Григорий Блехман “Девочка из Магадана”

Блехман Григорий Исаакович,
член Союза писателей России.

Родился в 1945-м году на Кубани в казачьей станице Бесскорбная, где жил в течение 10-ти лет. В 1955-м году отца перевели на работу в Москву, и с ним переехала вся семья. С тех пор здесь и живёт.
По профессии физиолог и биохимик.
Доктор биологических наук.
Сейчас основное занятие - литературная работа.
Стихи пишет с детства, а художественную прозу, эссе  и публицистику - с довольно зрелого возраста.
Повести, рассказы, очерки о поэзии и поэтах, публицистика, а также, стихи опубликованы в газетах  «Российский писатель» (Москва), «Слово» (Москва),  журналах  «Наша улица» (Москва), «Литературная учёба» (Москва), «Ковчег - Крым», «Золотой ковчег» (Крым),  «Чёрное море»  (Крым),  «Зарубежные задворки» (Германия, Дюссельдорф) и на сайтах «Российский писатель», «Наша улица», «Зарубежные задворки».
На сегодняшний день (2013г)  -   42 публикации, включая  3 сборника.
В первый сборник «Тропинки памяти» (М. Изд.  «Российский писатель», 2010. - 416с) вошли цикл стихов разных лет и биографическая проза.
Во второй сборник «Времена не выбирают» (М., Изд. «Российский писатель», - 2011. - 312с) тоже вошли стихи и проза.
В третьем сборнике «Начать всё с чистого листа» (М., Изд. «Российский писатель -  2012 - 120с)  - только стихи.
Подготовлен к печати в издательстве «Российский писатель» четвёртый сборник «Когда строку диктует чувство», куда вошли очерки о поэзии и поэтах -  Н.Гумилёве,  А. Твардовском,  А. Межирове и  нескольких  наиболее ярких современных поэтах.

Григорий Блехман 

ДЕВОЧКА ИЗ МАГАДАНА

повесть

Тоне Аксеновой

КЛЮЧЕВОЕ СЛОВО

Слово «мама» и слово «этап» Девочка узнает одновременно. И, может быть, последнее узнает даже раньше. Да и не будь в судьбе Девочки полковника Цирульницкого, первое слово вообще могло уйти из ее арсенала…
«Был обычный рабочий день. Я уже провела музыкальные занятия с младшими и средними. Оставалась старшая группа, и я привычно барабанила марш, под который они должны войти в зал. Ритмично шагая под музыку, дети обходили свой обычный круг, чтобы на конец музыки остановиться около своих стульчиков. И вдруг я заметила, что за подол последней в строю девочки, держится малышка, не доросшая не только до старшей, но даже до младшей группы детского сада. У девочки были заплаканные светлые глаза, а на голове именно такой пушок, какой и полагается птенцу, выпавшему из гнезда...»
Вот так много лет спустя, напишет о своем знакомстве с будущей дочерью ее будущая мама, чьи воспоминания по ходу этого рассказа будут приведены курсивом.
Воспитательница быстрым шепотом объяснит, что мать ребенка, бывшая заключенная, принесла заболевшую девочку в больницу и больше к ней не приходила. Найти ее пока не удалось. Неизвестно, жива ли… А также, что весной для таких детей будет специальный этап в Комсомольск-на-Амуре, в спецдетдом. И добавила: «А пока вот мы должны возиться. В яслях, видите ли места нет… А мы вроде двужильные, нам все можно…И так в группе тридцать восемь душ. А эта не того возраста, да и плакса большая. Замучилась с ней… Пусть посидит на музыкальном, может отвлечется….»
И теперь - небольшое пояснение для тех, кто сегодня еще молод.
Дело в том, что в уже далекие 40-е, о которых идет речь, страна второй десяток лет в пределах собственных границ успешно культивировала формацию, при которой каждый с легкостью мог ощутить на себе суть поговорки: «от сумы, да от тюрьмы…». Нам всюду мерещились не только внешние, но и скрытые внутренние враги, и поэтому в местах усиленного «трудового воспитания» за колючей проволокой, под бдительным присмотром специально подготовленных людей, многим из которых тоже предстоит пополнить ряды ими охраняемых, к тому периоду находилась уже едва ли, не половина населения.
И там рождались дети. Природе ведь не прикажешь. Но эти дети, по мнению тех, кто предложил такую модель развития «самого прогрессивного на земле строя», не должны были принадлежать своим родителям.
Поэтому с определенного возраста детей у родителей отбирали и помещали на воспитание уже в «нужном для страны русле» в спецприемники: сначала ясельки, потом садики, а затем и детские дома. Откуда, по мнению опять же тех, кто все это придумал, должны были выходить в самостоятельную жизнь уже надежные строители того, что когда-то на воле делали не так родители этих детей; за что и лишались этой воли.
Правда, у родителей были некоторые шансы вернуть ребенка. Если, например, «смоют с себя» свои заблуждения, идущие вразрез с Генеральной линией, и докажут ударным трудом и лояльностью, что «осознали и перестроились». Ну и, естественно, пообещают, что впредь ни-ни.
А лучше всего - и это особенно поощрялось, если еще и начнут выявлять таких же нерадивых, какими не так давно были сами, когда заблуждались.
И вот, в одной из временно возникших пар среди тех, кто, может быть, пока еще заблуждался или, если и осознал, и перестроился, то не сумел это доказать кому надо, появилась двойня: мальчик и девочка. Появилась она на далекой от «материка» Колыме. И через довольно короткий отрезок времени мать была вынуждена сделать то, что, как мы уже знаем, сделала, чтобы заболевшая девочка хотя бы выжила.
Судьба мальчика и родителей этих двойняшек неизвестна до сих пор, а вот с девочкой случилось иначе. Она каким-то чудесным образом обрела себе маму. Обрела почти там же, где родилась, а может, и вообще там же - в издавна знаменитой у нас столице колымского края городе Магадане.
Дело в том, что ее будущая мама была на то время музыкальным работником в детском садике, где находились дети тех, кто вольно или невольно стали с какого-то момента жителями этих мест, пройдя перед этим все этапы соответствующего перевоспитания в соответствующих лагерях…
Дети в этом садике были гораздо старше девочки. А группа ее возраста давно была переполнена. Она же, как мы уже знаем, не сумела попасть в число тех, кого переправили в другое место, что находилось далеко от Магадана. Может быть, туда отправили и ее брата. А так как такие этапы бывали лишь раз в год, то этот год ей надлежало остаться здесь.
Конечно, девочке было скучно без тех, с кем привыкла жить и играть, а особенно без братика, вот почему она на первых порах постоянно плакала. И это происходило до тех пор, пока не встретила свою будущую маму.

***
А пока ни она, ни будущая мама не знают, что станут одной семьей, события развиваются так:
«…И она действительно отвлеклась. Она приложила ухо к блестящему полированному боку пианино и, услышав гудение, счастливо расхохоталась. Когда стали разучивать какую-то очередную русскую пляску, она вдруг поднялась и встала в общий круг. Ей было тогда год и десять месяцев. Но она двигалась ритмичнее шестилеток, в среду которых затесалась так неожиданно.
С тех пор так и повелось. Стоило мне войти утром в так называемый зал, как распахивалась дверь той группы, и она выбегала со всех ног, выкрикивая на ходу: «Музыка пришла! Музыка пришла! Говорила она для своего возраста и биографии на удивление хорошо. Не все наши четырехлетки имели такой запас слов и чистое произношение…»
Как-то в субботу, когда родителям можно было забирать детей на выходной, «музыка» задержалась у заведующей на каком-то совещании и вернулась в зал уже в сумерках.
Зал являл собой странную приземистую комнату, где кроме черного пианино был огромный, не по масштабам помещения, портрет генералиссимуса в орденах и красных лампасах. У подножия портрета, на самодельном пьедестале, всегда стояли искусственные цветы. А взрослые при каждом удобном случае старались внушать детям «священный трепет перед этим алтарем», поэтому даже самые отчаянные шалуны никогда не прикасались ни к цветам, ни к самому портрету.
«Но сейчас кто-то возился у этих цветов. Какая-то крохотная фигурка теребила букет белых марлевых роз.
- Что ты тут делаешь одна впотьмах?
Она ответила очень точно:
 - Я тут плакаю…»
Плакала она обычно вслух, но видимо, в эти субботние сумерки, к тому времени, как в зал вошла ее «музыка», силы уже иссякли, и она плакала беззвучно. Лишь иногда всхлипывала.
Ей было грустно и горько от того, что не могла разделить с другими девочками и мальчиками той субботней радости, которая тех ожидала. Когда «…мальчишки с пернатыми криками скатывались вниз по перилам, кувыркались, как циркачи, девчонки визжали и ссорились, отыскивая свои варежки или рейтузы в общей куче, а няни заливисто кричали и на детей, и на родителей. И над всей этой сутолокой висело слово «домой!»...
 - Домой, - повторила девочка, - а что это такое?
Откуда ей было знать? И как это можно было ей объяснить? Ее биография пока не включала этого странного понятия. У нее был деткомбинат, больница, наш круглосуточный садик… А впереди детский этап в спецдетдом. И надо ли ей растолковывать, что такое «домой»?
- Пойдем в живой уголок, нальем кроликам воды - предложила я ей.
Нет, ей было не до кроликов, она досадливо отмахнулась от моего предложения.
И тут она вымолвила с неправдоподобной для ее возраста четкостью:
 - А у меня нету дома…»
Договориться с заведующей, чтобы взять Девочку на выходной к себе, труда не составило…

***
Теперь немножко об этой сотруднице детсада, которая уже прочно ассоциируется у ребенка с музыкой.
Красавица, умница, с обостренным чувством юмора, огромной эрудицией и энциклопедическими знаниями истории, философии и литературы, имеющая литературный дар. Активная коммунистка, кандидат исторических наук, доцент столичного университета одной из союзных республик, работник городского образования и сотрудник центральной областной газеты. А, также, мать двоих детей и жена одного из самых крупных партийных чиновников этой республики.
Конечно, тогда на воле еще в 30-е верит в то, что произносит с разных, нередко, и довольно высоких трибун, а также, пишет, выступая в печати, где растолковывает соотечественникам мудрость очередного решения тех, кто активно и самоотверженно ведет народ в «светлое будущее». И не только ведет, но почти уже привел туда, «где так вольно дышит человек». Ведь «жить стало лучше, жить стало веселее!». Поэтому так «и работа спорится».
- И все бы хорошо, но чтобы было еще «лучше и веселее», с какого-то момента назревает необходимость устранить тех, кто стоит на пути: кто мешает «саду цвесть».
И как же много, оказывается, таких. Даже среди тех, кто, казалось бы, не там где-то, о ком читаешь в газетах и слышишь по радио, удивляясь: «Ну чего ему (ей) не хватало?», а здесь - рядом. Твой товарищ, с которым «не один пуд соли…». А, оказывается… Что же происходит? Может ли быть ошибка? И, если нет, то кому тогда верить, доверять?..
Примерно такие мысли ближе к середине 30-х все чаще посещают эту красавицу и умницу, не жалеющую ни сил, ни времени для того, чтобы нести «разумное, доброе, вечное».
И эти мысли еще усилятся в знаменитом ныне 37-м, когда получит она самую популярную в ту пору статью 58, да еще с п.8, 11 - участие в троцкистской террористической организации. Ни много, ни мало.
А как не получить, если не «сигнализировала» куда надо…
Ну и что, что не думала, не замечала, не могла и представить себе. А бдительность на что? К чему призывает «ум, честь и совесть»? Нет, тут что-то не так. Тут скорее соучастие. Ну, может быть, не активное, но пассивное-то уж точно.
И на всякий случай, пусть будет именно такая статья. В этом деле лучше «пере», чем «не до…». Мало ли что…
В общем, «десяточка», со всеми уже тогда хорошо известными последствиями…
И вот на фазе таких «последствий» как раз и находилась в пору встречи с нашей Девочкой эта сотрудница детсада: после своей «десятки» - в далеком от родных мест Магадане, на вечном поселении, с поражением в правах и, кроме того, еще и в ожидании нового срока. Но об этом чуть позже….
А пока, когда в субботу, договорившись с заведующей, она приведет Девочку к себе домой в комнату в бараке, никто особенно не удивится. Ей и раньше случалось приводить на воскресенье кого-нибудь из детей, оставшихся на выходной без отпуска. Только младший сын, которому после больших мытарств удалось недавно приехать к маме с «материка» и который заканчивал здесь школу, недовольно скажет: «Уж очень маленькая! Будет мешать мне заниматься…»
Сама же Девочка с первого момента акклиматизируется так, что, оглядев комнату, сразу задаст вопрос: «А где же моя кроватка?» Она вообще умела (и умеет до сих пор) мгновенно ориентироваться в незнакомой обстановке…»
А в понедельник утром она категорически откажется идти в детсад: ей здесь понравилось, дома лучше, она останется тут с «мамой». Это слово она мгновенно переняла от сына. Но «маме» надо работать! Ну ладно, она согласна сходить туда, только чтобы сразу вернуться домой.
Заведующая детсадом не позволила «маме» взять Девочку в понедельник вечером. В субботу, когда никого нет, пожалуйста! А в будни нельзя. Могут в любой час нагрянуть инспектора и затребовать девочку для отправки на материк в спецдетдом.
«В эту ночь - с понедельника на вторник - я сделала для себя странное открытие: оказывается в субботу, когда была девочка, я спала спокойнее, меня не мучили кошмары на тему гибели Алеши» - старшего сына, не выжившего у родных в блокадном Ленинграде.
В следующую субботу она долго не могла заснуть, ворочалась, вздыхала. А когда я присела на край кушетки, вдруг взяла обеими руками мою руку и подсунула ее себе под щеку. У меня перехватило дыхание. Потому что это был жест маленького Алешки - он всегда требовал, чтобы я сидела с ним, пока не заснет, и именно таким вот движением подкладывал мою руку себе под щеку.
На секунду мне показалось, что даже взгляд ее похож на Алешин…»
И Девочка как-то незаметно, но вполне отчетливо становится членом семьи, где новая «мама» уже и не мыслит себя без нее.
Поэтому между субботами «маму» начинает угнетать постоянный этапный страх: не услали бы «дочь»; вдруг в очередное утро скажут, что этап на Комсомольск-на-Амуре уже ушел. Мало ли что может случиться: возьмут и отправят очередную группу детей раньше срока…
«Сейчас это кажется неправдоподобным, однако факт, двухлетняя девочка уже знала слово этап. Оно витало в разговорах, да и в играх ребят - бывших питомцев деткомбината. В одно из воскресений, сидя за нашим семейным столом, она вдруг четко вымолвила, без всякой связи с общим разговором:
 - Это у кого мамы нет - тех на этап. А, у меня - мама…»
И она оказалась права. Этап и на этот раз ее миновал, но по другой причине. Дело в том, что незадолго до очередной отправки сирот на «материк», Девочка вновь заболеет. И очень серьезно. Дифтерит. Ее тут же поместят в инфекционное отделение, а этап уйдет. И очередной, как мы уже знаем, - лишь через год. Ну, если и раньше, то, все равно, теперь еще не скоро.
Правда, горько, что в инфекционное отделение никого не пускают, и «маме» приходится утешать рыдающего от разлуки ребенка знаками, стоя на завалинке у закрытого окна.
Но Девочка поправится сравнительно скоро. Недели через две она будет «практически здорова, и ее можно бы выписать, будь она домашним ребенком. А в детский коллектив нельзя: она бациллоноситель».
И «маме» удается взять ее к себе, поскольку препятствий к этому не будет. К тому же и сын дифтеритом уже переболел.
«За полтора месяца, проведенных у нас, она прочно забыла все прошлые горести, стала меньше плакать, очень развилась умственно».
И опять то же странное наблюдение над собой сделает за это время «мама». Когда Девочка с ней, ее тоска об Алеше становится «менее раздирающей, будто отступает перед механичностью мелких бытовых забот о маленьком ребенке. Точно все эти манные каши, постирушки, укладывания и одевания, возвращая мне память о моем неутоленном материнстве, врачуют смертельно раненую душу».
Все это и ведет к решению, которое в какой-то момент становится настолько отчетливым, что показалось, иначе и не могло быть: удочерить Девочку.
Но домашние поначалу эту мысль не поддерживают. Сын, который относится к девочке «с тем же добродушием, что и к кошке Агафье, никак не мог переключить этот вопрос в серьезную плоскость. Он молчал, но я видела, что… аргументы «против» кажутся ему убедительными…».
Убедительность этих аргументов состояла в том, что на дворе была вторая половина сороковых. Кончилась война, почти все, кто из-за проволоки попали в штрафбаты, остались в земле. А таких было не счесть. Пополнение же территории ГУЛАГа соотечественниками, отправляемыми туда по статье 58, бесплатно строить «самое гуманное в мире государство» в период с 41-го по 45-й, несколько замедлилось. Да и население страны уменьшилось на десятки миллионов. А восстанавливать хозяйство нужно. И самый рентабельный способ - это бесплатный труд.
Поэтому Главный стратег и сотоварищи в первую очередь обратили внимание на поиски резерва для такого дела. И поиски увенчались успехом. Во-первых, очень помогла подоспевшая, как нельзя, кстати, борьба с космополитизмом, которая давала достаточный простор для того, чтобы «сохранять чистоту рядов», используя разные статьи Уголовного кодекса. И, во-вторых, было принято решение, наряду с «новобранцами» для указанной «территории» активно привлекать и тех, кто уже получил неоценимый опыт такого рода трудовой и жизненной деятельности. Ведь кроме той «пользы» для страны, о которой уже шла речь, никогда не вредно и закрепить уже полученное «воспитание».
Поэтому, освобожденные накануне и чуть раньше «носители» статьи 58 были «приглашены» на повторные этапы. Те же, кто еще оставались не «охваченными» этим замечательным движением, тоже особых надежд долго пребывать на свободе не питали.
Вот почему и были убедительны аргументы семьи против удочерения Девочки. Уж очень ненадежными виделись перспективы ее взрослых на ближайшее - и не только - будущее…
А теперь - несколько слов о семье. Помимо прочих «грехов», о которых мы уже частично знаем, «мама» была еще и той национальности, по отношению к которой испокон веков стоял клич «спасать Россию». Этот клич был постоянным и различался во временах лишь степенью интенсивности. И сейчас - в послевоенные 40-е эта интенсивность, благодаря активным призывам на борьбу с космополитизмом, была весьма ощутимой.
Но еще хуже обстояли дела с «папой». Он вообще происходил из национальности, против которой страна только закончила воевать. Хоть и обрусевший, давно уже вросший сюда корнями родителей. Но все равно, как говорят, «осадок-то остался». Да еще какой - в сороковых-то годах…
«Мама» и «папа» познакомились уже в ссылке, куда он попал за неосторожно оброненный анекдот. И полюбили друг друга…
В живых он остался лишь потому, что был врач «милостию Божьей», очень многим помог и спас в самых сложных обстоятельствах. Помог, в том числе и членам семей местного начальства, благодаря чему и не сгинул…
И эта любовь дала любопытное сочетание, не только потому, что между их национальностями еще так свежи были «взаимоотношения» военных лет, но и из-за глубокого различия характеров, темпераментов и многого прочего. Она, как мы уже говорили, - еще недавно преданная тому учению и идеалам, которые в стране после выстрела Авроры стали единственными, патриотка «до мозга костей», широко и глубоко образованный человек, владеющая несколькими иностранными языками - такое соединение свидетельствовало лишь о чистоте ее помыслов. И он - глубоко верующий, соблюдающий религиозные обряды, не сомневающийся в конечной справедливости Всевышнего…
Но, оказалось, что они будто созданы друг для друга…
А теперь вернемся к Девочке. Он говорит «маме»: «А ты подумала, имеем ли мы право связывать судьбу ребенка с нашей обреченной судьбой?»
Она понимает, что все это верно: удочери они Девочку, и та второй раз может остаться сиротой. А нет - она хорошенькая, умница - не исключено, что какая-нибудь бездетная полковница возьмет. «И будет она там как сыр в масле кататься».
Но это диктует разум, а в душе происходит другое: «Ведь они не знали, не могли знать, что все их доводы от рассудка не имеют для меня никакого значения, что… появление этой девочки в моей жизни - не бытовое происшествие, а нечто тайное, почти мистически связанное с Алешей».
И она, выслушав все возражения, отправилась на другой день… в отдел опеки и попечительства. А там - полный крах! Оказалось, что «лица неблагонадежные в политическом отношении, правом усыновления (удочерения) не пользуются…»
Вечером рассказала будущему «папе» о безуспешном визите в это учреждение, и он, видя ее горе, стал утешать и говорить о ее доброте. Но после слов о доброте она вдруг:
- При чем тут моя доброта!.. Ну ты-то разве не понимаешь, что девочка нужна мне больше, чем я ей…
Тут он задумается, и никогда потом не скажет ей о неблагоразумии этого поступка.

СОРОК ДЕВЯТЫЙ

Этот год в нашей стране назовут родным братом тридцать седьмого. И такая аналогия возникнет благодаря тому, что в сорок девятом интенсивность пополнения рядов ГУЛАГа, «оскудевшая» было в период войны и в первые послевоенные годы, вновь станет набирать свою мощь. И вот: «Сначала поползли зловещие слухи с материка… И… в один злосчастный день… мы узнали, что здесь, у нас в Магадане, повторно арестованы двое наших… Вспыхнувшую общую тревогу стали немедленно гасить всякими домыслами и «достоверными» слухами… Никто не хотел верить, что начались массовые повторные аресты… Позднее выяснилось, что эти аресты уже шли вовсю, а мы не замечали их массовости потому, что дело осуществлялось во всеколымском масштабе, по единому списку. Так что на… Магадан падали пока более или менее единичные случаи…»
Девочка тем временем опять «уцелеет» от повторного детского этапа, поскольку появится приказ отправлять детей только с пятилетнего возраста. А ей лишь три. Больше того, она поедет с «мамой» и с детским садом в пионерлагерь «Северный Артек», что под Магаданом. Поедет на весь сентябрь - «единственный колымский месяц, милостивый к людям - с нежным желтоватым солнцем, паутиной, брусникой, кедровыми орешками, проказами шустрых бурундуков…»
И всем там будет настолько хорошо, словно в какой-то другой жизни. Но, когда вернутся в город, откуда в «Северный Артек» слухи не доходили, то сомневаться в близкой катастрофе уже не будет оснований. «…Все бывшие зэка ходили как придавленные, при встречах на улице вместо приветствия вполголоса называли все новые фамилии взятых…»
И сомнения оправдались.
Это случится днем - так же, как в не столь ещё отдалённом тридцать седьмом. Она вела занятие в старшей группе, и в какой-то момент двое мужчин в штатском вошли в музыкальную комнату: «Тот, что помоложе, небрежно вынул из бокового кармашка небольшой твердый билет с золотыми буквами и бегло показал его мне. Слово «безопасность» я успела схватить взглядом. Его спутник сказал вполголоса:
 - Следуйте за нами!»
В кабинете заведующей ей предъявят ордер на арест и обыск. Потом комнату обыщут, но сделают это, довольно, нехотя и небрежно. И минут через пятнадцать - после того как она соберет себе узелок и напишет доверенность сыну, чтобы мог получить ее зарплату, которая должна быть завтра, услышит:
- Подпишите протокол обыска… - Изъято четырнадцать листов материалов…
Этими «материалами» окажется… переделанная ею в диалоги для кукольного театра книжка «Кот в сапогах».
Ее увозят в известный всему городу «белый дом». Обычная, уже знакомая ей - хотя и прошли годы, но это не забывается - процедура оформления. И камера, где она встретит много знакомых. Потом - допросы.
Следствие производит довольно странное впечатление, поскольку молодой следователь даже не прячет скуки. Вопросы задает монотонно, что-то записывает без каких-либо уточнений и с удовольствием отвлекается: может, например, позвонить по телефону в соседнюю комнату и поделиться с товарищем последними футбольными новостями. И все это для того, чтобы двенадцать лет спустя каллиграфическим почерком переписать прошлые протоколы!
Никаких новых обвинений ей не предъявят. Никаких «признаний» не потребуют. Все, что она скажет, следователь безропотно запишет в протокол. Даже ее слова о незаконных методах следствия в тридцать седьмом году. «Тогда я еще не знала выражения «до лампочки». Но ему, безусловно, все было именно до нее».
И вот после очередной из таких «бесед», подписывая очередной протокол, она успевает заметить бумажку, которая лежит в папке, где написано: «По подозрению в продолжении террористической деятельности». Вот и выяснилась мотивировка этого ареста. И тут она не сдержалась:
- Это в детском саду, что ли, я террористическую деятельность продолжала?
На что последовал ответ:
- Так это же просто для оформления. А что же вам писать, когда у вас старая статья пятьдесят восемь - восемь и одиннадцать? Террористическая группа… Шпионаж или вредительство ведь не напишешь, правда?
Но вот как-то на столе следователя зазвонил телефон. И после короткого разговора, а точнее: «Слушаю, товарищ полковник… Сию минуту, товарищ полковник… следователь (положив трубку) сообщил:
- Вас желает видеть наш начальник… - Следуйте за мной!..
У полковника был очень импозантный, почти вельможный вид…
 - Садитесь! - Это мне. - Можете идти, - это следователю.
А дальше - что-то для нее непонятное и необъяснимое: полковник вдруг сбросит с лица всю важность и заговорит, называя ее по имени отчеству, будто за чайным столом:
 - Какой у вас чудный мальчик! Он приходил за разрешением на передачу. Я любовался им. И как смело он с нами разговаривает! Обычно ведь нас боятся.
Он произнес последние слова со странной интонацией. Не с важностью, не с самодовольством, а… с каким-то оттенком горечи.
 - У вас один мальчик? - спросил он.
Она долго молчит и мысленно твердит себе недавнюю просьбу сына: «Не плачь при них!». Пауза затягивается. Полковник с недоумением глядит на нее.
 - Было два. После того как вмешались в мою жизнь, стал один.
- Война?
 - Блокада. Ленинград.
 - Но ведь это и при вас могло случиться.
- Нет. Я бы из огня живого вынесла».
Ей вдруг показалось, что полковник смотрит на нее с каким-то непривычным для последних двенадцати лет жизни сочувствием. И даже удивилась. Но тут же себя одернула:
«Что я за эти годы еще не изучила их ухватки? Наверняка сейчас предложит освободить меня в обмен на определенную - нужную им для своих протоколов - информацию. В общем, услуга за услугу».
И поэтому на его добрый взгляд отвечает настороженным и, наверное, даже враждебным. Конечно, он это видит:
- Не любите вы нас.
 - И с чего бы… - непроизвольно слетает с ее губ.
И она тут же пугается: поскольку ему уже ясно, что «услуга на услугу» не выходит, сейчас рассердится, и начнется расправа. Рассказы сокамерников о том, что происходит в карцерах у нее на слуху…
Но, как ни странно, полковник вроде и не думает сердиться. Лишь постукивает карандашом по настольному стеклу и, будто размышляет вслух:
- Да, удивительный у вас мальчик. У меня такой же… То есть такой же по возрасту. А вот хватило ли бы у него смелости в нужный момент идти заступаться за отца в такое страшное место - этого я не знаю. Так что видите - в каждой беде есть и хорошая сторона. Теперь вы убедились, как ваш сынок вас любит.
И тут она обнаружит, что не совсем взяла себя в руки - не совсем одеревенела в этом заведении. Слова о любви сына, да еще из уст полковника МГБ (Министерства Госбезопасности), да еще и произнесенные тут - в «белом доме», ее настолько потрясли, что она не соблюла просьбу своего ребенка: заплакала при них.
А полковник неожиданно встал и налил ей стакан воды, которую она стала судорожно глотать, стуча зубами о стекло. И вдруг услышала совсем уж немыслимую в тех обстоятельствах и устах фразу:
- Я знаю, что вы ни в чем не виноваты…
Фраза действительно была настолько немыслимой, что она не сумела поверить своим ушам:
- Неужели искренне? Или какой-то все-таки подвох?
Но полковник поясняет, что он действительно знает это, однако, его возможности небезграничны. И все же облегчить ее положение он может. И сделает это обязательно…
А дальше вынимает из ящика папку с бумагами, протягивает ей и пододвигает настольную лампу. От волнения смысл написанных там фраз доходит до нее не сразу. Сначала в голове все путается. Но постепенно она успокаивается и начинает понимать, о чем там идет речь. Сначала, что бумага адресована в Особое совещание при МГБ СССР. Точнее, это копия, а оригинал уже отправлен в Москву. И там: «Направляется дело такой-то по обвинению… Но вот суть: «Для ссылки на поселение…»
А это означает вольное поселение. ВОЛЬНОЕ.
- Из тюрьмы вы скоро выйдете. Осталось несколько дней…
Он протягивает ей другую бумажку - копию письма прокурору. В ней ходатайство, чтобы изменить меру пресечения: заменить содержание под стражей на подписку о невыезде. Мотив просьбы: остался без средств несовершеннолетний сын.
- Видите? Я превратил вашего семнадцатилетнего сына в ребенка, чтобы вас выпустить.
 - И что прокурор?
 - Согласен… Но официальной резолюции еще нет. Обещал завтра… Работать будете на старом месте.
Он нажимает кнопку звонка, входит конвоир, и ее уводят. Полковник не обманул. Процедура оформления необходимых бумаг занимает несколько дней, но и они, очевидно, от сильных ожиданий кажутся очень долгими. Она успевает даже усомниться в том, что был такой разговор и такие бумаги:
- А может, просто ничего не вышло. Скорее всего - так.
Но вот, когда почти разуверилась в благополучном исходе, отворяется дверь и… обращенные к ней слова:
- С вещами!
Через несколько минут она в машине своего следователя, который везет ее в прокуратуру, чтобы подписала бумагу, где сказано, что ей позволено находиться лишь в пределах Магадана. И пусть будет это «лишь», но ведь какой прекрасный исход. Какой неожиданный. Пока даже не верится…
А завтра - уже на работе. Няня из группы Девочки просит прощения:
- Так ревела, маму звала, что пришлось ей соврать: умерла, мол, мама, не придет больше… Не ждали ведь вас обратно…Уж извините…
По пути домой «дочь» впивается в ее руку мертвой хваткой и, болтая о разном, постоянно спрашивает: «А ты больше не умрешь?»
Так хочется в это верить, но многолетний опыт уже не позволяет. Хотя ответ девочке, конечно же, утвердительный.
А дома - в 8-метровой комнате барака, где «папа» спал на столе - …соседи вокруг утирают слезы, «папа» все твердит: «Как исхудала!», а «мама»: «Ничего, поправлюсь…». И ночью, когда все уснули, сын:
- Мама, ты не спишь?
 - Да. А что?
 - Ничего. Я только хотел сказать: спокойной ночи, мамочка.
И через полчаса опять:
 - Спокойной ночи, мамочка…
А потом пришло постановление Особого совещания МГБ по ее новому «делу», согласно которому ей определено вечное поселение в пределах Восточной Сибири. И это означало, что семья должна разлучиться, потому что ему оставалось досиживать на Колыме еще четыре года. Поэтому вместо радости - примерно такие мысли:
- Потом и ему должны будут дать вечное поселение, но неизвестно в каком месте. И разлучат еще на дольше. А может, и навсегда… А сын? Как здесь одному? Хоть уже и большой… Да и какая без них жизнь?... А «дочь»? Теперь точно попадет в спецдетдом…
Ирония судьбы состояла в том, что адрес вечного поселения она получит, благодаря тому самому полковнику, который постарался облегчить ее положение: Восточная Сибирь ведь не Колыма - материк все-таки. Но откуда ему было знать все обстоятельства ее семьи?
И вот в ожидании отправки, каждый день, забегая в «белый дом» отмечаться, в какой-то момент сталкивается в коридоре с тем полковником.
- Что с вами? Больны?...
 - Здорова… отчаяние нельзя считать болезнью.
 - Почему отчаяние? Ведь вам вынесли сравнительно мягкий приговор. Не Колыма с ее вечной мерзлотой, а Восточная Сибирь. Там лето настоящее, там овощи, там железная дорога. К вам приедут родные.
 - У меня нет больше родных, которые могут приехать - она давно - еще в лагере получит известие, что муж тоже арестован и приговорен к расстрелу.
И тут она расскажет полковнику, почему ее так тяготит мысль об отъезде. Лишь о Девочке сначала умолчит. Не специально, а так получится от внезапности разговора.
После короткой паузы он распахнул дверь в свой кабинет и попросил ее зайти:
- Если Колыма как место ссылки для вас предпочтительней, то напишите об этом заявление на имя Особого совещания… в Москву. Мотивируйте болезнью и невозможностью следовать этапом.
 - А как же этап?
 - Отсрочим до получения ответа…
Дает ручку и лист бумаги. Когда она начинает писать, из-за сильного волнения сразу не получается. Потом постепенно находит слова: «Ввиду резкого ослабления здоровья… Невозможность перенести дальний этап… Ввиду того, что сын учится в выпускном классе магаданской школы…»
И вдруг добавляет вслух:
- А дочка еще совсем маленькая…
 - Какая дочка?
И тут она рассказывает полковнику историю Девочки, а потом, что та постоянно болеет и наверняка не перенесет этапа в Комсомольск. Ну а дальше - больше: сама не знает, как это получилось. Наверное, от сильного волнения. Или что-то еще толкнуло ее сказать, что Девочка здесь - сидит на стуле в коридоре. И не хочет ли он на нее взглянуть.
Естественно, что он опешил. В этом заведении - без вызова или, по крайней мере, специального разрешения:
- У нас? Ребенок?
 - Ну да. Мне пришлось ее взять с собой, чтобы не возвращаться в детский сад. Я должна сегодня вести ее в баню.
 - И что же, хотите официально удочерить?
 - Пыталась. Отказали. Говорят, репрессированным нельзя.
А дальше - еще неожиданнее. Полковник просит познакомить его с Девочкой. И когда она входит, начинает разговор:
- Здравствуй… Скажи, не хочешь ли ты поехать в Москву?
 - С мамой?
 - Нет, со мной. Маме ведь надо работать…
 - Без мамы не поеду.
 - … Жалко. А там, в Москве, есть цирк. А в цирке медведи, обезьяны, лисицы…
 - А у нас дома тоже есть кошка Агафья.
 - Агафья? - переспросил полковник и взял телефонную трубку. Дозвонившись до отдела опеки и попечительства при гороно (городской отдел народного образования), он отрывисто сказал, что к ним на днях обратится ссыльная поселенка такая-то…. Так вот, мнение МГБ - удовлетворить просьбу».
 - Почему он так сделал - человек, увешанный орденами за службу в органах? Не только выпустил из тюрьмы и помог восстановиться на работе при довольно активном сопротивлении отдела кадров, но еще и взялся хлопотать о перемене места ссылки. А уж этот звонок относительно удочерения и вовсе трудно чем-либо объяснить. Но, тем не менее, все это было. Выказал тогда этот человек такие, казалось бы, далекие от его профессии и должностного положения чувства. 
Какое-то время мотивы происшедшего с ней (и с ними) в кабинете полковника оставались для нее загадкой. Но после его отъезда из Магадана ей рассказали, что в тот период он узнал о своей близкой отставке. Был ошарашен таким исходом, не находил объяснений такой несправедливости. И поэтому, может быть, впервые задумался о судьбах других, которые тоже не находили объяснений - за что их карали. Не исключено, что происшедшее с ней было стечением обстоятельств: она просто встретилась ему со своей бедой во время смятения его чувств…
Что же до случившегося с полковником, то все объяснял сорок девятый год, когда, как мы уже знаем, была в самом разгаре борьба с космополитизмом. А он имел несчастье получить от родителей тот самый роковой изъян в пятом пункте анкеты. И хотя из-за черты оседлости людей с таким «изъяном» освободил в стране именно этот режим, провозгласив после октября семнадцатого, что все мы теперь - братья, если не эксплуататоры, все же, как мы уже отмечали, периодами о той национальности, вспоминали. И ее представители это ощущали. А с сорок девятого по пятьдесят третий - особенно. Вне зависимости от занимаемой должности и заслуг перед отечеством. Не все, конечно, хотя обеспокоенность чувствовал каждый, но полковник ощутил в должной мере.

ТЕПЕРЬ УЖЕ - ДОЧЬ

А пока отставки еще нет, и через несколько дней после беседы с этим могущественным человеком, Девочка с «мамой» выходят из магаданского загса, и в руках у «мамы» метрика, где в графе «Мать» значится ее имя отчество и фамилия. И это значит, что дальше при упоминании членов семьи, о которой идет речь, кавычки можно снять, и рассказывать уже о Маме, Папе, Дочери, Брате…. И все это - благодаря полковнику, фамилию которого семья запомнит на всю жизнь. Полковник Цирульницкий…
А дальше - месяца через полтора - Маме пришел ответ из Москвы, с разрешением остаться на Колыме навечно. И семья празднует это известие за семейным столом. И пусть вместо вида на жительство в бумажке сказано, что она ограничена в правах передвижения семью километрами от Магадана, и пусть находится под гласным надзором органов МГБ и обязана дважды в месяц являться на регистрацию. И все это - пожизненно. Но, очевидно, есть некая теория меньшего зла. И поэтому у людей - праздник: их не разлучают, и в семье появилась Дочь. А дальше будет видно…
В 50-м Брат оканчивает школу, и теперь ему предстоит уехать на материк - нужно учиться дальше, получать профессию, выходить в большую жизнь. У мальчика явная склонность писать, и заметные способности в разных жанрах литературы. Он мечтает стать писателем. Но Мама настаивает на профессии житейской, потому что в этой стране нельзя быть уверенным ни в своем будущем, ни в будущем своих детей. Ведь они - и Сын, и Дочь - дети «врагов народа». Да к тому же их родители таких невыгодных, особенно в ту пору (начало 50-х), национальностей. Очень похоже, что недалек тот день, когда за этих детей - точнее, за Сына: Дочь пока маленькая - и возьмутся. А что в лагере - писатель? Ничто. Кому он там нужен? Вот врач, да еще, если хороший, как Папа - это другое дело. Поэтому, конечно, в медицинский. Тут не только кусок хлеба на воле, но и возможность не пропасть в неволе.
В правильности решения о будущей профессии Сына семья вскоре убедится лишний раз, когда в какой-то вечер Папа вернется домой со справкой об освобождении на два (!) года раньше окончания его - хотя и третьего - срока.
Итак, Папа теперь вольный врач, а работает в той же больнице, где и практиковал, находясь в качестве заключенного. Но для прописки на площади Мамы нужно свидетельство о браке.
Причем, тут любопытная деталь: право официального совместного проживания дает лишь новый брак - заключенный по месту ссылки. То есть, чтобы жить вместе людям, разлученным еще на воле, необходимо повторно регистрироваться здесь.
Какая в том была логика, никто объяснить не мог. Но на фоне той «логики», с которой уже многие годы жила страна, об этом особо и не задумывались. Лишь отмечали очередную несуразицу.
Маме не очень хотелось идти в загс. И хотя она была почти уверена, что ее мужа давно нет в живых, она продолжала его любить, «как любят дорогого покойника». И Папу она любила. Вот и были такие внутренние метания. Ей почему-то казалось, что эта регистрация наносила мужу какое-то оскорбление.
А смущало ее это «почти», потому что после справки о его смерти были какие-то слухи, что он все же жив, и вроде бы его видели где-то на Инте: то ли на станции, то ли в одном из городов Коми АССР.
Но выхода не оставалось, иначе их с Папой могли легко разлучить, отправив по разным местам в пределах поселения.
В загсе никаких справок о судьбах ее мужа и его жены не потребовали, потому что к тому времени уже был закон, разрешающий новый брак, «в случае десятилетнего безвестного отсутствия одного из супругов». О его жене тоже никаких известий не было.
Вот так к началу пятьдесят первого в семье оказалось целых три солидных для их положения официальных документа: к метрике Дочери добавилось брачное свидетельство Родителей, а еще - студенческий билет Брата на материке - поступил он в медицинский и на всякий случай выслал Маме об этом справку.
За всеми теми событиями как-то незаметно подошло еще одно. В начале 52-го окончился срок Маминого поражения в правах, присужденного ей в 37-м. И это означало, что ей была возвращена «великая честь» участвовать во «всенародных демократических» выборах своей власти…
Потом у Мамы будут неприятности за какое-то «не такое» прочтение в детском саду стихотворения К.И.Чуковского «Тараканище», которое она любила читать и дома Дочери перед сном. И та, естественно, знала его наизусть.
О «не таком» прочтении кто-то - потом она узнает, кто - сообщил «куда следует».
Но, слава Богу, обошлось только «разговором». Хотя и нелепость: что она могла «намекать» своей аудитории. Дети ведь в этом вопросе так «глубоко исторически не копают». У них свои ассоциации, отличные от того, что приходило в головы взрослых, перечитывавших тогда произведение известного писателя, написанное много раньше событий, будто предсказанных автором.
Впрочем, если бы надо было ее взять, вряд ли бы в «белом доме» обратили на это внимание. Видно, не нужна она была уже там…

***
А потом пришло знаменитое 5-е марта 53-го. И после этого у почти половины страны - надежды на лучшее.
«…Портреты генералиссимуса висели еще везде незыблемо, в обрамлении траурных лент. Докладчики еще неизменно закруглялись речитативом: «Под водительством партии Ленина - Сталина». Но новь настойчиво прорастала: то там, то здесь, как бы ей ни противились…» - напишет позже Мама.
Постепенно стали возрождаться старые материковые связи. Начали приходить письма от тех, кто все эти годы писать опасался. И все чаще и чаще звучит теперь доселе сугубо медицинский термин «РЕАБИЛИТАЦИЯ». Ну и, конечно, примета 54-го - исстрадавшимся людям нужны были сказки, где в полной мере побеждает добро:
«Истории первых реабилитаций были похожи на английскую детскую повесть о маленькой принцессе Саре Кью, получившей после всех ужасов сиротского детства в наследство крупные алмазные россыпи. Так и тут. Если верить восторженным рассказчикам, то первые реабилитированные въезжали в те самые квартиры, из которых были когда-то уведены в подвалы МГБ. Они якобы получали самые высокие партийные посты и зарплату по предарестной ставке за все годы заключения. Правда, пока еще никто не знал фамилии подобных счастливчиков. Но появление этих рассказов само по себе было знамением времени» - это тоже Мамины воспоминания.
В том же 54-м весной отменили пропуска для въезда на Колыму, куда сумел приехать перешедший уже на четвертый курс мединститута Брат. Это Папа сделал всем такой чудесный сюрприз: договорился в больнице, чтобы направили в институт запрос на прохождение там будущим доктором производственной практики, и выслал Брату денег на дорогу. И тот приехал на все лето!
«Весь его вид и все поведение как бы подчеркивали, что Большая земля перестала быть для Колымы иным, зазвездным миром. Материк как-то необычайно приблизился. Вот просто взял билет, прихватил рюкзачок и, забыв фуражечку, вскочил в самолет. Ведь теперь въезд на Колыму свободный. Как в самый обыкновенный район страны» - заметит Мама.
И теперь Маме казалась Древней ее история «хождения по мукам» с тем, чтобы в конце 40-х разрешили Сыну приехать к ней.
В семье праздник. И некоторый курьез. Маме кажется нелепым пиджак Сына, и она собирается переделать его в пальто для Девочки, а ему купить «нормальный пиджак». На что следует ответ: « Только через мой труп…это самая модная расцветка».
Последние слова стали еще одним показателем каких-то коренных изменений в жизни семьи (и не только) - дуновение давно забытого понятия: «Модный». А также, того, что молодежь второй половины века уже выбирает что-то свое: привычки, манеры, расцветки, фасоны… И еще - взгляды на жизнь, отличные от тех, с какими жили и продолжают по инерции жить их родители.
И все эти ощущения «привез» сюда Брат…
А в августе 54-го отменяют ссылку на поселение. Это значит - конец комендатуры. Это значит - неслыханное сокращение штатов всякой охраны и проверки, а также, что вместо семи километров вокруг Магадана, за которые ссыльным нельзя было выезжать, они получают возможность переплывать Охотское море и странствовать по Большой земле.
И хотя в «Положении» много городов и весей, куда въезд запрещен, о чем специальным пунктом 39 помечено в паспорте, все равно, радость от такого события переоценить трудно.
А в семье еще событие. Публикуют статью Мамы в газете «Магаданская правда», где речь идет о засорении русского языка и специфическом колымском диалекте. Там несколько смешных примеров о том, как учителя борются с этим на уроках - к тому времени она уже преподает в школе для взрослых. Тема - вполне нейтральная. Но Мама подписывает материал своей фамилией, проверяя тем самым верно ли, что в газете ликвидировано бюро по спецпроверке материалов, и любой бывший зэка или ссыльный может печататься.
Верно. Может. И это тоже - перемена времени…

БОЛЬШАЯ ЗЕМЛЯ

В 55-м после окончания учебного года директор спрашивает:
- А вы чего не подаете заявления насчет отпуска на материк?
 - Я? На материк?
 - А почему бы нет? С отделом кадров согласовано. Ссылка с вас снята. Можете ехать….
И, действительно, почему бы нет. Даже нужно ехать.
«Долго не вхожу в дом. Стою у крыльца и смотрю на звездное колымское небо… Я ни о чем не думаю, только прислушиваюсь к чьему-то страстному и нежному голосу… это голос Блока: «О, я хочу безумно жить, все сущее - увековечить, безличное - вочеловечить, несбывшееся - воплотить!»
И вот девятилетняя Девочка с Мамой в мягких креслах «ИЛ-14» со всеми удобствами летят на Большую землю. А перед взлетом:
- Дама, пристегните девочку ремнями…
Неужели к ней? Это она-то ДАМА? Как давно такое слышала. Будто другой жизни. А ведь так и есть: из другой.
Дочери легче освоиться в такой обстановке. Хотя и все для нее в диковину, но у Девочки нет прошлого. ТАКОГО прошлого.
«Она вся - воплощение будущего, и ее распирает любопытство. Засыпает меня вопросами, на которые я отвечаю механически…»
Механически, потому что очень уж много впечатлений последних дней: и это предложение поехать на материк, и глаза мужа (Папы), оставшегося на взлетной площадке, и полная неизвестность там, где так давно не была.
А такие глаза у него потому, что она догадывалась: он «решил ее отправить, первый раз разлучившись с ней по собственной инициативе, чтобы она смогла лишь с собой наедине решить вопрос об их дальнейшей личной жизни». Дело в том, что недавно они узнали - ее первый муж все-таки жив …
- Поступай, как тебе подскажет совесть…. Но помни, помни…
Он что-то еще говорит, но тут убирают трап, и она, подошедшая по его просьбе к двери, ничего дальше не слышит. Хотя, конечно же, обо всем догадывается. Да и совесть уже давно подсказала ей все. Ведь так много вместе пережито, и так много он для нее значит. И любит она уже давно только его. Поэтому, хотя и едет сейчас за реабилитацией, и уже на руках несколько бумаг, приближающих к получению главной, решила твердо: с Колымы не уедет, пока он к ней привязан. И после отпуска обязательно вернется.
И вот - полет. «Навстречу тому полузабытому, желанному, виденному в далеких снах, к тому, что называется ЖИЗНЬ…».
Она все больше невпопад отвечает на бесчисленные вопросы, которые продолжает задавать Дочь, и сосед, что сидит впереди, оборачивается и смеется, услышав, как она объясняет Девочке о технике движения самолета - почему он не падает. Но ей смех этот не обиден, и она смеется вместе с ним, доверительно рассказывая, что по физике никогда больше тройки против своей фамилии не видела.
Но вот и вопрос Дочери, который не требует ответа со знанием физики:
- А самолет не может упасть в море?
 - Нет. Не может.
И звучит этот ответ так уверенно не потому, что она хочет успокоить ребенка, а потому, что глубоко убеждена - не может он упасть. Не может - после всего, случившегося с ней. Ведь что-то же ее хранило эти страшные, эти нелепые годы. И не для того, чтобы вот так сейчас упасть с самолетом в море.
А еще: именно сейчас - в середине 50-х она была «так глубоко убеждена в разумности мира, в высшем смысле вещей, в том, что «Бог правду видит, хоть и не скоро скажет»…
Над Охотским морем самолет летит целых семь часов. Потом посадка в Хабаровске. Она как-то суеверно ступает по выщербленной земле, потому что это ее первое (казалось, давно забытое) прикосновение к материку.
- Мамочка! Смотри, сколько соловьев!
Это ее начитанный ребенок восклицает, «в восхищении застывая перед стайкой воробьев, вперебивку щебечущих над навозной кучкой». Девочка ведь там, на Колыме не то что соловья, а и воробья не видала. И сливы Дочь не видала, и очень долго еще перечислять, что из известного каждому ребенку на Большой земле она не видала. Ведь это вообще ее знакомство с материком.
А уж ресторан как ее потряс. Но она - Девочка сообразительная, и сразу понимает, что «вслух удивляться - дремучесть свою показывать». Поэтому только взгляд выдает, сколько для нее в диковину: «судок для горчицы и перца, чей-то чемодан на длинной элегантной молнии…» и много еще чего, о чем ей лишь предстоит узнать…
И вновь полет уже над материком. Под Иркутском вдруг резко ухудшилась погода: снег, мокрая вьюга, темные облака. Самолет стало отчаянно болтать. Пришлось сесть. Стюардесса сказала, что, скорее всего надолго, поэтому:
- Припухайте в Иркутске в полное свое удовольствие.
А «припухайте» Девочке хорошо знакомо. Это «родное» оттуда - с ее родины Колымы. Зэковское.
Иркутская гостиница Аэрофлота потрясет Девочку еще больше, чем хабаровский ресторан. Бархатные портьеры на золотых кольцах, лакированные полы, хрустальные люстры, мягкие кресла.
Но свободных мест нет.
Спасибо, администрация сжалилась, и «все население нескольких застрявших самолетов было размещено вповалку прямо на полу нижнего коридора…». А к ночи даже выдали несколько старых тюфяков, на которых уложили детей. Взрослым же предстояло провести ночь на табуретках в том же коридоре, под репродуктором, «из которого никак не вылетали желанные слова: «Объявляется посадка».
Но проведут они эту ночь, все же, иначе, потому что кто-то из пассажиров принесет сенсационную весть. Оказывается, свободные номера есть, и их много, однако, эти номера держат для китайцев. Они забронированы, поскольку здесь трасса Москва - Пекин. Но погода ведь нелетная, и Иркутск не принимает. До утра точно не распогодится.
И поднимается скандал. Почти бунт, который привел к тому, что появился директор гостиницы. Призвав к спокойствию, он первым делом пожелал взглянуть на документы. Администратор кивнула ему на паспорта, которые лежали на ее столе. Он быстро их просмотрел, «рассортировал на три кучки и стал вызывать по фамилиям, называя номера комнат».
И тут у Мамы сразу же сработал привычный комплекс: она решила, что им с Дочкой не дадут номера, а, если и дадут, то самый плохонький. Когда же услышала, что на втором этаже, и КАКОЙ (!), сначала подумала:
Недоразумение. Ведь паспорт с «минусами» и с 39-м пунктом, а в том номере (люкс) экспортное великолепие. Она знала, что такое «люкс» еще в той, уже очень далекой жизни.
Но нет - им. И накрахмаленная горничная, которая говорит «плиз», и огромные зеркала, и атласные одеяла, и монументальный шкаф. Дочь даже притихла: слишком много всего незнакомого. Впитывает. Вопросы пойдут потом. И ждать недолго. Девочка очень любознательна…
Так и случилось. Впечатления перебьют усталость, и придется отвечать ей почти полночи.
А у самой при получении номера вопрос единственный (но не вслух):
- Что случилось?
Ответ оказался прост и быстр. После того как директор осведомился - удобно ли будет, добавил: «Мы ведь исторический этап понимаем. Вчера репрессированные, завтра - начальство. У нас вот у самих, по нашему как раз ведомству, один новый товарищ в руководство назначен. Из тех самых, что с тридцать седьмого в бушлатике ходили. Это надо понимать…. Все ведь по диалектике развивается…. Пожелаю приятных снов!»
Вот так. «По диалектике». Хорошее объяснение. Главное, что этому определению соответствует все происходящее. Всегда и везде. Понять бытолько, почему именно такая «диалектика» случилась в этой стране. Но тогда - да и сейчас - мнения здесь сильно расходятся…
Однако вернемся в гостиницу. Ведь там, благодаря «утонченному диалектическому мышлению» ее директора - правда, по части предвидения большой карьеры себя не оправдавшему, во всяком случае, для подавляющего большинства реабилитированных - Мама с Дочкой и остальные пассажиры «выспались под пекинскими атласными одеялами, на кроватях с ножками в виде львиных голов».
А наутро - солнышко. И снова - полет над Сибирью, потом над Уралом. Посадки в Новосибирске, Свердловске. Начиная с этого географического места, Мама уже станет ощущать возвращение на материк. Для нее «все осязаемей становится приближение к Москве: деревья, луга, птицы, цвет неба - все становится похожим на то давнишнее, родное, что столько лет было нереальным в своей невозвратности». Она с такой гордостью сообщает Девочке все новые названия деревьев, будто сама их тут посадила. Будто вводит Дочь во владение наследственным имением.
В ответ «маленькая колымчанка пускается в спор насчет берез.
 - У нас в «Северном Артеке» были березы. Они не такие.
 - Те были карликовые.
Но в целом Девочка ориентируется во всей этой нови быстрее Мамы. Потому что «она не отвлекается во власть ассоциаций, смещающих последовательность времен». Маму же «застает врасплох даже остановка Казань». Она не сразу отдает себе отчет в том, что прибыла на место, откуда все и началось тогда, в 37-м. Вздрагивает при объявлении о Казани.
У нее возникает чувство, что кто-то сбивает ее со счета времени: неужели и впрямь прошло восемнадцать лет. Как вода сквозь пальцы. Самые « расцветные» годы жизни истрачены на «невыносимо однообразные страдания…».
Но не нужно допускать горечи. Она начнет разъедать, а это ни к чему. Ведь впереди другая жизнь. И она еще будет долгой. И плодотворной. Мама уже знает, что в этой новой жизни хочет сделать в первую очередь - потом об этом узнает весь мир. Но пока - никому, ни о чем не говорит. Может, чтобы не сглазить.
Когда видит аэропорт, который приводит ее в восторг, хочет передать этот восторг Дочери. Но та почему-то не восхищается его новым зданием. Мама сначала огорчена, но быстро понимает причину: Девочка ведь «прежней кособокой лачуги» не видела, поэтому и заявляет равнодушно, что точно такой же и в Свердловске - названия тех мест, где она уже побывала, запоминает прочно.
А потом еще два часа, и Москва. Наконец-то… Почему-то очень сильное волнение. Хотя и понятно почему. Столько ожиданий от этой поездки.
Девочка хочет поскорее выйти и изо всех сил тянет Маму к выходу. Но та не торопится; старается выиграть минуты, « чтобы справиться с приливами крови к вискам».
По пути на остановку автобуса и во время поездки на Таганку, Дочь вновь по обыкновению сыплет вопросами. А на Таганке в полуподвальной комнате, пахнущей сыростью, хозяйка «жадная до денег… в обмен на хрустящие новенькие сотенные отвела им неопрятную двуспальную кровать с лоскутным одеялом и бесформенно растекающимися жидкими подушками».
Почему здесь - в такой убогой комнатке? У Мамы ведь в Москве много знакомых по прежней жизни, и у большинства из них были «тогда» комфортабельные квартиры. Но не решилась она обратиться к кому-то из них. Во-первых, неизвестно, как и у кого сложилась судьба за эти долгие годы. И, во-вторых, не хотелось «навьючить на чьи-то плечи такую ношу - пришельца из страшных снов с котомкой за плечами». Поэтому и взяла у магаданского знакомого - вольняшки записку к таганской хозяйке, «промышляющей специально сдачей комнат и углов приезжим вольным колымчанам - толстосумам».
От усталости с дороги и выпавших волнений сон обволакивает мгновенно, хоть и ложатся еще засветло. Но вскоре ее будит тоненький захлебывающийся счастьем взвизг:
- Мама, смотри, у бабушки свое маленькое кино!
Мама открывает глаза, и они с Девочкой, «два колымских дикаря» впервые в жизни видят телевизор и телевизионную передачу…
Утром хозяйка предлагает кофе, а потом вдруг задает вопрос:
- А вы не забыли, как на Кировскую-то проехать?
Дело в том, что Кировская, 41 - это адрес Прокуратуры СССР, куда Маме и нужно было, чтобы получить реабилитацию. Но откуда знает хозяйка. Ведь в записке об этом не сказано. А та продолжает:
- На Букашке поезжайте. До Красных ворот. При вас-то ходила туда Букашка?..
 - Ходила. А откуда вы знаете?
 - По чемодану, по одежке вижу. Да и по лицу…
Она предлагает оставить Девочку. Говорит, что присмотрит и недорого возьмет. Но Дочь, ни в какую. Она уже - когда только успела - настроится на поездку в «пуркуратуру», поскольку в ее представлении это тоже какое-то из московских чудес, вроде телевизора. Приходится брать с собой…
А там - яблоку упасть некуда! «Вестибюль битком набит теми самыми людьми, которых она узнает из тысяч: …изработанные, набрякшие узлами руки, расшатанные цинготные зубы, а в глазах - то самое выражение всеведения и предельной усталости…это выражение не смывается даже радостным возбуждением, которым охвачены здесь люди».
От этого всего и еще гула - почти все говорят одновременно, инструктируя друг друга в каком порядке ходить по кабинетам, - снующих среди толпы военных с бумагами ее начинает пошатывать. Но неожиданно из такого состояния выводит Дочь.
- Мама! А почему в пуркуратуре все седые?
Вопрос звучит громко и «встряхивает» не только ее. Вокруг слышатся дружелюбные смешки…
Наконец, она у нужного окошечка. Называет вежливому военному свою фамилию и довольно быстро слышит в ответ:
- Все в порядке… Ваш приговор опротестован прокурором. Теперь вы должны ходить не к нам, а в Верховный суд. Улица Воровского. Там и получите окончательное решение по делу…
Конечно, это должно быть приятно. Ведь здесь, на улице Воровского - последний этап бумажных процедур на пути к долгожданной реабилитации. Но именно от этой долгожданности измотанные очередями в разные окошечки люди были уже порядком раздражены. И у каждого, наверное, мысли, подобные той, что произносит какой-то старик:
- Как быстро они оформили мне в тридцать седьмом десять лет срока! Без всякой бюрократической волокиты! А сейчас… Сколько бумаг им требуется, чтобы доказать, что я не агент Мадагаскара и не организовывал в городе Пензе разведывательной сети в пользу Цейлона!..
На Воровского говорят зайти дней через десять. И она едет в Ленинград к сестре. Повидаться и оставить до завершения своих дел Девочку, замученную толканием в очередях.

***
И вот, наконец:
- Вам телеграмма. «Срочно выезжайте за справкой о реабилитации».
Это старик их Воркуты, с которым она сдружилась в бесконечных выстаиваниях у окошечек, и который любезно предложил ей одновременно с выяснением собственных дел справляться и о ее. А при необходимости дать телеграмму в Ленинград…
Пожилой человек, выдающий справки о реабилитации умаялся не меньше тех, кто выстоял в очереди. К тому же ему жарко. Люди в очереди в легкой одежде, а он при полном мундире, застегнутом на все пуговицы. Приходится изредка прерывать работу, чтобы вытереть лоб. Фамилию переспрашивает трижды: туговат на ухо. Наконец, слышит и находит то, что нужно. Такую долгожданную, желанную, драгоценную - определений, адекватных состоянию, явно не хватает - СПРАВКУ.
И еще она слышит:
- Обратите внимание: при утере не возобновляется.
Но слова эти звучат каким-то фоном. Разве можно ЭТО потерять. Ведь там не просто фраза, а нечто, подобное музыке. И звучит-то как: «ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ». Только не надо задавать сейчас себе лишних вопросов - о том, а почему же тогда это было, и кто за это ответит? Потом. Когда будут силы. А теперь они как-то вдруг иссякли. Как-то внезапно. Даже радоваться нет сил. Даже встать со скамейки и войти в метро. И лишь обращенное к ней:
- Не подскажете, девушка, как нам добраться до Казанского вокзала? приводит в чувство. И не только приводит: настроение вдруг становится хорошим. Вроде мелочь, но, наверное, именно чего-то такого и не доставало. Во-первых, назвали девушкой. К исходу пятого десятка такое слышать приятно. Значит после всего, что было, вид не старухи. А, во-вторых, сам вопрос: «…до Казанского вокзала». Не до Лефортова, не до «белого дома»…, а просто до Казанского вокзала.
Как когда-то. Очень, очень давно…

***
А пока Девочка в Ленинграде, несколько слов о Мамином первом муже. Они потом увидятся и не только поймут друг друга, но и останутся друзьями. Дело в том, что после ее ареста, чтобы избежать собственного - а в ту пору членов семьи было принято арестовывать «по цепочке» - и тем самым не оставить детей сиротами, ему пришлось от Мамы отречься. Такое тогда случалось. И нередко. Хотя соображения пойти на подобный шаг у каждого были свои. Но далеко не всем помогало. И ему, как мы уже знаем, не помогло…
С Мамой после всего случившегося они не только останутся друзьями: он и в судьбе Девочки сыграет важную роль. По просьбе Мамы даст ей свою «приличную» для страны - ныне знаменитую - фамилию, поскольку фамилии Мамы и Папы слишком уж выдавали их национальности. А как мы уже знаем, Мама и Папа, не без основания опасались, что возьми Девочка фамилию кого-то из них, любая в той или иной степени могла доставить ей тогда много сложностей…
Но продолжим о магаданской семье. Мама забирает Девочку из Ленинграда, и они возвращаются к Папе. Живут там еще четыре года, пока Папе, наконец, не дают реабилитацию.
Так долго, потому что немец.
После этого возникает вопрос, где жить. Как мы помним, многие места на материке с такими отметками (пункт 39) в паспортах для них недоступны. Неожиданно возникает приглашение близкой еще по Магадану подруги Мамы ехать во Львов. Подруга сама оттуда, и во Львов с этими отметками можно.
Там она помогает с жильем. Квартира коммунальная, но после условий, что были в Магадане - туалет на улице, вода из топленого снега или ее надо тащить издалека… такое жилье кажется раем. Да и вообще, жизнь стала значительно легче, чем там, на Колыме, хотя к той тоже привыкли.
Позже Девочка о колымском периоде расскажет так: «Сначала мы ютились вчетвером в 8-ми метровой комнатке в бараке, папа спал на столе. Безумный холод, пронизывающие ветры, я их до сих пор помню. А как приходилось заключенным. С того, кто валился и замерзал, тут же стягивали все, что на нем было... Месяц - нет человека…. Но мужчины умирали быстрее. Отец меня все время закалял: вечно я жевала смолу от кедровника, обливалась холодной водой. Выросла довольно сильной и бедовой. Но пальцы на ногах у меня все равно обмороженные: закалка закалкой, но обуви-то теплой не было. Ели в основном рыбу, сами ловили крабов, но это было всего несколько месяцев, потом Охотское море замерзало. Я помню, что в гастрономе стояли большие бочки с икрой, на икре лежали деревянные ложки, на них - прилипшие икринки. Я смотрела на них, и именно они, микроскопические, вызывали у меня такой аппетит. Но мы не могли себе этого позволить…».
И еще запомнит Девочка, что в их магаданской каморке часто собирались люди: «Тогда в Магадане, на краю света, в условиях вечной мерзлоты и ненависти меня окружала необыкновенно теплая обстановка и, противоречащая всем разумным представлениям, духовная атмосфера. Там ведь сидели сливки общества. Нас окружала опальная профессура - изгнанные, но не сломленные дамы света и ученые мужья, искалеченные ужасными условиями и лагерным трудом балерины Большого Театра, с изувеченными во время допросов руками музыканты…».
Говорили всегда тихо: о литературе, музыке, живописи, театре, науке, философии… И, конечно, о политике. Там, как и во времена декабристов был цвет нации, который до конца еще не удалось истребить. Отсюда и уровень разговоров. От детей - Брата и Девочки - ничего не скрывали. Но закон был один: дома - что угодно, за порогом - рот на замке.
Конечно, на развитии и так смышленой от природы Девочки это сказалась существенно, потому что дальше - в компаниях даже тех, кто значительно старше, она будет чувствовать себя интеллектуально очень уверенно…

***
Итак, Львов.
Здесь хоть и легче, чем на Колыме, но, тоже, трудно: «Бедствовали ужасно, хотя после постоянной слежки, магаданских страшных бараков и хлеба с водой наши крошечные метры казались изобилием и царством свободы…. Поначалу путала помидоры с яблоками, которых никогда до той поры не видела» - это Девочка много позже в - одном из интервью. И еще в этом городе на первых порах случится непредвиденное. Снимут комнату у слепой женщины. Заплатят ей деньги вперед. В общем, все, что привезли. А через короткий отрезок времени окажется, что комнату нужно освободить. И эта слепая женщина, которая вовсе не была слепой, а проделывала такие авантюры с приезжими, выставит их из квартиры.
К тому моменту Мама еще без работы, Папа уже серьезно болен. И все они без денег и жилья. Спасибо подруге. Поддержала и помогла…
А вскоре приедет Брат, который к тому времени блестяще окончит институт, успешно пройдет врачебную практику в сельской местности, но врачом, все же, работать не станет.
Не оставит его «таинственная страсть». И он начнет писать. Да как! Слава на него обрушится мгновенно. Он станет символом поколения, которое один известный критик назовет «шестидесятниками». О нем будут писать, говорить, спорить - восхищаться, ненавидеть, завидовать…
В общем, испытает он то, что всегда надлежит испытать выдающемуся писателю (а, если шире - Художнику).
Конечно, Мама им гордится. Ей вдвойне приятно, что данный от Бога талант реализуется ее единственным оставшимся в живых мальчиком сполна.
С приездом Брата «наш салон стал, по сути, центром встреч творческой элиты города» - расскажет Девочка позже. Изначально же, как и в Магадане, то, что Девочка назовет салоном, образуется в их доме благодаря Маме, которая всегда и везде - даже в камере - была в центре внимания, притягивая людей не только своей утонченностью и интеллектом, но и какой-то неукротимой энергией и юмором. А еще тем, что никогда не унывала и вселяла это чувство другим. Поэтому и во Львове ее «квартира» сразу же превратилась в то, что по праву называется салоном, а приезд Брата его лишь расширил.
В отличие от Магадана, свобода общения здесь была уже иной. На дворе стояли шестидесятые, все ощущали по образному выражению одного из знаменитых писателей «оттепель». Поэтому смелость высказываний, их дерзость, степень надежды на лучшее и на то, что «такое» больше не повторится, были максимальны. В общем, жизнь обретала новые очертания и краски.
И вот этот успех Брата, шум вокруг него, Мамины литературные вечера, витающий в доме дух творчества приводят к тому, что Девочка тоже хочет попробовать себя в Слове. Тем более, что и способности у нее к этому заметны. И она поедет в Москву, поступать в лучший ВУЗ страны - МГУ на факультет журналистики, потому что и Мама, и Брат - Папа, к сожалению, к тому времени уйдет из жизни - это желание поддерживают.
Но прежде, чем она это сделает - несколько слов о том, как живет «юная колымчанка» во Львове. В частности, о школе, где худая, длинноногая, рыжая и очень инициативная на всякие проделки приезжая Девочка дружит в основном с мальчишками. И о том, что «очень рано пошла работать - нянечкой в детский сад, - потому что мы почти нищенствовали. А комиссионки вокруг ломились от красивых товаров, и львовские девочки ходили как по подиуму - красивые и модно одетые… Что говорить, Западная Украина, другие харчи…».
Во Львове, почти сразу по их приезде, у Мамы начинается еще один этап, который, спустя несколько лет, станет Событием не только в нашей стране, но и за рубежом. Мама станет писать воспоминания, и они в какой-то момент составят Книгу. Потом рукопись этой Книги она будет предлагать толстым литературным журналам, а еще «Юности», где уже печатают ее очерки. Правда, пока под фамилией первого мужа.
После того, как отдаст посмотреть рукопись людям сведущим в литературе, с нее начнут снимать копии, и она очень быстро разойдется по стране. И вскоре Мама станет получать письма читателей, среди которых будут и такие как Эренбург, Паустовский, Каверин, Чуковский, Солженицын… Вместе с восторженными отзывами о ее литературном даровании знаменитые авторы станут посылать ей и свои книги с трогательными надписями. Это окрылит, потому что она почувствует нужность сказанного на своих страницах.
А там было обо всем, что случилось в стране, начиная с 30-х, и подробно о своей судьбе с той поры, а также о судьбах тех, кого в разные моменты, в разных местах «хождения по мукам» встречала. И блистательный - глубокий, тонкий, горький и остроумный анализ времени и судеб. Ей казалось, что сейчас это нужно. И, в первую очередь, у нас. Тем более, после того как серьезный резонанс получила публикация повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
Чувствуется, что разговора на эту тему со страниц печатных изданий соотечественники ждут…
Но к тому времени атмосфера в стране вновь начинает меняться и уже не в лучшую сторону. И ее рукопись не решаются взять ни в одном издательстве.
Зато за рубежом, куда копия ее рукописи попадет, как всегда непонятно каким образом, Книгу довольно скоро опубликуют. Вначале - первую часть и начало второй, а потом и полностью - со всем, что она чуть позже допишет.
И во многих странах, на многих языках. Книга станет явлением в литературной жизни разных континентов.
И конечно, Маме будет приятно, поскольку каждый автор хочет свое «детище» видеть обнародованным. А уж тем более с таким резонансом.
Но и боль в душе останется: ведь любой автор в первую очередь хочет поделиться пережитым с соотечественниками. Недаром же в Книге, которая выйдет у нас лишь через одиннадцать лет после того как Мамы не станет, последние строчки такие: «…И все-таки я хочу надеяться на то, что если не я и не мой сын, то, может быть, хотя бы мой внук увидит эту книгу полностью напечатанной на нашей родине…».
Жаль, что Мама не доживет до издания и триумфа Книги здесь. Жаль, что не сумеет увидеть Спектакль, который через год после выхода Книги у нас поставит Режиссер Галина Борисовна. Спектакль уже 3-е десятилетие не сходит со сцены Театра, возглавляемого Галиной Борисовной. И на Спектакле всегда аншлаг, в какой бы стране - а с ним Театр объездит почти весь мир и продолжает ездить, постоянно получая приглашения, - его не показывали.
И жаль, что не узнает, как бережно относится Девочка к тому, что Мама написала. Дочь переиздаст Книгу, дополнив ее многими фотографиями и воспоминаниями о Маме.
И жаль, что не узнает, как Дочь опекает ее лучшую подругу Павочку - одну из героинь Книги, а потом и Спектакля, где та много лет будет играть самое себя. А когда Павочке исполнится сто (!) лет, Галина Борисовна в ее честь даст этот Спектакль - специально приедет из-за границы, прервав лечение(!), - на который Девочка привезет Мамину подругу, и вся труппа после Спектакля будет чествовать виновницу торжества. К ее огромному удовольствию.
Через два года Павочка уйдёт из жизни. Когда это случится, Театр Галины Борисовны возьмёт на себя полностью организацию похорон и поминок. И участники Спектакля в полном составе проводят лучшую подругу Мамы, а потом поедут в Театр и весь вечер будут о ней говорить. Девочка специально прилетит на эти два дня из Германии…
И жаль, что Мама не доживет до фильма, который снимут по ее Книге. К сожалению, пока за границей. Почему-то интерес к судьбе нашей страны в тот период, что представлен в Книге, теперь вновь сильнее на Западе, чем у нас.
Но у Мамы, все же, будут очень приятные моменты, связанные с Книгой. За год до того, как она уйдет из жизни, сын повезет ее в Европу. Париж, Кельн, Ницца…: «Пен-клуб устроил прием в мою честь. Был цвет французской литературы - Клод Руа, Эжен Ионеско, Пьер Эммануэль. Я давала автографы. На столе большая стопка книг, новое издание «Крутого маршрута»…Сын взял машину напрокат. Правда, в Париже пришлось много ходить пешком. Там ведь трудно парковаться… Едем в театр или в кино, машину приходится ставить так далеко, что идем два или три квартала… Ездили по Франции. На юг. В Ниццу. Были на могиле Герцена. В гостях у Шагала… Старые русские эмигранты все читали мою книгу. Такие наивные. Трогательные. Хорошая старая речь. Только французские слова вставляют…. В гостиницу приносили букеты цветов. От издателей - итальянских и французских. За меня там ведь шла борьба - кто получит авторские права на вторую часть»…
На вопрос: будет ли писать об этой поездке, отвечает: «Ну что нового можно написать о Франции? Сколько уж русских писателей побывало в Париже, и какие… Но я вот что надумала: «Колымчанка в Париже». Назвать можно и так: «От Колымы до Сены»… У всех, у всех побывала - виделась и с Некрасовым, и с Синявским, и с Максимовым, и с Эткиндом… И все были так приветливы…
А потом сын взял такси и повез ее в Кельн к Генриху Белю, который пригласил и очень ждал. Он был большой поклонник и ее красоты, и ее мужества, и ее обаяния, и ее дарования. И та встреча тоже осталась незабываемой…
Издатели заплатили довольно приличный гонорар, и почти на весь она накупила подарков родным друзьям, знакомым. Но больше всего - Дочери. Из содержимого в чемоданах, коробках, свертках выделялась изумительной выделки и красоты почти невесомая дубленка, которую Девочка будет носить много, много лет. И как замечательную вещь, и как память…

***
Но это позже. А пока вспомним, что Девочка из Львова едет в Москву, поступать в МГУ на факультет журналистики. И сразу поступает в… Высшее театральное училище имени Щукина. Мама в шоке. Но не удивлена. Дело в том, что мы помним со слов Мамы, как Дочь уже в год и десять месяцев «…двигалась ритмичнее шестилеток… Говорила для своего возраста и биографии на удивление хорошо… Не все наши четырехлетки имели такой запас слов и чистое произношение…». И ладно бы такое наблюдалось, будь Девочка изначально из семьи Мамы. Там «питательная среда» к этому располагала. Хотя, даже в таком случае ее неординарность бросалась бы в глаза. Но здесь-то откуда? Явно - от природы. Да и Мама ведь помнит, что Девочка не только выделялась пластикой, слухом, но и склонностью к лицедейству: начиная с детского сада везде, где только можно было выступить: спеть, станцевать, прочитать, изобразить, Дочь была первой.
Поэтому неудивительно, что с какого-то момента, может быть, неосознанно, но потянуло ее на сцену. А тут случай - поддержать подружку, и заодно самой попробовать. Надежды, конечно, мало. Точнее, ее почти нет. Она ведь знает, какой туда конкурс. Многие поступают по нескольку лет. Да и поддержки никакой. Знаменитый Брат, конечно, мог бы помочь, но разве можно кому-то из семьи сообщить. Мама ведь категорически - против. Девочка помнит ее слова:
- С твоим независимым характером всю жизнь будешь зависимым человеком, - это после того как Дочь как-то вскользь выразит желание о сцене…
Но, видимо, судьба. Поступает и легко. Да и как не поступить с такими-то данными. Помимо того, о чем мы уже говорили - врожденных способностях и «питательной среде в доме», - в какой-то момент похожая, как помним, в детстве на «птенца, выпавшего из гнезда, а потом длинноногая, худая, рыжая…» Девочка превращается в несказанной красоты «белого лебедя». И теперь - что происходит и по сей день - при виде Девочки, мужская часть населения необычайно широкого возрастного диапазона выказывает восхищение и сворачивает себе шеи вслед ее движениям.
Правда, навыки детства и отрочества никуда не ушли, и при необходимости может напомнить ту, что дружила в основном с мальчишками: постоять за себя или кого-то из друзей может. И довольно убедительно, но теперь уже изящно.

МОСКВА

Итак, Высшее театральное училище им. Щукина. «Мама не разговаривала со мной год… убежденная, что мой, в хорошем смысле слова, авантюрный характер не совместим с актерской профессией. Зависимость от режиссера, сложные отношения с коллегами по цеху - это сопутствующие факторы жизни любой актрисы, и даже самой талантливой. А я была заводная, прямолинейная, за что на меня сваливались постоянные неприятности. И время тогда уже было (1967г.) … - «оттепель» закончилась, ни брякнуть, ни вякнуть лишнего слова».
Но «…после экзамена по актерскому мастерству на первом курсе, мама подошла ко мне, обняла и сказала: «Я понимаю, ты должна быть актрисой. Это твое призвание!» Мама все поняла. На то она и мама…».
Да и не только Мама это отметит. В институте о ней тоже говорят. И не меньше, чем о самых известных студентах - щукинцах той поры Леониде Филатове и Иване Дыховичном…
В Москве, куда к тому времени переедет и Мама, получив квартиру в писательском доме у метро «Аэропорт» - поскольку ее публикации как журналиста уже широко известны, - Девочка знакомится с одной из новых Маминых приятельниц Таней. Элегантной, изящной, с чуть голубоватой сединой, всегда красивой прической и манерами, от которых в нашей стране уже стали отвыкать. Чем-то напоминающую королеву Англии. К тому же английский знает в совершенстве.
Несмотря на ощутимую разницу в возрасте - та почти ровесница Мамы, - она становится ее Подругой. Причем, лучшей Подругой, с которой Девочка может говорить обо всем: и о том, о чем с Мамой говорить не решится. Как и любая девочка со своей мамой: с какого-то момента ведь появляются девичьи секреты и опасения, что «этого» Мама может не понять.
А с Таней можно. Она понимает. Она удивительно молода душой. И, в то же время, - мудра. Редкое сочетание. А как с ней интересно. Много и многих знает, читает на четырех языках, ясно мыслит. И склонна к юмору.
Кроме того, с Таней можно и «своими словами», когда накипит. Она владеет, и еще как. Но, в то же время, очень изящно.
Биография Тани - тоже не позавидуешь. Хотя «туда» попасть и не довелось, но папа - знаменитый в 20-е и 30-е годы писатель, друг Маяковского - вслед за своим товарищем Мейерхольдом, в 39-м расстрелян. А мама в качестве «японской шпионки» - поскольку в начале 20-х была с папой в Китае, но ведь «китайской шпионкой» не объявишь - получила положенную в таких случаях «десяточку» с последующей отметкой в паспорте, о которой мы уже знаем из истории Девочкиной Мамы.
В общем, как любила сказать Таня: «Все, как у каждого порядочного человека». А еще при каких-либо житейских трудностях любила она вспомнить фразу своей мамы, слышанную в детстве не раз: «Таня. У тебя есть мама, у тебя есть каша. Ты очень счастливый ребенок». Не правда ли, мудро. Да и будто предчувствовала судьбу дочери.
По иронии этой судьбы день рождения Тани приходится на 5 декабря -
день «самой демократической в мире» первой советской Конституции 36-го года. Поэтому ежегодно каждый из близких, кто приходил к Тане или звонил, чтобы поздравить с первым значимым в ее жизни событием, старался сымпровизировать на тему такого совпадения. А иной раз и намеренно путал цель своего визита или звонка.
Лев Кассиль как-то, поднимая бокал, назовет ее в этот день дочерью «победившего социализма».
У Тани, как и у Мамы, когда она на свободе, тоже салон. Где, порой, «попахивает коньяком», хотя чаще «попахивает» другим, поскольку хозяйка делает замечательную настойку из водочки на лимонных корочках… Здесь, кроме Льва Кассиля (ее приятеля с детства - «Кассильчика», который считал Танинного папу своим учителем), можно встретить и Лидию Корнеевну Чуковскую, и Льва Копелева с Раечкой Орловой, и Александра Бека, и Евгения Пастернака - старшего сына Бориса Леонидовича, и Давида Самойлова, и Александра Галича, и историка Роя Медведева, и летчика-испытателя, а впоследствии писателя Марка Галлая, и еще многих известных людей разных сфер деятельности. А также, молодые дарования, которым еще предстоит стать знаменитыми: режиссер Миша Левитин, драматург Витя Славкин, актер-пародист Гена Хазанов, киновед Наум Клейман…
И не только люди нашей страны были постоянными гостями ее дома. Дело в том, что интерес к искусству Серебряного века во всем мире велик. А ей есть о чем рассказать. Да и не только о Серебряном веке. Дело в том, что ее папа многие годы ведал иностранным отделом Союза писателей, а Таня была его переводчицей, поскольку кроме, как мы помним, английского, владела французским и немецким.
Все три выучила в китайском пансионе, когда семья была командирована в эту страну на длительный срок.
Благодаря должности и писательской известности папы в их доме бывали Бертольд Брехт - он, как и Кассиль, считал папу своим учителем, - его жена - выдающаяся актриса Хелен Вайгель, знаменитый американский бас, актер и правозащитник Пол Робсон…
Кроме того, в детстве и юности Таня, порой, дневала и ночевала в театрах Мейерхольда и Эйзенштейна, которые, как близкие друзья семьи, бывали частыми гостями их дома. Нередко, с не менее знаменитым уже тогда художником Татлиным.
Ну, а уж о Маяковском, привезшем однажды маленькой Тане из Парижа необыкновенную куклу - с ресницами, закрывающимися глазами и зубами, что было диковиной для нашей страны той поры, и Лиле Брик, обожающей Таню всю свою жизнь, даже нечего. Те, вообще, были почти членами семьи.
Поэтому понятно, сколько Таня знает и сколько дает Девочке, которая, впитывает рассказы Подруги, как губка. Впрочем, такое и неудивительно, поскольку Девочка к этому готова: мы ведь уже знаем о «питательной среде» в Мамином доме и врожденных способностях Дочери.
Как мы уже понимаем, Таня любит театр, точнее Театр. И в этот период - как и всю оставшуюся жизнь - она дружит с Режиссером Марком, который еще в конце 50-х основал студию, ставшую сразу таким же культурным явлением в стране, как и «Современник».
Они с Девочкой частые гости Марка - его спектакли смотрят по многу раз. Конечно же, для Девочки и с профессиональной точки зрения такое знакомство очень важно. Марк одарен до бесконечности и постоянно что-то придумывает, что-то планирует ставить. Очень хочет - пьесу о Мейерхольде, и «Хочу ребенка» которую написал Танин папа.
К сожалению, ни то, ни другое по независящим от него причинам, о которых чуть дальше, сделать ему не доведется….
А как показывает сам! Причем, каждую роль, каждый эпизод. Как объясняет, раскладывает «по полочкам». Да и мыслит так, что сразу видно - «свой». И неудивительно: его папа с 37-го тоже восемнадцать лет отдал «на благо «нерушимого и республик свободных».
Но в конце 60-х «новый объединенный партком» МГУ, при котором (МГУ) Театр Марка был создан еще студией, Театр закрывает. И делает это потому, что на дворе уже другие веяния: «оттепель» закончилась так же внезапно, как и началась. А тем, кто ее «охладил» ни к чему было, когда откуда-либо, а в данном случае со сцены, звучали «не те ассоциации», которые им - пришедшим или оставшимся в важных кабинетах к концу 60-х - были нужны.
Но это уже другая история, о которой - и еще многих не менее драматичных - Марк расскажет позже на страницах своей книги…
И все, с кем Таня знакомит Девочку, ее обожают. Что, впрочем, нам уже и неудивительно.

***
А еще в эту пору к Девочке придет любовь. И влюбится она в Поэта. Причем, не просто в Поэта, а в Больше, Чем Поэта - такую миссию он в какой-то момент отведет Поэту в России. Но при этом и каждому станет ясно, кого он имеет в виду.
Это будет очень красивая пара, хотя вместе они могут появляться мало в каких домах. Дело в том, что Поэт «пока не свободен, но это дело времени». Ну и еще - не дай Бог сообщат Маме. А она других правил и не поймет никаких «пока». И Маму Поэт не только уважает, и ею восхищается, но и побаивается как, впрочем, большинство из тех, кто ее знает. Даже очень маститых, потому что и строга, и авторитетна. А к Тане можно. Подруга все понимает. И там они бывают нередко.
А еще, порой, очень романтичны их свидания. Зимой ночью перелазят ограду Парка культуры им. Горького. И - на каток. А коньки только у него. Он надевает их, а ее ставит себе на ноги. И так «паровозиком» едут. Вдвоем во всем огромном парке, будто в огромном мире - только Он и Она. Разве не Поэзия, порожденная влюбленностью, а, может, и любовью…
И эта счастливая пора длится и длится. Конечно, не всегда безмятежно. Периодически Поэт ревнует Девочку, обнаруживая ее рядом с воображаемым соперником или в ЦДЛ (Центральный Дом Литераторов), или в театре, например, на премьере спектакля, поставленного по его Поэме Режиссером Юрием Петровичем, куда сам же даст Девочке два билета в расчете на то, что второй будет Таня. Но та заболеет, и с Девочкой пойдет Танин Племянник, который тоже очарован спутницей, но у него свой роман в разгаре.
Поэта каждый раз приходится успокаивать, поскольку воображение творческой личности склонно разыгрываться не на шутку. И, тем не менее, он медлит решать свой «проклятый вопрос». И «пока» так и остается без изменений, потому что каждый раз какие-то «обстоятельства».
В какой-то момент, когда его «проклятый вопрос» в отъезде, Девочка зачем-то заходит к Поэту и обнаруживает, что тот не один. Ну, где ж ей было знать, что не просто Поэту, а Больше, Чем Поэту для вдохновения нужна больше, чем одна Муза. И он, как иной раз любила сказать Таня, черпал это вдохновение «везде, где выдают».
Девочка явно растеряна. В сердцах что-то высказывает. И слышит такую форму ответа, от которой растеряна еще больше: будто другой, совсем незнакомый ей человек это сказал и сделал. Она уходит, и не знает, как жить дальше.
К сожалению, к Тане не идет, а идет в комнату, которую снимает - с какого-то момента живет не с Мамой - и где так много было у них с Поэтом замечательных свиданий. И в этой комнате, чтобы как-то успокоиться, а может, и «забыться и заснуть» - состояние-то крайнее - «мир рушится», - проглатывает все, что находит… Слава Богу, не «заснула», а оказалась в Склифосовского…
После этого Поэт из ее личной жизни исчезает.
Но жизнь продолжается. Да и как может быть иначе у такой красавицы, о которой среди московской богемы тех лет ходят легенды. И о ней столькие мечтают, и ей столькие завидуют…
У нее очень красивый роман с Хирургом. И не просто с Хирургом, а с Нейрохирургом, о котором Высоцкий напишет: «Он был хирургом - даже нейро,/Специалистом по мозгам./ На съезде в Рио-де-Жанейро/Пред ним все были мелюзга…» И действительно, избранник не только умен, талантлив и ярок, но уже знаменит и востребован далеко за пределами страны. Жаль только уйдет из жизни сравнительно молодым. Сердце…
Потом - молодой Академик. Светило в области неврологии. По просьбе Девочки поместит тяжело заболевшую Танину маму в свою клинику и тем самым очень поможет и Тане, и маме… Красавец. Глаз не оторвать. Но он тоже со своим «пока»…
Были и другие романы, может быть, менее яркие. Но сплетен возникало не меньше, поскольку такая изысканная красавица всегда на виду, даже, когда хочет быть в тени. Ведь и молодые (и не очень) люди при виде Девочки, как правило, по выражению Тани, «делали стойку», при этом нередко забывая о своих спутницах.
Но, похоже, самого желанного она встретит позже. И не в Москве. Только об этом - потом. А пока незаметно подходит окончание института.

БОЛЬШАЯ СЦЕНА

 На выпускной спектакль «Соперники» Шеридана собирается театральная Москва, поскольку курс очень сильный и о спектакле уже известно не только в театральных кругах. И Девочка блистает. В зале такое ощущение, будто она родилась на сцене. Конечно, это ее призвание. Тут двух мнений и быть не может…
Предложений много. Есть из чего выбирать. Но как тут можно выбирать, когда еще до дипломного спектакля, посмотрев несколько ее студенческих работ, пригласил сам Акимов. Тот самый легендарный уже при жизни, именем которого позже назовут возглавляемый им театр - Ленинградский Театр комедии. Но: «…судьба распорядилась по-своему - Акимов неожиданно (осенью 68 г. во время гастролей Театра в Москве) умер… на смену ему приходит другой - со своими взглядами и требованиями… Начался дележ власти. Старые и заслуженные актеры едва держались на плаву, а какая перспектива ждала меня? Сидела бы безвылазно за кулисами… Я оказалась на распутье… могла бы поступить в один из московских театров… Но решила иначе…»
И на это «иначе» влияет замечательный Лев Копелев - Мамин друг, человек энциклопедических знаний, специалист по зарубежной литературе и театру, в частности, автор знаменитой книги о Брехте, дружит с Солженицыным, который вывел его одной из центральных фигур романа «В круге первом». А главное, из тех редких людей, порядочность которых не обсуждается, поскольку известна далеко за пределами творческой Москвы...
И продолжает свой рассказ об этой поре Девочка так: «Лев… мой крестный отец, мой учитель по жизни, используя связи посоветовал мне уехать в красноярский ТЮЗ (Театр Юного Зрителя) …».
И он, как всегда, оказался прав, потому, что там собралась труппа - в основном из выпускников Москвы и Ленинграда, которой могли позавидовать многие столичные театры. Возглавлял театр талантливейший и еще молодой Кама, которому помогала не менее талантливая его жена Гета.
Сейчас и Каму и Гету в театральном мире знают все. А в ту пору они были широко известны лишь узкому кругу. Но как же с ними было интересно. Какой уровень мышления, нестандартность, сколько открытий благодаря им - и сценических, и драматургических, и литературных, и в своей душе…
А уж как она трудится: « Я попала на большие роли и работала до седьмого пота…, я умирала от страха, но не сидела без дела. Мастерство актера требует постоянной работы и творческого приложения сил, чего у меня было в достатке… Красноярск - город с удивительным театральным климатом. Власти позволяли нам практически все. Там, в середине 70-х, мы ставили Вампилова! Мы приехали на гастроли и покорили Северную столицу. Вампилов, Мольер, Шекспир потрясли видавший виды город на Неве. Всю труппу мгновенно разобрали - нас с Камой… заметил и пригласил в театр «Акимова» главный режиссер…».
Конечно, приятно. И в то же время «медные трубы» - вещь коварная, а в молодости вдвойне. Вот и здесь после такого триумфа на пороге чего-то нового, пьянящего своими ожиданиями, пока неведомого, но непременно замечательного - всенародной славы - молодые люди переборщили: «Подводя черту под очередным этапом жизни, мы, не понимая, что творим, как одержимые, жгли эксклюзивные декорации спектаклей, созданные Эдуардом Кочергиным - а они вошли в антологию театра. Мы расставались с костюмами, смоделированными самой Аллой Коженковой. Я вспоминаю об акте сожжения прошлого с тяжелым сердцем. Воистину, мы жгли мосты…» - скажет Девочка много позже.
Следует заметить, что в судьбе произведений Эдуарда Кочергина это не единственная утрата. В те же 70-е БДТ (Большой Драматический Театр) Ленинграда повезет в Аргентину, ставший к тому времени всемирно знаменитым спектакль «История лошади», который поставит там Марк Розовский, но в последний момент все официальные лавры отберет у него Товстоногов. И во время этой поездки где-то посереди атлантического океана случится серьезный шторм. Обстановка на корабле станет настолько угрожающей, что ящики с декорациями этого художника выбросят за борт, чтобы облегчить судно. Но это - к слову.
Итак, вновь Театр уже имени Акимова: «Да. Я опять попала в Театр Комедии, который по сей день называют «акимовским». Зубастый театр! Кама бы и раньше перешел на питерскую сцену, но режиссерскую дорогу ему, как и Льву Додину, перекрыл Товстоногов, распоряжавшийся в те годы судьбой театрального Ленинграда (не любил он яркие индивидуальности не в своем театре, хотя и в своем указывал всем «на место», которое каждый там знал, а несогласные уходили; но Каму и не позвал, и к другим сценам города до поры не пускал)… Свободных вакансий в труппе не было - театр всегда укомплектован «под завязку», но для меня сделали исключение. «Монолог о браке» Радзинского - мой дебют, поставленный Камой. В театре все знали, чья я сестра, собственно я это и не скрывала. Нас часто видели вместе - Брат постоянно навещал Питер. К тому времени он уже давно живет в Москве.
Старики, столпы питерской театральной цены - Зарубина, Уварова, Юнгер, Вельяминов, Севастьянов, Лемке отнеслись ко мне замечательно. С некоторыми ровесниками отношения не сложились. Закулисная жизнь, страсти в гримерках, любовные интриги, недвусмысленные предложения режиссеров - это, пожалуй, основная движущая сила любого театра (в быту). Я не могу сказать, что у меня мертвая хватка, но я смогла влиться в труппу без всех этих сложностей. Видимо, как в спектакле, оказалась «в нужный час в нужном месте»…
Я проработала с одним из ведущих режиссеров - Петром Фоменко, семь лет, захватив самые лучшие годы театра! Наверное, питерский период был одним из самых плодотворных».
Ее заметили сразу. У нее хорошая пресса. Отмечают не только дарование, но и элегантность в любой роли. И отсутствие штампов - всегда свежо. И еще - что играет «с запасом». А это не только свидетельствует о ее потенциале, но и оставляет зрителю максимальную возможность сопереживать. Что, собственно, и является основной задачей театра. Такая игра - особый дар артиста, который встретишь нечасто. И этому не научишь: или есть, или нет...
Здесь же в Питере Девочка вновь столкнется с организацией, которая знакома ей с детства. Сейчас эта организация чуть переименована:
«У меня появился колоссальный круг знакомых. Миша Барышников стал одним из самых близких мне людей.
В 1974 году Миша становится невозвращенцем. Именно в тот самый день мы возвращаемся с гастролей по российской глубинке. Спускаемся с трапа, и я моментально попадаю в объятия КГБ. Под белы рученьки меня препровождают в черную «Волгу» и увозят на Литейный, 4. Начинается дотошное выспрашивание: знала ли я Барышникова? Если да, то с какого момента? Если нет, то не лучше ли - «да»? Кто бывал в гостях у Барышникова? С кем последним он контактировал перед отлетом? Кого последним я видела у него в гостях? Если никого не видела, то не лучше ли напрячь память? Если я забыла, может, помочь мне вспомнить? И дальше в таком же духе. А я сижу и думаю только об одном:
 - С собакой он там остался? Что невольно вырывается, как размышление вслух.
 - Без шуток тут! - стучит пальцем по столу высокий КГБэшный чин»…
В общем, отпустили - времена все же не те, что были в Маминой молодости, - но на заметку взяли.

***
А дальше то, что нередко случается, «когда ее совсем не ждешь». И случилось это так: «Закончилась моя театральная жизнь в этом («акимовском») театре тем, что к нам приехал Режиссер Национального Театра Белоруссии. Шукшина у нас ставил. Талантливый и незаурядный человек - он покорил меня мгновенно, и я поехала за ним. Меня никто не мог понять: «Как ты можешь менять Питер на Минск?». Но любовь - есть любовь»…
К тому же случится так, что одно очень сильное чувство придет в этот период вслед другому, но противоположного знака: «…основной причиной переезда в Минск послужила смерть мамы. Мне нужно было отвлечься от мыслей об одиночестве, терзавших душу после ее ухода. В моей жизни не было человека более родного, более близкого. Меня всегда окружали друзья, но в этот период уже пошла первая волна эмиграции. Друзей оставалось все меньше, пустоты - все больше»…
И в Минске она востребована. С мужем сразу решили, что работают в разных театрах, чтобы не было разговоров, всегда сопутствующих «семейственности», где бы то ни было. В основном играет главные роли. Конечно, не так интересно, как с Камой или Фоменко. Но что поделаешь - судьба. Зато дома на первых порах все замечательно, потому что «… под управлением любви».
Но в какой-то момент появляются проблемы. Они связаны с Братом. Тот в 1979 году станет одним из составителей и авторов бесцензурного альманаха «МетрОполь». В стране альманах публиковать не разрешат, но материалы каким-то образом попадут в США, где он и выйдет. Тут же в Союзе писателей сделают «оргвыводы», и двух его товарищей Евгения Попова и Виктора Ерофеева - тоже авторов и составителей альманаха из Союза исключат. После этого добровольно и в знак протеста против их исключения выйдет из его состава и Брат.
Его перестанут печатать и практически вынудят покинуть страну. Летом следующего года выпустят вместе с женой по приглашению в Америку, после чего лишат гражданства.

***
Ну и, конечно же, хотя и «сын за отца не отвечает», но к сестре вновь - видно, судьба - пристальное внимание грозной организации из трех букв: «…мне в театре досталось по полной программе: и КГБ, и чиновники окружили плотным кольцом. Полетело все - моя дополнительная работа в газете, на радио, съемки в кино (успела все же сняться в 3-х фильмах, в одном из которых в главной роли). Коллектив театра сразу отвернулся (генезис страха в этой стране так и остался), за спиной постоянно шептались»…
Наиболее же печальное в этой истории, что испугался и фактически предал самый, казалось бы, близкий в ту пору человек - муж. Подал на развод и для верности, чтобы нигде не «проколоться», уехал на неопределенный срок - до бракоразводного процесса - в «глубинку». Что-то ставить в одном из провинциальных театров.
Пройдут годы, но она никогда не обвинит его в этом. Лишь будет жалеть, что изменил он тогда самому себе. И изменил в главном, после чего Художник обычно не поднимается на тот уровень, на который мог бы. А он ведь был талантлив…
«Проколоться» же не составляло труда: «Меня однажды вызвал Антонович (зав. отделом культуры ЦК КПБ). Иду по его длинному кабинету и вдруг слышу знакомые голоса: Андросика, моего мужа, Милованова… - компания, с которой мы в те «брежневские» времена проводили время. Ну и Иван Иванович Антонович «в воспитательных целях» дал мне прослушать наши же разговоры, записанные «органами» - они (разговоры), естественно, были весьма вольнолюбивыми. Один был записан на нашей кухне, другой - в «прянике» (Дом актера в Минске)… В общем, вскоре мне пришлось из Минска уехать. Потом, правда вернулась, играла в Альтернативном театре, пока его не закрыли»…

***
И тут, как говорят: «пришла беда - отворяй ворота». Все чаще болеет Таня. Девочка постоянно в любое «окошко» навещает Подругу. В какой-то момент, когда у Тани ухудшение, хочет бросить дела и ухаживать за ней сколько потребуется. Но та отговаривает. Уверяет, что не надо. Что справляется сослуживица, которая рядом и которой удобно совмещать уход с работой. Подруга понимает - на то она и Подруга, - что у Девочки не лучшие времена, и нужно работать и как-то выживать. А также, говорит, что квартира завещана Девочке и, «если что», пусть переезжает в Москву. Тем паче, здесь многие хотят ее видеть в своих театрах.
Таня и раньше нередко говорила о таком завещании, чем всегда вызывала возмущение Девочки:
- Иди ты, Танька, знаешь куда… А, порой и добавляла, «куда».
Запротестовала она и на этот раз. После традиционного «куда» уже мягче добавит:
- Ты еще поживи. Рано тебе размышлять на эту тему. Скоро у меня «окошко», и я приеду на все эти дни. Мы с тобой еще…
Но никто не знает, когда уже пора размышлять на эту тему… До «окошка» Таня не доживет. Неожиданно - еще накануне ничто не предвещало - Девочка узнает, что Подруги уже нет.
А когда закончится прощание, она узнает и другое: что Танино завещание на квартиру каким-то образом теперь составлено на ту сослуживицу, которая за ней ухаживала…
Для Девочки - полная неожиданность - когда и как. Потому что совсем недавно, опять же по инициативе Тани, у них состоялся разговор на эту тему, и та, отдавая уже конкретные распоряжения, напомнила Девочке, что библиотеку она оставляет своему Племяннику.
Хотя позже Девочка вспомнит, что в самую последнюю встречу, буквально накануне печального события, Таня почему-то заплакала и стала просить у нее прощения. Девочка тогда не придала этому значения, а точнее, подумала, что, когда пожилой человек болен, всякое в голову приходит, и, может быть, Подруга решила на всякий случай заранее снять с души какой-то грех - покаяться. Может, в чем-то и хотела, но не решилась, сказав лишь на прощанье: «Бедный мой ребенок - она иной раз любила Девочку так назвать». И снова заплакала. Молча…
Позже Девочка расскажет, что, когда ей сообщат о Тане, подумает: «Надо сохранить память не только в себе, но и сделать из квартиры нечто вроде музея, поскольку там есть письма, фотографии рисунки, магнитофонные записи, вещи…, которые - сама история и где «дышит почва и судьба».
Где все это сейчас?…
Но продолжим.
И вот - весть от Таниной сослуживицы прямо на поминках.
И как теперь быть? В Минске все перекрыто, хотя она и заслуженная артистка Республики Беларусь - видно степень ее дарования и значимость сделанного для культуры Беларуси настолько заметны, что звание присвоили и несмотря на такое пристальное внимание «органов». А в другом месте без прописки - нельзя. Да и ктобудет хлопотать о прописке, даже, если Девочка кому-то очень нужна в театре.
А такие были. В частности, Режиссер Галина Борисовна, которая в свое время предлагала ей роль Мамы в Спектакле по книге Мамы, - она дружит с Девочкой до сих пор. И Режиссер Марк звал. Были еще желающие в Москве и Питере…. Но в те времена, а точнее, безвременье в культурной (и не только) жизни страны даже Галина Борисовна не смогла бы помочь Девочке в этом вопросе.
Относительно переезда в Москву или Ленинград мысли у нее были и раньше. Думала, попробовать поменять минскую квартиру - с мужем давно разъехались - на комнату в Москве или Ленинграде. Но при той свистопляске с ценами, что была в 90-е, и разнице между российским рублем и «зайчиком» - Белоруссия ведь после знаменитых посиделок в беловежской баньке - уже отдельное государство - легко могла остаться вообще без жилья. И без денег.
В общем, тупик…

РЕЗКИЙ ПОВОРОТ

Но виду она не показывает, и на поминках никто не замечает ее смятения. Сказывается закалка Магадана и врожденная деликатность, которая не позволила ей с кем бы то ни было поделиться своими обстоятельствами на тот момент. Привыкла за себя все решать сама.
В какой-то момент Девочка тихонько - по-английски - уходит. И на несколько лет все, кто был в тот вечер с ней, потеряют ее из виду. Потому что не увидит она тогда иного выхода, как покинуть страну. И попробовать где-то в другом месте все начать сначала. Уж очень погано было на душе. И именно здесь…
В скобках можно заметить, что выход все же был. И помочь ей мог Танин Племянник, который Девочку любил - что не изменилось и по сей день. Он мог оформить с ней фиктивный брак - его жена тоже Девочку любила и ради этого пошла бы на фиктивный развод. Но у Племянника, увлеченного в ту пору зарабатыванием денег, чтобы прокормить в лихие 90-е семью, не хватило ни внимания, ни ума, чтобы заметить, КАК ушла Девочка и попытаться выяснить ПОЧЕМУ. И почему после этого долго не объявляется.
Историю, случившуюся с ней, он узнает много позже, когда через четырнадцать лет встретит Девочку в ЦДЛ на прощании с Братом, поскольку Брат уйдет из жизни в Москве, и Девочка приедет его проводить…

***
Об отъезде и жизни за границей в своих интервью она рассказывает так, что, если не знать деталей, происшедшее с ней похоже на сказку: «А вообще, нет худа без добра: пожила в Америке, в Европе, узнала мир, научилась самостоятельно работать, а не плакать в жилетку: «Режиссер не дает ролей» (у нее, правда, и здесь «плакать» по такому поводу оснований не было; может, только, когда попала под пристальное внимание «органов»)… Я работаю в Германии в нескольких антрепризах: на русском и на немецком языке - пришлось выучить! Хотя, не скрою, это очень тяжело. У меня есть моноспектакль по маминой книге, называется «Разные звери в божьем зверинце». Я с ним хорошо поколесила по Германии. Научилась настоящей ответственности и дисциплине. Ну, так судьба ж меня закаляла с детства… Германия - мой не первый опыт жизни за границей. В 90-х по приглашению Брата оказалась в Америке, где создала детский оперный театр. А Германию я знаю давно - ставила спектакли со школами разных конфессий и организовывала еврейские праздники для детей. Сейчас я живу здесь… берусь за все, что мне нравится. Основала детский театр - для всех возрастов. Нахожу в детях искру божью, вытаскиваю ее на свет, придаю таланту грани - самые одаренные и трудолюбивые остаются. Сейчас в коллективе 20 человек - у нас далеко идущие планы»…
Не правда ли - все просто: Брат пригласил в Америку, потом поездила по Европе, приглянулась Германия и пока обосновалась в ней. И ни слова о том, что приехала в Америку без гроша и без языка - французский, которым овладела в Щукинском, здесь «не помощник».
И в каком состоянии приехала - 40 килограмм веса, вместо привычных 55-ти. Скажутся нервы от всего пережитого за последнее время: когда встретит там Больше, Чем Поэта, тот сразу и не узнает ее - такая тощая была.
Потом будет в ее жизни и инфаркт, но, слава Богу, не сильный.
Брат, конечно, на первое время поддержал, и жилье помог снять. Но он человек творческий, и, когда садится за стол, об остальном может надолго забыть. Да и тревожить его неудобно. Ведь не обязан. И так много сделал. А страна чужая. Пока приспособишься, пока выучишь язык.
Но она - Девочка из Магадана. И Школа, полученная там - не шутка. Пойдет воспитательницей в семью. Потихоньку освоит язык. А хозяйский ребенок полюбит ее так, что, когда настанет пора расстаться, очень огорчится ивозьмет обещание, что она будет к нему приходить…
И ни слова в своих интервью о том, что, когда уже наладит жизнь в Америке - выучит язык и создаст детский оперный театр - во время поездки в Европу, в одной из цивилизованных стран ее обворуют так, что останется без денег, документов и вида на жительство в США. А чтобы восстановить вид на жительство требуется минимум год. И, что делать в это время: где жить, и на какие средства, если даже удостоверения личности нет…
Вот такая преамбула этой «сказки»…
В итоге, она попадет в Германию. Произойдет это не случайно. Мы помним, что ее Папа - немец, и в тех тяжелых обстоятельствах помогут его родственники. Некоторых из них она знала, еще живя в Америке.
Но основное, как и накануне в штатах, она дальше сделает сама: выучит язык, не гнушаясь поначалу никакой работой. А потом создаст театр. И жизнь наладится…
Вот и вышло, что Папа и тут, как нередко бывало в детстве, изначально ее «поддержал»…
- Я нашла потом всех его родственников, они, конечно, тоже пострадали. Их потомки теперь живут в Германии.
Да и она себя не переставала чувствовать «потомком» Мамы и Папы. Даже, когда обо всем узнала, что стало для нее большой неожиданностью:
- Я жила в семье и не знала, что эта семья мне подарена, и была уверена, что в этой семье родилась…. Очень поздно узнала, как все случилось. Мне было уже 20 лет. Мама дописывала свой роман…, в котором есть и обо мне, о моем удочерении, и сама сказала мне об этом. Я была в шоке!... ведь я даже была похожа на Папу… Мама сообщила мне довольно сухо, без всяких подробностей, только попросила: «До моей смерти не ищи своих настоящих родителей». Боялась меня потерять… А я и помыслить не могла, чтобы от нее отказаться. Уже много позже я узнала о брате, который у меня был, и свою настоящую фамилию…

***
А встреча с Магаданом, который так и остался в душе чем-то родным, где бы она ни была, произойдет и в ее нынешней жизни:
- Я собрала денег и … съездила в Магадан - как к себе домой прилетела. Посетила квартиру Козина (знаменитый эстрадный певец - лирический тенор 30-х - 50-х), но она оказалась не настоящей! Лапшу туристам вешают: папа часто брал меня с собой к Козину. Я там и Русланову (знаменитая эстрадная певица 30-х - 70-х годов) видела, и Эдди Рознера (знаменитый композитор и дирижер - создатель, гонимого у нас долгие годы джазового ансамбля). Кстати, я побывала в местном КГБ и кое-какие документы привезла, в частности «дело» Рознера (родственникам - он ведь по происхождению немец). Отдали, потому что все равно пропадают - хранятся в ужасном состоянии. Сказали мне: «Мы храним только самых знаменитых: вашу маму, брата…» - и показали доносы на Брата, когда ему было 16 лет… У меня там была встреча - представляете Папу Магадан помнит до сих пор! Приезжали на колясках старухи, руки мне за отца целовали. Он хорошо лечил, многих спас. Сам чудом выжил - начальник его приберег для своей больной жены, Папа был доктор талантливый… А в магаданской городской библиотеке открыты музеи Мамы и Брата. Магаданцы вообще гордятся своей историей - там же в 1930-х - 50-х годах оказался ЦВЕТ НАЦИИ…
Имя Брата увековечено теперь и в Коктебеле, где он так любил бывать и многое написал. Сделает это его друг - поэт, писатель и публицист Вячеслав Ложко, который там живет. По его инициативе одна из улиц Коктебеля ныне носит имя Брата. А слова Брата: «Слава, ты настоящий Коктебелец! Удачи всем твоим предприятиям, стихам и артистическому кафе «Богдан», написанные в лихие 90-е, остались свидетелями их отношений.
Девочка познакомится со Славой, когда Брата уже не станет, впервые побывав в Коктебеле, о котором издавна так много слышала. И теперь при случае старается туда заехать, потому что им со Славой есть о чем поговорить: его жизнь тоже не была легкой, и он тоже достойно выходил из самых трудных обстоятельств…

***
Заканчивая ответ на один из вопросов о своей нынешней жизни в Германии, Девочка скажет:
- С недавних пор еще и даю мастер-класс по актерскому мастерству на кафедре славистики Гренобльского университета им. Стендаля. Там царит удивительная атмосфера, а я, как всегда, сталкиваюсь с поразительным стечением обстоятельств - почти все профессора лично знали Брата…. И, тем не менее, я не живу прошлым, но я помню о нем - а это совсем иная история….
Вот, собственно, об этом - «не живу прошлым, но помню о нем» - и хотелось рассказать…
Конечно, ей повезло, потому что в ее жизни оказались не только Мама и Папа, но и полковник Цирульницкий. Но вряд ли когда-нибудь она могла предположить, что ей, как и Маме, тоже предстоит пройти свой КРУТОЙ МАРШРУТ.
И дело совсем не в «увлекательности или драматичности» ее истории, а в том, КАК она живет. Потому что живет не только для себя - да и не умеет она так, - но и в ПАМЯТЬ тех, кто делал ей добро, а также, тех миллионов мальчиков и девочек, которым не встретились ни Мама, ни Папа, ни полковник Цирульницкий.
Конечно, Маме и Папе, которыми она всю жизнь гордится, было бы сейчас приятно знать, КАКОЙ стала их Дочь. Какая в ней постоянно идет душевная работа. И тоже гордились бы ею.
Видимо, сегодняшний день - награда ей за пережитое и за то, с какой честью вышла из всех испытаний.
P.S. «…Вся в трудах… Ездила в Гренобль давать мастер-класс. Потом меня возили в Швейцарию по местам Набокова, Чаплина и разным достопримечательностям. Только вернулась и сразу - к делам, репетициям, спектаклям… В Германии с 5-го мая пойдет фильм по книге мамы. В связи с этим меня отыскали французское и немецкое документальное ТВ - даю интервью. Встретилась с актером, который играет папу. Потрясающий артист и яркая личность. Мы просто «вцепились» друг в друга…
А вообще, они смотрят на меня, как на инопланетянку…»
Ну, а как иначе при такой судьбе.
Но для тех, кто давно ее знает, она так и осталась Девочкой из Магадана, готовой искренне отдать последнее, чтобы выручить.
Родилась она в первый день лета. Может быть, в этом тоже что-то есть.

“Наша улица” №172 (3) март 2014