Эдгар Эльяшев
ЗАПИСКИ ГОРЬКОГО
ПЬЯНИЦЫ
ЗАПИСКИ ГОРЬКОГО
ПЬЯНИЦЫ
рассказ
Эдгар Семенович Эльяшев родился 21 апреля 1931 года в Ленинграде. Окончил московский экономический институт. Работал в советских газетах «Московский комсомолец», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Социалистическая индустрия», в журнале «Молодой коммунист». Публицист, очеркист, прозаик. В «Нашей улице» опубликовал несколько рассказов. Умер 19 июля 2005 года в Москве.
Эдгар Эльяшев
ЗАПИСКИ ГОРЬКОГО
ПЬЯНИЦЫ
ЗАПИСКИ ГОРЬКОГО
ПЬЯНИЦЫ
рассказ
У меня в то время была приходящая жена. Это то же, что и приходящая домработница, только лучше. Дважды в неделю она ночевала у меня. Утром мы разбегались, она - к сыну, в Измайлово, я - на работу, на Цветной бульвар. Накануне я купил две бутылки "Агдама". Точно помнил, что две. Одну мы быстро уговорили. Вторая исчезла. Я методически, шаг за шагом перевернул всю квартиру. Бутылка ёкнулась, а я точно помнил, что было две. Только под утро Лариса призналась, что выгребла у меня из кармана плаща.
- Так где же она?
- Осталась в автоматной будке.
Мы относительно мирно позавтракали. Я пошел ее провожать. На выходе со двора Лариса кивнула на одиноко торчащую телефонную будку:
- Вот здесь я ее и поставила.
Я вспомнил, что кому-то звонил. Приоткрыл дверцу, чтобы взглянуть на место, где стоял мой "Агдам", и увидел бутылку целехонькой! Это было как подарок судьбы, не меньше. Я засунул Ларису в метро, позвонил на работу и бегом вернулся домой. Во дворе сосед Зиновий, скрипя протезом, выгуливал кота. Животное было так велико и вальяжно, что его приходилось выводить на цепочке. Иначе бы кота умыкнули. Протез скрипел потому, что сосед его не подмасливал. Он объяснял:
- Смазку ночью будет лизать Бонифаций. Не дай Бог,захворает.
Я сказал соседу о подарке судьбы. В его тусклых глазах зажегся алчный огонь:
- Давай сюда твой подарочек!
Мы уютно устроились на колченогом топчане. К стене на петлях крепилась чертежная доска - рабочий стол котовладельца. Вся остальная мебель была вынесена и растыкана по соседям. У меня самого стояли три стула и кресло. Дело в том, что некоторое время он боялся ареста. По статье, которая ему грозила, полагалась полная конфискация. К счастью, беда обошла сей дом стороной. А мебель вернуть еще не успели.
Зиновий работал в артели художников-оформителей. Там нашли приют мастера-расстриги, на дух не переносившие выкрутасы соцреализма. Были в артели и художники - неудачники, бездари и запойные алкоголики. Впрочем, пили все. Погнали Зиновия из артели за кошмарную историю с "Бехштейном". Дело обстояло так.
Зиновий и два артельщика подрядились оформить чей-то ведомственный клуб к выборам в Верховный Совет. Когда оставалась одна ночь, артельщиков заперли в зале, знали, что за народ. Но они все равно ухитрились крепко принять. Ночью им приспичило. Они пометались в запертом зале и не нашли ничего подходящего, кроме рояля. Утром с ними честь по чести рассчитались, благодарили за ударно выполненную работу, приглашали оформлять еще. Избирательный пункт открылся к шести часам. Все шло нормально, пока кому-то из активистов не взбрело в голову исполнить "Марш энтузиастов" (музыка Дунаевского). Пианист обратил внимание на слишком г...е звучание инструмента. Но Зиновий с артельщиками были уже далеко, в подмосковной глубинке. Могли ведь и посадить. С тех пор Зиновий работал на дому, рисовал плакаты. Рабочий с типичной плакатной рожей в синих защитных очках убеждает соблюдать правила техники безопасности. Или поднадоевшая птица с раздутым зобом, символ мира и демократии. Эти плакаты каким-то сложным образом тиражировались и шли в продажу.
Мы покончили с подарком судьбы. Бонифаций дремал рядом и во сне сучил лапами. Если бы он не был так изнежен, я бы думал, что снится ему мышиное сафари. А может, во снах он бродил вокруг колченогого топчана. "Идет направо - песнь заводит, налево - сказку говорит"...
Я пересек двор и побрел к гастроному. С двумя рублями в кармане. Хоть пива попить. Мой внутренний голос нашептывал, что пивом дело не кончится.
Близился Час лошади, и у винного отдела толпился народ.
Половина планеты слушает бой Биг-Бена. Одна шестая суши живет по кремлевским курантам. Пушечный выстрел с Петропавловки возвещает об адмиральском часе. Ну, а в нашем микрорайоне время размечается трезвоном медного колокола на бегах.
Из окна моей кухни виден поворот беговой дорожки. Это впечатляющее зрелище: рысаки, точно в полете, выбегают на вираж. За ними, в шелку красных, синих, желтых камзолов летят жокеи в своих воздушных качалках, доносится приглушенный рев невидимых отсюда трибун. Сам я на скачки не ходил, но был вынужден с ними считаться. Трижды в неделю жизнь в микрорайоне заметно осложнялась. Это чувствовалось по переполненным трамваям и троллейбусам. Их буквально тошнило прибывающим людом. Толпы осаждали винный отдел гастронома. После скачек асфальт окрест был усеян пачками пустых билетов. В местных питейных заведениях допоздна гудели не остывшие игроки.
- Эй, Кроки, выпьешь с нами? - окликнули из толпы у винного прилавка. Кроки - сокращенное слово "крокодил". Этой кличкой меня наградили в Институте Нервных Расстройств. В первый же день, хлебнув антизапойного зелья, а им угощали насильно, я скроил зверскую рожу и сплюнул:
- Да это же морилка для... крокодилов! Нет, простите, это крокодилова моча!..
Курилка немедленно отреагировала:
- Новенький здорово смыслит в крокодилах. Знает, чем воняют крокодиловы ссаки!
Так я на сорок пять дней стал пресмыкающимся.
Помещению в Институт я был обязан Очень Высокому Начальству. После редакции я проводил вечера в пивбаре Домжура. Там даже в жару не было очереди за пивом. Кроме того, там подавали любимые черные сухарики, запеченные с кристалликами крупной соли. Между выходом из пивбара и входом в ресторан мне часто попадалось Очень Высокое Начальство, попросту главный редактор "Литературной газеты" А. Б. Чаковский. Он обычно располагался у буфетной стойки с чашечкой кофе, мусолил огрызок кубинской сигары, знал, сибарит, как ловить кайф. Когда я, как чёртик из коробки, вылезал из подвала пивбара, окурок сигары вопросительно замирал в углу рта. Чаковского мучил какой-то вопрос. Однажды он не выдержал и спросил:
- Мы ведь часто встречаемся, только не могу припомнить, где?
Что бы мне начать импровизировать, дескать, как же, встречались, на читательской конференции по вашей "Блокаде". Я - тот робкий читатель, который стеснялся спросить, кто более повинен в ленинградской трагедии, сам Сталин или его бездарная камарилья? Может быть, Жданов? Глядишь, и поговорили бы откровенно, по душам, как водится между земляками. И еще, насчет этого Жданова. Сделай, пожалуйста, так, чтобы хотя бы в твоей "Блокаде" этот вурдалак освободил бы мир от свого дыхания на три годика раньше, всего на три! "Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!". Ничего, вероятно, Чаковский бы мне не ответил.
Вместо этого я честно сказал:
- Некоторым образом я у вас работаю, Александр Борисович. И часто видимся мы на планерках.
Что-то неуловимо дрогнуло в его лице. Он вынул сигару и протянул неопределенно:
- А-а... Ну да, конечно...
Вскоре Чаковский решил, что мне непременно надо лечиться. Думаю, просто надело ему так часто встречаться в Домжуре. И я прилег в Институт Нервных Расстройств.
Первым за меня взялся профессор Рожнов, известный психиатр и гипнотизер. Он быстро погрузил меня в сон. Гипнозу я не противился, это было даже приятно. Но затем сквозь гипнотическую дрему он стал внушать, что алкоголь - яд, водка - отрава, и что я буду испытывать спазмы рвоты при одной мысли о выпивке. Спорный вопрос!
Едва очухавшись от гипноза, я стал вспоминать поездку в Петрозаводск. Стерильно чистенький город! Если идти от гостиницы, слева - Онежское озеро, справа проспект, по-моему, Ленина. И нигде ни намека на винную лавку! Я сунулся обратно в гостиницу, но ресторан был закрыт на спецобслуживание. Это когда жрут и пьют одни иностранцы, черт их дери. Тогда я прибег к обычному способу. Надо встать в двух кварталах от центра и дождаться небритого аборигена. В девяти случаях из десяти тот окажется подвыпившим субъектом. Я быстро находил общий язык:
- Слышь, мужик, тут выпить есть где?
Обычно после этого показывали дорогу или провожали до входа в магазин. Правда, все тут зависело от качества первоначальной селекции. Иной хмырь норовил навязаться в собутыльники. На этот раз небритый абориген долго скреб в затылке:
- Разве у Люськи... Не, у Люськи было вчера. На Бебеля, там брали в обед.
- Мне что на Бебеля, что на Бабеля, один хрен, - сказал я, теряя терпение. - Сами-то мы не местные. Ты уж, мужик, проводи.
Так я попал на окраину Петрозаводска в маленький, но емкий магазинчик. Ибо он вмещал три четверти страждущего Петрозаводска плюс вагон плодово-ягодного вина. Вино стоило рупь две копейки бутыль и называлось плодово-выгодным. А бутыль, большая и черная, именовалась "Полем Робсоном", был такой здоровенный негр из Штатов, он исполнял "я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек", душевно так пел. Все эти сведения я почерпнул, пока стоял в очереди. Полчаса стоял, не больше, магазин работал в четыре руки, как на рояли играли.
Я заперся в номере, вымыл стакан, в котором ночевала чужая зубная щетка, налил и залпом его осушил. И тут же вспомнил песню Вертинского: "Пей, моя девочка, пей, моя милая, это плохо-ое вино, оба мы нищие, оба унылые, счастие нам не дано". Я на минутку представил Вертинского, пьющего плодово-выгодное из мутного граненого стакана, и меня слегка повело. Но я храбро выпил второй стакан и так до конца всю бутыль. Вот когда меня по-настоящему повело. В эти минуты и должен был вырабатываться тот условный рефлекс, о котором талдычил профессор: стойкое отвращение к алкоголю. Вывернуло наизнанку, еле успел к унитазу. Отдышался. Умылся. Мне стало мучительно больно за те полчаса, так бездарно прожитые в очереди. Не знаю, может рефлекс и действовал, но только на качественное пойло. Которое привык лакать профессор. Я взглянул на часы. Еще можно успеть. Я кокнул "Поля Робсона" на крупные осколки и взял с собой. Стоять снова в хвосте не стал, а предъявил остатки бутыли. Люди посочувствовали горю, оно было написано на физиономии, и меня пропустили. На этот раз я отоварился сразу двумя бутылями, пусть Поли Робсоны пропоют мне дуэтом. Пусть один споет во славу унитаза, уж второго я уговорю...
Всосалось за милую душу. А вы говорите - рефлексы, дорогой герр профессор!
Я полюбил сеансы гипноза. Профессор владел им мастерски. Он говорил, как я устал, как слипаются веки, а потом вдруг властно приказывал: спать! - и делал отрубающий жест ладонью. И я спал, и сны ластились ко мне, как кошки, мя-яягонькие такие, домашние сны. В них не было ни рефлексов, ни антабусов, а было что-то легко скользящее, мимолетное, я никак не мог уловить суть. Может, мне и рефлексы виделись, кто знает, но отвращения к спиртному не возникало, хоть застрелись.
Институт Нервных Расстройств отличался свободой нравов. С умилением вспоминаю сорок пять дней, проведенных, как на санаторном режиме. Каждый занимался, чем хотел. Я забрал с собой пишущую машинку, вечерами запирался в ординаторской и кропал потихоньку свою прозу. Если, конечно, врачебное начальство не заставляло редактировать научные статьи.
На ночь нас загоняли в палаты, но и там курили, травили анекдоты, слушали Би-би-си и передачи Вилли Скаловера. Некоторым особняком держался Рашпиль, властный алкоголик сорока с лишним лет. У него в Институте был с в о й кабинет с проведенным городским телефоном (речь идет о временах, не знавших мобильников). Из этого кабинета Рашпиль руководил огромным заводом, чей бюджет мог поспорить с бюджетом всего Минздрава. Кличку директор заработал изобретением изумительного по силе напитка - рашпилевки. До этой взрывной жидкости директора - пьяницу ничего не брало. Ни самые выдержанные коньяки, ни самогонные первачи, горевшие синим пламенем. Напиток этот получается так. Берутся два рашпиля с грубой нулевой насечкой и складываются наподобие желоба. Желоб закрепляется в наклонном положении. По нему гонят нитробензол, нитролак или что-то там еще, начинающееся на "нитро". Краска и всякая гадость оседают на пупырышках, то есть на рабочей поверхности агрегата, а относительно чистый бульон стекает в подставленную емкость. Бульон после такой перегонки не теряет кроваво-красного цвета, в этом вся суть. Обычно Рашпиль гнал свой нектар вместе со сторожем, тот помогал наклонять бутыль. Однажды их обоих нашли плавающих в луже крови. Вызвали милицию, милиция вызвала секретаря партбюро. Приехала "Скорая". Сторожа откачать не удалось, не хватило, бедняге, партийной закалки и стажа. А Рашпиль, как только очухался, засобирался ехать руководить. Еле его отговорили, убедив, что это он может делать и отсюда, из институтских стен.
Здесь же косил от следственного изолятора некто Котька-грузин. Он заведовал гигантской фабрикой-кухней, был непростительно юн, и за это его хотели сожрать. Спасла молодого паршивца от жарких объятий ОБХСС родная мамулька, важная шишка в торговых верхах.
- Сырость- лучший друг общепита, - разглагольствовал
Котька-грузин. - Повысь тепловой режим на полградуса, не уловит ни один ревизор, а у тебя лишний центнер мяса. Откуда ? От сырости!.. - Он был недурен собой, этот горестный потомок Тариэля и прекрасной Нестан. Он словно сошел с рисунка Кабуладзе. Тот же упрямый с горбинкой нос, такие же ухоженные усы. Накинуть ему на плечи тигровую шкуру, так он пропьет ее в ближайшем кабаке. А может, и не пропьет. У него сегодня другая, более актуальная мечта. Он хочет, чтоб веранда на даче была со стеклянным полом, и чтоб девчонок туда на танцы водить. А самому сидеть под верандой и наблюдать. Котька знает, есть такие веранды, только надо много воровать, а мамулька не дает развернуться.
- Эх ты, вор-недоучка! Будешь торговать красиво, и деньги сами тебя найдут. - И я рассказал в темноту палаты, как пил чачу в Тбилиси.
Там я был гостем очень Важной Персоны. Написав за Персону статью, я пустил ее обкатывать по инстанциям и пока был абсолютно свободен. День начинался с салона "Воды Лагидзе", затем я переходил на другую сторону и двигался по проспекту Руставели до площади, с которой открывался рынок. Здесь, на углу проспекта в полуподвале, находилась винная лавка, торгующая в розлив рислингом и мукузани. От сухих вин меня пучило и я попросил что-нибудь покрепче, желательно чачу.
- Нэ дэржым, - сказал усатый кацо, тоже напоминавший Тариэля. Я по глазам видел, что врет. Боится. Ну, ладно. Я с вечера запасся водкой, и, прежде, чем спуститься в знакомый погребок, хлебнул хорошую дозу. Заказал стакан мукузани, стараясь дышать на хозяина.
- Падажды одын мынута, - сказал усатый кацо. Нас разделял длинный прилавок, отполированный под красное дерево. Вдруг по этому прилавку ко мне стремглав промчалась голубая тарелочка с ровно нарезанным черным хлебом. Вслед за ней, пущенная той же набитой на этом рукой, скользнуло блюдце с нашинкованным огурчиком. И вот по прилавку промчался стограммовый стаканчик, наполненный всклень чистой, как слеза, чачей. Пронесся, не расплескав ни капли, и встал, как врос, у моей ладони. Аж дух захватило от такого высочайшего класса.
- Ну, как там у вас в Москве ? - спросил Хозяин. Грузинский акцент испарился и стало ясно, что это "нэ дэржым" относилось к непонятливым новичкам, а я - свой, чего меня бояться. Он всегда рад дорогому гостю.
Попросил повторить. Мне не столько хотелось выпить, сколько еще раз увидеть эту филигранную технику жонглирования хлебом, соленым огурцом, чачей. Снова над прилавком сверкал молнией нож, разваливая овощ на тоненькие кружочки.
- Все, больше не дам, - сказал Хозяин после третьего раза. - Иди, отдыхай. Тебе вызвать такси ?..
Хорошо было в тот раз в Тбилиси. Я с умилением вспомнил, что в Москве тоже было вовсе неплохо. Главное, всюду быть с в о и м. Из редакции в магазин "Верняк" вел путь через "Два барьера". Барьерами служили литые чугунные решетки, с двух сторон ограждавшие зелень бульвара. Магазин окрестили "Верняком", потому что там всегда было, что выпить. К нему не зарастала народная тропа, проложенная между барьерами. Зимой и летом у входа в магазин стояла бабуся запенсионного возраста. Рядом опрокинутый картонный ящик из под вина. Ящик сервирован бумажной салфеткой, на салфетке - ломтик черняшки с выложенной закуской. Закусь по сезону. Одна редисочка, либо четверть огурчика, либо почищенная килечка. К редиске и луку полагалась щепотка соли. Не обжираться шли сюда люди, а принять причастие. Мордастые менты не оставляли бабусю в покое. От ее согбенной фигурки за версту грозила опасность советской власти. То и дело убогий торговый ассортимент приходилось прятать в сумку. Зато местные алкаши старушку уважали и всячески прикрывали от ментов.
У Хозяина тбилисского духана и этой московской бабуси было немало общего. Оба торговали из-под полы. Он - чачей, она - закуской. Хозяин полуподвальчика обитал в уголке страны, где все притворялись, будто живут при социализме. Может быть, этот фантастический строй кое-кого даже устраивал. На самом деле все вокруг было частным. Не только чача, но и блюдце с огурчиком и, возможно, сам духан. Мой кацо любил ближнего и уважал свою торговую профессию. На этом сходство кончалось. Бабуся жила при социализме совкового розлива. Она дышала воздухом, отравленным злобой и подозрительностью ко всему, что еще могло шевелиться. Она выросла в мире, где у нее не было ничего своего. Даже картонный ящик из под вина принадлежал государству. Стало быть, никому. И она тоже была ничья, никому не нужна, как тот обшарпанный ящик. И даже само ее проживание на белом свете ставилось под сомнение. Иначе старухе платили бы нормальную пенсию.
Лично я не верю ни хрена ни в социализм, ни, тем более, в коммунизм, ни в равенство и справедливость, ни в прочие благоглупости. Возьмем расхожий постулат совкового оракула Островского. "Самое дорогое у человека, - пишет наш классик, - это жизнь. Она дается ему один раз..." Не хотите ли поставить маленький эксперимент? Два мужика срочно нуждаются в пересадке сердца. Один мужик - я, а другой - Брежнев. На место генерального секретаря можно поставить редактора "Литгазеты" Чаковского или профессора Рожнова, это значения не имеет. Так вот, кто получит донорское сердце, а кто просто сдохнет? Вот то-то и оно. Пусть моя внутренняя Вселенная на три порядка богаче брежневской. Что из того? А вы говорите -старушка! Да ее каждый день убивает какой-нибудь мордастый Раскольников...
Во сне сопели соседи по палате. В углу поминутно всхрапывал ведущий инженер хитрого Института среднего машиностроения. Мы его звали Шишигой, уж не знаю, за что. На улице протарахтела машина, по потолку проплыл силуэт переплета окна вместе с куском занавески и снова все погрузилось во тьму.
Что бы дождаться утра и махнуть через "Два барьера"! Может, та бабуля у "Верняка" приветит меня серебряной килечкой, ведь она так старательна... Не виновата она, что все у нас выходит наперекосяк. И ведь никто персонально не виноват. Такая уж проклятая данность нависла над нашей страной.
Я надел наушники и включил приемник. Зеленый индикатор подмигивал, как глаз кота Бонифация. Там, за океаном, что-то бубнил Вилли Скаловер. Богиня моей мечты Дорис Дей бросала три монетки в римский фонтан. Я постепенно ощутил себя сидящим на полу у открытой дверцы печки. От углей струился красный жар. Слева лежал и смотрел в огонь старый Дарлинг. Я коснулся его шелковистого уха, и он, в ответ, трижды простучал хвостом по ковру. Справа, тоже, совсем как живая, сидела мама и тоже неотрывно смотрела в огонь. До меня вдруг дошло, что это никогда больше не повторится. Ни мама, ни пес, ни жар углей в печке, ни Дорис Дей с ее тоской о римском фонтане... Не повторится больше никогда. И это было так страшно и безнадежно, что мне захотелось в голос завыть, но тут я проснулся, и подушка была мокрой от слез. Надо мной белел потолок. Ночные тени и видения растворились в свете дня. Панорама памяти сдвинулась чуть вправо, и я встретил старого знакомого, Который Продавал Дырки. Рядом с "Верняком" находился магазин инструментов. У входа толклись разные хмурые личности. Предлагали провести куда-нибудь газ, подновить электропроводку. Часто там торчал "внук" композитора Скрябина, он все собирался пропить нижнюю деку от контрабаса. Жил "внук" неподалеку, либо дома держал целый склад нижних дек. Иначе как бы он каждый раз появлялся с новой, не пропитой, ведь с нею в троллейбус не влезешь. Ну, а тот, Который Продавал Дырки, околачивался здесь постоянно. Временами его уводили клиенты. На полчаса или на день, в зависимости от емкости работ. Одно дело пробить шлямбуром отверстие для гвоздя, другое - сверлить в двери овал для приходящей кошки. На все виды работ Дырокол установил альтернативную систему оплаты. Либо рупь сорок девять, цена четвертинки, либо два восемьдесят семь, столько стоила пол-литра. Каждое повышение цены на алкоголь автоматически вело к изменению тарифа. Дырки исправно поили, кормили и кое-как одевали. Но вот однажды возник конкурент. Невзрачный такой счетовод или технолог. Сам он дырок не сверлил, оформлял заказы. Работал технолог от фирмы "Заря", бытовое обслуживание населения. Ему был выделен погонный метр прилавка. Он прикрепил объявление: "Прейскурант. Единица отверстия диаметр 1см глубина 1см тариф 16 копеек". Обложился книжками накладных и квитанций, листками копирки, остро очиненными карандашами. Контора пишет! Заказов было много. Население, обрадованное видимой мизерностью тарифа, словно собиралось запастись дырками впрок. Дырокол, не евший и, главным образом, не пивший, понуро смотрел, как его покидает последний клиент. Спасибо, бабуся дала опохмелиться.
Я рассказал о бедах, постигших Дырокола, соседу Зиновию. Тот отыскал ящик от посылки, отодрал дно, покрыл лиловым колером и, когда грунт подсох, вывел золотисто-желтой охрой: "ДЫРКИ! Недорого! На любой размер и вкус. Прорубаю окна в Европу!" Эту фанерку мы торжественно вручили Дыроколу. Уж как он радовался! То поставит ее к ногам, то повесит на шею. К тому времени стали возвращаться все его старые клиенты. Фирма "Заря" обжуливала население даже на дырках. Отверстие глубиной в один сантиметр и вправду стоило 16 копеек. Но кому была нужна эта тесная вольера для клопов! Когда суммировались все "тарифы", когда прибавлялась наценка за твердость, надбавка за высоту, отверстие поистине становилось драгоценным. На каждую дыру набрасывалась орава дармоедов, от гендиректора до последнего счетовода. И это была система! Общество развитого социализма? Общество всеобщего недоверия и всесоюзного грабежа!
Дырокол продолжал взимать бутылку за отверстие. Рано радовался - бедолагу сгубил алкоголь. Как-то спьяну он прорубил окно из кухни клиента в чужую квартиру. Теперь за тунеядство Дырокола выселяли из Москвы. Если сложить все проверченные им отверстия, может, хватит на дырку сквозь весь земной шарик. А его за тунеядство из Москвы...
Дырокол вернул бабусе долг семьдесят копеек, со всеми простился и пропал навсегда...
- Эй, Кроки, выпьешь с нами ? - то был Шишига из Института среднего машиностроения. С ним ничем не примечательный товарищ из той же хитрой конторы. Внутренний голос не обманул. Пивом дело не кончилось. Мы выпили, и они затащили меня на бега. Великолепие праздника, которое виделось мне из окна кухни, оберну лось здесь полинявшими камзолами; на красных рожах наездников налипли комья грязи, летевшей из под копыт. Колокол слишком часто трезвонил, чтобы я мог разобраться в заездах. Лошади, стартовавшие вслед за пикапом, быстро скрылись за поворотом, потом появились с другой стороны, и так раз за разом. Никакого азарта. На одолженную трешку я выиграл пять рублей.
- Новичкам всегда везет по первому разу, - сказал по этому поводу ничем не примечательный товарищ. Мы еще выпили и перед нами встал извечный русский вопрос: где взять денег, чтобы продолжить. Решено было ехать в шишигинский Институт, благо, он располагался неподалеку, где-то в гуще Песчаных.
- Не опоздаем? - засомневался я. - Шарага, поди, уже закрыта.
- У нас все только начинается, - загадочно усмехнулся Шишига. - Спирт с утра завезли, двести кило, целую бочку...
Ну, тогда другой коленкор. Если целую бочку. А ведь Шишига лечился. Лечился и я. Лечились и Рашпиль с Котькой-грузином. Для меня закупили во Франции дорогущий препарат "Эспераль", стопроцентная гарантия от пьянства. Но, по словам будущего премьера, хотели, как лучше, а получилось, как всегда. После той ночи у топящейся печки будто надломилось что-то в моей психике. Совсем перестали действовать гипнотические пасы Рожнова. Условные рефлексы, и так не слишком твердые, заглохли напрочь. Организм яростно отвергал любое насилие извне. С треском отринул он купленную за валюту "Эспераль". Все десять таблеток, полный заряд, одна за другой, выскочили из разверзшегося надреза в заднице. Сначала я складывал их в спичечный коробок, потом оставил это никчемное занятие. Я не знаю ни одного человека, которому лечение принесло бы пользу. Наоборот, многие стали пить еще хуже, чаще повторялись запои, тяжелее из них выходили. Один из наших, Полковник, и вовсе отдал Богу душу. Он был настоящим полковником, этот Полковник. И он потерял свое мужественное лицо, когда на него разом накинулась масса детских болезней. Коклюш, корь, свинка. Погиб от дифтерита. Говорят, задыхался. Говорят, просил перед смертью дозу спирта. Полковник уже не мог глотать и жестами показывал, что надо ему поставить спиртовую клизму. Но родственники закоснели в упрямстве и невежестве. Он умер в страшных мучениях, а жену и дочь проклял навек.
Шишиге тоже подшили "Эспераль", шишигинский зад тоже ее проигнорировал. Теперь ему было мучительно больно за жизнь, прожитую без спиртного. Он спешил наверстать упущенное.
У проходной разделились. Шишига приготовил пропуск и скрылся в сторожке вахтеров, а мы пошли вкругаля до солидной дыры в бетонном заборе. Индифферентный товарищ оказался начальником по режиму, или, по собственному выражению, управляющим этой дырой. Пока мы шли к главному корпусу, начальник дыры поведал леденящую душу историю ереванской электронно-вычислительной машины. Они получили машину в феврале, и она вела себя пристойно, потихоньку налаживалась. Сейчас на дворе середина июня, цветут липа, тополь и прочая бузина, а Ереван планирует поставить холодильник только в третьем квартале будущего года. Вот и приходится вертеться, работать ночами.
Постепенно до меня дошло, какая связь между цветением тополя и ереванской ЭВМ. Машина от работы шибко греется, ее надо охлаждать. Для этого предназначены ереванские холодильные установки. Они запланированы на следующий год, а тополь цветет сегодня, и кругом вьется метель тополиного пуха, улицы полны волнами белой ваты, ее так любит подпаливать ребятня. Пух летит в окна и забивает в машине контакты. Держать окна закрытыми? Но тогда перегреется машина. Окна открывают лишь ночью, когда относительно прохладно и к тому же стихает белая поземка.
- Но если тополь не желает цвести в морозы, может, есть смысл понаделать больше холодильников?
Начальник дыры посмотрел на меня, как на сумасшедшего:
- Кто ж позволит планы менять! Планы, небось, утверждены в главке.
- Ну, если уж в главке... - Я прекратил этот бессмысленный спор. Тополь не будет цвести в январе. Совковая логика не подчиняется здравому смыслу. Ереванская ЭВМ занимала целый этаж. Окна задраены. Машина молчала. Пахло подпаленной пластмассой и канифолью. Шишига и двое его коллег-технарей хлопотали вокруг железной бочки со спиртом. У каждого из кармана халата торчала логарифмическая линейка. Линейка была здесь символом власти, маршальским жезлом, скипетром венценосца. Что ж, посмотрим, что нашаманят мальчики - технари, как поведет себя ереванская ЭВМ и самая главная ее деталь - бочка со спиртом.
В наших руках появились стаканчики, сделанные из радиоламп. Цоколь аккуратно обрезан, внутренности, наподобие рыбных, удалены, серебряный налет отмыт спиртом. Нам налили по первой и мы выпили за прекрасную Шаганэ, - так они называли машину. На улице почти стемнело. Шишига распахнул все окна и подал команду к запуску. Одна за другой закрутились бобины магнитофонов, залязгали, защелкали десятки, если не сотни реле - машина трудилась! Вот Шишига вставил в каретку лист бумаги, и та принялась метаться, вертеться, ездить туда-сюда, потом все замолкло, только дважды взлязгнуло какое-то запоздавшее реле. Шишига торжественно извлек из каретки лист. Машина выдала на гора ... потрет Ленина!
- Вот это да! - искренне восхитился я, потому что не ожидал от нее ничего подобного. Во всяком случае, такого откровенного подхалимажа. - А что она еще умеет?
Шаганэ заклацала своими реле, пока Шишига менял программу, потом все завертелось - закрутилось со страшной скоростью и в результате был смачно выплюнут портрет Эйнштейна.
- Вот, - объявил Шишига. - Больше она, стервоза, ничего не умеет. Ее, дебилку, учить надо. Мучаешься, мыкаешься тут ночами, будешь рад хоть Эйнштейну, хоть Ленину...
И Шишига заплакал пьяными слезами.
Пока он тут уродовался с дебильной распаренной Шаганэ, Билл Гейтс закладывал основы своей империи. В чьих-то мечтах уже смутно вырисовывалась идея Всемирной Паутины - Интернета. Понятно, тогда я об этом знать не мог, просто Шишиге сочувствовал.
Мы здорово надрались казенным спиртом у Шаганэ. Я не помнил, как добрался домой. Утром вчерашние приключения и сама Шаганэ показались фантасмагорией. Но вот я полез зачем-то в карман пиджака и оттуда выудил вчетверо сложенный портрет Ленина. Я рассмотрел рисунок на трезвую голову. Портрет состоял из множества литер "Ш" машинописного шрифта. Шаганэ могла говорить только "ДА" или "НЕТ". Вы ужасны? Да-да-да! Вы прекрасны? Нет-нет-нет. Либо эта "Ш" в данном месте есть, либо она отсутствует. На расстоянии оттиски литеры "Ш" слагались в рисунок. Конечно, над портретом сначала работал художник-программист. А теперь и я могу подсчитать, сколько этих "Ш" и пробелов содержится в каждой строчке. Гениально! И это при том, что я умел рисовать только кошку.
Во мне зародилась хулиганская идея. Я приехал в редакцию, сел за машинку и применил на практике свои расчеты. Все получилось с первого раза. Только заменил букву "Ш" на знак вопроса. Ленин мой как будто спрашивал - что же натворил он в октябре семнадцатого. Затем сложил облик вождя из одних параграфов. Вышел Ленин бюрократический. Потом изобразил его цифрой "2". Получился Ильич - двоечник. Это ему за "научный коммунизьм". Дели, Ильич, славу с недоучившимися кухарками!
Мой служебный кабинет располагался в актовом зале, за сценой. Раньше там помещалась одна из гримерных. В это место никогда не заглядывало начальство. Именно поэтому я устроил в кабинете музей. Здесь были собраны квитанции за штрафы, приходные ордера родной бухгалтерии, вырезанные из "Мурзилки" пять кошек по двадцать копеек, иллюстрирующие некий скабрезный анекдот. Отдельно экспонировалась кружка Ломоносовского фарфорового завода из серии "Память Ильича". На ней был изображен знаменитый шалаш в Разливе, где Ленин скрывался от жандармских ищеек. Кружка так и называлась - "Разлив".
Идеологическую основу музея вместе с этой кружкой составляли так называемые "стервеокартинки". За базу бралась репродукция популярной картины классика живописи. Например, "Петр 1 допрашивает царевича Алексея" работы Николая Ге. Я исходил из того, что широкие массы недостаточно знают причину гнева Петра. Из известной картины Делакруа я вырезал фигуру женщины на баррикаде, олицетворение французской революции 1830 года. Ножницы лишили ее знамени и ружья, и теперь она выглядела разъяренной фурией. Вклеил ее за кресло, на котором восседал сердитый император. Царевичу Алексею с помощью маникюрного лака раскровянил физиономию и в руку вложил дамский лифчик, их навалом в журнальной рекламе. Все встало на свои места. Вот за что самодержавный отец сыночка шпынял - за лютость к женскому полу.
Или вот сцена в трактире неизвестного автора. Дерутся трое крестьян. А может, ремесленников. Ссора случилась из за карт, вот они, рассыпанные, валяются. Одного поймали на шулерстве, вцепились в волосы и вот-вот на голову обрушится глиняный кувшин. Повод для драки показался мне мелким, отвлекающим от классовой борьбы. На бочку, где валялись карты, я небрежно швырнул "Красную газету", вырезанную из полотна Петрова-Водкина "Тревога". Причина драки сразу приобрела политический окрас.
Упомянутая "Тревога" стала гордостью моей картинной галереи. Петров-Водкин изобразил семью бывшего красногвардейца, может быть, чоновца. На хозяине залатанные солдатские штаны. На столе остатки прерванного ужина - краюха хлеба, объедки какой-то еды на полупустой тарелке. Бедно, трудно живут. На табуретке оставлена "Красная газета", брошена так, что можно прочитать заголовок передовицы -"Враг уже ...". Ходики показывают тридцать пять десятого, самое разбойничье время. Бывший солдат революции прильнул к окну, за которым притаилась тревога, всполошившая всю семью. Жена, дурно одетая клуша, обняла девочку; в недетских глазах ребенка нешуточный страх - вдруг папку убьют. В кроватке разметался во сне второй ребенок. Я добавил третьего - негроидного рахитика, послужившего поводом для упреков и подозрений в этой крепкой пролетарской семье. Для тревоги были и другие причины. В окна заглядывали общедоступные прелестницы. К ужасу клуши-жены, они сманивали бывшего фронтовика. Вот так. Кто предложит иную трактовку?..
Портрет Ленина занял достойное место на этой хулиганской выставке. Я водил на него гостей. Привел и соседа Зиновия. Подарил ему все три варианта вождя. Зиновий ни разу не видел работы электронной машины. Он был потрясен. Не знал, чем меня отдарить. Побывал в десятке московских мастерских. Наконец, притащился с увесистым свертком. Там была серия портретов Л. И. Брежнева. Портреты выполнены на картонках формата тридцать на сорок. Картонки покрывала прочная пленка. На обороте приделано кольцо, чтобы вешать шедевры на стену.
Патриотический цикл открывался картинкой а ля Налбандян "Утро нашей Родины". Леонид Ильич в кремовом кителе и при всех наградах стоит на фоне Днепрогэсской плотины, и вокруг расцветает колхозная земля. Другая картонка. Брежнев задумчиво смотрит на партийный билет номер один, выписанный покойнику Ленину. На лице Леонида Ильича отображена великая ответственность за судьбы нашей Отчизны. Вот это плакат! И что за находка с билетом номер один! Дальше было попроще.
Л. И. Брежнев в люке танка.
Л. И. Брежнев в кабине истребителя.
Л. И. Брежнев в рубке подводной лодки.
Зоркий орлиный взгляд и непреклонная, несокрушимая воля к победе.
Маразм крепчал.
Вместе с бесславным концом государства распался и мой Паноптикум Пошлостей. Не знаю, куда делась кружка "Разлив", где теперь цикл портретов "ЭВМ рисует Ленина". Брежневскую серию я спустил на старом Арбате, на рынке Околохудожественных Ремесел. Брежневы на танке, в самолете и в подводной лодке ушли за доллары. На выручку я отоварился "текилой". Это был последний привет с Того Берега.
Впрочем, какой же последний? Иногда включаю ящик и, как в кошмарном сне, вижу тот же надоевший антураж:
Новый вождь в танке.
Новый вождь в кабине истребителя.
Новый вождь в рубке подводной лодки.
Господи! Все еще никак не наиграется. Все еще у нас впереди.
- Так где же она?
- Осталась в автоматной будке.
Мы относительно мирно позавтракали. Я пошел ее провожать. На выходе со двора Лариса кивнула на одиноко торчащую телефонную будку:
- Вот здесь я ее и поставила.
Я вспомнил, что кому-то звонил. Приоткрыл дверцу, чтобы взглянуть на место, где стоял мой "Агдам", и увидел бутылку целехонькой! Это было как подарок судьбы, не меньше. Я засунул Ларису в метро, позвонил на работу и бегом вернулся домой. Во дворе сосед Зиновий, скрипя протезом, выгуливал кота. Животное было так велико и вальяжно, что его приходилось выводить на цепочке. Иначе бы кота умыкнули. Протез скрипел потому, что сосед его не подмасливал. Он объяснял:
- Смазку ночью будет лизать Бонифаций. Не дай Бог,захворает.
Я сказал соседу о подарке судьбы. В его тусклых глазах зажегся алчный огонь:
- Давай сюда твой подарочек!
Мы уютно устроились на колченогом топчане. К стене на петлях крепилась чертежная доска - рабочий стол котовладельца. Вся остальная мебель была вынесена и растыкана по соседям. У меня самого стояли три стула и кресло. Дело в том, что некоторое время он боялся ареста. По статье, которая ему грозила, полагалась полная конфискация. К счастью, беда обошла сей дом стороной. А мебель вернуть еще не успели.
Зиновий работал в артели художников-оформителей. Там нашли приют мастера-расстриги, на дух не переносившие выкрутасы соцреализма. Были в артели и художники - неудачники, бездари и запойные алкоголики. Впрочем, пили все. Погнали Зиновия из артели за кошмарную историю с "Бехштейном". Дело обстояло так.
Зиновий и два артельщика подрядились оформить чей-то ведомственный клуб к выборам в Верховный Совет. Когда оставалась одна ночь, артельщиков заперли в зале, знали, что за народ. Но они все равно ухитрились крепко принять. Ночью им приспичило. Они пометались в запертом зале и не нашли ничего подходящего, кроме рояля. Утром с ними честь по чести рассчитались, благодарили за ударно выполненную работу, приглашали оформлять еще. Избирательный пункт открылся к шести часам. Все шло нормально, пока кому-то из активистов не взбрело в голову исполнить "Марш энтузиастов" (музыка Дунаевского). Пианист обратил внимание на слишком г...е звучание инструмента. Но Зиновий с артельщиками были уже далеко, в подмосковной глубинке. Могли ведь и посадить. С тех пор Зиновий работал на дому, рисовал плакаты. Рабочий с типичной плакатной рожей в синих защитных очках убеждает соблюдать правила техники безопасности. Или поднадоевшая птица с раздутым зобом, символ мира и демократии. Эти плакаты каким-то сложным образом тиражировались и шли в продажу.
Мы покончили с подарком судьбы. Бонифаций дремал рядом и во сне сучил лапами. Если бы он не был так изнежен, я бы думал, что снится ему мышиное сафари. А может, во снах он бродил вокруг колченогого топчана. "Идет направо - песнь заводит, налево - сказку говорит"...
Я пересек двор и побрел к гастроному. С двумя рублями в кармане. Хоть пива попить. Мой внутренний голос нашептывал, что пивом дело не кончится.
Близился Час лошади, и у винного отдела толпился народ.
Половина планеты слушает бой Биг-Бена. Одна шестая суши живет по кремлевским курантам. Пушечный выстрел с Петропавловки возвещает об адмиральском часе. Ну, а в нашем микрорайоне время размечается трезвоном медного колокола на бегах.
Из окна моей кухни виден поворот беговой дорожки. Это впечатляющее зрелище: рысаки, точно в полете, выбегают на вираж. За ними, в шелку красных, синих, желтых камзолов летят жокеи в своих воздушных качалках, доносится приглушенный рев невидимых отсюда трибун. Сам я на скачки не ходил, но был вынужден с ними считаться. Трижды в неделю жизнь в микрорайоне заметно осложнялась. Это чувствовалось по переполненным трамваям и троллейбусам. Их буквально тошнило прибывающим людом. Толпы осаждали винный отдел гастронома. После скачек асфальт окрест был усеян пачками пустых билетов. В местных питейных заведениях допоздна гудели не остывшие игроки.
- Эй, Кроки, выпьешь с нами? - окликнули из толпы у винного прилавка. Кроки - сокращенное слово "крокодил". Этой кличкой меня наградили в Институте Нервных Расстройств. В первый же день, хлебнув антизапойного зелья, а им угощали насильно, я скроил зверскую рожу и сплюнул:
- Да это же морилка для... крокодилов! Нет, простите, это крокодилова моча!..
Курилка немедленно отреагировала:
- Новенький здорово смыслит в крокодилах. Знает, чем воняют крокодиловы ссаки!
Так я на сорок пять дней стал пресмыкающимся.
Помещению в Институт я был обязан Очень Высокому Начальству. После редакции я проводил вечера в пивбаре Домжура. Там даже в жару не было очереди за пивом. Кроме того, там подавали любимые черные сухарики, запеченные с кристалликами крупной соли. Между выходом из пивбара и входом в ресторан мне часто попадалось Очень Высокое Начальство, попросту главный редактор "Литературной газеты" А. Б. Чаковский. Он обычно располагался у буфетной стойки с чашечкой кофе, мусолил огрызок кубинской сигары, знал, сибарит, как ловить кайф. Когда я, как чёртик из коробки, вылезал из подвала пивбара, окурок сигары вопросительно замирал в углу рта. Чаковского мучил какой-то вопрос. Однажды он не выдержал и спросил:
- Мы ведь часто встречаемся, только не могу припомнить, где?
Что бы мне начать импровизировать, дескать, как же, встречались, на читательской конференции по вашей "Блокаде". Я - тот робкий читатель, который стеснялся спросить, кто более повинен в ленинградской трагедии, сам Сталин или его бездарная камарилья? Может быть, Жданов? Глядишь, и поговорили бы откровенно, по душам, как водится между земляками. И еще, насчет этого Жданова. Сделай, пожалуйста, так, чтобы хотя бы в твоей "Блокаде" этот вурдалак освободил бы мир от свого дыхания на три годика раньше, всего на три! "Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!". Ничего, вероятно, Чаковский бы мне не ответил.
Вместо этого я честно сказал:
- Некоторым образом я у вас работаю, Александр Борисович. И часто видимся мы на планерках.
Что-то неуловимо дрогнуло в его лице. Он вынул сигару и протянул неопределенно:
- А-а... Ну да, конечно...
Вскоре Чаковский решил, что мне непременно надо лечиться. Думаю, просто надело ему так часто встречаться в Домжуре. И я прилег в Институт Нервных Расстройств.
Первым за меня взялся профессор Рожнов, известный психиатр и гипнотизер. Он быстро погрузил меня в сон. Гипнозу я не противился, это было даже приятно. Но затем сквозь гипнотическую дрему он стал внушать, что алкоголь - яд, водка - отрава, и что я буду испытывать спазмы рвоты при одной мысли о выпивке. Спорный вопрос!
Едва очухавшись от гипноза, я стал вспоминать поездку в Петрозаводск. Стерильно чистенький город! Если идти от гостиницы, слева - Онежское озеро, справа проспект, по-моему, Ленина. И нигде ни намека на винную лавку! Я сунулся обратно в гостиницу, но ресторан был закрыт на спецобслуживание. Это когда жрут и пьют одни иностранцы, черт их дери. Тогда я прибег к обычному способу. Надо встать в двух кварталах от центра и дождаться небритого аборигена. В девяти случаях из десяти тот окажется подвыпившим субъектом. Я быстро находил общий язык:
- Слышь, мужик, тут выпить есть где?
Обычно после этого показывали дорогу или провожали до входа в магазин. Правда, все тут зависело от качества первоначальной селекции. Иной хмырь норовил навязаться в собутыльники. На этот раз небритый абориген долго скреб в затылке:
- Разве у Люськи... Не, у Люськи было вчера. На Бебеля, там брали в обед.
- Мне что на Бебеля, что на Бабеля, один хрен, - сказал я, теряя терпение. - Сами-то мы не местные. Ты уж, мужик, проводи.
Так я попал на окраину Петрозаводска в маленький, но емкий магазинчик. Ибо он вмещал три четверти страждущего Петрозаводска плюс вагон плодово-ягодного вина. Вино стоило рупь две копейки бутыль и называлось плодово-выгодным. А бутыль, большая и черная, именовалась "Полем Робсоном", был такой здоровенный негр из Штатов, он исполнял "я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек", душевно так пел. Все эти сведения я почерпнул, пока стоял в очереди. Полчаса стоял, не больше, магазин работал в четыре руки, как на рояли играли.
Я заперся в номере, вымыл стакан, в котором ночевала чужая зубная щетка, налил и залпом его осушил. И тут же вспомнил песню Вертинского: "Пей, моя девочка, пей, моя милая, это плохо-ое вино, оба мы нищие, оба унылые, счастие нам не дано". Я на минутку представил Вертинского, пьющего плодово-выгодное из мутного граненого стакана, и меня слегка повело. Но я храбро выпил второй стакан и так до конца всю бутыль. Вот когда меня по-настоящему повело. В эти минуты и должен был вырабатываться тот условный рефлекс, о котором талдычил профессор: стойкое отвращение к алкоголю. Вывернуло наизнанку, еле успел к унитазу. Отдышался. Умылся. Мне стало мучительно больно за те полчаса, так бездарно прожитые в очереди. Не знаю, может рефлекс и действовал, но только на качественное пойло. Которое привык лакать профессор. Я взглянул на часы. Еще можно успеть. Я кокнул "Поля Робсона" на крупные осколки и взял с собой. Стоять снова в хвосте не стал, а предъявил остатки бутыли. Люди посочувствовали горю, оно было написано на физиономии, и меня пропустили. На этот раз я отоварился сразу двумя бутылями, пусть Поли Робсоны пропоют мне дуэтом. Пусть один споет во славу унитаза, уж второго я уговорю...
Всосалось за милую душу. А вы говорите - рефлексы, дорогой герр профессор!
Я полюбил сеансы гипноза. Профессор владел им мастерски. Он говорил, как я устал, как слипаются веки, а потом вдруг властно приказывал: спать! - и делал отрубающий жест ладонью. И я спал, и сны ластились ко мне, как кошки, мя-яягонькие такие, домашние сны. В них не было ни рефлексов, ни антабусов, а было что-то легко скользящее, мимолетное, я никак не мог уловить суть. Может, мне и рефлексы виделись, кто знает, но отвращения к спиртному не возникало, хоть застрелись.
Институт Нервных Расстройств отличался свободой нравов. С умилением вспоминаю сорок пять дней, проведенных, как на санаторном режиме. Каждый занимался, чем хотел. Я забрал с собой пишущую машинку, вечерами запирался в ординаторской и кропал потихоньку свою прозу. Если, конечно, врачебное начальство не заставляло редактировать научные статьи.
На ночь нас загоняли в палаты, но и там курили, травили анекдоты, слушали Би-би-си и передачи Вилли Скаловера. Некоторым особняком держался Рашпиль, властный алкоголик сорока с лишним лет. У него в Институте был с в о й кабинет с проведенным городским телефоном (речь идет о временах, не знавших мобильников). Из этого кабинета Рашпиль руководил огромным заводом, чей бюджет мог поспорить с бюджетом всего Минздрава. Кличку директор заработал изобретением изумительного по силе напитка - рашпилевки. До этой взрывной жидкости директора - пьяницу ничего не брало. Ни самые выдержанные коньяки, ни самогонные первачи, горевшие синим пламенем. Напиток этот получается так. Берутся два рашпиля с грубой нулевой насечкой и складываются наподобие желоба. Желоб закрепляется в наклонном положении. По нему гонят нитробензол, нитролак или что-то там еще, начинающееся на "нитро". Краска и всякая гадость оседают на пупырышках, то есть на рабочей поверхности агрегата, а относительно чистый бульон стекает в подставленную емкость. Бульон после такой перегонки не теряет кроваво-красного цвета, в этом вся суть. Обычно Рашпиль гнал свой нектар вместе со сторожем, тот помогал наклонять бутыль. Однажды их обоих нашли плавающих в луже крови. Вызвали милицию, милиция вызвала секретаря партбюро. Приехала "Скорая". Сторожа откачать не удалось, не хватило, бедняге, партийной закалки и стажа. А Рашпиль, как только очухался, засобирался ехать руководить. Еле его отговорили, убедив, что это он может делать и отсюда, из институтских стен.
Здесь же косил от следственного изолятора некто Котька-грузин. Он заведовал гигантской фабрикой-кухней, был непростительно юн, и за это его хотели сожрать. Спасла молодого паршивца от жарких объятий ОБХСС родная мамулька, важная шишка в торговых верхах.
- Сырость- лучший друг общепита, - разглагольствовал
Котька-грузин. - Повысь тепловой режим на полградуса, не уловит ни один ревизор, а у тебя лишний центнер мяса. Откуда ? От сырости!.. - Он был недурен собой, этот горестный потомок Тариэля и прекрасной Нестан. Он словно сошел с рисунка Кабуладзе. Тот же упрямый с горбинкой нос, такие же ухоженные усы. Накинуть ему на плечи тигровую шкуру, так он пропьет ее в ближайшем кабаке. А может, и не пропьет. У него сегодня другая, более актуальная мечта. Он хочет, чтоб веранда на даче была со стеклянным полом, и чтоб девчонок туда на танцы водить. А самому сидеть под верандой и наблюдать. Котька знает, есть такие веранды, только надо много воровать, а мамулька не дает развернуться.
- Эх ты, вор-недоучка! Будешь торговать красиво, и деньги сами тебя найдут. - И я рассказал в темноту палаты, как пил чачу в Тбилиси.
Там я был гостем очень Важной Персоны. Написав за Персону статью, я пустил ее обкатывать по инстанциям и пока был абсолютно свободен. День начинался с салона "Воды Лагидзе", затем я переходил на другую сторону и двигался по проспекту Руставели до площади, с которой открывался рынок. Здесь, на углу проспекта в полуподвале, находилась винная лавка, торгующая в розлив рислингом и мукузани. От сухих вин меня пучило и я попросил что-нибудь покрепче, желательно чачу.
- Нэ дэржым, - сказал усатый кацо, тоже напоминавший Тариэля. Я по глазам видел, что врет. Боится. Ну, ладно. Я с вечера запасся водкой, и, прежде, чем спуститься в знакомый погребок, хлебнул хорошую дозу. Заказал стакан мукузани, стараясь дышать на хозяина.
- Падажды одын мынута, - сказал усатый кацо. Нас разделял длинный прилавок, отполированный под красное дерево. Вдруг по этому прилавку ко мне стремглав промчалась голубая тарелочка с ровно нарезанным черным хлебом. Вслед за ней, пущенная той же набитой на этом рукой, скользнуло блюдце с нашинкованным огурчиком. И вот по прилавку промчался стограммовый стаканчик, наполненный всклень чистой, как слеза, чачей. Пронесся, не расплескав ни капли, и встал, как врос, у моей ладони. Аж дух захватило от такого высочайшего класса.
- Ну, как там у вас в Москве ? - спросил Хозяин. Грузинский акцент испарился и стало ясно, что это "нэ дэржым" относилось к непонятливым новичкам, а я - свой, чего меня бояться. Он всегда рад дорогому гостю.
Попросил повторить. Мне не столько хотелось выпить, сколько еще раз увидеть эту филигранную технику жонглирования хлебом, соленым огурцом, чачей. Снова над прилавком сверкал молнией нож, разваливая овощ на тоненькие кружочки.
- Все, больше не дам, - сказал Хозяин после третьего раза. - Иди, отдыхай. Тебе вызвать такси ?..
Хорошо было в тот раз в Тбилиси. Я с умилением вспомнил, что в Москве тоже было вовсе неплохо. Главное, всюду быть с в о и м. Из редакции в магазин "Верняк" вел путь через "Два барьера". Барьерами служили литые чугунные решетки, с двух сторон ограждавшие зелень бульвара. Магазин окрестили "Верняком", потому что там всегда было, что выпить. К нему не зарастала народная тропа, проложенная между барьерами. Зимой и летом у входа в магазин стояла бабуся запенсионного возраста. Рядом опрокинутый картонный ящик из под вина. Ящик сервирован бумажной салфеткой, на салфетке - ломтик черняшки с выложенной закуской. Закусь по сезону. Одна редисочка, либо четверть огурчика, либо почищенная килечка. К редиске и луку полагалась щепотка соли. Не обжираться шли сюда люди, а принять причастие. Мордастые менты не оставляли бабусю в покое. От ее согбенной фигурки за версту грозила опасность советской власти. То и дело убогий торговый ассортимент приходилось прятать в сумку. Зато местные алкаши старушку уважали и всячески прикрывали от ментов.
У Хозяина тбилисского духана и этой московской бабуси было немало общего. Оба торговали из-под полы. Он - чачей, она - закуской. Хозяин полуподвальчика обитал в уголке страны, где все притворялись, будто живут при социализме. Может быть, этот фантастический строй кое-кого даже устраивал. На самом деле все вокруг было частным. Не только чача, но и блюдце с огурчиком и, возможно, сам духан. Мой кацо любил ближнего и уважал свою торговую профессию. На этом сходство кончалось. Бабуся жила при социализме совкового розлива. Она дышала воздухом, отравленным злобой и подозрительностью ко всему, что еще могло шевелиться. Она выросла в мире, где у нее не было ничего своего. Даже картонный ящик из под вина принадлежал государству. Стало быть, никому. И она тоже была ничья, никому не нужна, как тот обшарпанный ящик. И даже само ее проживание на белом свете ставилось под сомнение. Иначе старухе платили бы нормальную пенсию.
Лично я не верю ни хрена ни в социализм, ни, тем более, в коммунизм, ни в равенство и справедливость, ни в прочие благоглупости. Возьмем расхожий постулат совкового оракула Островского. "Самое дорогое у человека, - пишет наш классик, - это жизнь. Она дается ему один раз..." Не хотите ли поставить маленький эксперимент? Два мужика срочно нуждаются в пересадке сердца. Один мужик - я, а другой - Брежнев. На место генерального секретаря можно поставить редактора "Литгазеты" Чаковского или профессора Рожнова, это значения не имеет. Так вот, кто получит донорское сердце, а кто просто сдохнет? Вот то-то и оно. Пусть моя внутренняя Вселенная на три порядка богаче брежневской. Что из того? А вы говорите -старушка! Да ее каждый день убивает какой-нибудь мордастый Раскольников...
Во сне сопели соседи по палате. В углу поминутно всхрапывал ведущий инженер хитрого Института среднего машиностроения. Мы его звали Шишигой, уж не знаю, за что. На улице протарахтела машина, по потолку проплыл силуэт переплета окна вместе с куском занавески и снова все погрузилось во тьму.
Что бы дождаться утра и махнуть через "Два барьера"! Может, та бабуля у "Верняка" приветит меня серебряной килечкой, ведь она так старательна... Не виновата она, что все у нас выходит наперекосяк. И ведь никто персонально не виноват. Такая уж проклятая данность нависла над нашей страной.
Я надел наушники и включил приемник. Зеленый индикатор подмигивал, как глаз кота Бонифация. Там, за океаном, что-то бубнил Вилли Скаловер. Богиня моей мечты Дорис Дей бросала три монетки в римский фонтан. Я постепенно ощутил себя сидящим на полу у открытой дверцы печки. От углей струился красный жар. Слева лежал и смотрел в огонь старый Дарлинг. Я коснулся его шелковистого уха, и он, в ответ, трижды простучал хвостом по ковру. Справа, тоже, совсем как живая, сидела мама и тоже неотрывно смотрела в огонь. До меня вдруг дошло, что это никогда больше не повторится. Ни мама, ни пес, ни жар углей в печке, ни Дорис Дей с ее тоской о римском фонтане... Не повторится больше никогда. И это было так страшно и безнадежно, что мне захотелось в голос завыть, но тут я проснулся, и подушка была мокрой от слез. Надо мной белел потолок. Ночные тени и видения растворились в свете дня. Панорама памяти сдвинулась чуть вправо, и я встретил старого знакомого, Который Продавал Дырки. Рядом с "Верняком" находился магазин инструментов. У входа толклись разные хмурые личности. Предлагали провести куда-нибудь газ, подновить электропроводку. Часто там торчал "внук" композитора Скрябина, он все собирался пропить нижнюю деку от контрабаса. Жил "внук" неподалеку, либо дома держал целый склад нижних дек. Иначе как бы он каждый раз появлялся с новой, не пропитой, ведь с нею в троллейбус не влезешь. Ну, а тот, Который Продавал Дырки, околачивался здесь постоянно. Временами его уводили клиенты. На полчаса или на день, в зависимости от емкости работ. Одно дело пробить шлямбуром отверстие для гвоздя, другое - сверлить в двери овал для приходящей кошки. На все виды работ Дырокол установил альтернативную систему оплаты. Либо рупь сорок девять, цена четвертинки, либо два восемьдесят семь, столько стоила пол-литра. Каждое повышение цены на алкоголь автоматически вело к изменению тарифа. Дырки исправно поили, кормили и кое-как одевали. Но вот однажды возник конкурент. Невзрачный такой счетовод или технолог. Сам он дырок не сверлил, оформлял заказы. Работал технолог от фирмы "Заря", бытовое обслуживание населения. Ему был выделен погонный метр прилавка. Он прикрепил объявление: "Прейскурант. Единица отверстия диаметр 1см глубина 1см тариф 16 копеек". Обложился книжками накладных и квитанций, листками копирки, остро очиненными карандашами. Контора пишет! Заказов было много. Население, обрадованное видимой мизерностью тарифа, словно собиралось запастись дырками впрок. Дырокол, не евший и, главным образом, не пивший, понуро смотрел, как его покидает последний клиент. Спасибо, бабуся дала опохмелиться.
Я рассказал о бедах, постигших Дырокола, соседу Зиновию. Тот отыскал ящик от посылки, отодрал дно, покрыл лиловым колером и, когда грунт подсох, вывел золотисто-желтой охрой: "ДЫРКИ! Недорого! На любой размер и вкус. Прорубаю окна в Европу!" Эту фанерку мы торжественно вручили Дыроколу. Уж как он радовался! То поставит ее к ногам, то повесит на шею. К тому времени стали возвращаться все его старые клиенты. Фирма "Заря" обжуливала население даже на дырках. Отверстие глубиной в один сантиметр и вправду стоило 16 копеек. Но кому была нужна эта тесная вольера для клопов! Когда суммировались все "тарифы", когда прибавлялась наценка за твердость, надбавка за высоту, отверстие поистине становилось драгоценным. На каждую дыру набрасывалась орава дармоедов, от гендиректора до последнего счетовода. И это была система! Общество развитого социализма? Общество всеобщего недоверия и всесоюзного грабежа!
Дырокол продолжал взимать бутылку за отверстие. Рано радовался - бедолагу сгубил алкоголь. Как-то спьяну он прорубил окно из кухни клиента в чужую квартиру. Теперь за тунеядство Дырокола выселяли из Москвы. Если сложить все проверченные им отверстия, может, хватит на дырку сквозь весь земной шарик. А его за тунеядство из Москвы...
Дырокол вернул бабусе долг семьдесят копеек, со всеми простился и пропал навсегда...
- Эй, Кроки, выпьешь с нами ? - то был Шишига из Института среднего машиностроения. С ним ничем не примечательный товарищ из той же хитрой конторы. Внутренний голос не обманул. Пивом дело не кончилось. Мы выпили, и они затащили меня на бега. Великолепие праздника, которое виделось мне из окна кухни, оберну лось здесь полинявшими камзолами; на красных рожах наездников налипли комья грязи, летевшей из под копыт. Колокол слишком часто трезвонил, чтобы я мог разобраться в заездах. Лошади, стартовавшие вслед за пикапом, быстро скрылись за поворотом, потом появились с другой стороны, и так раз за разом. Никакого азарта. На одолженную трешку я выиграл пять рублей.
- Новичкам всегда везет по первому разу, - сказал по этому поводу ничем не примечательный товарищ. Мы еще выпили и перед нами встал извечный русский вопрос: где взять денег, чтобы продолжить. Решено было ехать в шишигинский Институт, благо, он располагался неподалеку, где-то в гуще Песчаных.
- Не опоздаем? - засомневался я. - Шарага, поди, уже закрыта.
- У нас все только начинается, - загадочно усмехнулся Шишига. - Спирт с утра завезли, двести кило, целую бочку...
Ну, тогда другой коленкор. Если целую бочку. А ведь Шишига лечился. Лечился и я. Лечились и Рашпиль с Котькой-грузином. Для меня закупили во Франции дорогущий препарат "Эспераль", стопроцентная гарантия от пьянства. Но, по словам будущего премьера, хотели, как лучше, а получилось, как всегда. После той ночи у топящейся печки будто надломилось что-то в моей психике. Совсем перестали действовать гипнотические пасы Рожнова. Условные рефлексы, и так не слишком твердые, заглохли напрочь. Организм яростно отвергал любое насилие извне. С треском отринул он купленную за валюту "Эспераль". Все десять таблеток, полный заряд, одна за другой, выскочили из разверзшегося надреза в заднице. Сначала я складывал их в спичечный коробок, потом оставил это никчемное занятие. Я не знаю ни одного человека, которому лечение принесло бы пользу. Наоборот, многие стали пить еще хуже, чаще повторялись запои, тяжелее из них выходили. Один из наших, Полковник, и вовсе отдал Богу душу. Он был настоящим полковником, этот Полковник. И он потерял свое мужественное лицо, когда на него разом накинулась масса детских болезней. Коклюш, корь, свинка. Погиб от дифтерита. Говорят, задыхался. Говорят, просил перед смертью дозу спирта. Полковник уже не мог глотать и жестами показывал, что надо ему поставить спиртовую клизму. Но родственники закоснели в упрямстве и невежестве. Он умер в страшных мучениях, а жену и дочь проклял навек.
Шишиге тоже подшили "Эспераль", шишигинский зад тоже ее проигнорировал. Теперь ему было мучительно больно за жизнь, прожитую без спиртного. Он спешил наверстать упущенное.
У проходной разделились. Шишига приготовил пропуск и скрылся в сторожке вахтеров, а мы пошли вкругаля до солидной дыры в бетонном заборе. Индифферентный товарищ оказался начальником по режиму, или, по собственному выражению, управляющим этой дырой. Пока мы шли к главному корпусу, начальник дыры поведал леденящую душу историю ереванской электронно-вычислительной машины. Они получили машину в феврале, и она вела себя пристойно, потихоньку налаживалась. Сейчас на дворе середина июня, цветут липа, тополь и прочая бузина, а Ереван планирует поставить холодильник только в третьем квартале будущего года. Вот и приходится вертеться, работать ночами.
Постепенно до меня дошло, какая связь между цветением тополя и ереванской ЭВМ. Машина от работы шибко греется, ее надо охлаждать. Для этого предназначены ереванские холодильные установки. Они запланированы на следующий год, а тополь цветет сегодня, и кругом вьется метель тополиного пуха, улицы полны волнами белой ваты, ее так любит подпаливать ребятня. Пух летит в окна и забивает в машине контакты. Держать окна закрытыми? Но тогда перегреется машина. Окна открывают лишь ночью, когда относительно прохладно и к тому же стихает белая поземка.
- Но если тополь не желает цвести в морозы, может, есть смысл понаделать больше холодильников?
Начальник дыры посмотрел на меня, как на сумасшедшего:
- Кто ж позволит планы менять! Планы, небось, утверждены в главке.
- Ну, если уж в главке... - Я прекратил этот бессмысленный спор. Тополь не будет цвести в январе. Совковая логика не подчиняется здравому смыслу. Ереванская ЭВМ занимала целый этаж. Окна задраены. Машина молчала. Пахло подпаленной пластмассой и канифолью. Шишига и двое его коллег-технарей хлопотали вокруг железной бочки со спиртом. У каждого из кармана халата торчала логарифмическая линейка. Линейка была здесь символом власти, маршальским жезлом, скипетром венценосца. Что ж, посмотрим, что нашаманят мальчики - технари, как поведет себя ереванская ЭВМ и самая главная ее деталь - бочка со спиртом.
В наших руках появились стаканчики, сделанные из радиоламп. Цоколь аккуратно обрезан, внутренности, наподобие рыбных, удалены, серебряный налет отмыт спиртом. Нам налили по первой и мы выпили за прекрасную Шаганэ, - так они называли машину. На улице почти стемнело. Шишига распахнул все окна и подал команду к запуску. Одна за другой закрутились бобины магнитофонов, залязгали, защелкали десятки, если не сотни реле - машина трудилась! Вот Шишига вставил в каретку лист бумаги, и та принялась метаться, вертеться, ездить туда-сюда, потом все замолкло, только дважды взлязгнуло какое-то запоздавшее реле. Шишига торжественно извлек из каретки лист. Машина выдала на гора ... потрет Ленина!
- Вот это да! - искренне восхитился я, потому что не ожидал от нее ничего подобного. Во всяком случае, такого откровенного подхалимажа. - А что она еще умеет?
Шаганэ заклацала своими реле, пока Шишига менял программу, потом все завертелось - закрутилось со страшной скоростью и в результате был смачно выплюнут портрет Эйнштейна.
- Вот, - объявил Шишига. - Больше она, стервоза, ничего не умеет. Ее, дебилку, учить надо. Мучаешься, мыкаешься тут ночами, будешь рад хоть Эйнштейну, хоть Ленину...
И Шишига заплакал пьяными слезами.
Пока он тут уродовался с дебильной распаренной Шаганэ, Билл Гейтс закладывал основы своей империи. В чьих-то мечтах уже смутно вырисовывалась идея Всемирной Паутины - Интернета. Понятно, тогда я об этом знать не мог, просто Шишиге сочувствовал.
Мы здорово надрались казенным спиртом у Шаганэ. Я не помнил, как добрался домой. Утром вчерашние приключения и сама Шаганэ показались фантасмагорией. Но вот я полез зачем-то в карман пиджака и оттуда выудил вчетверо сложенный портрет Ленина. Я рассмотрел рисунок на трезвую голову. Портрет состоял из множества литер "Ш" машинописного шрифта. Шаганэ могла говорить только "ДА" или "НЕТ". Вы ужасны? Да-да-да! Вы прекрасны? Нет-нет-нет. Либо эта "Ш" в данном месте есть, либо она отсутствует. На расстоянии оттиски литеры "Ш" слагались в рисунок. Конечно, над портретом сначала работал художник-программист. А теперь и я могу подсчитать, сколько этих "Ш" и пробелов содержится в каждой строчке. Гениально! И это при том, что я умел рисовать только кошку.
Во мне зародилась хулиганская идея. Я приехал в редакцию, сел за машинку и применил на практике свои расчеты. Все получилось с первого раза. Только заменил букву "Ш" на знак вопроса. Ленин мой как будто спрашивал - что же натворил он в октябре семнадцатого. Затем сложил облик вождя из одних параграфов. Вышел Ленин бюрократический. Потом изобразил его цифрой "2". Получился Ильич - двоечник. Это ему за "научный коммунизьм". Дели, Ильич, славу с недоучившимися кухарками!
Мой служебный кабинет располагался в актовом зале, за сценой. Раньше там помещалась одна из гримерных. В это место никогда не заглядывало начальство. Именно поэтому я устроил в кабинете музей. Здесь были собраны квитанции за штрафы, приходные ордера родной бухгалтерии, вырезанные из "Мурзилки" пять кошек по двадцать копеек, иллюстрирующие некий скабрезный анекдот. Отдельно экспонировалась кружка Ломоносовского фарфорового завода из серии "Память Ильича". На ней был изображен знаменитый шалаш в Разливе, где Ленин скрывался от жандармских ищеек. Кружка так и называлась - "Разлив".
Идеологическую основу музея вместе с этой кружкой составляли так называемые "стервеокартинки". За базу бралась репродукция популярной картины классика живописи. Например, "Петр 1 допрашивает царевича Алексея" работы Николая Ге. Я исходил из того, что широкие массы недостаточно знают причину гнева Петра. Из известной картины Делакруа я вырезал фигуру женщины на баррикаде, олицетворение французской революции 1830 года. Ножницы лишили ее знамени и ружья, и теперь она выглядела разъяренной фурией. Вклеил ее за кресло, на котором восседал сердитый император. Царевичу Алексею с помощью маникюрного лака раскровянил физиономию и в руку вложил дамский лифчик, их навалом в журнальной рекламе. Все встало на свои места. Вот за что самодержавный отец сыночка шпынял - за лютость к женскому полу.
Или вот сцена в трактире неизвестного автора. Дерутся трое крестьян. А может, ремесленников. Ссора случилась из за карт, вот они, рассыпанные, валяются. Одного поймали на шулерстве, вцепились в волосы и вот-вот на голову обрушится глиняный кувшин. Повод для драки показался мне мелким, отвлекающим от классовой борьбы. На бочку, где валялись карты, я небрежно швырнул "Красную газету", вырезанную из полотна Петрова-Водкина "Тревога". Причина драки сразу приобрела политический окрас.
Упомянутая "Тревога" стала гордостью моей картинной галереи. Петров-Водкин изобразил семью бывшего красногвардейца, может быть, чоновца. На хозяине залатанные солдатские штаны. На столе остатки прерванного ужина - краюха хлеба, объедки какой-то еды на полупустой тарелке. Бедно, трудно живут. На табуретке оставлена "Красная газета", брошена так, что можно прочитать заголовок передовицы -"Враг уже ...". Ходики показывают тридцать пять десятого, самое разбойничье время. Бывший солдат революции прильнул к окну, за которым притаилась тревога, всполошившая всю семью. Жена, дурно одетая клуша, обняла девочку; в недетских глазах ребенка нешуточный страх - вдруг папку убьют. В кроватке разметался во сне второй ребенок. Я добавил третьего - негроидного рахитика, послужившего поводом для упреков и подозрений в этой крепкой пролетарской семье. Для тревоги были и другие причины. В окна заглядывали общедоступные прелестницы. К ужасу клуши-жены, они сманивали бывшего фронтовика. Вот так. Кто предложит иную трактовку?..
Портрет Ленина занял достойное место на этой хулиганской выставке. Я водил на него гостей. Привел и соседа Зиновия. Подарил ему все три варианта вождя. Зиновий ни разу не видел работы электронной машины. Он был потрясен. Не знал, чем меня отдарить. Побывал в десятке московских мастерских. Наконец, притащился с увесистым свертком. Там была серия портретов Л. И. Брежнева. Портреты выполнены на картонках формата тридцать на сорок. Картонки покрывала прочная пленка. На обороте приделано кольцо, чтобы вешать шедевры на стену.
Патриотический цикл открывался картинкой а ля Налбандян "Утро нашей Родины". Леонид Ильич в кремовом кителе и при всех наградах стоит на фоне Днепрогэсской плотины, и вокруг расцветает колхозная земля. Другая картонка. Брежнев задумчиво смотрит на партийный билет номер один, выписанный покойнику Ленину. На лице Леонида Ильича отображена великая ответственность за судьбы нашей Отчизны. Вот это плакат! И что за находка с билетом номер один! Дальше было попроще.
Л. И. Брежнев в люке танка.
Л. И. Брежнев в кабине истребителя.
Л. И. Брежнев в рубке подводной лодки.
Зоркий орлиный взгляд и непреклонная, несокрушимая воля к победе.
Маразм крепчал.
Вместе с бесславным концом государства распался и мой Паноптикум Пошлостей. Не знаю, куда делась кружка "Разлив", где теперь цикл портретов "ЭВМ рисует Ленина". Брежневскую серию я спустил на старом Арбате, на рынке Околохудожественных Ремесел. Брежневы на танке, в самолете и в подводной лодке ушли за доллары. На выручку я отоварился "текилой". Это был последний привет с Того Берега.
Впрочем, какой же последний? Иногда включаю ящик и, как в кошмарном сне, вижу тот же надоевший антураж:
Новый вождь в танке.
Новый вождь в кабине истребителя.
Новый вождь в рубке подводной лодки.
Господи! Все еще никак не наиграется. Все еще у нас впереди.
«Наша улица» № 7 - 2003
