подражать хорошему необходимо и культурные люди в этом уверены, так пойдем же подражать им, то есть сделаем так, чтобы мы были на улице невидимы, поэтому никогда никому не помешаем, но для этого для начала следовало бы научиться держать людей на дистанции, ходить малолюдными переулками и дворами, чтобы тебя никто не замечал, а когда мы в одиночестве читаем, то тем более, под этим разумеется то, что мы узнаём, как получать удовольствие от идеального поведения, и делать это необходимо с момента рождения, чтобы тебя мир книг уносил подальше от толпы, и чтобы извлеченную мудрость ты, как гимнаст, разминал ежедневно.
Раздражаться по каждому поводу ни к чему, но вопреки этому правилу несколько раз в день терял душевное равновесие из-за бестолковости окружающих людей, считающих своим долгом отвлечь тебя, помешать, выскочить под ноги, крикнуть в след колкость, однако мало что теперь задевает сильно, как в молодости, потому что с опытом приобрёл некую успокоительную особенность, заключающуюся в умении сохранять молчание даже в тех случаях, когда уже на кончике языка заготовлена ударная фраза ответа, и вот именно в этом кроется натренированное качество не раздражаться, поскольку раздражение осталось в тебе, хотя незадолго до этого ты как будто слышал этот ответ, но в себе, и по мере того как основания определенного рода раздражения рушатся в душе, ты как будто бы выглядишь для посторонних очень тактичным и сдержанным, и тот внутренний запрет, который часовым стоит на страже твоего смирения, вошел у тебя в привычку.
Каждая литературная кампания комсомола в 70-х годах заканчивалась грохотом литавр и награждением очередного писательского «гения», после чего в ресторане ЦДЛ неделями шла гульба, и все стремились в объятья за автографом к «лучшему писателю современности», но спустя малое время все персонажи этого действия бесследно исчезали, уступая место новым комсомольским «писателям», и так, с некоторыми оговорками, продолжается до сих пор, правда, со сменой «комсомольских», на звонкие имена премий имени Ахматовой, Пастернака, Булгакова, «большие книги», «букеры» и так далее, продолжая пускать пыль в глаза нетребовательной публике автоматными очередями «новых имён», чтобы через короткий срок так же весело накрыться медным тазом, как их комсомольские предшественники.
Всё делается медленно, незаметно, плавно, музыкально, симфонически, перетекающе из одного в другое, из вечера в ночь, когда ещё светлые оттенки дополняются осторожно тёмными, которые потом начинают преобладать, смешивая краски до ультрамарина с темно-боровым вставками, точно так же, как ты не замечаешь собственное превращение из вчерашнего в завтрашнего, да и заметить это невозможно, поскольку медленность, осторожность и аккуратность заложены в основу всеобщего перехода из одного состояния в другое.
Помнит книга, ум работает с книгой, не нужно долбить наизусть какой-нибудь набор знаков, надо знать ту книгу, которую для этого стоит открыть, память находится не в «черепе», а в книге, если бы не было книг, не существовало бы никакой памяти, а восклицание индивида вроде, «я всё запомнил», вместе с кончиной индивида исчезает с лица земли, поэтому без последовательного чтения выдающихся книг не развивается интеллект человека, который при чтении был бы способен написать свою книгу, и знать, в какой книге какие знания находятся, вот почему желание записывать и осуществление в тексте этих желаний есть своеобразные обязательства перед всеми людьми, как это обязательство с трудом, но всё же начали понимать на заре человечества те избранники разума, которые начертали первый крестик на камне.
На струнках дождя играет солнечный луч, незаметно элегически тая, почти затихая, распыляя капельки до метели нот, в которых уличные фонари позолотели, и во всём теле разлилась нега в предчувствии снега, давая волю времени бегу, прозрачной графике голых ветвей, в которых затих музыкант воробей, внимающий звукам осенних дождей.
Определенно могу сказать о замкнутости человека в самом себе, откуда его никакими пряниками не выманишь, а все другие люди для него, как рассыпавшиеся на асфальте семечки, поэтому изгибы самомнения никогда и ни при каких условиях не дадут ему возможности похвалить другого человека, ибо этим, как он считает, самого себя опустит, хотя сам ноль, и закупорен в бутылке и заткнут пробкой, и никого никогда не похвалит, и эта черта закупоренного в себе человека, которому не знакомо чувство отзывчивости, неосознанно присуща многочисленным копиям того самого человека, имя которым легион, и накладывает на всех печать безнадёжности и мрака в своей бутылке, массово произведённой на конвейере вечности.
Не замечаешь, как постоянно обновляются люди, здесь и сейчас, в подъезде, лет двадцать назад их не было не только в подъезде, но и вообще, а теперь они есть, и все такие красивые и вежливые, расспрашивают меня о «Преступлении и наказании» и о «Приглашении на казнь», и процесс этот затрагивает всё большее число новичков жизни, дабы каждый новенький пользовался общим уважением, хотя в моё время таких людей почти не было, и им решиться на чтение названных авторов было нелегко, а ныне новенькие, обласканные уравновешивающей игрой времени совершенствуют интеллект, к которому многие стали испытывать почтительность, поскольку только времени доверена эта работа.
Два года длилось привыканье, но место встречи позабыто, как это бывает всегда, когда с человеком не знакомишься коротко, поэтому кажется, что не два года прошло, а три месяца, к тому же он вчера попался на глаза, и бросился ко мне, как к другу, но я не мог вспомнить, кто это, быть может, с неделю назад он брал у меня автограф в книжной лавке, но так долго я перебирал в памяти возможную встречу, что не хватило бы двадцати двух лет, чтобы вспомнить этого человека, который как мгновенно появился, так и стремительно исчез, видимо, для того, чтобы его больше никогда не сыскать.
Частенько неловко себя чувствуешь в отношениях с людьми, которые с тобой не совпадают ни интеллектуально, ни культурно, и не просто «неловко», а будто провинившимся перед ними за то, что живешь в тексте, а не в живой жизни, и вот по тем же причинам всё больше удаляешься от современников в свою виртуальность, которой пронизан твой жесткий диск мозга, к животворящей идее бессмертия в тексте, идее, если подумать, не настолько абсурдной, как это поначалу может показаться в промежутке между слишком сильно подействовавшим на тебя смущением и верой в себя текстуального, что даже не возникло мысли, будто было возможно почувствовать себя иначе бок о бок с параллельной реальностью.
Нужное слово всегда само собой находится после испытанного ощущения удачи, когда вполне тривиальный по форме, но могучий по содержанию прилив вдохновения овладевает тобой полностью, не уменьшающий первого импульса и ты, даже не подозревая, вступаешь в неизведанную полосу откровения, к которой не подобрался бы при всём желании в нормальном состоянии, при котором бесполезно стараться выпрыгнуть из себя, а тут для собственного удовольствия взволнованная душа полетела птицей и, казалось, что сама обыденность намекала на присутствие в работе чего-то такого, что не подвластно рассудку, и вызывает лишь восхищение.
Внутри поколения со свистом проносятся мгновения, которые сидящим внутри поколения кажутся вечностью, которая никогда не кончится, потому что даже в одном дне для живущих в поколении происходит невероятное количество событий, одно интереснее другого, когда каждый из поколения сталкивается тысячу раз с друзьями из своего поколения, безостановочно болтают все вместе по мобильнику, чтобы, захлёбываясь, поведать о своих достижениях в своём поколении, когда встречи, вечера, презентации, спектакли, ярмарки, выставки превращают бегающих в своём поколении в свидетелей времени, исчезающего бесследно с кончиной последнего из бурного поколения, как исчезли все из поколения Гоголя, выпрыгнувшего из своего поколения.
Подражать хорошему необходимо и культурные люди в этом уверены, так пойдем же подражать им, то есть сделаем так, чтобы мы были на улице невидимы, поэтому никогда никому не помешаем, но для этого для начала следовало бы научиться держать людей на дистанции, ходить малолюдными переулками и дворами, чтобы тебя никто не замечал, а когда мы в одиночестве читаем, то тем более, под этим разумеется то, что мы узнаём, как получать удовольствие от идеального поведения, и делать это необходимо с момента рождения, чтобы тебя мир книг уносил подальше от толпы, и чтобы извлеченную мудрость ты, как гимнаст, разминал ежедневно.
Раздражаться по каждому поводу ни к чему, но вопреки этому правилу несколько раз в день терял душевное равновесие из-за бестолковости окружающих людей, считающих своим долгом отвлечь тебя, помешать, выскочить под ноги, крикнуть в след колкость, однако мало что теперь задевает сильно, как в молодости, потому что с опытом приобрёл некую успокоительную особенность, заключающуюся в умении сохранять молчание даже в тех случаях, когда уже на кончике языка заготовлена ударная фраза ответа, и вот именно в этом кроется натренированное качество не раздражаться, поскольку раздражение осталось в тебе, хотя незадолго до этого ты как будто слышал этот ответ, но в себе, и по мере того как основания определенного рода раздражения рушатся в душе, ты как будто бы выглядишь для посторонних очень тактичным и сдержанным, и тот внутренний запрет, который часовым стоит на страже твоего смирения, вошел у тебя в привычку.
Каждая литературная кампания комсомола в 70-х годах заканчивалась грохотом литавр и награждением очередного писательского «гения», после чего в ресторане ЦДЛ неделями шла гульба, и все стремились в объятья за автографом к «лучшему писателю современности», но спустя малое время все персонажи этого действия бесследно исчезали, уступая место новым комсомольским «писателям», и так, с некоторыми оговорками, продолжается до сих пор, правда, со сменой «комсомольских», на звонкие имена премий имени Ахматовой, Пастернака, Булгакова, «большие книги», «букеры» и так далее, продолжая пускать пыль в глаза нетребовательной публике автоматными очередями «новых имён», чтобы через короткий срок так же весело накрыться медным тазом, как их комсомольские предшественники.
Всё делается медленно, незаметно, плавно, музыкально, симфонически, перетекающе из одного в другое, из вечера в ночь, когда ещё светлые оттенки дополняются осторожно тёмными, которые потом начинают преобладать, смешивая краски до ультрамарина с темно-боровым вставками, точно так же, как ты не замечаешь собственное превращение из вчерашнего в завтрашнего, да и заметить это невозможно, поскольку медленность, осторожность и аккуратность заложены в основу всеобщего перехода из одного состояния в другое.
Помнит книга, ум работает с книгой, не нужно долбить наизусть какой-нибудь набор знаков, надо знать ту книгу, которую для этого стоит открыть, память находится не в «черепе», а в книге, если бы не было книг, не существовало бы никакой памяти, а восклицание индивида вроде, «я всё запомнил», вместе с кончиной индивида исчезает с лица земли, поэтому без последовательного чтения выдающихся книг не развивается интеллект человека, который при чтении был бы способен написать свою книгу, и знать, в какой книге какие знания находятся, вот почему желание записывать и осуществление в тексте этих желаний есть своеобразные обязательства перед всеми людьми, как это обязательство с трудом, но всё же начали понимать на заре человечества те избранники разума, которые начертали первый крестик на камне.
На струнках дождя играет солнечный луч, незаметно элегически тая, почти затихая, распыляя капельки до метели нот, в которых уличные фонари позолотели, и во всём теле разлилась нега в предчувствии снега, давая волю времени бегу, прозрачной графике голых ветвей, в которых затих музыкант воробей, внимающий звукам осенних дождей.
Определенно могу сказать о замкнутости человека в самом себе, откуда его никакими пряниками не выманишь, а все другие люди для него, как рассыпавшиеся на асфальте семечки, поэтому изгибы самомнения никогда и ни при каких условиях не дадут ему возможности похвалить другого человека, ибо этим, как он считает, самого себя опустит, хотя сам ноль, и закупорен в бутылке и заткнут пробкой, и никого никогда не похвалит, и эта черта закупоренного в себе человека, которому не знакомо чувство отзывчивости, неосознанно присуща многочисленным копиям того самого человека, имя которым легион, и накладывает на всех печать безнадёжности и мрака в своей бутылке, массово произведённой на конвейере вечности.
Не замечаешь, как постоянно обновляются люди, здесь и сейчас, в подъезде, лет двадцать назад их не было не только в подъезде, но и вообще, а теперь они есть, и все такие красивые и вежливые, расспрашивают меня о «Преступлении и наказании» и о «Приглашении на казнь», и процесс этот затрагивает всё большее число новичков жизни, дабы каждый новенький пользовался общим уважением, хотя в моё время таких людей почти не было, и им решиться на чтение названных авторов было нелегко, а ныне новенькие, обласканные уравновешивающей игрой времени совершенствуют интеллект, к которому многие стали испытывать почтительность, поскольку только времени доверена эта работа.
Два года длилось привыканье, но место встречи позабыто, как это бывает всегда, когда с человеком не знакомишься коротко, поэтому кажется, что не два года прошло, а три месяца, к тому же он вчера попался на глаза, и бросился ко мне, как к другу, но я не мог вспомнить, кто это, быть может, с неделю назад он брал у меня автограф в книжной лавке, но так долго я перебирал в памяти возможную встречу, что не хватило бы двадцати двух лет, чтобы вспомнить этого человека, который как мгновенно появился, так и стремительно исчез, видимо, для того, чтобы его больше никогда не сыскать.
6.
Клавиатура создавала под пальцами Овидия всё что угодно, ибо беспредельно число вариаций тем и воплощения их, вырастающих в непостижимое количество книг, составляющих библиотеки, где Овидий мог отыскать для себя всё, что душе угодно, от любви и забав до мудрости и печали.
Куда ни посмотришь, всюду человеку мешают непредвиденные обстоятельства, приносящие огорчения и сплошные неудачи, но нет, чтобы хотя бы с одним этим «непредвиденным обстоятельством» поближе познакомиться, раскусить его, он бежит от него сломя голову, чтобы натолкнуться на другое препятствие, но опять вместо того, чтобы теснее соприкоснуться с ним, бежит к следующему, и так всю жизнь, равняющуюся нулю, мне же вопреки всему непредвиденные обстоятельства просто необходимы, ибо мне более полезна с литературной точки зрения широта охвата человеческих неудач, каждую из которых неудачник привел бы в порядок рано или поздно, если бы сосредоточился на интеллектуальном воспитании себя.
Любая жизненная ошибка, приносящая страдания обычному человеку, есть хлеб насущный для писателя, живущего наоборот последовательному течению времени, и все желания, которые улавливают глаза собственной души, с тем же успехом передаются в тексте героям, которые живее живущих в жизни настолько, что с ними советуются, разговаривают, спорят, словно прикасаются к неосязаемому путем, указанным словом, поэтому из них вытекает всё бывшее, настоящее и будущее, а не то, что казалось людям прежде, когда они соответствовали нормам обычного современника.
Зайдите в книжный магазин, взгляните на тысячи книг, и подумайте, стоит ли вам браться за клавиатуру компьютера, сможете ли вы написать что-нибудь получше других писателей, вот только на подобных чувствах начинается настоящий писатель, тот самый вол, который от рождения до смерти пишет, совершенствуя постоянно своё мастерство, сидя на одном месте, не посещая никакие литературный вечера, не заботясь об успехе, вот на этом выстроена самая красивая часть увлечённого поиска себя на книжной полке вечности.
Жизнь тела прокрутилась в грёзах, в конце пригрезилось ему, что счастье, словно бы занозой, и не известно почему, вонзилось в грудь с улыбкой розы, тогда гордиться есть чему, ведь сбыться обещали грёзы, и удаляла мысль суму, такие вот метаморфозы подвластны спящему уму, поскольку верил он наивно, что не отказывает сон в том, что даёт гостеприимно свобода, равенство, закон склонённой голове повинно, и получил свою награду по самой каверзной статье - во сне мечта, подобно яду, легко свела в небытие, не поддающееся взгляду.
Надо отдать должное людям за то, что они жили в одно время с писателем, правда, не признавая в нём писателя, потому что он был, как им казалось, таким же, как они, а то что он чего-то там «пописывал», пусть его, ведь никому это не нужно, теперь же другие люди, на редкость сообразительные, сразу признают по умолчанию того самого писателя, тело которого исчезло, но он навязчивой идеей торчит повсюду в живой жизни, а туда, где функционировало его тело, не сбегать, а как же быть, чтобы только одним глазком на живого его взглянуть, чего так до сих пор никто не мог сделать, не догадываясь себя приравнять к телу писателя, ведь тело стандартно, но одна перед таким возникает загвоздка, он думает, что Господь изготовил его персонально, и уже после того, как эта уверенность овладевает телом, им ничего создано не будет.
Значение паузы огромно, если вы владеете монтажом жизни, именно так, поскольку писателем жизнь воспринимается не произвольно, как она сама по себе течёт, а в постоянном её замедлении, в паузах, в стыках разнородных эпизодов, в наплывах, как это происходит во сне, простоту которого не пересказать в несколько слов, там действует какое-то феноменальное исключительное мастерство режиссёра сна, и превзойти это мастерство никому не удаётся, кроме, к примеру, Кафки или Феллини, когда ты излил свои чувства навстречу тому, что теплилось внутри, вот за это монтажным паузам надо отдать должное.
Вот вам мнения со скалкой. Сомнения рождаются в мнениях, чужих, конечно, когда наслушаешься до одурения, как толпа многоголосо мнёт свои мнения, то тут не только в тебе возникнет сомнение по поводу их мнений, но ты сам окажешься на разделочной доске мягким тестом, по которому начнёт кататься толстая скалка, превращая тебя в почти невидимый тонкий слой для изготовления пирожков, которые проглотит толпа не задумываясь.
Это относится к классике, где нет минных полей, даже в такой повести Василя Быкова как «Мёртвым не больно», в которой наших ребят посылают на минное поле в качестве «живого мяса», чтобы потом прошли по их трупам другие в атаку, или в романе Достоевского с топором Раскольникова, только для того, чтобы весь роман был психологическим очищением от скверны. В чём тут дело? В простом. В мастерстве авторов и в высшей художественности, в отличие от попсы, где менты гоняются за бандитами в тупоумии примитивных сюжетов с лексикой и мыслями подворотен, где всюду расставлены мины безвкусицы, идиотизма и жажды гонорарной наживы, пошлости. У классиков мин нет
Куда ни посмотришь, всюду человеку мешают непредвиденные обстоятельства, приносящие огорчения и сплошные неудачи, но нет, чтобы хотя бы с одним этим «непредвиденным обстоятельством» поближе познакомиться, раскусить его, он бежит от него сломя голову, чтобы натолкнуться на другое препятствие, но опять вместо того, чтобы теснее соприкоснуться с ним, бежит к следующему, и так всю жизнь, равняющуюся нулю, мне же вопреки всему непредвиденные обстоятельства просто необходимы, ибо мне более полезна с литературной точки зрения широта охвата человеческих неудач, каждую из которых неудачник привел бы в порядок рано или поздно, если бы сосредоточился на интеллектуальном воспитании себя.
Любая жизненная ошибка, приносящая страдания обычному человеку, есть хлеб насущный для писателя, живущего наоборот последовательному течению времени, и все желания, которые улавливают глаза собственной души, с тем же успехом передаются в тексте героям, которые живее живущих в жизни настолько, что с ними советуются, разговаривают, спорят, словно прикасаются к неосязаемому путем, указанным словом, поэтому из них вытекает всё бывшее, настоящее и будущее, а не то, что казалось людям прежде, когда они соответствовали нормам обычного современника.
Зайдите в книжный магазин, взгляните на тысячи книг, и подумайте, стоит ли вам браться за клавиатуру компьютера, сможете ли вы написать что-нибудь получше других писателей, вот только на подобных чувствах начинается настоящий писатель, тот самый вол, который от рождения до смерти пишет, совершенствуя постоянно своё мастерство, сидя на одном месте, не посещая никакие литературный вечера, не заботясь об успехе, вот на этом выстроена самая красивая часть увлечённого поиска себя на книжной полке вечности.
Жизнь тела прокрутилась в грёзах, в конце пригрезилось ему, что счастье, словно бы занозой, и не известно почему, вонзилось в грудь с улыбкой розы, тогда гордиться есть чему, ведь сбыться обещали грёзы, и удаляла мысль суму, такие вот метаморфозы подвластны спящему уму, поскольку верил он наивно, что не отказывает сон в том, что даёт гостеприимно свобода, равенство, закон склонённой голове повинно, и получил свою награду по самой каверзной статье - во сне мечта, подобно яду, легко свела в небытие, не поддающееся взгляду.
Надо отдать должное людям за то, что они жили в одно время с писателем, правда, не признавая в нём писателя, потому что он был, как им казалось, таким же, как они, а то что он чего-то там «пописывал», пусть его, ведь никому это не нужно, теперь же другие люди, на редкость сообразительные, сразу признают по умолчанию того самого писателя, тело которого исчезло, но он навязчивой идеей торчит повсюду в живой жизни, а туда, где функционировало его тело, не сбегать, а как же быть, чтобы только одним глазком на живого его взглянуть, чего так до сих пор никто не мог сделать, не догадываясь себя приравнять к телу писателя, ведь тело стандартно, но одна перед таким возникает загвоздка, он думает, что Господь изготовил его персонально, и уже после того, как эта уверенность овладевает телом, им ничего создано не будет.
Значение паузы огромно, если вы владеете монтажом жизни, именно так, поскольку писателем жизнь воспринимается не произвольно, как она сама по себе течёт, а в постоянном её замедлении, в паузах, в стыках разнородных эпизодов, в наплывах, как это происходит во сне, простоту которого не пересказать в несколько слов, там действует какое-то феноменальное исключительное мастерство режиссёра сна, и превзойти это мастерство никому не удаётся, кроме, к примеру, Кафки или Феллини, когда ты излил свои чувства навстречу тому, что теплилось внутри, вот за это монтажным паузам надо отдать должное.
Вот вам мнения со скалкой. Сомнения рождаются в мнениях, чужих, конечно, когда наслушаешься до одурения, как толпа многоголосо мнёт свои мнения, то тут не только в тебе возникнет сомнение по поводу их мнений, но ты сам окажешься на разделочной доске мягким тестом, по которому начнёт кататься толстая скалка, превращая тебя в почти невидимый тонкий слой для изготовления пирожков, которые проглотит толпа не задумываясь.
Это относится к классике, где нет минных полей, даже в такой повести Василя Быкова как «Мёртвым не больно», в которой наших ребят посылают на минное поле в качестве «живого мяса», чтобы потом прошли по их трупам другие в атаку, или в романе Достоевского с топором Раскольникова, только для того, чтобы весь роман был психологическим очищением от скверны. В чём тут дело? В простом. В мастерстве авторов и в высшей художественности, в отличие от попсы, где менты гоняются за бандитами в тупоумии примитивных сюжетов с лексикой и мыслями подворотен, где всюду расставлены мины безвкусицы, идиотизма и жажды гонорарной наживы, пошлости. У классиков мин нет
7.
Но Овидий вдруг резко отстранился от букв, потому что левый глаз пересекла чёткая чёрная линия, как будто намеревалась разрезать его, как спелое яблоко, напополам, чтобы одну половину вручить Венере, коль уж есть, так вместе, но скосив глаз так, чтобы видеть бровь, Овидий понял, что это седой длинный волос из неё опустился так, что имитировал чёрную линию, которую Овидий крепко ухватил ногтями указательного и большого пальца правой руки, сильно сжал и выдернул волос с корнем, почувствовав едва уловимую боль в брови, после чего поднес волос к обеим глазам на расстояние, когда фокусировка перекрещенных лучей зрачков стала максимальной, несколько тактов неотрывно изучал строение седого волоса из собственной брови, да и весь Овидий был снежным, имеется в виду цвет, а не материал, а то сплошь и рядом снег эпитетируют белым, тавтологизируя и без того скудную речь.
8.
Публий Овидий Назон перестал барабанить своими чуткими ловкими пальцами по клавиатуре, чтобы хотя бы разок записать правило, по которому он пишет свои книги, включая «Метаморфозы» и «Науку любви».
АЛФАВИТ ОВИДИЯ – 33 буквы
ГЛАСНЫЕ – 6:
А, и, о, у, ы, э
Йотированные гласные – 5:
Йэ (е),
Йо (Ё),
Йи (й)
Йу (ю)
Йа (я)
Йэ (е),
Йо (Ё),
Йи (й)
Йу (ю)
Йа (я)
Согласные - 17
б, в, г, д, ж, з, к, л, м, н, п, р, с, т, ф, х, ш
б, в, г, д, ж, з, к, л, м, н, п, р, с, т, ф, х, ш
Составные согласные - 3
Тс (ц),
Тш (ч),
Стш (щ - щастье)
Тс (ц),
Тш (ч),
Стш (щ - щастье)
Внезвуковые – 2
Ь
Ъ
Ь
Ъ
Как рождает слова Овидий? Очень просто. Путем замены букв.
Овидий, Авидий, Увидий, Ывидий, Эвидий
Овидий, Обидий, Огидий, Одидий, Ожидий, Озидий, Окидий, Олидий, Омидий, Онидий, Опидий, Оридий, Осидий, Отидий, Офидий, Охидий, Ошидий, Ощидий
Овидий, Авидий, Увидий, Ывидий, Эвидий
Овидий, Обидий, Огидий, Одидий, Ожидий, Озидий, Окидий, Олидий, Омидий, Онидий, Опидий, Оридий, Осидий, Отидий, Офидий, Охидий, Ошидий, Ощидий
Ойэадий, Ойиидий, Ойуыдий, Ойаэдий
Овидий, Овибий, Овигий, Овижий, Овижий, Овикий, Овилий, Овимий, Овиний, Овипий, Овирий, Овисий, Овитий, Овифий, Овихий, Овиший, Овищий
Он наращивал буквы, и убавлял их количество в словах, давая понять, что из этих 33 букв написаны все книги мира (в русском переводе), да и на других языках новые слова возникали по этому же принципу замены букв. И всё делалось только для того, чтобы скрыть Имя Бога, который есть не только Слово, но и каждая буква, впрочем, как и все прочие знаки любого алфавита, а в слове «страху» последний слог прямо без обиняков открывает Имя Бога-Отца (О-теос! Отец наш набесный).
9.
И смотрит, и смотрит, и смотрит по сторонам, крутит головой, но ничего не видит, хотя ему кажется, что что-то он видит, и опять смотрит, стоит на углу, мешая прохожим, и вертит головой по сторонам, но ничего, хоть убей, не видит, но смотрит, смотрит, смотрит. А нужно умудриться посмотреть на самого себя со стороны, с различных точек зрения, но, конечно, вряд ли подобное может проделать этот смотрящий на углу человек, лишенный остроумия, хотя и он, того не понимая, в истекшем времени служил связующим звеном между одной точкой зрения и другой, а следовательно был, по меньшей мере, участником театрализованной бесконечной ленты жизни, пусть и в массовке.
И тот, кто смеялся над тобой в детстве за твою любовь к сочинительству, с издёвкой восклицая: «Ты что, Лев Толстой?!», кто постоянно пытался оторвать тебя от занятий приглашениями на вечеринки, в кино, на стадион, в сад «Эрмитаж», или помотаться по «Бродвею» (улице Горького), тот бесследно исчез в потоке времени, но надо отдать ему должное за ту закалку, которую ты приобретал в столкновении с подобными бездельниками, на редкость прочную, ибо только в сопротивлении и в преодолении препятствий выковывается характер писателя, а литературу, как известно, делают волы.
Каждое слово имеет свой размер. Каждое слово состоит из одного, двух, трех и более слогов. Каждое слово имеет своё звучание. Каждое слово имеет свой крючок, как удочка. Этим крючком подвязывается что-то из внешнего мира, отовсюду, что вызывает определённый смысл. Если подбирать слова по размеру, по ритму и по звучанию, то появляется музыка. Умение писать музыку словами есть истинная поэзия. Иными словами, поэт тот, кто не ищет смыслы, а пишет музыку.
Улыбка была сожалеющей по снова ушедшему дню, хотя старался изо всех сил остановить этот необычный день, потому что мысль сама собой развивалась в плавном течении, и с этой мыслью, желающей со всем радушием прекратить круговое вращение электронов вокруг атома, и тебя с невиданной сноровкой памятником недвижным поставить на электроне, когда твоя сдержанность сияла ослепительными лучами для всех призванных, исключительное внимание сосредоточив на вечном движении постоянных букв в твоей книге, и этим намекнуть на константу Слова.
Автором, заслуживающим внимания той самой кантиленой, которая и составляет основу мастерства в противоположность сюжету, зачитываюсь в восхищении, потому что в литературе, как и в искусстве в целом, важно не то, о чём говорится, а как говорится, как это сделано, и тут не требуются доказательства того последнего аргумента, к которому обычно прибегают ограниченные авторы, мол, я пишу «всю правду», вот отсюда и следует вывод, что художники становятся классиками, а «правдорубы» бесследно исчезают с лица земли, но на тот случай, если у последнего хватит хоть чуточку художественного взгляда на мир, то вновь воодушевленный образованной публикой изумит читателей музыкальностью метафор и сравнений, и тогда это можно будет считать делом решенным, достаточно сослаться на Андрея Платонова.
Самое милое дело поступать не так, как тебе самому хочется, а так, как вы прикажете, чтобы поправить вам настроение, а не самому себе, ты-то сам в себе всегда смиришься и всё поймешь, вот поэтому даже если вы хотите попросить о противоположном, то не смею возражать и против этого, даже не скажу, что будьте любезны подробнее изъясните желание, могу лишь, как всегда, промолвить - пожалуйста, и этим как бы подчеркнуть, что прошу прощения, поскольку всегда готов вас выслушать, но и не смею задерживать, хотя еще не слишком поздно, и всегда с тем же успехом способен выступать в качестве обходительного хозяина собственного поведения.
Полоска снега за рекой сияет лунным светом от придорожных фонарей, да и река вся из слюды поспешно золотится, и тут же занавес повис бесшумным снегопадом, полоска снега за рекой смягчилась светом рампы, от багреца к колосникам пошел рассвет ритмичный, чтоб вновь явился за рекой полоской снежно-синей, тогда становится теплей от преломленья света в ночи угасших фонарей в воспоминаньях лета, и нет прекраснее минут в пустеющем партере, когда воздушный поцелуй коснулся белой шеи.
И тот, кто смеялся над тобой в детстве за твою любовь к сочинительству, с издёвкой восклицая: «Ты что, Лев Толстой?!», кто постоянно пытался оторвать тебя от занятий приглашениями на вечеринки, в кино, на стадион, в сад «Эрмитаж», или помотаться по «Бродвею» (улице Горького), тот бесследно исчез в потоке времени, но надо отдать ему должное за ту закалку, которую ты приобретал в столкновении с подобными бездельниками, на редкость прочную, ибо только в сопротивлении и в преодолении препятствий выковывается характер писателя, а литературу, как известно, делают волы.
Каждое слово имеет свой размер. Каждое слово состоит из одного, двух, трех и более слогов. Каждое слово имеет своё звучание. Каждое слово имеет свой крючок, как удочка. Этим крючком подвязывается что-то из внешнего мира, отовсюду, что вызывает определённый смысл. Если подбирать слова по размеру, по ритму и по звучанию, то появляется музыка. Умение писать музыку словами есть истинная поэзия. Иными словами, поэт тот, кто не ищет смыслы, а пишет музыку.
Улыбка была сожалеющей по снова ушедшему дню, хотя старался изо всех сил остановить этот необычный день, потому что мысль сама собой развивалась в плавном течении, и с этой мыслью, желающей со всем радушием прекратить круговое вращение электронов вокруг атома, и тебя с невиданной сноровкой памятником недвижным поставить на электроне, когда твоя сдержанность сияла ослепительными лучами для всех призванных, исключительное внимание сосредоточив на вечном движении постоянных букв в твоей книге, и этим намекнуть на константу Слова.
Автором, заслуживающим внимания той самой кантиленой, которая и составляет основу мастерства в противоположность сюжету, зачитываюсь в восхищении, потому что в литературе, как и в искусстве в целом, важно не то, о чём говорится, а как говорится, как это сделано, и тут не требуются доказательства того последнего аргумента, к которому обычно прибегают ограниченные авторы, мол, я пишу «всю правду», вот отсюда и следует вывод, что художники становятся классиками, а «правдорубы» бесследно исчезают с лица земли, но на тот случай, если у последнего хватит хоть чуточку художественного взгляда на мир, то вновь воодушевленный образованной публикой изумит читателей музыкальностью метафор и сравнений, и тогда это можно будет считать делом решенным, достаточно сослаться на Андрея Платонова.
Самое милое дело поступать не так, как тебе самому хочется, а так, как вы прикажете, чтобы поправить вам настроение, а не самому себе, ты-то сам в себе всегда смиришься и всё поймешь, вот поэтому даже если вы хотите попросить о противоположном, то не смею возражать и против этого, даже не скажу, что будьте любезны подробнее изъясните желание, могу лишь, как всегда, промолвить - пожалуйста, и этим как бы подчеркнуть, что прошу прощения, поскольку всегда готов вас выслушать, но и не смею задерживать, хотя еще не слишком поздно, и всегда с тем же успехом способен выступать в качестве обходительного хозяина собственного поведения.
Полоска снега за рекой сияет лунным светом от придорожных фонарей, да и река вся из слюды поспешно золотится, и тут же занавес повис бесшумным снегопадом, полоска снега за рекой смягчилась светом рампы, от багреца к колосникам пошел рассвет ритмичный, чтоб вновь явился за рекой полоской снежно-синей, тогда становится теплей от преломленья света в ночи угасших фонарей в воспоминаньях лета, и нет прекраснее минут в пустеющем партере, когда воздушный поцелуй коснулся белой шеи.
10.
Овидию был незаметен переход из книг в жизнь, потому что эта стремительно ускользающая эфемерная жизнь становилась настоящей только в книгах, и в его собственных книгах, которые он с достоинством античного автора разносил, обходя в сотый раз Колизей, по библиотекам, в одной из которых утренним солнцем в улыбке своей, освещённой небесной чувственностью больших голубых глаз, Овидия встретила обнаженная Венера из мрамора, но как живая, грудь её полная вздрогнула, приподнимаясь под взглядом писателя, словно хотела, чтобы он тут же перенес её стуками клавиатуры на белый лист, и одновременно как бы почти неуловимо вопрошая одними тончайшими птицами бровей, что же он тут замыслил, романчик, или готов со всею серьёзностью подойти к хрупкому делу любви.
По-детски смущаясь своих глаз, Овидий сам для себя простучал на бумаге, что хочет, чтобы Венера немедленно стала для него тою же, чем для отца Овидия была его мать.
- Итак, что же дальше? - спросил сам себя Овидия, глядя на свои белые пальцы, зависшие над клавиатурой.
Прошелестела в тёмном углу бумага, и кот мяукающим, естественно, голосом сказал:
- Думать вредно.
Овидий пристально вгляделся в пушистого друга, который с шелестом бумаги потянулся, встал, спрыгнул на паркет, подошёл к косяку двери в кабинет, встал на задние лапы у прибитой когтеточки, вскинул вверх руки, вонзил когти в верёвочную накрутки и с азартом принялся точить когти.
- Ты, как всегда, прав, - сказал коту Овидию сам Овидий. - Думать вредно. Тот, кто думает, писателем не становится. Писатель пишет из одной любви к 33-м буквам, находя всевозможные комбинации.
Кот Овидий повернул к нему голову и одобрительно проурчал:
- В том-то и дело! Чего думать? Точи когти, и всё!
По-детски смущаясь своих глаз, Овидий сам для себя простучал на бумаге, что хочет, чтобы Венера немедленно стала для него тою же, чем для отца Овидия была его мать.
- Итак, что же дальше? - спросил сам себя Овидия, глядя на свои белые пальцы, зависшие над клавиатурой.
Прошелестела в тёмном углу бумага, и кот мяукающим, естественно, голосом сказал:
- Думать вредно.
Овидий пристально вгляделся в пушистого друга, который с шелестом бумаги потянулся, встал, спрыгнул на паркет, подошёл к косяку двери в кабинет, встал на задние лапы у прибитой когтеточки, вскинул вверх руки, вонзил когти в верёвочную накрутки и с азартом принялся точить когти.
- Ты, как всегда, прав, - сказал коту Овидию сам Овидий. - Думать вредно. Тот, кто думает, писателем не становится. Писатель пишет из одной любви к 33-м буквам, находя всевозможные комбинации.
Кот Овидий повернул к нему голову и одобрительно проурчал:
- В том-то и дело! Чего думать? Точи когти, и всё!
11.
В снежном мареве поезда зовут по вагончикам поимённушко хамименушкой душу радовать, вкусом баловать, тамадеушкой наслаждатися, гой еси-веси, на забралушке колизеевом обливается счастьем радости полногрудая дочь Венерушка, кличем кликает путцо грецкого, элладийского, чтоб вошёл в вагон полной мощнушкой, чтобы день и год наслаждатися беззаботушкой о-теосовой, плачь Венерушка плачем страстности под вливанием живо-семушки в коньо влажное, в ночь скользящего с ощущением нескончаемого мгновения от веления дика-дикого, напряженного башней ствольною, с обнажённою страсть-головушкой, подгоняемой в паровозеке пусси-мусенькой под органное фёдам нох мал, ах, освети пути отче-отчеству, человечеству всеотечества, и КамасамА смотрит с завистью на фаакингу путо путное, беграничное в эротичности, плачь Венерушка плачем Хероса, вера славная в лоне дивная, вотце мёзе кан музыкальная песня сладости от Овидия.
Пальцы выбили бессознательно плач Венерушки поездушечки, души-душечки, наслаждушечки.
Пальцы выбили бессознательно плач Венерушки поездушечки, души-душечки, наслаждушечки.
"Наша улица” №231 (2) февраль 2019
