На снимке: Андрей Николаевич Яхонтов (справа в кадре - Виктор Широков) 2015
Андрей Яхонтов
ШТРИХИ НА ПОЛОТНЕ
ШТРИХИ НА ПОЛОТНЕ
эссе
ДРУГОЙ ПУТЬ
Иногда возле храма Христа Спасителя или церкви в Брюсовом переулке я встречаю Владимира Крупина - худого, бородатого, одетого как попало. Мы издалека здороваемся.
Помню Володю успешного, азартно развивающего и упрочивающего свой успех. Известность пришла к нему после того, как опубликовал повесть «Живая вода».
Я записал в своем «Литгазетовском» дневнике в декабре 1981-го:
«Нужна отправная точка, чтобы начать вести дневник. Жизнь, которой живешь постоянно, не кажется достойной перенесения на бумагу. Но наблюдаемое изо дня в день все настойчивее толкает под руку. Штрихи к портретам тех, кого вижу, с кем доводится общаться... Для того хотя бы, чтобы лучше в этих людях разобраться. Из памяти улетучиваются подробности, то, что запоминается, со временем трансформируется в гладко обкатанную гальку - эти камешки один от другого не отличишь.
Вчера, спускаясь по лестнице, услышал за спиной чьи-то спешащие громкие шаги. Оглянулся. Человек в сером свитере лишь мелькнул в дверном проеме и скрылся. Той секунды, что я видел его, было недостаточно, чтобы его узнать. Почему он задержался, затаился, с лета (при явной спешке) замер?
Оказалось, это Крупин - румяный, бородатый, с перебитым словно бы в боксерском поединке носом.
- Здравствуй, Андрей.
- Здравствуй, Володя.
Мы, испытывая неловкость, не поздоровались за руку.
После Совещания молодых писателей в «ЛГ» готовили полосу напутствий мастеров - молодым, и Подзорова (завотделом, где я работал) поручила мне найти мэтра для Крупина и Полуйко. Я поехал в ЦДЛ, где, мне сказали, находился по каким-то делам Тендряков, и попросил его напутствовать Полуйко.
- Нет, - сказал Тендряков, - хорошо его знаю, читал, переписывался с ним. Он черносотенец и славянофил, а судя по последнему письму, еще и сталинист.
О Крупине он написать согласился - вернее, слегка подправил собственное предисловие к его книге.
Володя благодарил меня. Но при этом мялся, отводил глаза.
Затем появилась «Живая вода». Игорь Тарханов вел «два мнения» (была такая рубрика в «ЛГ») об этой повести, Крупин приезжал знакомиться с обеими статьями - еще до их выхода в свет. Писатель, который вмешивается в чужие отзывы о своих книгах, - как к этому отнестись?
(Прерываю дневниковую запись и отвечаю себе тогдашнему: читай романы Бальзака - о том, как литераторы дурачили читателя и сочиняли сами на себя разгромные отзывы - с единственной целью: эпатировать и привлечь публику).
Помню Володю успешного, азартно развивающего и упрочивающего свой успех. Известность пришла к нему после того, как опубликовал повесть «Живая вода».
Я записал в своем «Литгазетовском» дневнике в декабре 1981-го:
«Нужна отправная точка, чтобы начать вести дневник. Жизнь, которой живешь постоянно, не кажется достойной перенесения на бумагу. Но наблюдаемое изо дня в день все настойчивее толкает под руку. Штрихи к портретам тех, кого вижу, с кем доводится общаться... Для того хотя бы, чтобы лучше в этих людях разобраться. Из памяти улетучиваются подробности, то, что запоминается, со временем трансформируется в гладко обкатанную гальку - эти камешки один от другого не отличишь.
Вчера, спускаясь по лестнице, услышал за спиной чьи-то спешащие громкие шаги. Оглянулся. Человек в сером свитере лишь мелькнул в дверном проеме и скрылся. Той секунды, что я видел его, было недостаточно, чтобы его узнать. Почему он задержался, затаился, с лета (при явной спешке) замер?
Оказалось, это Крупин - румяный, бородатый, с перебитым словно бы в боксерском поединке носом.
- Здравствуй, Андрей.
- Здравствуй, Володя.
Мы, испытывая неловкость, не поздоровались за руку.
После Совещания молодых писателей в «ЛГ» готовили полосу напутствий мастеров - молодым, и Подзорова (завотделом, где я работал) поручила мне найти мэтра для Крупина и Полуйко. Я поехал в ЦДЛ, где, мне сказали, находился по каким-то делам Тендряков, и попросил его напутствовать Полуйко.
- Нет, - сказал Тендряков, - хорошо его знаю, читал, переписывался с ним. Он черносотенец и славянофил, а судя по последнему письму, еще и сталинист.
О Крупине он написать согласился - вернее, слегка подправил собственное предисловие к его книге.
Володя благодарил меня. Но при этом мялся, отводил глаза.
Затем появилась «Живая вода». Игорь Тарханов вел «два мнения» (была такая рубрика в «ЛГ») об этой повести, Крупин приезжал знакомиться с обеими статьями - еще до их выхода в свет. Писатель, который вмешивается в чужие отзывы о своих книгах, - как к этому отнестись?
(Прерываю дневниковую запись и отвечаю себе тогдашнему: читай романы Бальзака - о том, как литераторы дурачили читателя и сочиняли сами на себя разгромные отзывы - с единственной целью: эпатировать и привлечь публику).
Я не смог удержаться и поддел Володю. Прозвучало нехорошо, грубо. Володя покраснел.
Он прятался на лестнице, потому что не хотел, чтобы я видел его в редакции, куда он пришел ознакомиться с очередным отзывом на свои произведения? Он стеснялся этого?
(А сколькие не стеснялись!)
Накануне той «лестничной» невнятицы я сидел в кабинете Горбунова (ответсека «ЛГ») на дне рождения его секретарши Тани. Принесли телеграмму от Игоря Дедкова из Костромы: «На обсуждение Крупина не приеду, заболел. Да и внутренней потребности выступать не чувствую».
С тех пор Володя сильно изменился. Ушел в уединенность (случайно ли одна из лучших книг В.В. Розанова озаглавлена «Уединенное»?), а это - лучшее состояние для человека, намеревающегося постичь себя. Тот, кто устремлен во вне, распыляется. Кто погрузился в себя, вырабатывает и обретает несуетный взгляд на мир. Такой человек становится взыскующим - к себе, а не к окружающим.
Он прятался на лестнице, потому что не хотел, чтобы я видел его в редакции, куда он пришел ознакомиться с очередным отзывом на свои произведения? Он стеснялся этого?
(А сколькие не стеснялись!)
Накануне той «лестничной» невнятицы я сидел в кабинете Горбунова (ответсека «ЛГ») на дне рождения его секретарши Тани. Принесли телеграмму от Игоря Дедкова из Костромы: «На обсуждение Крупина не приеду, заболел. Да и внутренней потребности выступать не чувствую».
С тех пор Володя сильно изменился. Ушел в уединенность (случайно ли одна из лучших книг В.В. Розанова озаглавлена «Уединенное»?), а это - лучшее состояние для человека, намеревающегося постичь себя. Тот, кто устремлен во вне, распыляется. Кто погрузился в себя, вырабатывает и обретает несуетный взгляд на мир. Такой человек становится взыскующим - к себе, а не к окружающим.
Секрет притягательности литературы еще и в том, что мы следим, напряженно следим, как любимым нашим героям (носителям и выразителям заветных мыслей автора) на протяжении изобилующего многочисленными перипетиями сюжета удается остаться порядочными людьми, сохранить честь и достоинство. Провинциал, неотесанный Д'Артаньян (казалось бы, где ему разбираться и ориентироваться в тонкостях столичной политической интриги) по приезде в Париж немедленно и безоговорочно примыкает к милым его сердцу (и сердцу читателя) мушкетерам, рыцарям благородства, хотя обстоятельства препятствуют его альянсу с Атосом, Портосом и Арамисом. Союз с гвардейцами кардинала сулит юному гасконцу спокойную и обеспеченную жизнь. Но тогда - разве могли бы мы восхищаться мужеством и отвагой того, кто рискует собой ради любви и включается в схватку, дабы отстоять честь женщины - очаровательной королевы? С женщинами воюют только негодяи вроде Рошфора... Затаив дыхание, мы следим за приключениями Сани Григорьева из «Двух капитанов» Каверина и с облегчением, от главы к главе, убеждаемся: герой хранит верность девизу: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» - хотя искусы подлого мира столько раз предлагают ему превратиться в ничтожество, в услужливого мерзавца...
Если бы литература была прибежищем и апологетикой сволочей и превозносила трусость и предательство, - неужели сумели бы досуществовать до нынешних времен и остаться любимым чтением «Остров сокровищ» Стивенсона и «Айвенго» Вальтера Скотта, «Фро» Андрея Платонова и «Дэвид Копперфильд» Чарльза Диккенса? И Том Сойер, и «сокровенный человек» Фома Пухов - и еще сколькие! - остаются для нас прежде всего эталоном правильной жизни: наперекор сбивающим их с толку обстоятельствам, - они следуют своим собственным и вечным нравственным убеждениям и неколебимы в последовательном неприятии фальши и обмана.
Об этом важно поговорить сегодня, когда все смешалось в пошатнувшемся здании нашей литературы.
Смутные, призрачные фигуры бродят по страницам книг, экранам и театральным сценам. Куда зовут? О чем талдычат? От них, так же, как от верховных правителей страны, не дождаться ясности.
Великая страна - великая литература.
Никакая страна - никакая литература.
Смутное время - смутное искусство.
Кто плох? Кто хорош? Кто прав? Кто является выразителем позитива? И нужен ли он или предпочтительнее (и интереснее) лукавые персонажи, сами не отдающие себе отчета - к чему стремятся и какие роли играют, в кого-то превращаются?
Дон Кихоты или хотя бы Санчо Пансы - ау! Нет ответа.
Но можно ведь противостоять наползающей мерзостной реальности - и не сражаясь с ветряными мельницами. Не противодействуя агрессии и пошлости лобово.
Чем симпатичны вечно актуальные для России бывшие хозяева «вишневого сада» из чеховской пьесы? Тем, что не способны предпринять никаких адекватных, как бы сейчас сказали, мер в отношении захватчика Лопахина. Пальцем не шевелят, чтобы спасти себя и свой крохотный рай, свое имение, свой сад. Конечно, если бы развернули оборону, наняли адвокатов, развили бурную деятельность (может, устроили бы покушение на скупщика земли), мы бы сказали: молодцы, так и надо, необходимо бороться за идеалы, отстаивать свои права. Но вряд ли мы полюбили бы этих борцов. А мы безынициативных, безропотных Гаева и Раневскую именно любим. Негодуем, жалеем, обличаем, возмущаемся - и любим. А вот Лопахина... как бы сказать... сторонимся. Возможно, он прав: наступила пора, когда верховодят горлохваты. Но нам-то что до их победы? Если наши симпатии безоговорочны, они на стороне слабых и проигравших - для нас их моральное превосходство над дельцами и выжигами неоспоримо. Хотя бы потому, что пустозвоны способны пожалеть сад, а он - нет. Да и пустозвоны ли? Не забудем: это они, приверженцы гуманистических взглядов, вырастили, поддержали мальчика из бедной семьи - нынешнего Лопахина. И он ответил на их доброту. Но - ни слова упрека в его адрес от «никчемных» гуманистов... Не это ли и есть христианская мораль в правильно воспринятом, не показном, а ставшем сущностью натуры воплощении?
Если бы литература была прибежищем и апологетикой сволочей и превозносила трусость и предательство, - неужели сумели бы досуществовать до нынешних времен и остаться любимым чтением «Остров сокровищ» Стивенсона и «Айвенго» Вальтера Скотта, «Фро» Андрея Платонова и «Дэвид Копперфильд» Чарльза Диккенса? И Том Сойер, и «сокровенный человек» Фома Пухов - и еще сколькие! - остаются для нас прежде всего эталоном правильной жизни: наперекор сбивающим их с толку обстоятельствам, - они следуют своим собственным и вечным нравственным убеждениям и неколебимы в последовательном неприятии фальши и обмана.
Об этом важно поговорить сегодня, когда все смешалось в пошатнувшемся здании нашей литературы.
Смутные, призрачные фигуры бродят по страницам книг, экранам и театральным сценам. Куда зовут? О чем талдычат? От них, так же, как от верховных правителей страны, не дождаться ясности.
Великая страна - великая литература.
Никакая страна - никакая литература.
Смутное время - смутное искусство.
Кто плох? Кто хорош? Кто прав? Кто является выразителем позитива? И нужен ли он или предпочтительнее (и интереснее) лукавые персонажи, сами не отдающие себе отчета - к чему стремятся и какие роли играют, в кого-то превращаются?
Дон Кихоты или хотя бы Санчо Пансы - ау! Нет ответа.
Но можно ведь противостоять наползающей мерзостной реальности - и не сражаясь с ветряными мельницами. Не противодействуя агрессии и пошлости лобово.
Чем симпатичны вечно актуальные для России бывшие хозяева «вишневого сада» из чеховской пьесы? Тем, что не способны предпринять никаких адекватных, как бы сейчас сказали, мер в отношении захватчика Лопахина. Пальцем не шевелят, чтобы спасти себя и свой крохотный рай, свое имение, свой сад. Конечно, если бы развернули оборону, наняли адвокатов, развили бурную деятельность (может, устроили бы покушение на скупщика земли), мы бы сказали: молодцы, так и надо, необходимо бороться за идеалы, отстаивать свои права. Но вряд ли мы полюбили бы этих борцов. А мы безынициативных, безропотных Гаева и Раневскую именно любим. Негодуем, жалеем, обличаем, возмущаемся - и любим. А вот Лопахина... как бы сказать... сторонимся. Возможно, он прав: наступила пора, когда верховодят горлохваты. Но нам-то что до их победы? Если наши симпатии безоговорочны, они на стороне слабых и проигравших - для нас их моральное превосходство над дельцами и выжигами неоспоримо. Хотя бы потому, что пустозвоны способны пожалеть сад, а он - нет. Да и пустозвоны ли? Не забудем: это они, приверженцы гуманистических взглядов, вырастили, поддержали мальчика из бедной семьи - нынешнего Лопахина. И он ответил на их доброту. Но - ни слова упрека в его адрес от «никчемных» гуманистов... Не это ли и есть христианская мораль в правильно воспринятом, не показном, а ставшем сущностью натуры воплощении?
ИСТИНА
Писатель, художник, творец - сама истина. Если он не истина, тогда незачем и противопоказано браться за перо, кисть, резец. Недалекие литературные критики твердят: в «Мертвых душах» нет положительного героя, а умный литературный критик возражает: такой герой есть, это автор романа.
В «Вишневом саде» (как и в повседневной жизни) нет стопроцентно положительных персонажей: Гаев и Раневская смешны и трогательны, Лопахин безжалостен и страшен. «Идеала нет!» - это хочет сказать автор? Но он сам и есть правда, зафиксировавшая неизменное несовершенство мира, он есть эталон истины и нравственного начала, воплощенных и запечатленных в слове.
Хочу провести наивную параллель между Богом и Писателем.
Бог и Писатель создают (или перевоссоздают) мир, заранее лишь вчерне зная, к чему в итоге придут и что у них в конце концов получится. Схожесть между творцами проясняет сущность Бога и снимает с Него упреки в невмешательстве в земную жизнь. Только и слышим со всех сторон: «Как Он мог допустить?!», «Как позволил этому свершиться?!» Но любой Художник увлекается! Порой чересчур. Воплощая замысел, совершенно забывает, куда хотел привести своих персонажей и какой моралью собирался удовольствоваться и подытожить свой труд. Более того, зачастую Мастер, принимаясь за эксперимент, понятия не имеет, в каком направлении умчит его свободно развивающийся поток фантазии, куда двинутся герои, поначалу такие ясные и покорные. Они вдруг выходят из повиновения и начинают существовать самостоятельно. По своим собственным правилам и законам. (Мы много читали подобных признаний авторов - о своеволии придуманных, рожденных ими фигур.) Создателю остается лишь с удивлением и благоговением наблюдать за неожиданными, незапланированными фортелями и поворотами судеб новоиспеченных Адамов и Ев.
То, что Господь - азартная натура, в этом сомнений не возникает. Что у Него крутой нрав, в этом убеждаемся каждодневно. То, что Ему крайне интересно: каковы будут результаты, итоги Его придумки - это и есть объяснение Его вроде бы пассивной, сторонней позиции невмешательства, медлительности... Он до поры уточняет детали, сверяет подробности, прописывает диалоги, строит, перестраивает и меняет местами сюжетные схемы, иногда повторяется, отыскивая лучший из вариантов их осуществления. Не будем, однако, забывать: главенствующие бразды, направляющие ход запущенного механизма, Он прочно держит в Своих руках, не упускает из виду и задачу произведения в целом. Чересчур далеко от замысла не отклоняется. Или возвращается к заранее намеченному, проверяя конструкцию на прочность и соответствие высочайшему качеству и высшей пробе Небесных критериев.
Если Писатель создал живых персонажей, они останутся существовать среди людей, в человеческом обществе, если не сумел вдохнуть в них жизнь - им не выдюжить в споре с вечностью. Если все мы еще живем (и, говорят, будем жить вечно, в продолжающихся поколениях и небесных царствах, поменяв плоть на бесплотность), значит, произведение Господа удалось, значит, оно подлинно, настояще, не наскоро смастрачено, а основательно и долгосрочно осмыслено.
Кстати, и в повседневной жизни никогда не случается точно то, что вы планируете, заблаговременно намечаете и воображаете. Реализуется или прямо противоположное, или схожее с вашим мысленным наброском, но все же отличающееся от него. Верховный Художник таким образом дает понять, что оставляет за собой (и демонстрирует это) право последней, окончательной редактуры, завершающего штриха на полотне. Он, прежде всего Он вершит, создает картину. Значит, и в построении собственных планов человеку нужно довериться Ему.
В «Вишневом саде» (как и в повседневной жизни) нет стопроцентно положительных персонажей: Гаев и Раневская смешны и трогательны, Лопахин безжалостен и страшен. «Идеала нет!» - это хочет сказать автор? Но он сам и есть правда, зафиксировавшая неизменное несовершенство мира, он есть эталон истины и нравственного начала, воплощенных и запечатленных в слове.
Хочу провести наивную параллель между Богом и Писателем.
Бог и Писатель создают (или перевоссоздают) мир, заранее лишь вчерне зная, к чему в итоге придут и что у них в конце концов получится. Схожесть между творцами проясняет сущность Бога и снимает с Него упреки в невмешательстве в земную жизнь. Только и слышим со всех сторон: «Как Он мог допустить?!», «Как позволил этому свершиться?!» Но любой Художник увлекается! Порой чересчур. Воплощая замысел, совершенно забывает, куда хотел привести своих персонажей и какой моралью собирался удовольствоваться и подытожить свой труд. Более того, зачастую Мастер, принимаясь за эксперимент, понятия не имеет, в каком направлении умчит его свободно развивающийся поток фантазии, куда двинутся герои, поначалу такие ясные и покорные. Они вдруг выходят из повиновения и начинают существовать самостоятельно. По своим собственным правилам и законам. (Мы много читали подобных признаний авторов - о своеволии придуманных, рожденных ими фигур.) Создателю остается лишь с удивлением и благоговением наблюдать за неожиданными, незапланированными фортелями и поворотами судеб новоиспеченных Адамов и Ев.
То, что Господь - азартная натура, в этом сомнений не возникает. Что у Него крутой нрав, в этом убеждаемся каждодневно. То, что Ему крайне интересно: каковы будут результаты, итоги Его придумки - это и есть объяснение Его вроде бы пассивной, сторонней позиции невмешательства, медлительности... Он до поры уточняет детали, сверяет подробности, прописывает диалоги, строит, перестраивает и меняет местами сюжетные схемы, иногда повторяется, отыскивая лучший из вариантов их осуществления. Не будем, однако, забывать: главенствующие бразды, направляющие ход запущенного механизма, Он прочно держит в Своих руках, не упускает из виду и задачу произведения в целом. Чересчур далеко от замысла не отклоняется. Или возвращается к заранее намеченному, проверяя конструкцию на прочность и соответствие высочайшему качеству и высшей пробе Небесных критериев.
Если Писатель создал живых персонажей, они останутся существовать среди людей, в человеческом обществе, если не сумел вдохнуть в них жизнь - им не выдюжить в споре с вечностью. Если все мы еще живем (и, говорят, будем жить вечно, в продолжающихся поколениях и небесных царствах, поменяв плоть на бесплотность), значит, произведение Господа удалось, значит, оно подлинно, настояще, не наскоро смастрачено, а основательно и долгосрочно осмыслено.
Кстати, и в повседневной жизни никогда не случается точно то, что вы планируете, заблаговременно намечаете и воображаете. Реализуется или прямо противоположное, или схожее с вашим мысленным наброском, но все же отличающееся от него. Верховный Художник таким образом дает понять, что оставляет за собой (и демонстрирует это) право последней, окончательной редактуры, завершающего штриха на полотне. Он, прежде всего Он вершит, создает картину. Значит, и в построении собственных планов человеку нужно довериться Ему.
ПИСАТЕЛЬ ВЗЫВАЕТ К ПОРЯДКУ
Человечество делится на созидателей и разрушителей. Творец по сути своей - созидатель. Он - природой или Богом созданный орган упорядочивания хаоса, рыцарь гармонии. Его удручают и выбивают из колеи царящие несоответствия и несправедливости, он стремится ликвидировать эти изъяны - хотя бы в своих произведениях. Его попытки постичь и объяснить мир помогают разуверившимся и отчаявшимся обрести взвешенный взгляд на запутанную и уродливую картину реальности. Так мало-помалу могла бы выработаться концепция правильного бытия.
Продемонстрировать смысл деятельности писателя и его попытку упорядочить жизнь будет легче всего с помощью простенького школьного примера. Каждому, кто присутствовал на уроках физики, знаком опыт: на лист картона или фанеры высыпают металлические опилки, после чего подключают к электросети сердечник, вокруг которого эта мелкопылевая масса выстраивается затейливым (или не очень) рисунком. Существуют, оказывается, некие невидимые глазом законы, повелевающие опилкам навести в своих рядах стройность и принять определенную форму.
У писателя - внушенная его генетической программе? мозгу? мироощущению? - схожая функция. Он выступает организующим, упорядочивающим началом, выстраивает из хаоса разрозненных деталей и подробностей логичную, законченную, по-своему увиденную картину мира. Пытается и других (читателей) приобщить к своей вере, завербовать, заставить прозреть и различить внутри царящей вокруг вакханалии - наглядно наличествующие силовые линии некоего неуловимого Закона, некоего долженствования, некоей загадочной и непостижимой (с первого наскока) системы.
В этом и заключаются суть и смысл работы писателя - выявить и представь доказательство и наличие такой сверхсилы!
Писатель вносит (или, по крайней мере, стремится внести) в окружающий хаос - логику, пытается упорядочить (хотя бы в малом - одном отдельно взятом произведении) разливанное море дикости и бреда, которое бурлит вокруг и с которым здравый ум не может мириться. Читатели, если воспримут эту проповедуемую писателем систему, тоже станут ее поборниками и последователями. Полку здравомыслящих, следовательно, пребудет.
Но произошел сбой и в генетике, и в психологическом настрое: среди тех, кого по инерции называют «творцами», все больше разрушителей, видящих свою задачу не в том, чтобы умиротворять и врачевать души, а в том, чтобы усугублять и раздувать распри. Не в оказании помощи страждущим и слабым, не в призывах «милости к падшим», а в призывах с этими слабыми расправляться. Один уподобляет свои писания серной кислоте, которая, по его мнению, очищает (а не разъедает) человеческую натуру, другой открыто признается, что ненавидит бедных (и если бы это было сказано в запальчивой полемике с Достоевским, который сочувствовал «униженным и оскорбленным», если бы была продемонстрирована солидарность с Пушкиным, презиравшим «чернь»), но нет, это - манифест выбившегося из грязи в холуи увеселителя богатых, угодливо служащего им, состоящего при них и пробавляющемуся сыплющимися с их стола крошками...
Писатели, художники, мыслители-теоретики отдуваются за человечество, проживают ради него не только свои собственные полные драматизма жизни, но жизни своих персонажей и воплощенных в этих персонажах концепций. Мудрецы хотят преподать не мудрецам урок. А не мудрецы чихать хотели на учителей, ибо живут собственным умом. Об этом инструменте, своем уме, они чрезвычайно высокого мнения.
Продемонстрировать смысл деятельности писателя и его попытку упорядочить жизнь будет легче всего с помощью простенького школьного примера. Каждому, кто присутствовал на уроках физики, знаком опыт: на лист картона или фанеры высыпают металлические опилки, после чего подключают к электросети сердечник, вокруг которого эта мелкопылевая масса выстраивается затейливым (или не очень) рисунком. Существуют, оказывается, некие невидимые глазом законы, повелевающие опилкам навести в своих рядах стройность и принять определенную форму.
У писателя - внушенная его генетической программе? мозгу? мироощущению? - схожая функция. Он выступает организующим, упорядочивающим началом, выстраивает из хаоса разрозненных деталей и подробностей логичную, законченную, по-своему увиденную картину мира. Пытается и других (читателей) приобщить к своей вере, завербовать, заставить прозреть и различить внутри царящей вокруг вакханалии - наглядно наличествующие силовые линии некоего неуловимого Закона, некоего долженствования, некоей загадочной и непостижимой (с первого наскока) системы.
В этом и заключаются суть и смысл работы писателя - выявить и представь доказательство и наличие такой сверхсилы!
Писатель вносит (или, по крайней мере, стремится внести) в окружающий хаос - логику, пытается упорядочить (хотя бы в малом - одном отдельно взятом произведении) разливанное море дикости и бреда, которое бурлит вокруг и с которым здравый ум не может мириться. Читатели, если воспримут эту проповедуемую писателем систему, тоже станут ее поборниками и последователями. Полку здравомыслящих, следовательно, пребудет.
Но произошел сбой и в генетике, и в психологическом настрое: среди тех, кого по инерции называют «творцами», все больше разрушителей, видящих свою задачу не в том, чтобы умиротворять и врачевать души, а в том, чтобы усугублять и раздувать распри. Не в оказании помощи страждущим и слабым, не в призывах «милости к падшим», а в призывах с этими слабыми расправляться. Один уподобляет свои писания серной кислоте, которая, по его мнению, очищает (а не разъедает) человеческую натуру, другой открыто признается, что ненавидит бедных (и если бы это было сказано в запальчивой полемике с Достоевским, который сочувствовал «униженным и оскорбленным», если бы была продемонстрирована солидарность с Пушкиным, презиравшим «чернь»), но нет, это - манифест выбившегося из грязи в холуи увеселителя богатых, угодливо служащего им, состоящего при них и пробавляющемуся сыплющимися с их стола крошками...
Писатели, художники, мыслители-теоретики отдуваются за человечество, проживают ради него не только свои собственные полные драматизма жизни, но жизни своих персонажей и воплощенных в этих персонажах концепций. Мудрецы хотят преподать не мудрецам урок. А не мудрецы чихать хотели на учителей, ибо живут собственным умом. Об этом инструменте, своем уме, они чрезвычайно высокого мнения.
"Наша улица” №194 (1) январь 2016
Андрей Николаевич Яхонтов родился 5 мая 1951 года в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ. С 1973 года по 1988 год работал в “Литературной газете”: сначала в отделе русской литературы, затем руководил “Клубом “12 стульев”” - самым популярным в то время сатирическим оазисом свободы в подцензурной печати. Автор многих книг прозы, среди которых: романы “Теория глупости”, “Бывшее сердце”, “Учебник Жизни для Дураков”, сборник эссе “Коллекционер жизни”, сборники повестей и рассказов “Ловцы троллейбусов”, “Дождик в крапинку”, “Предвестие”, “Зимнее марево”, “Глянцевая красотка”, “Ужин с шампанским”, “Кардиограмма при свечах”. Пьесы Андрея Яхонтова идут на сценах театров России и за рубежом. Удостоен нескольких престижных литературных наград, в том числе международной премии “Золотой Еж”, присуждаемой в Болгарии за наивысшие достижения в жанре сатиры и юмора. В 1998 году на Европейской встрече писателей в Словакии литературная деятельность Андрея Яхонтова отмечена золотой медалью Кирилла и Мефодия. В "Нашей улице" публикуется с № 1-2000.
