Юрий Кувалдин
ЯЛОВИЧ
к 80-летию актёра, режиссёра, педагога Геннадия Михайловича Яловича
эссе
Владимир Высоцкий и Геннадий Ялович исполняют этюд «Беспризорник» в школе-студии МХАТ. 30 мая 1957 года.
Владимир Высоцкий, Геннадий Ялович, Алексей Локтев на съемках фильма Василия Пронина «Наш дом». Фото Е.Лисицыной, 18 октября 1964 года. Кстати говоря, в 1963 году Ялович (экскурсовод у Храма Василия Блаженного) и Локтев (сибирский молодой писатель) снялись у Георгия Данелии в «Я шагаю по Москве».
Владимир Высоцкий (радиотехник) и Геннадий Ялович (радиотехник) на съемках фильма Василия Пронина «Наш дом». Фото Е.Лисицыной, 18 октября 1964 года
Апрельский воздух утренней столицы, ещё горят ночные фонари, старинные дома ложатся в лужи, на сцене свет, под окнами прохожий, в театре «Эрмитаж» играет Рознер, а звуками его трубы с сурдинкой Ялович монолог читает птицам о кривизне моей родной Москвы: крива Москва, от века окривела, кривилась без заботы, как хотела, лепилась по холмам и по низинам, со сцены клуба зрителей окину ребячьим взглядом, все сюда пришли, вчерашний МХАТ поёт из подворотни Высоцким, коренастым пареньком, милиция вздыхает осторожно, здесь всё теперь пошло наоборот, свобода повстречалась у подъезда с Лубянкой, опустившей паруса…
Мой интерес к театру был с младенчества. Ещё бы, в моем доме, в «Славянском базаре», располагался кукольный театр, где я пересмотрел все спектакли, а лет с двенадцати бегал на показы в Школу-студию МХАТ, бывал в «Современнике», во многих студиях, сам участвовал в драмкружках в школе, во дворце пионеров на улице Стопани, в клубе милиции, где и сошлись наши пути с Геннадием Яловичем. Потом, много лет спустя, мне было приятно подарить Яловичу мою первую книгу «Улицу Мандельштама» на премьере спектакля по Андрею Битову в созданном Яловичем театре-студии «Альбом» на Серпуховке.
Студийный дух - открытая независимость. Ялович не хотел ни от кого зависеть, а я уж тем более. И мой журнал - студийность, и моё издательство - студийность.
Ялович являл собою человека яркой мысли, постоянно читающего, и все мы, студийцы клуба на Дзержинке, без книг не мыслили существования, взахлёб говорили о Мандельштаме, о появившемся в «Новом мире» «Одном дне Ивана Денисовича», о великом самиздатском «В круге первом» и обо всём подпольном, что с конца 50-х вовсю стало гулять по столице. Вот так всегда бывает, когда из неизвестности ты цепляешься крючком, как альпинист, за первый уступ мысли, и она открывает тебе сразу почти всю картину предчувствуемого, и медленно и поэтично тобою постигаемого. Ялович с нами упивался взлётом свободы. И музыку он слышал уже, и видел поворот головы персонажа, и блеск его восторга полных глаз. И я, писавший лет с пяти, не бояться начала нового произведения, чему научиться, в принципе, невозможно. Мы были свободны и смелы. Боязнь, сомнения, неуверенность в себе рушат самые светлые замыслы в зародыше. Но когда ты этот зародыш нежно пестуешь и смело раскадровываешь его и видишь всю перспективу нового рассказа, то возникает ощущение огромной силы, как будто это уже не ты, а кто-то другой, уверенный и всемогущий, надиктовывает тебе художественный текст, и не просто надиктовывает, а диктует, осуществляет самый настоящий диктат.
Поговорим с Яловичем о трансцендентном. Любопытно, как люди постоянно пытаются оправдать Бога, говоря, что он делает только хорошее, совершает добрые дела, а плохие дела творит Дьявол, или некто в этом роде, как Черт. Нет. Бог - это всё. Как в электричестве - и плюс и минус. Потому что Бог есть Слово. «Черт» - это слово. И в Черте сидит Бог. Кто этого не понимает, тот пишет фальшивые картины, лживые романы и снимает советское кино, насквозь лживое, без исключений, кроме эпизода из «Я шагаю по Москве», где Ялович у Храма Василия Блаженного говорит Михалкову: «Иди отсюда!». А литературу в Боге представляет только антисоветская литература - автор романа «Тихий Дон» Федор Крюков, автор «Чевенгура» Андрей Платонов, автор «Камня» Осип Мандельштам.
То, что не было записано, того не существовало. Добавлю еще один свой афоризм, то, что было показано по телевизору и в кино, того не существовало. Исчезают ленты, размагничиваются записи... То же, что переведено в Слово (в эпоху Слова, а Слово вмещает всю знаковую систему, включая цифру), сохранится. Не говорю уж о театре. Это вообще, как пишет Михаил Козаков, «Рисунки на песке», что я продлеваю смыслово до кругов на воде. Материальная культура трагична, ее ждет гибель. Только Слово записанное остается, знак, символ. И это не всё, не всякое записанное слово остается. Вопрос возникает более важный - кем записано? Остается слово Достоевского, Толстого, Чехова... Да и то потом их слово сольется в едином порыве в одного какого-нибудь Гомера, которого и в помине не было, как правильно некоторые говорят, а тексты за него составились в средние века теми, кто по заказу правителей углублял историю государства, придавал государству имидж самого древнего, как писал Карамзин со товарищи «Слово о полку Игореве», углубляя историю России. Литература, как литургия. Кто туда вошел, тот этого не узнает, поэтому обретет бессмертие, смешавшись со всеми, как одно семя родило миллиарды племен человеческих.
Ялович жить без студии не мог. Он притягивал к себе каким-то невероятным обаянием, присущим только ему, на первый взгляд совершенно необаятельному человеку. Длинный, тощий, нос гоголевский, взгляд эрдмановский, голос эрастгаринский вперемешку с мартинсоновским. Казалось бы, всё должно отталкивать, но он магнетически притягивает.
Я вижу Яловича в чёрной водолазке на тёмной сцене в ослепительном луче прожектора, читающего мой текст своим пронзительным голосом: «И гибнет богатство это от несчастных случаев: родил он сына, и ничего нет в руках у него. Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей. И это тяжкий недуг: каким пришел он, таким и отходит. Вообще же говоря, у Бога имен столько, сколько слов во всех языках мира, и не только слов, но и букв. Каждая буква - есть Бог. Ибо замаскированный Бог всегда участвует в карнавале жизни и на него указывают такие привычные слоги и слова: Ан, Аль, Иль, Аз, Альфа, Омега, Он, Один, Адонай, Ис, Из, Ос, Ов, Эль, Ель, Бог, Дин, Дон, Маран, Ра, Яхве, Иегова, Саваоф и так далее и тому подобное... Недолго будут у него в памяти дни жизни его; потому Бог и вознаграждает его радостью сердца его».
Когда Ялович замолчал, из динамиков послышался голос первой жены Высоцкого Изольды Жуковой: «…свадьба, состоявшаяся в апреле 1960 года, - это отдельная история… Даже в день бракосочетания на мне были туфли без каблуков, - так захотел Высоцкий. В Рижском загсе, где нас расписывали, из патефона почему-то доносился не марш Мендельсона, а музыка из фильма «Укротительница тигров». Хохотали все. И наши свидетели - Володины однокурсники - Гена Ялович и Марина Добровольская. От смеха я дважды роняла охапку подснежников».
Мой интерес к театру был с младенчества. Ещё бы, в моем доме, в «Славянском базаре», располагался кукольный театр, где я пересмотрел все спектакли, а лет с двенадцати бегал на показы в Школу-студию МХАТ, бывал в «Современнике», во многих студиях, сам участвовал в драмкружках в школе, во дворце пионеров на улице Стопани, в клубе милиции, где и сошлись наши пути с Геннадием Яловичем. Потом, много лет спустя, мне было приятно подарить Яловичу мою первую книгу «Улицу Мандельштама» на премьере спектакля по Андрею Битову в созданном Яловичем театре-студии «Альбом» на Серпуховке.
Студийный дух - открытая независимость. Ялович не хотел ни от кого зависеть, а я уж тем более. И мой журнал - студийность, и моё издательство - студийность.
Ялович являл собою человека яркой мысли, постоянно читающего, и все мы, студийцы клуба на Дзержинке, без книг не мыслили существования, взахлёб говорили о Мандельштаме, о появившемся в «Новом мире» «Одном дне Ивана Денисовича», о великом самиздатском «В круге первом» и обо всём подпольном, что с конца 50-х вовсю стало гулять по столице. Вот так всегда бывает, когда из неизвестности ты цепляешься крючком, как альпинист, за первый уступ мысли, и она открывает тебе сразу почти всю картину предчувствуемого, и медленно и поэтично тобою постигаемого. Ялович с нами упивался взлётом свободы. И музыку он слышал уже, и видел поворот головы персонажа, и блеск его восторга полных глаз. И я, писавший лет с пяти, не бояться начала нового произведения, чему научиться, в принципе, невозможно. Мы были свободны и смелы. Боязнь, сомнения, неуверенность в себе рушат самые светлые замыслы в зародыше. Но когда ты этот зародыш нежно пестуешь и смело раскадровываешь его и видишь всю перспективу нового рассказа, то возникает ощущение огромной силы, как будто это уже не ты, а кто-то другой, уверенный и всемогущий, надиктовывает тебе художественный текст, и не просто надиктовывает, а диктует, осуществляет самый настоящий диктат.
Поговорим с Яловичем о трансцендентном. Любопытно, как люди постоянно пытаются оправдать Бога, говоря, что он делает только хорошее, совершает добрые дела, а плохие дела творит Дьявол, или некто в этом роде, как Черт. Нет. Бог - это всё. Как в электричестве - и плюс и минус. Потому что Бог есть Слово. «Черт» - это слово. И в Черте сидит Бог. Кто этого не понимает, тот пишет фальшивые картины, лживые романы и снимает советское кино, насквозь лживое, без исключений, кроме эпизода из «Я шагаю по Москве», где Ялович у Храма Василия Блаженного говорит Михалкову: «Иди отсюда!». А литературу в Боге представляет только антисоветская литература - автор романа «Тихий Дон» Федор Крюков, автор «Чевенгура» Андрей Платонов, автор «Камня» Осип Мандельштам.
То, что не было записано, того не существовало. Добавлю еще один свой афоризм, то, что было показано по телевизору и в кино, того не существовало. Исчезают ленты, размагничиваются записи... То же, что переведено в Слово (в эпоху Слова, а Слово вмещает всю знаковую систему, включая цифру), сохранится. Не говорю уж о театре. Это вообще, как пишет Михаил Козаков, «Рисунки на песке», что я продлеваю смыслово до кругов на воде. Материальная культура трагична, ее ждет гибель. Только Слово записанное остается, знак, символ. И это не всё, не всякое записанное слово остается. Вопрос возникает более важный - кем записано? Остается слово Достоевского, Толстого, Чехова... Да и то потом их слово сольется в едином порыве в одного какого-нибудь Гомера, которого и в помине не было, как правильно некоторые говорят, а тексты за него составились в средние века теми, кто по заказу правителей углублял историю государства, придавал государству имидж самого древнего, как писал Карамзин со товарищи «Слово о полку Игореве», углубляя историю России. Литература, как литургия. Кто туда вошел, тот этого не узнает, поэтому обретет бессмертие, смешавшись со всеми, как одно семя родило миллиарды племен человеческих.
Ялович жить без студии не мог. Он притягивал к себе каким-то невероятным обаянием, присущим только ему, на первый взгляд совершенно необаятельному человеку. Длинный, тощий, нос гоголевский, взгляд эрдмановский, голос эрастгаринский вперемешку с мартинсоновским. Казалось бы, всё должно отталкивать, но он магнетически притягивает.
Я вижу Яловича в чёрной водолазке на тёмной сцене в ослепительном луче прожектора, читающего мой текст своим пронзительным голосом: «И гибнет богатство это от несчастных случаев: родил он сына, и ничего нет в руках у него. Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей. И это тяжкий недуг: каким пришел он, таким и отходит. Вообще же говоря, у Бога имен столько, сколько слов во всех языках мира, и не только слов, но и букв. Каждая буква - есть Бог. Ибо замаскированный Бог всегда участвует в карнавале жизни и на него указывают такие привычные слоги и слова: Ан, Аль, Иль, Аз, Альфа, Омега, Он, Один, Адонай, Ис, Из, Ос, Ов, Эль, Ель, Бог, Дин, Дон, Маран, Ра, Яхве, Иегова, Саваоф и так далее и тому подобное... Недолго будут у него в памяти дни жизни его; потому Бог и вознаграждает его радостью сердца его».
Когда Ялович замолчал, из динамиков послышался голос первой жены Высоцкого Изольды Жуковой: «…свадьба, состоявшаяся в апреле 1960 года, - это отдельная история… Даже в день бракосочетания на мне были туфли без каблуков, - так захотел Высоцкий. В Рижском загсе, где нас расписывали, из патефона почему-то доносился не марш Мендельсона, а музыка из фильма «Укротительница тигров». Хохотали все. И наши свидетели - Володины однокурсники - Гена Ялович и Марина Добровольская. От смеха я дважды роняла охапку подснежников».
Владимир Высоцкий - Г. Яловичу и М. Добровольской на юбилей: Стих
1.
Когда он, друзья, по асфальту идёт,
Никто на него не кивает!
Но МХАТовский сторож поклон ему бьёт,
Уж он-то Яловича знает.
Народ же недоумевает,
И каждый гадает:
«А ктой-то шагает?»
Но годы пройдут - по асфальту пойдёт,
Верней, на машине покатит…
И шляпы снимать будет вслед весь народ:
«Поехал Ялович Геннадий,
Который недавно в Канаде гремел на эстраде».
Когда он, друзья, по асфальту идёт,
Никто на него не кивает!
Но МХАТовский сторож поклон ему бьёт,
Уж он-то Яловича знает.
Народ же недоумевает,
И каждый гадает:
«А ктой-то шагает?»
Но годы пройдут - по асфальту пойдёт,
Верней, на машине покатит…
И шляпы снимать будет вслед весь народ:
«Поехал Ялович Геннадий,
Который недавно в Канаде гремел на эстраде».
2.
Многим студии МХАТа диплом выдавали,
А потом - не давали в театрах ролей,
И все эти таланты постепенно увяли,
Как увяли каштаны Версальских аллей.
Эта участь ждёт многих, но вам нет угрозы.
Почему? Отвечаю на этот вопрос:
У вас нет столько знаний, сколько есть у Спинозы,
Но зато есть талант, обаяние, нос.
Многим студии МХАТа диплом выдавали,
А потом - не давали в театрах ролей,
И все эти таланты постепенно увяли,
Как увяли каштаны Версальских аллей.
Эта участь ждёт многих, но вам нет угрозы.
Почему? Отвечаю на этот вопрос:
У вас нет столько знаний, сколько есть у Спинозы,
Но зато есть талант, обаяние, нос.
3.
Наш первый тост - здоровье сына,
И мужа твоего, Марина.
Наш первый тост - здоровье сына,
И мужа твоего, Марина.
4.
Когда б я здесь и пил и ел,
То б мог сказать без промедленья:
Я получил то, что хотел, -
Я помню чудное мгновенье!
<Пушкин>
Когда б я здесь и пил и ел,
То б мог сказать без промедленья:
Я получил то, что хотел, -
Я помню чудное мгновенье!
<Пушкин>
5.
Тучки небесные, вечные странники,
Не уводите изгнанника горького,
А проведите скорее изгнанника
В эту квартиру на улицу Горького.
<Лермонтов>
Тучки небесные, вечные странники,
Не уводите изгнанника горького,
А проведите скорее изгнанника
В эту квартиру на улицу Горького.
<Лермонтов>
6.
Кружится испанская пластинка,
Только докрутилася б скорей!
Генка и жена его Маринка
Пригласили нас на юбилей!
<Светлов>
Кружится испанская пластинка,
Только докрутилася б скорей!
Генка и жена его Маринка
Пригласили нас на юбилей!
<Светлов>
7.
Ананасы в шампанском, и коньяки в шампанском,
И чудесная влага в хрустале и в стекле!
Я - в костюмчике чешском, настроенье испанском
И гляжу с вожделеньем на вино на столе.
<Северянин>
Ананасы в шампанском, и коньяки в шампанском,
И чудесная влага в хрустале и в стекле!
Я - в костюмчике чешском, настроенье испанском
И гляжу с вожделеньем на вино на столе.
<Северянин>
8.
Я б волком не грыз,
а сажал бы на сутки
Того, кто сказал:
«Юбилей - предрассудки!»
И говорю:
«Вам до ста расти,
Как я уж писал,
без старости».
<Маяковский>
Я б волком не грыз,
а сажал бы на сутки
Того, кто сказал:
«Юбилей - предрассудки!»
И говорю:
«Вам до ста расти,
Как я уж писал,
без старости».
<Маяковский>
9.
Я не Гомер, не Авиценна,
А я совсем простой поэт:
Пускай живёт Ялович Гена,
Пока ему не надоест.
<Высоцкий>
Я не Гомер, не Авиценна,
А я совсем простой поэт:
Пускай живёт Ялович Гена,
Пока ему не надоест.
<Высоцкий>
На рубеже 50-60 годов в каждом клубе были свои драмкружки. До всякого театра, до фильмов, до известности, будучи студентами Школы-студии МХАТ Ялович с Высоцким подрабатывали руководителями театральных кружков в клубах. Иду, помню, по улице Дзержинского, у клуба милиции, дом номер 13, вижу объявление о приёме в театральную студию, захожу и прямо попадаю к Высоцкому с Яловичем, имена которых тогда мне ничего не говорили, ну, читай, говорят они, читаю про первопечатника Фёдорова, своё стихотворению, ну они меня сразу и приняли. Записался тогда в студию и симпатичный толстячок Саша Чутко.
Высоцкий категорически запрещал нам называть его на «вы», только на «ты» и по имени. Говорил, не в этом дело. Мы поначалу не знали, что он поэт, сочинитель, что автор потрясающих, энергичных, странных и сумасшедших, ярких, резких и агрессивных сочинений. Однажды он одну песню нам спел, потом ещё и ещё. Да, это блатные песни, мода на которые тогда была ошеломляющей. «В меня влюблялася вся улица и весь Савёловский вокзал…», «Я здоров, чего скрывать, я пятаки могу ломать, а недавно головой быка убил...», «Ты уехала на короткий срок, снова свидеться нам не дай бог, а меня в товарный и на восток, и на прииски в Бодайбо...», «Зека Васильев и Петров зека… и вот - по тундре мы, как сиротиночки, - не по дороге все, а по тропиночке. куда мы шли - в Москву или в Монголию, - он знать не знал, паскуда, я - тем более...», «Что же ты, зараза, бровь себе подбрила, ну для чего надела, падла, синий свой берет, и куда ты, стерва, лыжи навострила - от меня не скроешь ты в наш клуб второй билет!..»
Высоцкий пел абсолютно в духе лагерной послесталинщины блатным голосом. Однажды на втором курсе их педагог Андрей Донатович Синявский (он же Абрам Терц) и его жена Мария Розанова пригласили почти весь курс к себе домой, после застолья пошли в какой-то подвал вместе с Яловичем и Высоцким, и те пели им песни, а хозяева записывали на магнитофон.
Это его ранние песни, блатные. Форма была блатная, а песни были... в каждой песне была судьба, было приключение, какой-то переворот, который случался с этим человеком или с людьми. Театральная закваска влияла на его сочинительство. Каждая его песня - это театральное представление. Именно с этими песнями в 64 году Высоцкий пришел показываться Юрию Петровичу Любимову.
В Яловиче был дух противоречий, каким бы явной сцене не казалось переживанье с мимикой лица, которое заметно лишь партнёру, а пятый ряд увидит точный жест, так Мейерхольд боролся с крупным планом, бросая Станиславского за борт, беря биомеханику за шкирку, и смешивая методы в себе, так и Ялович в студии работал, когда верстали тексты Мандельштама для яркого движенья мощной мысли задолго до явления Таганки, предвосхищая «Десять дней…» и Брехта восторгом авангардного ума.
Ялович с Высоцким стоят на Яузском Бульваре. Справа через Подколокольный открывается вид на Кремль, слева улица Обуха и поворот в Николоворобьинский переулок. Туманный день размыл пейзажи, и даже спрятал гаражи, грачи, всегда чернее сажи, в миг превратились в миражи, молочный воздух топит лица бессчётных маленьких людей, и лишь сияет над столицей Иван Великий лицедей.
Москва, Москва, актёры и поэты тебя арестовали самиздатом и с нами Данте вышел в первый круг, о, этот воздух, заново рождённый, о этот блеск неразрешённых глаз, читаем днём, читаем утром, ночью, читает с нами оды Мандельштам, ребячески со сценой связан вечно, Москва - театр, открытый, современный, хотя никто не современен нам, как говорит пронзительно Ялович, отличный парень, щуплый и высокий, Высоцкий рядом с ним почти по пояс, вот парочка московская, хотя Высоцкий по-простецки очень боек, Ялович же пред ним - интеллигент.
Думая о своём театре, Ялович даже не догадывался, что свой театр - это прежде всего материально-финансовая часть. Завидуя «Современнику», студийцы не могли оценить истинно хозяйственную смекалку Олега Ефремова, подцепившего свою художественную идею к государственному бюджету.
Высоцкий категорически запрещал нам называть его на «вы», только на «ты» и по имени. Говорил, не в этом дело. Мы поначалу не знали, что он поэт, сочинитель, что автор потрясающих, энергичных, странных и сумасшедших, ярких, резких и агрессивных сочинений. Однажды он одну песню нам спел, потом ещё и ещё. Да, это блатные песни, мода на которые тогда была ошеломляющей. «В меня влюблялася вся улица и весь Савёловский вокзал…», «Я здоров, чего скрывать, я пятаки могу ломать, а недавно головой быка убил...», «Ты уехала на короткий срок, снова свидеться нам не дай бог, а меня в товарный и на восток, и на прииски в Бодайбо...», «Зека Васильев и Петров зека… и вот - по тундре мы, как сиротиночки, - не по дороге все, а по тропиночке. куда мы шли - в Москву или в Монголию, - он знать не знал, паскуда, я - тем более...», «Что же ты, зараза, бровь себе подбрила, ну для чего надела, падла, синий свой берет, и куда ты, стерва, лыжи навострила - от меня не скроешь ты в наш клуб второй билет!..»
Высоцкий пел абсолютно в духе лагерной послесталинщины блатным голосом. Однажды на втором курсе их педагог Андрей Донатович Синявский (он же Абрам Терц) и его жена Мария Розанова пригласили почти весь курс к себе домой, после застолья пошли в какой-то подвал вместе с Яловичем и Высоцким, и те пели им песни, а хозяева записывали на магнитофон.
Это его ранние песни, блатные. Форма была блатная, а песни были... в каждой песне была судьба, было приключение, какой-то переворот, который случался с этим человеком или с людьми. Театральная закваска влияла на его сочинительство. Каждая его песня - это театральное представление. Именно с этими песнями в 64 году Высоцкий пришел показываться Юрию Петровичу Любимову.
В Яловиче был дух противоречий, каким бы явной сцене не казалось переживанье с мимикой лица, которое заметно лишь партнёру, а пятый ряд увидит точный жест, так Мейерхольд боролся с крупным планом, бросая Станиславского за борт, беря биомеханику за шкирку, и смешивая методы в себе, так и Ялович в студии работал, когда верстали тексты Мандельштама для яркого движенья мощной мысли задолго до явления Таганки, предвосхищая «Десять дней…» и Брехта восторгом авангардного ума.
Ялович с Высоцким стоят на Яузском Бульваре. Справа через Подколокольный открывается вид на Кремль, слева улица Обуха и поворот в Николоворобьинский переулок. Туманный день размыл пейзажи, и даже спрятал гаражи, грачи, всегда чернее сажи, в миг превратились в миражи, молочный воздух топит лица бессчётных маленьких людей, и лишь сияет над столицей Иван Великий лицедей.
Москва, Москва, актёры и поэты тебя арестовали самиздатом и с нами Данте вышел в первый круг, о, этот воздух, заново рождённый, о этот блеск неразрешённых глаз, читаем днём, читаем утром, ночью, читает с нами оды Мандельштам, ребячески со сценой связан вечно, Москва - театр, открытый, современный, хотя никто не современен нам, как говорит пронзительно Ялович, отличный парень, щуплый и высокий, Высоцкий рядом с ним почти по пояс, вот парочка московская, хотя Высоцкий по-простецки очень боек, Ялович же пред ним - интеллигент.
Думая о своём театре, Ялович даже не догадывался, что свой театр - это прежде всего материально-финансовая часть. Завидуя «Современнику», студийцы не могли оценить истинно хозяйственную смекалку Олега Ефремова, подцепившего свою художественную идею к государственному бюджету.
18 июля 1964 года в письме жене Высоцкий пишет: «А вообще скучно… Читать нечего. Дописал песню про «Наводчицу». Посвятил Яловичу...» (Были вместе на съёмках в Латвии.)
Геннадий Михайлович Ялович родился 18 ноября 1937 года в Москве. В 1960 году окончил вместе с Владимиром Высоцким актерский факультет Школы-студии МХАТ, мастерскую Народного артиста СССР Павла Массальского. Будучи студентом с 1957 года руководил различными театральными студиями. Сразу после окончания актерского факультета Ялович поступил в аспирантуру кафедры актерского мастерства Школы-студии МХАТ и одновременно начал преподавать. В студенческий период Ялович с Высоцким задумались по примеру «Современника» Олега Ефремова о создании своего театра в помещении клуба милиции на улице Дзержинского (ныне Лубянка), который в дальнейшем возник как самодеятельный и получил название Московский молодежный экспериментальный театр, со своей театральной студией, среди первых студийцев были Александр Чутко и Юрий Кувалдин. После снятия Хрущева с окончанием оттепели и началом брежневских репрессий театр прекратил свое существование (1967). Ялович впоследствии сотрудничал со многими театрами и играл в кино...
Умер 6 марта 2002 года, похоронен на Николо-Архангельском кладбище.
Умер 6 марта 2002 года, похоронен на Николо-Архангельском кладбище.
"Наша улица” №216 (11) ноябрь 2017
