Леонид Сергеев
ТОТ САМЫЙ ЧУДАК
рассказ
Учительница немецкого языка была прямо-таки небесным созданием. «Доброе утро!» - произносила она ангельским голосом, входя в класс и внося с собой запах свежести, просветленность, дух интеллигентности и нравственной чистоты. В строгом английском костюме, с изящными манерами и таинственно-печальной улыбкой, она казалась нам королевской бабочкой, не иначе.
- Не важно, где и как мы живем, - говорила она во время урока. - Главное, что в нашей душе. Мы живем там, где наша душа.
Эти туманные сентенции еще больше возвышали ее в наших глазах. Было ясно, что ее-то душа витает в облаках, а не бродит по грешной земле, вместе с нашими безалаберными душами. Это становилось еще яснее, когда она читала немецких поэтов и на ее лице появлялось выражение мечтательного счастья.
- Всего наилучшего! - произносила она по окончании урока и с неизменной улыбкой добавляла: - Не забывайте о душе.
Она исчезала и класс мгновенно тускнел. Кстати, слово «душа» звучало небезопасно в то антирелигиозное время, и ученики ценили мужество учительницы, ведь суммарная направленность всех ее высказываний преследовала определенную цель - взывала к Богу. Впрочем, некоторые, и я в том числе, считали, что это и не мужество вовсе, а некое простодушие неопытного учителя, юной невинной женщины, и рано или поздно ей за это влетит.
Она учительствовала первый год, сразу после окончания института, и внешне выглядела как подросток, чуть старше нас, девятиклассников, но манерой держаться и своими знаниями с первого же урока установила между нами дистанцию немалых размеров. Мы и восхищались ею и побаивались ее, как, собственно, большинство мужчин боится женщин, которые им особенно нравятся. Ко всему, такие, как я, осваивающие иностранный язык с превеликим трудом, ожидали урока немецкого с двойным страхом.
Но странное дело, к моим неспособностям «немка», как за глаза прозывалась учительница, относилась довольно снисходительно. Даже когда я в каждой фразе делал уйму ошибок, она спокойно поправляла меня и «натягивала» тройку. Я слыл крепким троечником и в этом смысле был спокоен за свой аттестат - иностранный язык при поступлении в институт во внимание не принимался, чем, кстати, и объясняется теперешняя беспомощность в языках большинства из моего поколения. Впрочем, при «железном занавесе» язык был и не нужен - иностранцев к нам не пускали, их радиостанции глушили, а непереведенные книги находились в спецхране библиотек, куда выдавались пропуска и всех посетителей брали на заметку.
«Немка» великодушно относилась ко всем нерадивым ученикам, кроме толстяка Салихова из параллельного класса - подростка, которого никто не воспринимал всерьез и с которым никто не дружил. Да и как можно было общаться с тугодумом, который вечно безучастно сидел за партой, все пропускал мимо ушей, при этом постукивал пальцами, покачивал ногой; его отсутствия в классе никто не замечал, как впрочем, и присутствия. А на перемене он то восторгался какой-нибудь ерундой, то впадал в ярость по малейшему пустяку. Он считался придурковатым простаком, которого легко перехитрить, правда, распознав хитрость, он мог нешуточно надуться и выкинуть какой-нибудь дикий номер. Единственно, что у нас вызывало в Салихове зависть - это его усы; в отличие от нашего пушка на верхней губе, у него явственно проступала темная растительность… Так вот, этому Салихову от «немки» доставалось: раз в неделю она устраивала ему дополнительные занятия, после которых он весь следующий день сидел на уроках красный, потупившийся и на все вопросы отвечал невпопад.
Моим соседом по парте был Старик - Левка Старостин, невероятно способный парень, которому все давалось легко. Старик учился на круглые пятерки - тянул на медаль, но делал это без видимых усилий, даже как-то играючи, и что особенно важно - при этом оставался балагуром и весельчаком. Мы со Стариком были закадычными друзьями и заядлыми рыболовами, и на глазах всего класса радостно выражали свой союз.
Однажды на наше шестнадцатилетие, после получения паспортов, Старик сказал:
- Давай отметим это событие на рыбалке. И пышно - купим бутылку портвейна. Ведь теперь мы стали взрослыми.
До этого я несколько раз пробовал вино: случалось, по крупным праздникам родители наливали мне глоток легкого вина, но каждый раз это сопровождалось массой нравоучений о вреде алкоголя и всяких назиданий на будущее. И вдруг - целая бутылка портвейна, вдвоем на природе! Это была гениальная мысль и она могла прийти только в голову Старика.
Деньги мы взяли у родителей, как бы на кино и рыболовные принадлежности, бутылку спрятали в надежном месте, но накануне рыбалки Старик неожиданно омрачил мое радостное ожидание праздника.
- Ты не возражаешь, если к нам присоединится Ахмет? - спросил он.
- Какой еще Ахмет? - удивился я.
- Ну, Салихов. Тот самый чудак из «А», бедный мученик, которого «немка» оставляет на дополнительные занятия.
- Вот еще! Он все испортит, - я почувствовал острое раздражение.
- Да не испортит. Жалко его. Все его сторонятся, а по-моему, он неплохой парень. Немного тронутый, но это чепуха... Вчера сообщил ему о наших с тобой планах, так он прям взмолился: «Возьмите и меня. Я тоже получил паспорт, а отметить не с кем». Жалко его стало. «Ладно, - говорю, - возьмем, но только с бутылкой портвейна». Так что, давай возьмем его, и отметим как следует, как положено, на троих, - Старик засмеялся и обезоруживающе хлопнул меня по плечу.
Ахмет основательно подготовился к нашей вылазке на природу: не только не отстал от нас (в смысле подготовки), но даже превзошел: кроме портвейна взял банку консервов и десяток огурцов, и его рыболовные снасти выглядели вполне прилично. Мы встретились на станции и в ожидании пригородного он подробно рассказал, как покупал вино и как удрал из дома, забросив учебники и домашние задания. Он в самом деле оказался неплохим парнем. Слушая его, я даже обнаружил некоторое сходство с ним - в отношении к учебе.
В вагоне он оживился еще больше: поведал нам, что хотел купить и папиросы, но не знал, как мы к этому отнесемся.
- Зря не купил, - сказал я, уверенный, что выкурив первую папиросу, окончательно возмужаю.
Старик насмешливо хмыкнул и тем самым молчаливо поддержал меня.
Мы сошли с поезда в полдень. День был адски жаркий и когда подошли к речке, изрядно взмокли. Первым делом окунулись. Потом недалеко от деревни застолбили поляну, обрамленную редкими деревьями, насобирали сушняк для костра, соорудили шалаш, хотя дождя не предвиделось - соорудили просто так, чтобы занять время до вечернего клева. Мы заранее условились, что начнем торжество, когда стемнеет, у костра.
Рыбалка не клеилась - бутылки портвейна, как будоражащий фактор, не давали покоя, мы пребывали в слишком возбужденном состоянии и, конечно, распугали крупную рыбу. Старик и я поймали всего по паре ершей, но Ахмет опять удивил, выловив плотву больше ладони, на что Старик заметил:
- Ты всех перехитрил. Нарочно плохо учишься. Зачем тебе учиться, если ты уже законченный профессиональный рыболов.
- Просто повезло, - смутился Ахмет, невероятно довольный своим везеньем и вообще тем, что, наконец, приобрел друзей.
Близился вечер; отступал в темноту силуэт деревни, за речкой в неясной полутьме появились желтые огни станции. Мы разожгли костер и открыли бутылку портвейна.
- Поздравляю вас и себя! - сказал Старик. - Теперь мы официально взрослые, самостоятельные. Теперь перед нами открыты все двери. Можем голосовать и, кажется, даже жениться...
- Можем бросить школу и пойти работать на завод, - вставил Ахмет и я кивнул, в знак совпадения наших мыслей.
- Я давно хочу заработать деньги и отправиться в далекое путешествие, - продолжил Ахмет, когда мы выпили полные кружки; от полнейшей неопытности или, вернее, мальчишеской бравады, выпили без остановки, как газировку, не думая о последствиях.
- А я купил бы мотоцикл, - сказал я, чувствуя, что начинаю хмелеть; во всяком случае деревья вокруг поляны стали шататься.
- Главное, чтобы была мечта, - нетвердо сумничал Старик.
Нам бы передохнуть, развить тему своего необозримого будущего, а еще лучше - спеть про «пикирующий бомбардировщик», модную песню того времени - не зря подмечено, что поющий быстрее трезвеет - выходит алкоголь, но Ахмет сразу же достал свой портвейн и совершенно искренне признался заплетающимся языком:
- Давно хотел выпить... Надоели родители. То нельзя, это нельзя... Опекают, будто я маленький...
- Родители... всегда правы, - сбивчиво проговорил мудрый Старик. - Как ни крути, а школу... заканчивать надо... Так что поднатужьтесь... Осталось немного...
После второй бутылки мы уже разговаривали совсем бессвязно, а деревья вокруг поляны ходили ходуном, словно налетела буря, хотя стоял полный штиль. Известное дело, большинство мужчин, когда выпьют, говорят о женщинах, и мы не стали исключением.
Первым о девочках заикнулся Старик. Он рассказал, как одно время встречал из школы свою соседку:
- ...Я все думал: «Так много девчонок, а она единственная»... А она относилась ко мне, как к соседу... говорила про каких-то мальчиков, которые ей чего-то там дарят... Ну, в общем... так что, я решил: «Нет, она не единственная девчонка на свете, о которой надо все время думать»...
Затем похвастался я - с легким преувеличением рассказал, как однажды поцеловал одну нашу поселковую девчонку. На самом деле я только пытался ее обнять, за что схлопотал пощечину.
Надо сказать, что мы с девчонками учились в раздельных школах и потому женский пол для нас был почти недосягаем. В результате этого нелепого барьера, мы росли не только грубоватыми, но и в какой-то мере ущербными: не имели навыка общения с прекрасной половиной населения, не научились танцевать, ухаживать, проявлять нежность, все это впоследствии дало себя знать, когда мы, одичавшие, бросились в пучину страстей и потерпели массу поражений. Впрочем, были и победы. Но, главное, мы делали какие-то запоздалые открытия, и что еще хуже - рассматривали увлечения чуть ли не как основу жизни, ее сущность.
Но вернусь к костру. Неожиданно я заметил - как только мы со Стариком заговорили о девчонках, Ахмет сник и сидел, понурив голову. Судя по всему, его не меньше нас волновал романтический вопрос, но здесь - он, толстяк, явно понимал - у него было мало шансов. Я видел на его лице страданье от своей неполноценности и про себя посмеивался над ним, правда с долей жалости.
Ахмет долго сидел насупившись, потом вдруг вскинул на нас глаза и тихо проговорил:
- Дайте слово, что никому не скажете...
- О чем ты? - переспросил я, предугадывая маловажное сообщение.
- Дайте слово, что никогда... никому не скажете...
- Даю слово! - поднял руку Старик.
- Даю слово, - автоматически повторил я, немного озадаченный.
- Я сплю с немкой, - выпучив глаза, выпалил Ахмет, пугаясь собственных слов.
На несколько секунд мы со Стариком онемели от такой беспардонной, наглой лжи, но я быстро собрался и бросил угрожающим тоном, требуя разоблачения:
- Что ты мелешь?!
- Сплю с немкой, - отчетливо произнес Ахмет и опустил голову.
- Врешь! - я чуть не замахнулся на него.
- Не верю! - встрепенулся Старик. - Жалкий обман.
- Сплю! - вздохнул Ахмет с каким-то глубоким сожалением - видимо вспомнил о своей душе.
И в этот момент, неизвестно почему, я с ужасом понял - он говорит правду. И Старик это понял. Мы почувствовали себя ранеными в сердце; нас одновременно затрясло. Я отвел взгляд в сторону и увидел - в воду упало ближайшее к поляне дерево.
У Ахмета еще была возможность взять свои страшные слова назад, все поправить, опровергнуть смелое, но ненужное признание, чтобы с наших душ свалились камни - Старик потянул за спасительную нитку:
- Как?! Этого не может быть! Наша немка!..
Но несчастный великомученик Ахмет уже думал только о своей душе, он решил исповедаться до конца и безжалостно убил нас наповал.
- Ну, вы же знаете... мы проводили дополнительные занятия... Вначале в классе... потом у нее дома... Ее муж… часто в командировках...
Ахмет на минуту замолчал, как бы не решаясь очистить душу полностью.
А в воду уже рушились и дальние деревья. Одно за другим.
Ахмет шмыгнул носом, глубоко вздохнул:
- Она вначале меня гладила... потом целовала... ну, и... - он отвернулся и чуть не заревел от своего грехопадения.
Я тоже отвернулся и тупо уставился на речку - она прямо на глазах вставала на дыбы, правда, вскоре снова вошла в свое русло, и деревья встали на свои прежние места - слишком отрезвляющей была исповедь Ахмета.
…Утром по пути к станции мы угрюмо молчали; со Стариком я еще перекинулся несколькими словам, а в сторону Ахмета даже не посмотрел. Да и он плелся намного сзади - сам понял, что стал чужим, слишком взрослым для нас, что ли.
- Не важно, где и как мы живем, - говорила она во время урока. - Главное, что в нашей душе. Мы живем там, где наша душа.
Эти туманные сентенции еще больше возвышали ее в наших глазах. Было ясно, что ее-то душа витает в облаках, а не бродит по грешной земле, вместе с нашими безалаберными душами. Это становилось еще яснее, когда она читала немецких поэтов и на ее лице появлялось выражение мечтательного счастья.
- Всего наилучшего! - произносила она по окончании урока и с неизменной улыбкой добавляла: - Не забывайте о душе.
Она исчезала и класс мгновенно тускнел. Кстати, слово «душа» звучало небезопасно в то антирелигиозное время, и ученики ценили мужество учительницы, ведь суммарная направленность всех ее высказываний преследовала определенную цель - взывала к Богу. Впрочем, некоторые, и я в том числе, считали, что это и не мужество вовсе, а некое простодушие неопытного учителя, юной невинной женщины, и рано или поздно ей за это влетит.
Она учительствовала первый год, сразу после окончания института, и внешне выглядела как подросток, чуть старше нас, девятиклассников, но манерой держаться и своими знаниями с первого же урока установила между нами дистанцию немалых размеров. Мы и восхищались ею и побаивались ее, как, собственно, большинство мужчин боится женщин, которые им особенно нравятся. Ко всему, такие, как я, осваивающие иностранный язык с превеликим трудом, ожидали урока немецкого с двойным страхом.
Но странное дело, к моим неспособностям «немка», как за глаза прозывалась учительница, относилась довольно снисходительно. Даже когда я в каждой фразе делал уйму ошибок, она спокойно поправляла меня и «натягивала» тройку. Я слыл крепким троечником и в этом смысле был спокоен за свой аттестат - иностранный язык при поступлении в институт во внимание не принимался, чем, кстати, и объясняется теперешняя беспомощность в языках большинства из моего поколения. Впрочем, при «железном занавесе» язык был и не нужен - иностранцев к нам не пускали, их радиостанции глушили, а непереведенные книги находились в спецхране библиотек, куда выдавались пропуска и всех посетителей брали на заметку.
«Немка» великодушно относилась ко всем нерадивым ученикам, кроме толстяка Салихова из параллельного класса - подростка, которого никто не воспринимал всерьез и с которым никто не дружил. Да и как можно было общаться с тугодумом, который вечно безучастно сидел за партой, все пропускал мимо ушей, при этом постукивал пальцами, покачивал ногой; его отсутствия в классе никто не замечал, как впрочем, и присутствия. А на перемене он то восторгался какой-нибудь ерундой, то впадал в ярость по малейшему пустяку. Он считался придурковатым простаком, которого легко перехитрить, правда, распознав хитрость, он мог нешуточно надуться и выкинуть какой-нибудь дикий номер. Единственно, что у нас вызывало в Салихове зависть - это его усы; в отличие от нашего пушка на верхней губе, у него явственно проступала темная растительность… Так вот, этому Салихову от «немки» доставалось: раз в неделю она устраивала ему дополнительные занятия, после которых он весь следующий день сидел на уроках красный, потупившийся и на все вопросы отвечал невпопад.
Моим соседом по парте был Старик - Левка Старостин, невероятно способный парень, которому все давалось легко. Старик учился на круглые пятерки - тянул на медаль, но делал это без видимых усилий, даже как-то играючи, и что особенно важно - при этом оставался балагуром и весельчаком. Мы со Стариком были закадычными друзьями и заядлыми рыболовами, и на глазах всего класса радостно выражали свой союз.
Однажды на наше шестнадцатилетие, после получения паспортов, Старик сказал:
- Давай отметим это событие на рыбалке. И пышно - купим бутылку портвейна. Ведь теперь мы стали взрослыми.
До этого я несколько раз пробовал вино: случалось, по крупным праздникам родители наливали мне глоток легкого вина, но каждый раз это сопровождалось массой нравоучений о вреде алкоголя и всяких назиданий на будущее. И вдруг - целая бутылка портвейна, вдвоем на природе! Это была гениальная мысль и она могла прийти только в голову Старика.
Деньги мы взяли у родителей, как бы на кино и рыболовные принадлежности, бутылку спрятали в надежном месте, но накануне рыбалки Старик неожиданно омрачил мое радостное ожидание праздника.
- Ты не возражаешь, если к нам присоединится Ахмет? - спросил он.
- Какой еще Ахмет? - удивился я.
- Ну, Салихов. Тот самый чудак из «А», бедный мученик, которого «немка» оставляет на дополнительные занятия.
- Вот еще! Он все испортит, - я почувствовал острое раздражение.
- Да не испортит. Жалко его. Все его сторонятся, а по-моему, он неплохой парень. Немного тронутый, но это чепуха... Вчера сообщил ему о наших с тобой планах, так он прям взмолился: «Возьмите и меня. Я тоже получил паспорт, а отметить не с кем». Жалко его стало. «Ладно, - говорю, - возьмем, но только с бутылкой портвейна». Так что, давай возьмем его, и отметим как следует, как положено, на троих, - Старик засмеялся и обезоруживающе хлопнул меня по плечу.
Ахмет основательно подготовился к нашей вылазке на природу: не только не отстал от нас (в смысле подготовки), но даже превзошел: кроме портвейна взял банку консервов и десяток огурцов, и его рыболовные снасти выглядели вполне прилично. Мы встретились на станции и в ожидании пригородного он подробно рассказал, как покупал вино и как удрал из дома, забросив учебники и домашние задания. Он в самом деле оказался неплохим парнем. Слушая его, я даже обнаружил некоторое сходство с ним - в отношении к учебе.
В вагоне он оживился еще больше: поведал нам, что хотел купить и папиросы, но не знал, как мы к этому отнесемся.
- Зря не купил, - сказал я, уверенный, что выкурив первую папиросу, окончательно возмужаю.
Старик насмешливо хмыкнул и тем самым молчаливо поддержал меня.
Мы сошли с поезда в полдень. День был адски жаркий и когда подошли к речке, изрядно взмокли. Первым делом окунулись. Потом недалеко от деревни застолбили поляну, обрамленную редкими деревьями, насобирали сушняк для костра, соорудили шалаш, хотя дождя не предвиделось - соорудили просто так, чтобы занять время до вечернего клева. Мы заранее условились, что начнем торжество, когда стемнеет, у костра.
Рыбалка не клеилась - бутылки портвейна, как будоражащий фактор, не давали покоя, мы пребывали в слишком возбужденном состоянии и, конечно, распугали крупную рыбу. Старик и я поймали всего по паре ершей, но Ахмет опять удивил, выловив плотву больше ладони, на что Старик заметил:
- Ты всех перехитрил. Нарочно плохо учишься. Зачем тебе учиться, если ты уже законченный профессиональный рыболов.
- Просто повезло, - смутился Ахмет, невероятно довольный своим везеньем и вообще тем, что, наконец, приобрел друзей.
Близился вечер; отступал в темноту силуэт деревни, за речкой в неясной полутьме появились желтые огни станции. Мы разожгли костер и открыли бутылку портвейна.
- Поздравляю вас и себя! - сказал Старик. - Теперь мы официально взрослые, самостоятельные. Теперь перед нами открыты все двери. Можем голосовать и, кажется, даже жениться...
- Можем бросить школу и пойти работать на завод, - вставил Ахмет и я кивнул, в знак совпадения наших мыслей.
- Я давно хочу заработать деньги и отправиться в далекое путешествие, - продолжил Ахмет, когда мы выпили полные кружки; от полнейшей неопытности или, вернее, мальчишеской бравады, выпили без остановки, как газировку, не думая о последствиях.
- А я купил бы мотоцикл, - сказал я, чувствуя, что начинаю хмелеть; во всяком случае деревья вокруг поляны стали шататься.
- Главное, чтобы была мечта, - нетвердо сумничал Старик.
Нам бы передохнуть, развить тему своего необозримого будущего, а еще лучше - спеть про «пикирующий бомбардировщик», модную песню того времени - не зря подмечено, что поющий быстрее трезвеет - выходит алкоголь, но Ахмет сразу же достал свой портвейн и совершенно искренне признался заплетающимся языком:
- Давно хотел выпить... Надоели родители. То нельзя, это нельзя... Опекают, будто я маленький...
- Родители... всегда правы, - сбивчиво проговорил мудрый Старик. - Как ни крути, а школу... заканчивать надо... Так что поднатужьтесь... Осталось немного...
После второй бутылки мы уже разговаривали совсем бессвязно, а деревья вокруг поляны ходили ходуном, словно налетела буря, хотя стоял полный штиль. Известное дело, большинство мужчин, когда выпьют, говорят о женщинах, и мы не стали исключением.
Первым о девочках заикнулся Старик. Он рассказал, как одно время встречал из школы свою соседку:
- ...Я все думал: «Так много девчонок, а она единственная»... А она относилась ко мне, как к соседу... говорила про каких-то мальчиков, которые ей чего-то там дарят... Ну, в общем... так что, я решил: «Нет, она не единственная девчонка на свете, о которой надо все время думать»...
Затем похвастался я - с легким преувеличением рассказал, как однажды поцеловал одну нашу поселковую девчонку. На самом деле я только пытался ее обнять, за что схлопотал пощечину.
Надо сказать, что мы с девчонками учились в раздельных школах и потому женский пол для нас был почти недосягаем. В результате этого нелепого барьера, мы росли не только грубоватыми, но и в какой-то мере ущербными: не имели навыка общения с прекрасной половиной населения, не научились танцевать, ухаживать, проявлять нежность, все это впоследствии дало себя знать, когда мы, одичавшие, бросились в пучину страстей и потерпели массу поражений. Впрочем, были и победы. Но, главное, мы делали какие-то запоздалые открытия, и что еще хуже - рассматривали увлечения чуть ли не как основу жизни, ее сущность.
Но вернусь к костру. Неожиданно я заметил - как только мы со Стариком заговорили о девчонках, Ахмет сник и сидел, понурив голову. Судя по всему, его не меньше нас волновал романтический вопрос, но здесь - он, толстяк, явно понимал - у него было мало шансов. Я видел на его лице страданье от своей неполноценности и про себя посмеивался над ним, правда с долей жалости.
Ахмет долго сидел насупившись, потом вдруг вскинул на нас глаза и тихо проговорил:
- Дайте слово, что никому не скажете...
- О чем ты? - переспросил я, предугадывая маловажное сообщение.
- Дайте слово, что никогда... никому не скажете...
- Даю слово! - поднял руку Старик.
- Даю слово, - автоматически повторил я, немного озадаченный.
- Я сплю с немкой, - выпучив глаза, выпалил Ахмет, пугаясь собственных слов.
На несколько секунд мы со Стариком онемели от такой беспардонной, наглой лжи, но я быстро собрался и бросил угрожающим тоном, требуя разоблачения:
- Что ты мелешь?!
- Сплю с немкой, - отчетливо произнес Ахмет и опустил голову.
- Врешь! - я чуть не замахнулся на него.
- Не верю! - встрепенулся Старик. - Жалкий обман.
- Сплю! - вздохнул Ахмет с каким-то глубоким сожалением - видимо вспомнил о своей душе.
И в этот момент, неизвестно почему, я с ужасом понял - он говорит правду. И Старик это понял. Мы почувствовали себя ранеными в сердце; нас одновременно затрясло. Я отвел взгляд в сторону и увидел - в воду упало ближайшее к поляне дерево.
У Ахмета еще была возможность взять свои страшные слова назад, все поправить, опровергнуть смелое, но ненужное признание, чтобы с наших душ свалились камни - Старик потянул за спасительную нитку:
- Как?! Этого не может быть! Наша немка!..
Но несчастный великомученик Ахмет уже думал только о своей душе, он решил исповедаться до конца и безжалостно убил нас наповал.
- Ну, вы же знаете... мы проводили дополнительные занятия... Вначале в классе... потом у нее дома... Ее муж… часто в командировках...
Ахмет на минуту замолчал, как бы не решаясь очистить душу полностью.
А в воду уже рушились и дальние деревья. Одно за другим.
Ахмет шмыгнул носом, глубоко вздохнул:
- Она вначале меня гладила... потом целовала... ну, и... - он отвернулся и чуть не заревел от своего грехопадения.
Я тоже отвернулся и тупо уставился на речку - она прямо на глазах вставала на дыбы, правда, вскоре снова вошла в свое русло, и деревья встали на свои прежние места - слишком отрезвляющей была исповедь Ахмета.
…Утром по пути к станции мы угрюмо молчали; со Стариком я еще перекинулся несколькими словам, а в сторону Ахмета даже не посмотрел. Да и он плелся намного сзади - сам понял, что стал чужим, слишком взрослым для нас, что ли.
"Наша улица” №228 (11) ноябрь 2018
Леонид Анатольевич Сергеев родился 1936 году в Москве. Во время войны был эвакуирован в Казань, где окончил школу и недолго учился в строительном институте. После службы в армии жил в Подмосковье, работал грузчиком, шофёром, почтовым агентом, чертежником. В 1962 г. переехал в Москву. Работал фотографом, декоратором в театрах им. Вахтангова и им. Маяковского, иллюстрировал детские книги. Литературой занимается с начала 70-х годов. Первые книги написал для детей и подростков. Некоторые из них переведены на английский и польский языки. В дальнейшем книги выходили в издательствах "Советский писатель", "Современник", "Молодая Гвардия" и др. Член Союза писателей России, лауреат премий им. С. Есенина, А. Толстого и С. Михалкова, премии журнала «Московский вестник», диплома "Золотое перо Московии", Первой премии Всероссийского конкурса на лучшую книгу о животных 2004 г., Первой премии Международного конкурса "Литературный Олимп" 2011 г. В «Нашей улице» публикуется с 2001 года.
