Маргарита Прошина
ГОЛУБКА
рассказ
В Храме Воскресения Христова в Сокольниках отпевали Голубку, так нежно её называли в отделе, в котором Вера Кузьминична проработала более двадцати лет.
Лёгкий снежок как будто завис в воздухе, не касаясь земли.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает…
Всматриваясь в полумраке в мраморное лицо покойной, Вера Кузьминична достала из кармана клетчатый платочек и, развернув его, промокнула слезы, и почему-то вспомнила, как несколько лет тому, очень жарким летом, они сидели здесь же, прямо-таки как у Гавриила Державина: «Где стол был яств, там гроб стоит», в Сокольниках, не в церкви, разумеется, а в доме рядом, на кухне у Голубки.
Высоко сидели, как будто парили над сочной зеленью парка, который простирался под ними, уходя почти к горизонту.
У них был девичник.
Выпивали по случаю возвращения Голубки из Америки, в которой та прожила с мужем несколько лет. Придавала праздничность и негромкая фортепианная музыка.
Стол был уставлен салатами, фруктами, молодая картошечка с укропом красовалась в центре, в пароварке разогревались «Котлеты по-ленинградски», которые гости принесли из кулинарии ресторана в память о прошлых праздниках.
Выпивали виски «Белая лошадь» со льдом, закусывая хрустящими на зубах солёными огурчиками, пытаясь понять, чем же заморский напиток лучше нашей «Столичной» водочки.
Выпили и водочки, а следом, как обычно звонко заговорили все одновременно, перебивая, и не слушая друг друга.
А потом, как это водится в подгулявших московских интеллигентных компаниях, с надрывом заголосили:
А мы швейцару: "Отворите двери!
У нас компания весёлая, большая,
приготовьте нам отдельный кабинет".
А Люба смотрит: что за красота!
А я гляжу: на ней такая брошка,
хоть напрокат она взята,
пускай потешится немножко.
А Любе вслед глядит один брюнет...
А нам плевать, и мы вразвалочку,
покинув раздевалочку,
идём себе в отдельный кабинет…
Голубка в тот день буквально не переставала всех удивлять своей раскрепощённостью, которой прежде в ней заметно не было. Ни с того ни с сего она показала им «берёзку», встав к всеобщему изумлению на голову с такой лёгкостью, как будто ей 18, а не сорок пять.
Все засмеялись.
А Голубка, моргая и подёргивая плечами, приглушила этот смех стихами:
Недаром был покойный Джон
При жизни молодец, -
Отвагу подымает он
Со дна людских сердец...
Вера Кузьминична в это время сочувственно вздыхала и покачивала в ритм стихам головой.
Немного погодя раскрасневшаяся Голубка вручила каждой гостье по сувениру. Вере Кузьминичне она подарила пять чёрненьких мартышек, искусно вырезанных из дерева со словами: «Вот, Верочка, какой должна быть идеальная жена - ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу, всегда довольна мужем, всегда им восхищена. Вспоминай об этом всякий раз, прежде, чем ссориться с мужем».
Пока возбуждённые, расслабленные спиртным гостьи с увлечёнными улыбками рассматривали подарки, Голубка вышла.
Её отсутствия не заметили.
А вот её внезапное появление в дверях, с сияющим от счастливого торжества лицом, в норковой шубе до пят, как будто с чужого плеча, в лохматой, похожей на папаху шапке из красной канадской лисицы, вызвало всеобщий столбняк.
Рукава тёмной шубы свисали до колен, плечи стояли колом, как у чапаевской бурки, а лисий хвост свисал на грудь, как коса.
- Боже, что это?! - воскликнула через минуту самая старшая из собравшихся, Тамара Александровна, которая после отъезда Голубки в Штаты стала заведующей.
Вера Кузьминична с прочими сослуживицами буквально, как говорят в таких случаях, потеряли дар речи - насколько нелепо и комично выглядела Голубка, лицо которой с поволокой круглых глаз выражало небывалую гордость и солнечное счастье. Она, нисколько не смутившись реакцией гостей, как бы небрежно, и даже весело, объяснила, что обнова эта была сшита ею на заказ у русского еврея, выходца из СССР, широко известного мастера по выделке меха и пошиву шуб в Нью-Йорке.
- Да, что же это за мастер?! - расхохоталась Тамара Александровна, слегка пьяная, и уронила на пол тарелку с салатом. - Он на кого это шил, мастер-то твой?! Неужели ты будешь в ней ходить?! - закончила она и нагнулась, чтобы салфеткой сгрести горошек с огурцами и картошкой в тарелку, которая чудом не разбилась.
Молоденькие женщины тут же помогли ей.
Голубка в своём шубейном наряде боярыней наблюдала за суетой.
Пока убирались, даже из-под стола был слышен смех.
После паузы Голубка довольно спокойно возразила:
- Очень уважаемый и хороший мастер. Да. Это я его попросила сделать шубу… с запасом, чтобы её хватило не только мне на всю жизнь, но и внукам. Да. Мне пришлось его уговаривать. Мех ведь на сгибах со временем вытрется, а так есть, откуда взять его на реставрацию. Да. Это удачное вложение денег, которые могут обесцениться.
Теперь уж возражать ей никто не стал, и веселье продолжилось.
Но, по дороге к метро сотрудники бурно обсуждали, как Голубка, с любовью к литературе и искусству умудряется так нелепо одеваться. Они сошлись на мнении, что лучше уж всю жизнь не иметь шубы, чем тратить огромные деньги на подобную нелепость.
Немного успокоившись на этом воспоминании, грустно улыбнувшись, Вера Кузьминична стала оглядывать храм. Она знала, что церковь в стиле модерн Федора Шехтеля начала прошлого века, была любима Голубкой, которая часто повторяла, что хотя Шехтель к этой церкви отношения не имеет, но дух его присутствует в ней.
Глядя на церковь с высоты, Голубка, как бы размышляя вслух, сказала:
- Движение на запад…
Тамара Александровна не согласилась:
- Сокольники же почти на востоке Москвы.
- Я имею в виду другое. Серебряный век - это же рывок на запад, к Европе, к интеллигентности и искусству.
- А-а, - протянула Тамара Александровна.
Голубка продолжила:
- В России всё делается рывками… Рванул Пётр… Но невежество потянуло назад. И всё равно мощный рывок сделали в начале двадцатого века, чтобы опять низы потянули в казармщину и домострой…
- Америка плохо на тебя повлияла, - заключила Тамара Александровна.
Тему обрвали.
Да, Голубка любила Серебряный век, стихи Александра Блока, живопись Врубеля и Левитана, и сказочников Васнецовых, во всем как бы видела след русских сезонов в Париже.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает…
Вера Кузьминична незаметно отошла от скорбящих по Голубке родственников и друзей, и, стараясь передвигаться бесшумно, прошла к церковному прилавку, где продавались иконки, книжки и прочая церковная утварь. Она купила несколько свечей, хотя до этого уже одну поставила под ближайшей иконой. Затем прошла к амвону, и поставила одну свечу на самый большой подсвечник.
Чуть дребезжащий голос священника, читавшего заупокойную, гулким эхом отзывался в сводах церкви.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает…
Вера Кузьминична, слегка пожимая плечами и не скрывая удивления, замерла, и вспомнила, как они рыдали от смеха в дождливый сентябрьский день, когда Голубка пришла на работу в немыслимых чёрных ботах 50-х годов, бежевом макинтоше и черной шляпке с вуалью. Был понедельник. Все, в том числе и Вера Кузьминична, занимались на своих местах делами. Услышав нежный голос Голубки, которая пожелала всем доброго утра, они подняли головы, и онемели, а затем разразились все как одна хохотом, потому как наряд этот в сочетании с извиняющимся выражением лица Голубки, выглядел более чем комично.
- Вот это ретро! - произнёс кто-то за спиной Голубки, почти шёпотом, в наступившей на мгновение тишине, после которой разразился всеобщий смех.
- Странная вещь, - глядя исподлобья, произнесла между тем Тамара Александровна, обращаясь к Голубке, - ведь ты рассказывала мне, что твоя мать такая умная и развитая женщина, что ж она тебе не подсказала элементарных вещей, без знания которых женщине просто не обойтись?
Голубка нисколько не обиделась, и как ни в чём не бывало сказала:
- Моя мать мне всё объяснила и всему научила. Да. А главное, что я усвоила от неё - не конфликтовать со свекровью, чтобы любимому мужу не пришлось разрываться между женой и матерью. Мы с бабушкой Паней разбирали старые вещи, и она настояла, чтобы я надела эту добротную и удобную одежду сегодня. Да. Мне проще уступить ей, чем обидеть, - эти простые и понятные слова были произнесены с покоряющей детской ясностью.
На работе было известно, что Голубка жила в то время с первых дней замужества со свекровью, Пелагеей Дмитриевной, женщиной властной, не терпящей возражений, которую она за глаза называла так же, как и её сын - бабушка Паня, а дома - исключительно мамочка. Свекровь гордилась тем, что в период работы диетсестрой в кремлёвской больнице лично составляла диету Алексею Толстому и Георгию Димитрову. Авторитет в семье у неё был непререкаемый.
«Женщина женщине рознь, - любила повторять Пелагея Дмитриевна, - есть, к несчастию, такие - нрава непостоянного, ну, и воспитание которым, опять же правила поведения, не внушены сызмала. Такие женщины, конечно, бывают. Хорошо, что Павлу повезло!»
Пелагея Дмитриевна всегда подчёркивала, что жена сына для неё - дочь родная. Любила расспрашивать Голубку о работе, и, особенно, о здоровье сотрудниц. Щедро делилась советами по здоровому питанию в случаях, когда кто-нибудь заболевал.
В отсутствии Голубки коллеги нередко подшучивали над её манерой одеваться, её покорностью свекрови и манерой общения с мужем.
Вспомнив этот эпизод, Вера Кузьминична подумала о том, как Голубка, сама того не ведая, повлияла на неё.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает…
Голубка родилась в Москве, любила её до самозабвения. Ещё в школьные годы она гуляла после музыкальной школы по старинным переулкам, хранящим дыхание времени, или каталась на трамвае, который так и остался её любимым транспортом на всю жизнь. Позже, в студенческие годы, она часто бродила по улочкам, дворикам родного города в любую погоду. Из архитектурных стилей предпочитала модерн. Шехтель был её любимым архитектором. Это от неё Вера Кузьминична узнала об этом законодателе московского модерна. С тех пор каждый раз при встрече с творениями Шехтеля, Вера Кузьминична непременно вспоминала Голубку.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает…
Прислушавшись к голосам певчих, Вера Кузьминична поставила свечу за здравие своих близких на подсвечник у иконы целителя Пантелеймона. В этот момент она воскресила в памяти эпизод, когда в этом Храме Голубка крестилась. То было минувшей дождливой осенью. Да, вздохнула Вера Кузьминична, большинство из близких выросли некрещёными в стране безудержного атеизма.
Когда они по случаю и без случая приходили к Голубке в гости, та непременно подводила их к окну, из которого хорошо были видны девять главок - позолоченная центральная и восемь чёрных, опоясанных абрамцевской плиткой интенсивно-синего цвета. Голубка каждый раз восхищалась архитектурой, рассказывала об убранстве.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает…
Наблюдая за тем, как ровно горит свеча у иконы Божией Матери «Целительницы», Вера Кузьминична, утерев набежавшие слёзы, задумалась о том, что покойная оставила в душе её неизгладимый след, благодаря которому она сама стала значительно мягче и терпимее.
Ведь, в сущности, она во многом в своей семье следовала её мудрым подсказкам, только здесь она осознала, как повезло встретиться в молодости с такой женщиной. Волнение того первого в её жизни рабочего дня, нахлынуло на Веру Кузьминичну. Как же она плохо спала, сильно волновалась накануне. Мысль о том, что ей предстояло работать в женском коллективе, огорчала и настораживала.
В студенческие годы они называли подобные коллективы «серпентариями единомышленниц».
Вот она большая комната, тесно заставленная письменными столами и стульями, о которые Вере Кузьминичне предстояло порвать столько тонких немецких чулок и колготок. Её встретила худая, бледная дама с низким, хриплым голосом заядлого курильщика, и сказала, что заведующая в командировке, а она её заместитель, Тамара Александровна. Представив новенькую остальным сотрудникам, подвела к столу и сказала:
- Осваивайтесь, мы тут приготовили вам необходимые инструкции, которые следует знать.
Остальные сотрудницы, их было около десяти, с нескрываемым любопытством смотрели на Веру Кузьминичну молча.
День тянулся бесконечно.
Желание пойти в отдел кадров и навсегда покинуть эту безликую комнату периодически волнами накатывало на неё, но она сдержалась. Всё оказалось значительно лучше, чем показалось вначале.
Коллеги, как выяснилось, были весьма приятными и приветливыми женщинами, лет от двадцати пяти до сорока.
«Скоро вернётся наша Голубка (так они называли заведующую), устроим праздник и пропишем тебя», - наперебой говорили они ей.
Та, первая встреча с Голубкой произвела на Веру Кузьминичну неизгладимое впечатление.
Прежде всего, бросилось в глаза сочетание несочетаемого - пестрая трикотажная кофта и клетчатая юбка в складку, которая увеличивала её и так более чем широкие бёдра. А жемчужное ожерелье прямо кричало: «Снимите меня немедленно!»
Тогда в этом наряде Голубка, с выступившими красными пятнами на щеках, показалась Вере Кузьминичне невероятно нелепой и смешной.
Нынче же все её воспоминания были окрашены нежной грустью и благодарностью.
Выражение глаз Голубки, походка, платье, прическа уходили на второй план, главным в её облике, несомненно, была женственность, одно её появление мгновенно снимало раздражение и споры, которые неизбежно периодически вспыхивали среди коллег разного возраста и менталитета. И звучал её несколько наивный голос:
В полях, под снегом и дождем,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой...
Казалось, что эта женщина обладает двумя горячими сердцами.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает…
Веру Кузьминичну предупредили, что Голубку бросает в жар от неправильных ударений, и она обязательно поправляет каждого, кто позволяет себе небрежность в речи, но, правда, делает это достаточно деликатно с глазу на глаз.
Кого-то это раздражало, кому-то становилось стыдно.
Вера Кузьминична поэтому следила за своей речью, а на подобные замечания реагировала с благодарностью. Именно доброжелательная реакция, да ещё последующие встречи в Консерватории на концертах фортепианной музыки, сблизило её с Голубкой, они подружились вскоре, несмотря на разницу в возрасте.
Разговоры о художественной литературе и, особенно, о музыке раздражали большую часть довольно разношёрстного женского коллектива. Непременно очень бурно обсуждались, с глупостями и предрассудками, новости из личной жизни известных людей, а также всевозможные цены, рецепты.
Изредка выбегали в ванную, прыскали на себя духами и подкрашивали красной помадой губы.
Вера Кузьминична, Голубка и ещё три сотрудницы предпочитали разговоры о литературе, музыке, ходили на выставки, иногда непринуждённо встречались в кафе, а когда Голубка с семьёй переехала с Мытной улицы на Сокольнический вал в просторную 4-х комнатную квартиру, которую её муж получил после назначения на ответственный пост, то у неё дома.
Голубка, с бархатным выражением глаз, производила впечатление женщины мягкой, даже робкой, но только до той поры пока каким-то образом не были задеты её личные интересы, тем более интересы её семьи.
Вера Кузьминична не однажды наблюдала на заседаниях профкома или собраниях, как Голубка в трудных ситуациях мгновенно превращалась в почти разъярённую львицу. Например, при утверждении плана командировок за границу на очередной год, а выезжали руководители по очереди раз в два года, в основном в социалистические страны, её кандидатура в результате сложных подковёрных интриг, исчезла из проекта плана. Голубка должна была ехать в Польшу. В результате многочасовых яростных выяснений отношений Голубка добилась того, чтобы утвердили именно её.
Вера Кузьминична впервые присутствовала на подобном казённом мероприятии, и просто онемела, наблюдая как будто незнакомого человека, а Голубка вышла с поднятой головой победительницы и произнесла:
- Между нами, мне эта командировка не нужна. Да. Я осенью этого года уезжаю с мужем в США на несколько лет, но они этого не знают, а я не позволю со мной поступать подобным образом. Да.
Она высоко подняла голову, выпрямила спину, и в этот момент Вера Кузьминична поняла, что их Голубка далеко не безответная робкая женщина.
Тогда-то Вера Кузьминична ещё раз убедилась в том, что до конца узнать человека невозможно. Себе-то на протяжении жизни, своим поступка приходится удивляться, а уж о других и вовсе можно только предполагать.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает…
Вера Кузьминична подошла к другой иконе, зажгла свечу, тяжело вздохнула, размышляя о том, что в последние три годы навестила Голубку буквально несколько раз, ограничиваясь формальными звонками по телефону перед праздниками. Ни Голубка, ни её муж, Павел Петрович, ни разу даже не обмолвились о том, как серьёзно она больна. «Если бы я знала, то непременно нашла бы время навещать её. Впрочем, как я могу решать за неё, она всегда поражала своей деликатностью и всегда находила нужные слова, чтобы поддержать человека, вселить в него уверенность, но ни разу я не слышала от неё жалобы на кого или на что бы то ни было», - думала Вера Кузьминична у иконы Николая Угодника. Недаром же называли её Голубкой. Она даже внешне напоминала эту птицу, головкой неизменно склонённой к левому плечу, доверительной интонацией, проникновенным голосом, почти детским взглядом.
Отношения Голубки с мужем, Павлом Петровичем, с которым они прожили более двадцати лет, действительно поражали нежностью и взаимной заботой. Павел Петрович называл её "девочка моя". Голубка старалась не беспокоить мужа на работе, он занимал ответственный пост, но Павел Петрович звонил ежедневно не менее трёх раз, чтобы узнать, как она добралась до работы, поела ли, как её самочувствие. Голубка же совершенно особенным певучим голосом каждый раз отвечала:
- Па-а-шенька, го-о-лубчик, спасибо, у меня - всё хорошо! Главное, ты как? Береги себя. Па-шенька!
Её кабинет был выгорожен в комнате фанерной перегородкой, поэтому все разговоры по телефону были всеобщим достоянием. Так на протяжении многих лет все настолько привыкли к их воркованию, что в случае отсутствия Голубки или командировки Павла Петровича чего-то не хватало. Её заместитель, Тамара Александровна, своим прокуренным низким голосом неизменно произносила, глядя поверх толстых стёкол очков:
- Господи! Умеют же люди! Если бы я подобное своему лепетала, он бы сказал, что я над ним издеваюсь!
А Голубка так разговаривала с мужем всегда.
- Павлуша, Пашенька, голубчик мой! - послышался голос Голубки из прихожей. - Ты выглядишь таким усталым. Да. У тебя был трудный день?
- Милая, - ответил муж, - а разве у меня бывают лёгкие дни?
Их диалог можно было сравнить с весенним, светлым днём, который плавно клонился к вечеру, когда небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе, и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.
Перед раскрытым окном сидели две женщины - одна лет сорока, другая уже старушка, семидесяти лет.
Из своего уголка Павел Петрович видел мелькавшее платье Голубки, иногда ее прекрасную русую головку, с гладко зачесанными волосами. Голубка расцвела и стала крупной и красивой женщиной. Она очаровательна не одной юностью: она по-настоящему хороша. Она столь же хороша, как некрасив сам Павел Петрович. Она молода, а он выглядит, как будто ему уже под сорок. Он талантлив, и это дает ему определённое преимущество перед другими.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушения сие снедая внутрь возгорается, и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает…
Гроб накрыли крышкой и понесли к автобусу.
И, казалось, что всем стало легче на душе.
Лет через двадцать Вера Кузьминична случайно встретила в метро бывшую сослуживицу.
После обмена новостями о семье, детях, внуках, она спросила:
- А помнишь, как мы сидели на кухне у Голубки в Сокольниках?
Сослуживица долго смотрела в пол, затем как-то извинительно и недоуменно пожала плечами:
- Голубка? Нет, не помню.
“Наша улица” №189 (8) август 2015
