Юрий
Кувалдин
ПРАВДА
ТОРЖЕСТВУЕТ ПОТОМ
Александр
Моисеевич Володин
эссе
В
будни надо вспоминать замечательных ребят!
- Как вы, один, без трудового коллектива, 100-тысячные тиражи издаёте?! - спрашивает Володин.
- Круглое - катаю, плоское таскаю! - чокаясь, отвечаю.
- Как хорошо однажды понять, что ты - человек прошлого, - вздыхает Володин.
Спрашиваю у Александра Моисеевича: «Как жизнь, настроение, трудовые успехи?» Стоим в пельменной в Большом Комсомольском переулке, на задах ЦК ВЛКСМ.
Наклоняю горлышко из кармана к стакану, наливаю, передаю Володину. Тот, мигом выпив, не закусывая, отвечает: «Я лично неплохо живу, не жалуюсь. Работаю мастером на «Красном треугольнике». Работа интересная, ответственная…»
- Вероятное, - говорю я, - как случайное, воспринимается с невероятным изумлением, потому что всё, что бы ни происходило в жизни, есть случайность, даже тогда, когда тебе кажется, что ты с непоколебимой верой идёшь по прямой ровной дороге к намеченной цели, но разочаровываешься в этом, когда на склоне лет вдруг обнаруживаешь, что нет никаких в жизни прямых, а есть только вращение по орбитам без достижения цели, хотя случайный луч случая совпадения, когда случилась в жизни встреча одной с другим, случайно вывел именно твой биокомпьютер на эту случайную орбиту.
- Когда мы влюблялись, - говорит Володин, - не казалось ли нам, что это - на всю жизнь? Сколько раз мы ошибались в этом. Когда мы переходили на новую работу, не радовались ли мы обилию новых людей, новой жизни, непохожей на прежнюю? А когда мы привыкали к этим людям, как разочаровывались. Сначала в этом человеке, затем в том, как стали безразличны многие, а другие остались такими же незнакомыми, как прежде. И только несколько человек, а когда мы немолоды - один или двое, оставались нам друзьями. Так мало...
В это время сразу Александру Тимофеевскому исполнилось 65 лет. Шёл 1998-й год. Тимофеевский родился 13 ноября 1933 года. Я выпустил к этой дате книгу его гениальных стихотворений «Песня скорбных душой» (думаю, понятно, что это песня сумасшедших). Как положено, обмываем. В полном поэтическом флёре пьём у поэта на кухне. Что ж тут особенного, если Тимофеевский однажды один выпил 7 (семь) бутылок водки. «Московской особой». И не качался. Я точно такой же. Словно почуяв нашу компанию, звонит другой гений из Санкт-Петербурга Александр Володин, поздравляет коллегу с юбилеем. Тимофеевский, не прерывая разговора, не отходя от трубки, передает мне его слова:
- Как вы, один, без трудового коллектива, 100-тысячные тиражи издаёте?! - спрашивает Володин.
- Круглое - катаю, плоское таскаю! - чокаясь, отвечаю.
- Как хорошо однажды понять, что ты - человек прошлого, - вздыхает Володин.
Спрашиваю у Александра Моисеевича: «Как жизнь, настроение, трудовые успехи?» Стоим в пельменной в Большом Комсомольском переулке, на задах ЦК ВЛКСМ.
Наклоняю горлышко из кармана к стакану, наливаю, передаю Володину. Тот, мигом выпив, не закусывая, отвечает: «Я лично неплохо живу, не жалуюсь. Работаю мастером на «Красном треугольнике». Работа интересная, ответственная…»
- Вероятное, - говорю я, - как случайное, воспринимается с невероятным изумлением, потому что всё, что бы ни происходило в жизни, есть случайность, даже тогда, когда тебе кажется, что ты с непоколебимой верой идёшь по прямой ровной дороге к намеченной цели, но разочаровываешься в этом, когда на склоне лет вдруг обнаруживаешь, что нет никаких в жизни прямых, а есть только вращение по орбитам без достижения цели, хотя случайный луч случая совпадения, когда случилась в жизни встреча одной с другим, случайно вывел именно твой биокомпьютер на эту случайную орбиту.
- Когда мы влюблялись, - говорит Володин, - не казалось ли нам, что это - на всю жизнь? Сколько раз мы ошибались в этом. Когда мы переходили на новую работу, не радовались ли мы обилию новых людей, новой жизни, непохожей на прежнюю? А когда мы привыкали к этим людям, как разочаровывались. Сначала в этом человеке, затем в том, как стали безразличны многие, а другие остались такими же незнакомыми, как прежде. И только несколько человек, а когда мы немолоды - один или двое, оставались нам друзьями. Так мало...
В это время сразу Александру Тимофеевскому исполнилось 65 лет. Шёл 1998-й год. Тимофеевский родился 13 ноября 1933 года. Я выпустил к этой дате книгу его гениальных стихотворений «Песня скорбных душой» (думаю, понятно, что это песня сумасшедших). Как положено, обмываем. В полном поэтическом флёре пьём у поэта на кухне. Что ж тут особенного, если Тимофеевский однажды один выпил 7 (семь) бутылок водки. «Московской особой». И не качался. Я точно такой же. Словно почуяв нашу компанию, звонит другой гений из Санкт-Петербурга Александр Володин, поздравляет коллегу с юбилеем. Тимофеевский, не прерывая разговора, не отходя от трубки, передает мне его слова:
«Свобода.
Это слово буду писать на отдельной строчке, потому что это важно.
Свобода
уехать туда, где тебя никто не знает.
Свобода
от мстительных зловещих, которые таят. Но и от любящих, которые проникают в душу, где неладно.
Свобода
от энергетических вампиров - полная несовместимость, - которые отнимают годы и годы жизни, которые толкают тебя на необдуманные лихорадочные поступки, за которые потом расплата.
Свобода
от всех мнений, и оценок, и переоценок, и скидывания со счета.
Свобода
от правых, которым вчера было можно все, и от левых, которым можно почти все сегодня.
Свобода
от общества, в котором нельзя жить и быть свободным от него.
Не знал еще, что останусь несвободен от самого себя, глядящего себе в душу».
Потом этот тост (а мы прерывались, чтобы шлепнуть по рюмашке, и в Москве, и в Ленинграде) вошел в «Записки нетрезвого человека», а в 2001 году Александра Моисеевича Володина не стало. Физически. В тексте он живет бессмертно.
- Мир под столом с игрушками, - говорю я, - был необъятен и непознаваем. Мир в комнате с книгами и швейной машинкой стал поуже. Мир во дворе заметно уменьшился, особенно за аркой проходного двора. Москва с метро совсем стала крошечной. Земля, носящаяся по кругу, вовсе стала миниатюрной, когда стало ясно, что это всего лишь электрон, вращающийся вокруг ядра атома, а сам атом, наряду с бесчисленным количеством таких же атомов, находится в мизинце младенца, играющего в оловянных солдатиков под столом.
- Раньше падал духом с высоких мест, - говорит Володин. - Взбирался на них долго, а падал легко и ненадолго. Теперь же особенно высоко не взбираюсь. К чему? Все равно падать. И сами-то по себе эти вершины, откуда я теперь падаю духом, прежде служили теми местами, куда я падал духом сверху.
Взяли новую порцию пельменей. С дымком. С горчичкой. С перчиком. С уксусом. Я - стакан. Володин - семь рюмок с мастерством пулеметчика.
Володин громко скандирует:
Правда почему-то потом торжествует.
Почему-то торжествует.
Почему-то потом.
Почему-то торжествует правда.
Правда, потом.
Людям она почему-то нужна.
Хотя бы потом.
Почему-то потом.
Но почему-то обязательно.
Подскажи,
расскажи, кто тебя читал. Или вовсе не читал. Кино смотрел. Литература через
кино - это не литература. Литература через театр - это не литература. Володин
это понимал, но выходил телами слов на сцену. Что вы городите, какие еще тела
слов? Самые натуральные тела, стандартные, из материнского лона вышедшие, там
же в страсти зачатые.
- Железный характер, - говорю я, - становится основным условием в писательстве, потому что текст пишется ежедневно и так может вымучить слабохарактерного, что он бросит это дело. К тому же настоящее писательство не приносит дохода, потому что идёт вразрез со вкусами издателей, платящих гонорар. Проверенный временем «товар», вроде Чехова, Пушкина, Гоголя, они штампуют с удовольствием. А на что жить? - спросит литературный неофит. В этом случае я советую сразу идти на завод «Серп и молот» жать и молотить копейку».
- Беда в том, - говорит Володин, - что я, когда не выпью, - не человек. То есть вялый, скованный, малоинтересный. Если же немного приму, то становлюсь раскованным, с чувством юмора и любовью к рядом сидящей женщине. Тогда мне и со случайными людьми хорошо и им со мной хорошо.
- А «Красный пролетарий» наш родной завод? - спрашиваю.
- Наш родной завод «Треугольный пролетарий»! - закусывает Володин.
- И это - счастье! - набулькиваю втихаря восклицание в гранёный.
Маргарита Прошина замечает, что драматург Александр Володин, автор сценария прекрасного фильма «Осенний марафон», говорит: «Счастье - пустынное слово среднего рода».
- Ну, махнём на счастье!
Все, кто был в литературной пельменной, без лишних напоминаний выпили.
Поэтому среднее для среднего недоступно.
Что?
Среднее счастье для среднего человека.
Понятно. Теперь.
Володин говорит: «Все с ума посходивши. Все с ума посходивши. Все с ума посходивши. Все посходивши с ума. Проба пера».
Кувалдин говорит: «Совершенно очевидно то, что большинство людей живёт в границах жизни, опасаясь раскинуть мысль за эти границы, где, хотя бы, когда тебя не было, и в другую сторону, когда тебя не будет. То есть речь идёт о проникновении мысли туда, где она индивида бьёт наотмашь такими неприятными понятиями, как смерть, зачатие… Так что приходится путешествовать по пусть временному, но в пределах общепринятых приличий разрешённому пространству отпущенного срока. Живи, пока живётся, не думай ни о чём, купи себе продукты, построй на даче дом».
Володин говорит: «Я сумел остаться вне конфликта, но в одиночестве. Теперь в моем распоряжении было сельпо, где я мог купить четвертинку и соевые батончики для закуски. Странно пить одному: выпил, закусил, подумал в тишине о том о сем, и совершенно неизвестно, пора ли выпить еще, или пока рано. В компании это получается само собой. К тому же изнурительная усталость после шести уроков».
Кувалдин говорит: «Оттаявшая от снега земля на бугорке была мягкой и сидеть на ней было приятно, особенно, когда закурил, глядя в небо, полное такой предвесенней голубизны, что голова закружилась от бездонности. Закрутились мысли о недосягаемости бесконечности, которая погружена в другую бесконечность, ибо не может быть края у бесконечности, потому что она всё время выплывает за края бесконечности, но всё же я пытался представить её, уставясь в синеву неба. И это моё состояние было столь прекрасно, что в нём, как я догадался, и находилась отгадка».
Володин говорит: «В школе я знал, что Фрейд - это что-то неприличное. Потом оказалось, что Фрейд - это человек и даже как бы философ. Не вполне нормальный, что ли? Такая философия, по слухам, что несуразность просто бросается в глаза. Это я знал, когда его у нас даже не печатали. А теперь вышла его книга "Психология бессознательного". Раньше бы почитать ее лет на сорок!.. Рюккерт: "До чего нельзя долететь, до того надо дойти, хромая"».
У театра Красной Армии через какое-то время была тоже достаточно серьезная работа по “Выигрышу” Александра Володина. Сын сына Сталина Василия ставил, Александр, праправнук наполеоновского солдата Бурдоне - по-нашему: Бурдонский, тоже, как и Володин, Александр.
- Ну, Кувалдин, вы завёртываете! - говорит Володин.
- Закручиваю, - уточняю я.
- Я тоже, - усмехается Володин.
А жена прячет четвертинки. Вот у Блажеевского тоже спрятала, а Женька возьми да помри! Неопохмелённым. Разве так можно поступать с небожителями?! Им керосин для полёта нужен!
Володин перестал пить из стакана, достал свою складную рюмку из кармана. Не обращая на нас внимания, выпил в тост семь рюмок.
Тимофеевский вспомнил: «Володин наливал себе из разных бутылок, он пил блистательно, но не для того, чтобы уйти в другую реальность, а, наоборот, для того, чтобы дойти до той черты, где можно остановиться и не упасть. Это - некий спортивный рекорд. Как сказал Пастернак: "На семнадцатой рюмке ни в одном он глазу". Вот Володин пытался ставить такие рекорды».
Под горячие пельмени водки надо много!
- Началось с того, - говорит Володин, - что однажды утром, когда, как обычно, одолевали черные мысли, я, чтобы снять напряжение, принял рюмашку-другую. Что неожиданно толкнуло меня к пишущей машинке. И вот, стал выстукивать отдельные соображения и воспоминания. С тех пор и пишу это преимущественно в нетрезвом состоянии.
- Железный характер, - говорю я, - становится основным условием в писательстве, потому что текст пишется ежедневно и так может вымучить слабохарактерного, что он бросит это дело. К тому же настоящее писательство не приносит дохода, потому что идёт вразрез со вкусами издателей, платящих гонорар. Проверенный временем «товар», вроде Чехова, Пушкина, Гоголя, они штампуют с удовольствием. А на что жить? - спросит литературный неофит. В этом случае я советую сразу идти на завод «Серп и молот» жать и молотить копейку.
Горячие пельмени и холодная водка.
- Сталин был человеком номер 1, - говорит Володин. - Не потому ли он любил определять людей номер один в различных областях жизни. Сто пятьдесят миллионов знали, что тракторист номер один - Паша Ангелина, диктор номер один - Левитан. Шахтер номер один - Стаханов. Сборщица хлопка номер один - Мамлакат. Образец коммунистической морали - Павлик Морозов. Машинист - Кривонос, композитор Дунаевский, летчик - Чкалов, режиссер - Станиславский. "Лучший, талантливый" - Маяковский… За семьдесят с лишним лет страна прогнулась больше возможного. Теперь судорожно пытаемся выпрямиться.
- Глаза закрываются, а ты не спи, - говорю я. - Очень плодотворное состояние. Суть этого промежутка между сном и явью заключена в том, что позволяет писать произвольно, совершенно не думая. Кто этого не понимает, вряд ли покорит сердца людей. Ведь сердце не думает. Писатель и есть сердце. Стучит себе по клавишам компьютера, даже то, что выстукивает, не читает. В этом писательская сила, ибо он писателем потому и стал, что умеет просто писать. Не размышлять, не поучать, ни умничать, ни притворяться, а писать строчку за строчкой, в которых и есть вся суть и весь смак».
- В Москве тем временем, - говорит Володин, - возросла студия "Современник". Еще на площади Маяковского.
Помнится случай, в студии тех лет. Я написал пьесу, которая почитаемому мною режиссеру не показалась интересной. Ну, не получилось. Из Москвы звонит Олег Ефремов.
- Я слышал, ты пьесу написал?
- Олег, написал, но не получилось.
- Приезжай, я почитаю.
- Зачем это, Олег! Стыда не оберусь!
- Я один почитаю, никто не узнает.
Приехал - сидит вся художественная коллегия, кажется, так называлось. Волчек, Табаков, Козаков, Евстигнеев...
- Ты же обещал, Олег, что почитаешь один!
- Ничего, они никому не скажут, тут все свои.
Он прочитал пьесу вслух. В тот же вечер состоялась первая репетиция пьесы "Назначение".
Тут на всю пельменную поэт Тимофеевский выдаёт:
- Железный характер, - говорю я, - становится основным условием в писательстве, потому что текст пишется ежедневно и так может вымучить слабохарактерного, что он бросит это дело. К тому же настоящее писательство не приносит дохода, потому что идёт вразрез со вкусами издателей, платящих гонорар. Проверенный временем «товар», вроде Чехова, Пушкина, Гоголя, они штампуют с удовольствием. А на что жить? - спросит литературный неофит. В этом случае я советую сразу идти на завод «Серп и молот» жать и молотить копейку».
- Беда в том, - говорит Володин, - что я, когда не выпью, - не человек. То есть вялый, скованный, малоинтересный. Если же немного приму, то становлюсь раскованным, с чувством юмора и любовью к рядом сидящей женщине. Тогда мне и со случайными людьми хорошо и им со мной хорошо.
- А «Красный пролетарий» наш родной завод? - спрашиваю.
- Наш родной завод «Треугольный пролетарий»! - закусывает Володин.
- И это - счастье! - набулькиваю втихаря восклицание в гранёный.
Маргарита Прошина замечает, что драматург Александр Володин, автор сценария прекрасного фильма «Осенний марафон», говорит: «Счастье - пустынное слово среднего рода».
- Ну, махнём на счастье!
Все, кто был в литературной пельменной, без лишних напоминаний выпили.
Поэтому среднее для среднего недоступно.
Что?
Среднее счастье для среднего человека.
Понятно. Теперь.
Володин говорит: «Все с ума посходивши. Все с ума посходивши. Все с ума посходивши. Все посходивши с ума. Проба пера».
Кувалдин говорит: «Совершенно очевидно то, что большинство людей живёт в границах жизни, опасаясь раскинуть мысль за эти границы, где, хотя бы, когда тебя не было, и в другую сторону, когда тебя не будет. То есть речь идёт о проникновении мысли туда, где она индивида бьёт наотмашь такими неприятными понятиями, как смерть, зачатие… Так что приходится путешествовать по пусть временному, но в пределах общепринятых приличий разрешённому пространству отпущенного срока. Живи, пока живётся, не думай ни о чём, купи себе продукты, построй на даче дом».
Володин говорит: «Я сумел остаться вне конфликта, но в одиночестве. Теперь в моем распоряжении было сельпо, где я мог купить четвертинку и соевые батончики для закуски. Странно пить одному: выпил, закусил, подумал в тишине о том о сем, и совершенно неизвестно, пора ли выпить еще, или пока рано. В компании это получается само собой. К тому же изнурительная усталость после шести уроков».
Кувалдин говорит: «Оттаявшая от снега земля на бугорке была мягкой и сидеть на ней было приятно, особенно, когда закурил, глядя в небо, полное такой предвесенней голубизны, что голова закружилась от бездонности. Закрутились мысли о недосягаемости бесконечности, которая погружена в другую бесконечность, ибо не может быть края у бесконечности, потому что она всё время выплывает за края бесконечности, но всё же я пытался представить её, уставясь в синеву неба. И это моё состояние было столь прекрасно, что в нём, как я догадался, и находилась отгадка».
Володин говорит: «В школе я знал, что Фрейд - это что-то неприличное. Потом оказалось, что Фрейд - это человек и даже как бы философ. Не вполне нормальный, что ли? Такая философия, по слухам, что несуразность просто бросается в глаза. Это я знал, когда его у нас даже не печатали. А теперь вышла его книга "Психология бессознательного". Раньше бы почитать ее лет на сорок!.. Рюккерт: "До чего нельзя долететь, до того надо дойти, хромая"».
У театра Красной Армии через какое-то время была тоже достаточно серьезная работа по “Выигрышу” Александра Володина. Сын сына Сталина Василия ставил, Александр, праправнук наполеоновского солдата Бурдоне - по-нашему: Бурдонский, тоже, как и Володин, Александр.
- Ну, Кувалдин, вы завёртываете! - говорит Володин.
- Закручиваю, - уточняю я.
- Я тоже, - усмехается Володин.
А жена прячет четвертинки. Вот у Блажеевского тоже спрятала, а Женька возьми да помри! Неопохмелённым. Разве так можно поступать с небожителями?! Им керосин для полёта нужен!
Володин перестал пить из стакана, достал свою складную рюмку из кармана. Не обращая на нас внимания, выпил в тост семь рюмок.
Тимофеевский вспомнил: «Володин наливал себе из разных бутылок, он пил блистательно, но не для того, чтобы уйти в другую реальность, а, наоборот, для того, чтобы дойти до той черты, где можно остановиться и не упасть. Это - некий спортивный рекорд. Как сказал Пастернак: "На семнадцатой рюмке ни в одном он глазу". Вот Володин пытался ставить такие рекорды».
Под горячие пельмени водки надо много!
- Началось с того, - говорит Володин, - что однажды утром, когда, как обычно, одолевали черные мысли, я, чтобы снять напряжение, принял рюмашку-другую. Что неожиданно толкнуло меня к пишущей машинке. И вот, стал выстукивать отдельные соображения и воспоминания. С тех пор и пишу это преимущественно в нетрезвом состоянии.
- Железный характер, - говорю я, - становится основным условием в писательстве, потому что текст пишется ежедневно и так может вымучить слабохарактерного, что он бросит это дело. К тому же настоящее писательство не приносит дохода, потому что идёт вразрез со вкусами издателей, платящих гонорар. Проверенный временем «товар», вроде Чехова, Пушкина, Гоголя, они штампуют с удовольствием. А на что жить? - спросит литературный неофит. В этом случае я советую сразу идти на завод «Серп и молот» жать и молотить копейку.
Горячие пельмени и холодная водка.
- Сталин был человеком номер 1, - говорит Володин. - Не потому ли он любил определять людей номер один в различных областях жизни. Сто пятьдесят миллионов знали, что тракторист номер один - Паша Ангелина, диктор номер один - Левитан. Шахтер номер один - Стаханов. Сборщица хлопка номер один - Мамлакат. Образец коммунистической морали - Павлик Морозов. Машинист - Кривонос, композитор Дунаевский, летчик - Чкалов, режиссер - Станиславский. "Лучший, талантливый" - Маяковский… За семьдесят с лишним лет страна прогнулась больше возможного. Теперь судорожно пытаемся выпрямиться.
- Глаза закрываются, а ты не спи, - говорю я. - Очень плодотворное состояние. Суть этого промежутка между сном и явью заключена в том, что позволяет писать произвольно, совершенно не думая. Кто этого не понимает, вряд ли покорит сердца людей. Ведь сердце не думает. Писатель и есть сердце. Стучит себе по клавишам компьютера, даже то, что выстукивает, не читает. В этом писательская сила, ибо он писателем потому и стал, что умеет просто писать. Не размышлять, не поучать, ни умничать, ни притворяться, а писать строчку за строчкой, в которых и есть вся суть и весь смак».
- В Москве тем временем, - говорит Володин, - возросла студия "Современник". Еще на площади Маяковского.
Помнится случай, в студии тех лет. Я написал пьесу, которая почитаемому мною режиссеру не показалась интересной. Ну, не получилось. Из Москвы звонит Олег Ефремов.
- Я слышал, ты пьесу написал?
- Олег, написал, но не получилось.
- Приезжай, я почитаю.
- Зачем это, Олег! Стыда не оберусь!
- Я один почитаю, никто не узнает.
Приехал - сидит вся художественная коллегия, кажется, так называлось. Волчек, Табаков, Козаков, Евстигнеев...
- Ты же обещал, Олег, что почитаешь один!
- Ничего, они никому не скажут, тут все свои.
Он прочитал пьесу вслух. В тот же вечер состоялась первая репетиция пьесы "Назначение".
Тут на всю пельменную поэт Тимофеевский выдаёт:
Жена,
не голоси,
И дети, не просите.
Веселье на Руси,
Как сказано, есть-пити.
Наш князь - зеленый змий,
И мы его солдаты,
Нас тьмы, и тьмы, и тьмы,
И мы уже поддаты.
И дети, не просите.
Веселье на Руси,
Как сказано, есть-пити.
Наш князь - зеленый змий,
И мы его солдаты,
Нас тьмы, и тьмы, и тьмы,
И мы уже поддаты.
"Наша
улица” 205 (5) май 2017
