Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.
Юрий
Кувалдин
В ОТДАЛЕНИИ
рассказ
Старик
перебирал фотографии, которые называл «карточками», и на одной из них
увидел мальчика в картузе с чёрным фибровым козырьком в форме
гимназиста с металлическими пуговицами, которые поблескивали, наверно, в
жизни тогда давно золотом, а на фотографии походили на оловянные,
потому что не блестели. Сзади гимназиста были невысокие один к одному
прилаженные, на взгляд вкусные, как пирожные, с украшенными карнизами и
наличниками окон дома улицы, а у ворот одного из дворов стояла лошадь с
белым пятном между острыми ушами.
Да, в то время лошадь привозила продукты в бакалею, расположенную в двухэтажном в стиле модерн доме на углу. Старик часто думал о здоровье лошади, сочувствовал ей, хотел уберечь от тяжёлой работы, чтобы не запрягали её в эту телегу, похожую на кузов полуторки. Но как помочь бедной лошади? У старика был дедушка, который в свои молодые годы носился по улицам в карете со скачущими лошадьми. Тех лошадей было не особо жалко старику, потому что карета была легкой, и дедушка старика, и лошади наслаждались видами уютных улиц и переулков. Счастливо сложилась судьба тех прекраснейших лошадей. Даже сердце от их красоты горит лошадиною страстью.
Смуглыми, тощими руками старик прикрыл лицо, испещрённое множеством печальных морщин, и, казалось, увидел всю свою жизнь в едином застывшем кадре какого-то невиданного доселе фильма.
Странное существо человек. Сегодня он есть, а завтра его нет. Какая-то постоянная видимость. Вот недавно он строил дом, а теперь там живут другие люди, такие же эфемерные, как строитель. Мало того, и сам дом куда-то подевался. Старик и с той стороны заходил, и с этой, но так и не увидел того дома. Раньше говорили: я купил новую книгу. Теперь говорят: я выношу книги из дому, потому что негде повернуться. И так постоянно - что-то приносят и что-то выносят. Выходит, самое постоянное - это непостоянное. Постоянное приобретение, и постоянное расставание. Всю дорогу человек что-нибудь приобретает лишь для того, чтобы потерять. Но поскольку всё это растянуто во времени, то и называется «жизнью». Выходит, что человек вроде бы есть, но его нет. - Всякое дело надо вовремя делать, - говорила мать, вздыхая и наливая чай.
- Некоторые дела вообще не стоит делать, - сказал отец, принимая чашку.
- А ты чего не пьёшь? - спросила мать у старика.
- Как же я буду пить, когда тебя нет, - ответил старик.
- Вот удивил родную мать! Как же меня нет, когда ты есть?
- Это надо тщательно обдумать, - сказал старик.
- Что ж тут думать, когда ты есть моя копия. Я же тебя выносила и родила.
- Я этого не помню, - сказал старик.
- Тут и помнить нечего. И так ясно, - сказала мать.
- Я понимаю, - смутился старик, - но не помню. Содрогнулось сердце так, как растравляют и надрывают сердце, как будто забилось сердце в трудный момент в жизни собственного сердца, когда у него захолонуло сердце, и он весь был с бьющимся на разрыв сердцем, словно рече безумец в сердце своем несть Бог с мертвецом внутри наместо сердца, поэтому сердце стало сильнее колотиться, постукивать так, как бьется пламенное сердце художника, словно у него сердце разорвалось, и он с сердцем хлопнул себя по лбу ладонью, то есть с таким замиранием сердца, что невольно дрогнуло сердце, и в этот момент чуть не умирала возлюбленная от сердцебиения, а у него колотилось в горле сердце, и он с бьющимся сердцем, с безумно колотившимся сердцем почувствовал, как затрепетало его сердце, увидев её, летевшую под такт сердца, и каждый взмах крыл её вбивал острый гвоздь в его сердце, но он, скрепившись сердцем, сказал: «Люблю!» - с сердцем, поскольку в этих словах особенно дрожало у него сердце, это тот самый момент, когда сердце горит страстью, потому что любил он всем сердцем, но неосуществимость любви нестерпимым острием вонзилась в его сердце, он хотел излечить себя любовью своего неутолимого сердца, все силы этому отдавал так, как поэт носит в себе иной раз сердцевину целого, о чём с усмешкой подумал он сам о себе в сердцах, но обида сменялась в его сердце нежностью, ибо он опять видел любимую, и в этот миг снова чувствовал свежесть на сердце, понимая тем не менее, что сердцем его, как и прежде, овладеет робость.
Старик отчётливо видел себя, стоящего после гимназии на улице. Маленький, словно сейчас он такой же. Помнит себя ясно в маленькой комнате, сам себе маленький, а маленьком городе, в маленьком мире, с маленьким носиком, с маленьким ротиком, с маленькими глазками, с маленькими ножками и маленькими ручками. Как только маленькие сами стоят на ножках, не падают, как только маленькие ручки с маленькими пальчиками держат ручку со стальным пёрышком и выводят каллиграфически красиво буквы в тетрадке для прописей?! А ведь справляются! И маленькие глаза смотрели на маленькие часы на маленькой башне, не понимая ещё значения маленького времени в маленьком пространстве маленькой вечности. Маленькие каменные домики на маленьких улицах и в маленьких переулках перемежались маленькими деревянными домиками с геранями на окнах. В маленьких коммунальных квартирах жили маленькие люди в маленьких комнатах, толпились на маленьких кухнях и варили в маленьких кастрюлях щи из квашеной капусты с мозговой костью, так что острый сочный аромат разносился не только по всей маленькой коммуналке из 13 маленьких комнат, но и на всю маленькую улицу.
Обычный человек, погруженный в свои ежедневные труды и заботы, не видит не только плана своей жизни в полном объёме, но и плана бесконечного повторения жизней до него и после него. Необыкновенный человек живёт и действует по плану вечности, дополняя этот план своими творениями. Старик это говорит к тому, что, как ему кажется, именно обычный человек, прикованный к своему времени, то есть временщик, безжалостно разрушил архитектурный облик центральных улиц Москвы, возведя убогие коробки без стиля и украшений на месте снесённых прекрасных небольших домиков, украшенных лепниной и колоннами, составлявших линию улицы, хранившую аромат ушедших эпох. Обычный человек не стремится создавать новое на новом месте, он лезет на всё готовое, и непременно поближе к власти.
На улице было тихо, стекла домов вызолотились утренним солнцем и весело отражали лучи его, все казалось чистым, умытым, один луч от стекла дома напротив, как от серебристого зеркала, ударил в лицо, старик зажмурился и, сделав два шага в сторону, увидел какими-то новыми глазами даль улицы и там - край синего неба над золотыми куполами церковки, выше которой небо из синего переходило в голубое, просветлялось, и, глядя вверх, старик вдруг почувствовал с волнением, что резко стал уменьшаться, вдавливаться в землю, и голова у него немного закружилась, как будто жизнь стала раскручиваться в обратную сторону, в то время, когда весь трепет молодой жизни фокусировался на чем-то сладостно-неопределенном, предчувствуемом, сходящемся, в общем-то, к одному - к счастью, о котором каждый мечтает и думает, но мало говорит о нем. Счастье увидеть себя маленьким. Столько счастья в один миг взгляда на остановленное счастливое время на счастливой фотографии! Тогда старик весь был переполнен прекраснейшею мечтою о чем-то прекрасном и в своей красоте не вполне ясном, и он был тогда счастлив. Как будто и не было многих лет с того счастливого времени, когда всё вокруг было в каком-то счастливом освещении, и самая сумрачная физиономия какого-нибудь советского служащего обращалась в счастливую, поскольку для счастья рождены все люди, и кто из них по-настоящему счастлив, тот вполне может уверить себя в том, что он исполнил завет Божий на свете этом, потому что все одухотворённые люди, подобно всем святым, которые хоть и испили сполна чашу мученичества и страданий, тем не менее, были счастливы. Тут сокрыт великий смысл, который открывается не всем и не сразу, а спустя большое время жизни, когда понимаешь, что счастье находится в горе, что только в несчастьях нужно искать свое счастье, тогда оно откроется с такой силой, что содрогнёшься от вспышки молнии в своей душе.
- Сердце само по себе бьётся, или его кто заводит? - спросил трехлетний старик у дедушки.
- Само по себе биться сердце не может, - сказал дедушка.
- А как же оно бьётся? - спросил маленький старик.
- Бог им управляет, - сказал дедушка.
- А где Бог? - спросил трехлетний старик.
- В тебе, - сказал дедушка.
- Как? - удивился маленький старик.
- Есть такая книга, написанная Богом, о которой никто не знает. Там Бог написал, как и из чего тебя сделать. Все вещества мира в той тайной книге записаны. Бог соединяет эти вещества и получаешься ты. Когда душа умылась белым снегом, то грешная душа оставила тело, и можно было сказать, что в это время душа была полна жизни, даже душа оказалась живее тела, а не то что расплывчатая душа или, скажем, сострадающая душа, тем более, когда умирает в душах всякое чувство человечества, у которого - человечества - душа наполняется восторгом, доходя до того, что о ней можно сказать, что это в чистом виде тщеславная душа, но одновременно и прекрасная душа, когда хочется крикнуть: поцелуй меня, душа, но этого музыкальная душа не выдержит, скорее всего душа спрячется в самые пятки, как душа требует того в стихийные минуты, или попросит сочувствия между душами, только в этом случае душа бывает не встревожена ничем, а не то что, мол, не надо живой души, ведь живая душа жизни потребует, а все знают, что живая душа подозрительна, хотя, быть может, смирится душа, не простая какая-нибудь, а избранная душа, о чём ни единая душа не подозревает, потому что душа поневоле жаждет покоя и поэтому душа прячется в халат, ибо душа не выдержит такого напора, который выдерживают другие души, здесь речь идёт о душе еще не примиренной, когда душа жаждет свободы, поскольку достойна этого, ведь душа незлобива, даже невинна, как душа младенца или как голубиная душа, когда при одном дуновении воздуха от крыл душа замирает. В серой форме из-за берёз немец выходит. Старик опешил, и уже было хотел поднять руки вверх, но немец это сделал первым. Старик заметил на его груди подвешенную на шнурке губную гармошку. Увидев поднятые руки, старик проглотил комок в горле, чтобы что-то сказать. Но немец оказался чехом и опередил старика, вымолвив:
- Пускай меня, пускай. Я гармошка давай ты!
- Ладно, давай.
Немецкий чех снял с шеи гармошку и протянул старику. И ушёл туда, за берёзы, из-за которых вышел. Старик прислонил гармошку к губам, вспомнил «Элегию» Жюля Массне и с этими звуками вернулся к своей энергоустановке, питавшей штаб дивизии. В далеке далёком, в отдалении незаметен нимб судьбы значения. Нет от жизни долгой утомления - пусть она объята сеткой тления. Всё, что начинается, кончается, на конечной станции прощаются, снова возвращаются, встречаются, так из года в год по жизни маются. Даль зовёт всегда к себе далёкая - светится на солнце синеокая. Подпевает, акая и окая, песенкой пришла к тебе с востока я.
Нет дела старику до других, вовсе не думающих о нем, поскольку сначала он думал о самом себе, и даже думал про себя самодовольно, а иначе не смел и думать, потому что думает произвести хорошее впечатление на окружающих, нет, не бахвалиться, об этом он вовсе не думал, не считая себя инфантильным, когда вместе с непорочностью оставляет и ум человека, постоянно думая, что «обо мне думали», которые живут в своих придумочках насчет каждого из нас, при этом полагая, как это всё ловко придумано, ибо не один он умный человек, который не скажет прочим, мол, вы и не думайте, что я один за всех думаю, когда подумал он со странною улыбкой и впал как бы в глубокую задумчивость, перекатывая в голове «я так и думал», или просто невзначай мелькнуло это в уме, но тотчас одумался, чувствуя, что в один миг крепнет ум, а как же ещё может быть, если в нём самом был и смысл и ум, хотя именно об этом он думал с грустью, когда лежал себе и думал - какой ты умный, то есть истинное существо, проникнутое умом и высокими стремлениями, за которые подчас можно угодить и в сумасшедший дом, а не жить у деда, человека больного, полоумного, жить в твои-то годы, нет, так нельзя, стыдно должно быть и очень тяжело, хотя дед живет в столице, где много умных, но вразуми сам себя, ты же можешь жить и у какой-нибудь женщины, поскольку, думается, каждая женщина может полюбить тебя за доброту и за ум, а если ей мало ума и доброты, то она всё равно поймёт рано или поздно, что ты умный и скромный человек, а при ее талантах, вкусе и уме она непременно это поймёт, ведь если она будет разбрасываться такими как ты, то выйдет большой урон для неё, потому что умным взглядом черных глаз увидит, что потеряла в твоём лице человека, умнее и любезнее любого другого, прямо-таки вместилище разума, которому, конечно, могут грозить, как и каждому человеку с большим умом, сумерки ума перед его умственным оком, но уж это просто уму непостижимо, и на уме-то у тебя всё, хотя не умею сказать, что женщину лучше не сыщешь, но умна, да не догадлива. Старик шел в гимназию по пустынной старой улице. Люди все куда-то исчезли. А маленький старик шёл в гимназию. Здание гимназии в глубине пустого двора казалось мёртвым. Окна были пустынны. Двери были пустынны. Не было ни души. На колокольне церкви внутри двора, церкви, которая была приспособлена под склад, висели электронные часы, зелеными цифрами отсчитывающими время. Поезд выскочил стремительно из тоннеля, не остановился, промчался пустым мимо. На станции никого не было. Конвейер эскалатора манил к себе. Старик вступил на ступеньку, и поднялся к зданию гимназии, которое было мертво.
Наверняка каждый человек так или иначе задумывается о кратковременности жизни, поглощаемой прошлой и будущей вечностью, о ничтожности пространства, которое он сам наполняет. Кто поместил его сюда? По чьему распоряжению ему назначено именно это место, именно это время? Неужели каждый человек для себя есть всё, и с его смертью всё исчезнет? Что же делать, за что зацепиться? По-видимому, нужно познать самого себя. Если это не поможет разгадать загадку, то, по крайней мере, поможет хорошо направить свою жизнь.
Старик хотел эту жизнь направить, но она пересилила его и сама направила её куда надо. Да, он имеет определённые способности, но что значат способности в отсутствии прилежания, вот о прилежании и стоит задуматься, потому что способности способностями, но они становятся пустым звуком, когда нет самого простого прилежания, однако и прилежания недостаточно, чтобы чего-то добиться в жизни, поскольку и способности и прилежание как-то сами собой испарились, когда пошел в институт, даже не пошел, а поехал в институт на трамвае, чтобы ездить, не доезжая Яузы, туда пять лет, в Московское высшее техническое училище Наркомата просвещения РСФСР, бывшее императорское, для сессий, зачётов и экзаменов, и даже не заметил, как распределили в конструкторское бюро закрытого типа, в которое тоже сначала ездил на трамвае, а потом уже, когда построили, на метро, после скоротечного завтрака, который подавала ему жена, которую он сейчас хотел увидеть, но не увидел, потому что жена растаяла в воздухе отдаления, оставив по себе табличку с датами рождения и смерти, и между ними - прочерком, на Востряковском кладбище, хотел увидеть детей, их было у него трое, два сына и дочь, но один сын спился и покинул сей свет в тридцать семь лет, а второй перестал с ним общаться, сделался диссидентом и уехал в 1974 году в Нью-Йорк, навсегда уехал, а дочь умерла в двадцать лет во время родов вместе с мёртвым ребёнком, а ведь надо было иметь способности, чтобы не попасть в это закрытое КБ, нужно было иметь прилежание, чтобы овладеть звуками и навыками игры на виолончели, когда его водили родители к известному музыканту-педагогу по виолончели, но из-за отсутствия прилежания и вместе с ним способностей покатился по штатному расписанию государственного обучения и работы.
Старик читал книги всю жизнь, но самой жизни как бы не видел. И в этом его упрекали друзья, купавшиеся в жизни. И вот случилось так, что купавшиеся в жизни давно умерли, а он, читатель, всё живет и живёт, дожил до 103 лет. Невероятно! Старик сам себе не верил, потому что вся жизнь прошла в одном и том же старом доме, построенном в 1876 году. И ничего в его жизни, казалось, не происходило. Так себе, учился, ходил на войну, женился, выпустил к жизни детей, работал, но самой жизни как бы и не заметил. Но вновь и вновь открывая, скажем, «Степного короля Лира», он видел в целости и сохранности «казакин из зеленого сукна, подпоясанный черкесским ремешком, и смазные сапоги», или «нарочно ездил домой за железными круглыми очками, без которых писать не мог». И каждая любимая книга была переполнена жизнью, бессмертною жизнью, которую можно было повторять сколько угодно раз, стоило только отлистать страницы назад.
Дивизионная медсестра ухаживала за стариком в госпитале по случаю ранения. Она так ухаживала, что у старика под одеялом невольно вскочил внушительный член, приподняв одеяло, что заметила медсестра, сразу присевшая на край кровати, благо они были одни в боксе. Руки медсестры проникли под одеяло и прикоснулись к стволу старика, подобно пальцам виолончелистки к смычку. Затем она сбросила одеяло, подвернула подол халата, стянув с себя прикрытие низа, перекинула ногу и села влажностью между ягодицами на член старика, воскликнув:
- Вот это Христосик!
Испытывая невероятное удовольствие от глубоких приседаний медсестры, старик вдруг вдумался в слово «Христосик».
- Как «Христосик»?
- Так у нас в селе хуй называют, - без всякого стеснений выпалила возбужденная медсестра.
И он сам связал всё в единую цепь, вспомнив дедушку с его планом жизни, с образом и подобием. Он опустил глаза, взиравшие до этого от страшного смущения в потолок, на волосатый лобок медсестры, из которого выглядывал довольно крупный клитор, похожий на его член. Стариком овладел ужас, но пересилив его, он прикоснулся безымянным и большим пальцами одной руки к клитору, а указательным пальцем другой начал слегка поглаживать миниатюрную "головку" клитора - несравненное место женского наслаждения, головку красную и возбужденную, которая, как и его член, стала еще сильнее увеличиваться в размере и ритмично сокращаться. Вот оно два в одном! И оттуда, куда входит мой Христос, вышел я, и оттуда вышел дедушка, и оттуда вышла медсестра, и оттуда вышел Шекспир, и оттуда вышел Пушкин, и оттуда вышел Иммануил Кант, и оттуда вышел вратарь "Динамо" Лев Яшин, и оттуда вышел Зигмунд Фрейд, и оттуда вышел дворник Абдула, и оттуда вышел Пётр Ильич Чайковский, и даже Достоевский, и оттуда вышел папа, и оттуда вышел Жюль Массне и все остальные без исключения.
- Господи! - вскричал старик, и кончил.
Только что, утром, перед окнами старика на фоне реки долго парил ястреб, закладывая большие круги, словно давая старику великолепное представление. Не длинные, но широкие, изогнутые каким-то томагавком крылья, растущие почти от самой головы, как бы не шевелились, лишь лёгкими едва заметными взмахами он поддерживал себя в прозрачном воздушном потоке. Рябоватая сталисто-каряя окраска переливалась веером в солнечном свете. Ястреб темнел, когда солнце скрывалось за облаками, и наливался новыми красками при его появлении. Старик зачарованно застыл у окна, наблюдая за редкой птицей в городе. Ястреб продемонстрировал все свои достоинства, а когда убедился, что старик хорошо и подробно разглядел его, с необычайной легкостью взмыл ввысь, и скрылся за облаками.
Золотые шары над черной решёткой ограды, как будто цветы рады, что мы увлажняем взгляды.
Говорить о том, что человек не может забыть своё прошлое, значит, говорить о памяти. Уж этот инструмент устроен так, что не может усилием воли быть уничтоженным. Магнитофон работает помимо воли человека. Он записывает всё подряд. Вся цепь прошлых дней содержится в памяти, и эту цепь можно назвать опытом жизни. Мгновение тут же становится прошлым. И человек, находясь внутри самого себя, чувствует себя наполненным до краев впечатлениями бытия и сознания. Устно он обсуждает все явления жизни, имеет на этот счёт свои суждения и твёрдые убеждения. Но вместе с угасанием его индивидуальной жизни исчезает и всё запомненное и прочувствованное им, как будто этого человека и не было. На девятый день душа отлетела, легкая и прозрачная, как облако.
Да, в то время лошадь привозила продукты в бакалею, расположенную в двухэтажном в стиле модерн доме на углу. Старик часто думал о здоровье лошади, сочувствовал ей, хотел уберечь от тяжёлой работы, чтобы не запрягали её в эту телегу, похожую на кузов полуторки. Но как помочь бедной лошади? У старика был дедушка, который в свои молодые годы носился по улицам в карете со скачущими лошадьми. Тех лошадей было не особо жалко старику, потому что карета была легкой, и дедушка старика, и лошади наслаждались видами уютных улиц и переулков. Счастливо сложилась судьба тех прекраснейших лошадей. Даже сердце от их красоты горит лошадиною страстью.
Смуглыми, тощими руками старик прикрыл лицо, испещрённое множеством печальных морщин, и, казалось, увидел всю свою жизнь в едином застывшем кадре какого-то невиданного доселе фильма.
Странное существо человек. Сегодня он есть, а завтра его нет. Какая-то постоянная видимость. Вот недавно он строил дом, а теперь там живут другие люди, такие же эфемерные, как строитель. Мало того, и сам дом куда-то подевался. Старик и с той стороны заходил, и с этой, но так и не увидел того дома. Раньше говорили: я купил новую книгу. Теперь говорят: я выношу книги из дому, потому что негде повернуться. И так постоянно - что-то приносят и что-то выносят. Выходит, самое постоянное - это непостоянное. Постоянное приобретение, и постоянное расставание. Всю дорогу человек что-нибудь приобретает лишь для того, чтобы потерять. Но поскольку всё это растянуто во времени, то и называется «жизнью». Выходит, что человек вроде бы есть, но его нет. - Всякое дело надо вовремя делать, - говорила мать, вздыхая и наливая чай.
- Некоторые дела вообще не стоит делать, - сказал отец, принимая чашку.
- А ты чего не пьёшь? - спросила мать у старика.
- Как же я буду пить, когда тебя нет, - ответил старик.
- Вот удивил родную мать! Как же меня нет, когда ты есть?
- Это надо тщательно обдумать, - сказал старик.
- Что ж тут думать, когда ты есть моя копия. Я же тебя выносила и родила.
- Я этого не помню, - сказал старик.
- Тут и помнить нечего. И так ясно, - сказала мать.
- Я понимаю, - смутился старик, - но не помню. Содрогнулось сердце так, как растравляют и надрывают сердце, как будто забилось сердце в трудный момент в жизни собственного сердца, когда у него захолонуло сердце, и он весь был с бьющимся на разрыв сердцем, словно рече безумец в сердце своем несть Бог с мертвецом внутри наместо сердца, поэтому сердце стало сильнее колотиться, постукивать так, как бьется пламенное сердце художника, словно у него сердце разорвалось, и он с сердцем хлопнул себя по лбу ладонью, то есть с таким замиранием сердца, что невольно дрогнуло сердце, и в этот момент чуть не умирала возлюбленная от сердцебиения, а у него колотилось в горле сердце, и он с бьющимся сердцем, с безумно колотившимся сердцем почувствовал, как затрепетало его сердце, увидев её, летевшую под такт сердца, и каждый взмах крыл её вбивал острый гвоздь в его сердце, но он, скрепившись сердцем, сказал: «Люблю!» - с сердцем, поскольку в этих словах особенно дрожало у него сердце, это тот самый момент, когда сердце горит страстью, потому что любил он всем сердцем, но неосуществимость любви нестерпимым острием вонзилась в его сердце, он хотел излечить себя любовью своего неутолимого сердца, все силы этому отдавал так, как поэт носит в себе иной раз сердцевину целого, о чём с усмешкой подумал он сам о себе в сердцах, но обида сменялась в его сердце нежностью, ибо он опять видел любимую, и в этот миг снова чувствовал свежесть на сердце, понимая тем не менее, что сердцем его, как и прежде, овладеет робость.
Старик отчётливо видел себя, стоящего после гимназии на улице. Маленький, словно сейчас он такой же. Помнит себя ясно в маленькой комнате, сам себе маленький, а маленьком городе, в маленьком мире, с маленьким носиком, с маленьким ротиком, с маленькими глазками, с маленькими ножками и маленькими ручками. Как только маленькие сами стоят на ножках, не падают, как только маленькие ручки с маленькими пальчиками держат ручку со стальным пёрышком и выводят каллиграфически красиво буквы в тетрадке для прописей?! А ведь справляются! И маленькие глаза смотрели на маленькие часы на маленькой башне, не понимая ещё значения маленького времени в маленьком пространстве маленькой вечности. Маленькие каменные домики на маленьких улицах и в маленьких переулках перемежались маленькими деревянными домиками с геранями на окнах. В маленьких коммунальных квартирах жили маленькие люди в маленьких комнатах, толпились на маленьких кухнях и варили в маленьких кастрюлях щи из квашеной капусты с мозговой костью, так что острый сочный аромат разносился не только по всей маленькой коммуналке из 13 маленьких комнат, но и на всю маленькую улицу.
Обычный человек, погруженный в свои ежедневные труды и заботы, не видит не только плана своей жизни в полном объёме, но и плана бесконечного повторения жизней до него и после него. Необыкновенный человек живёт и действует по плану вечности, дополняя этот план своими творениями. Старик это говорит к тому, что, как ему кажется, именно обычный человек, прикованный к своему времени, то есть временщик, безжалостно разрушил архитектурный облик центральных улиц Москвы, возведя убогие коробки без стиля и украшений на месте снесённых прекрасных небольших домиков, украшенных лепниной и колоннами, составлявших линию улицы, хранившую аромат ушедших эпох. Обычный человек не стремится создавать новое на новом месте, он лезет на всё готовое, и непременно поближе к власти.
На улице было тихо, стекла домов вызолотились утренним солнцем и весело отражали лучи его, все казалось чистым, умытым, один луч от стекла дома напротив, как от серебристого зеркала, ударил в лицо, старик зажмурился и, сделав два шага в сторону, увидел какими-то новыми глазами даль улицы и там - край синего неба над золотыми куполами церковки, выше которой небо из синего переходило в голубое, просветлялось, и, глядя вверх, старик вдруг почувствовал с волнением, что резко стал уменьшаться, вдавливаться в землю, и голова у него немного закружилась, как будто жизнь стала раскручиваться в обратную сторону, в то время, когда весь трепет молодой жизни фокусировался на чем-то сладостно-неопределенном, предчувствуемом, сходящемся, в общем-то, к одному - к счастью, о котором каждый мечтает и думает, но мало говорит о нем. Счастье увидеть себя маленьким. Столько счастья в один миг взгляда на остановленное счастливое время на счастливой фотографии! Тогда старик весь был переполнен прекраснейшею мечтою о чем-то прекрасном и в своей красоте не вполне ясном, и он был тогда счастлив. Как будто и не было многих лет с того счастливого времени, когда всё вокруг было в каком-то счастливом освещении, и самая сумрачная физиономия какого-нибудь советского служащего обращалась в счастливую, поскольку для счастья рождены все люди, и кто из них по-настоящему счастлив, тот вполне может уверить себя в том, что он исполнил завет Божий на свете этом, потому что все одухотворённые люди, подобно всем святым, которые хоть и испили сполна чашу мученичества и страданий, тем не менее, были счастливы. Тут сокрыт великий смысл, который открывается не всем и не сразу, а спустя большое время жизни, когда понимаешь, что счастье находится в горе, что только в несчастьях нужно искать свое счастье, тогда оно откроется с такой силой, что содрогнёшься от вспышки молнии в своей душе.
- Сердце само по себе бьётся, или его кто заводит? - спросил трехлетний старик у дедушки.
- Само по себе биться сердце не может, - сказал дедушка.
- А как же оно бьётся? - спросил маленький старик.
- Бог им управляет, - сказал дедушка.
- А где Бог? - спросил трехлетний старик.
- В тебе, - сказал дедушка.
- Как? - удивился маленький старик.
- Есть такая книга, написанная Богом, о которой никто не знает. Там Бог написал, как и из чего тебя сделать. Все вещества мира в той тайной книге записаны. Бог соединяет эти вещества и получаешься ты. Когда душа умылась белым снегом, то грешная душа оставила тело, и можно было сказать, что в это время душа была полна жизни, даже душа оказалась живее тела, а не то что расплывчатая душа или, скажем, сострадающая душа, тем более, когда умирает в душах всякое чувство человечества, у которого - человечества - душа наполняется восторгом, доходя до того, что о ней можно сказать, что это в чистом виде тщеславная душа, но одновременно и прекрасная душа, когда хочется крикнуть: поцелуй меня, душа, но этого музыкальная душа не выдержит, скорее всего душа спрячется в самые пятки, как душа требует того в стихийные минуты, или попросит сочувствия между душами, только в этом случае душа бывает не встревожена ничем, а не то что, мол, не надо живой души, ведь живая душа жизни потребует, а все знают, что живая душа подозрительна, хотя, быть может, смирится душа, не простая какая-нибудь, а избранная душа, о чём ни единая душа не подозревает, потому что душа поневоле жаждет покоя и поэтому душа прячется в халат, ибо душа не выдержит такого напора, который выдерживают другие души, здесь речь идёт о душе еще не примиренной, когда душа жаждет свободы, поскольку достойна этого, ведь душа незлобива, даже невинна, как душа младенца или как голубиная душа, когда при одном дуновении воздуха от крыл душа замирает. В серой форме из-за берёз немец выходит. Старик опешил, и уже было хотел поднять руки вверх, но немец это сделал первым. Старик заметил на его груди подвешенную на шнурке губную гармошку. Увидев поднятые руки, старик проглотил комок в горле, чтобы что-то сказать. Но немец оказался чехом и опередил старика, вымолвив:
- Пускай меня, пускай. Я гармошка давай ты!
- Ладно, давай.
Немецкий чех снял с шеи гармошку и протянул старику. И ушёл туда, за берёзы, из-за которых вышел. Старик прислонил гармошку к губам, вспомнил «Элегию» Жюля Массне и с этими звуками вернулся к своей энергоустановке, питавшей штаб дивизии. В далеке далёком, в отдалении незаметен нимб судьбы значения. Нет от жизни долгой утомления - пусть она объята сеткой тления. Всё, что начинается, кончается, на конечной станции прощаются, снова возвращаются, встречаются, так из года в год по жизни маются. Даль зовёт всегда к себе далёкая - светится на солнце синеокая. Подпевает, акая и окая, песенкой пришла к тебе с востока я.
Нет дела старику до других, вовсе не думающих о нем, поскольку сначала он думал о самом себе, и даже думал про себя самодовольно, а иначе не смел и думать, потому что думает произвести хорошее впечатление на окружающих, нет, не бахвалиться, об этом он вовсе не думал, не считая себя инфантильным, когда вместе с непорочностью оставляет и ум человека, постоянно думая, что «обо мне думали», которые живут в своих придумочках насчет каждого из нас, при этом полагая, как это всё ловко придумано, ибо не один он умный человек, который не скажет прочим, мол, вы и не думайте, что я один за всех думаю, когда подумал он со странною улыбкой и впал как бы в глубокую задумчивость, перекатывая в голове «я так и думал», или просто невзначай мелькнуло это в уме, но тотчас одумался, чувствуя, что в один миг крепнет ум, а как же ещё может быть, если в нём самом был и смысл и ум, хотя именно об этом он думал с грустью, когда лежал себе и думал - какой ты умный, то есть истинное существо, проникнутое умом и высокими стремлениями, за которые подчас можно угодить и в сумасшедший дом, а не жить у деда, человека больного, полоумного, жить в твои-то годы, нет, так нельзя, стыдно должно быть и очень тяжело, хотя дед живет в столице, где много умных, но вразуми сам себя, ты же можешь жить и у какой-нибудь женщины, поскольку, думается, каждая женщина может полюбить тебя за доброту и за ум, а если ей мало ума и доброты, то она всё равно поймёт рано или поздно, что ты умный и скромный человек, а при ее талантах, вкусе и уме она непременно это поймёт, ведь если она будет разбрасываться такими как ты, то выйдет большой урон для неё, потому что умным взглядом черных глаз увидит, что потеряла в твоём лице человека, умнее и любезнее любого другого, прямо-таки вместилище разума, которому, конечно, могут грозить, как и каждому человеку с большим умом, сумерки ума перед его умственным оком, но уж это просто уму непостижимо, и на уме-то у тебя всё, хотя не умею сказать, что женщину лучше не сыщешь, но умна, да не догадлива. Старик шел в гимназию по пустынной старой улице. Люди все куда-то исчезли. А маленький старик шёл в гимназию. Здание гимназии в глубине пустого двора казалось мёртвым. Окна были пустынны. Двери были пустынны. Не было ни души. На колокольне церкви внутри двора, церкви, которая была приспособлена под склад, висели электронные часы, зелеными цифрами отсчитывающими время. Поезд выскочил стремительно из тоннеля, не остановился, промчался пустым мимо. На станции никого не было. Конвейер эскалатора манил к себе. Старик вступил на ступеньку, и поднялся к зданию гимназии, которое было мертво.
Наверняка каждый человек так или иначе задумывается о кратковременности жизни, поглощаемой прошлой и будущей вечностью, о ничтожности пространства, которое он сам наполняет. Кто поместил его сюда? По чьему распоряжению ему назначено именно это место, именно это время? Неужели каждый человек для себя есть всё, и с его смертью всё исчезнет? Что же делать, за что зацепиться? По-видимому, нужно познать самого себя. Если это не поможет разгадать загадку, то, по крайней мере, поможет хорошо направить свою жизнь.
Старик хотел эту жизнь направить, но она пересилила его и сама направила её куда надо. Да, он имеет определённые способности, но что значат способности в отсутствии прилежания, вот о прилежании и стоит задуматься, потому что способности способностями, но они становятся пустым звуком, когда нет самого простого прилежания, однако и прилежания недостаточно, чтобы чего-то добиться в жизни, поскольку и способности и прилежание как-то сами собой испарились, когда пошел в институт, даже не пошел, а поехал в институт на трамвае, чтобы ездить, не доезжая Яузы, туда пять лет, в Московское высшее техническое училище Наркомата просвещения РСФСР, бывшее императорское, для сессий, зачётов и экзаменов, и даже не заметил, как распределили в конструкторское бюро закрытого типа, в которое тоже сначала ездил на трамвае, а потом уже, когда построили, на метро, после скоротечного завтрака, который подавала ему жена, которую он сейчас хотел увидеть, но не увидел, потому что жена растаяла в воздухе отдаления, оставив по себе табличку с датами рождения и смерти, и между ними - прочерком, на Востряковском кладбище, хотел увидеть детей, их было у него трое, два сына и дочь, но один сын спился и покинул сей свет в тридцать семь лет, а второй перестал с ним общаться, сделался диссидентом и уехал в 1974 году в Нью-Йорк, навсегда уехал, а дочь умерла в двадцать лет во время родов вместе с мёртвым ребёнком, а ведь надо было иметь способности, чтобы не попасть в это закрытое КБ, нужно было иметь прилежание, чтобы овладеть звуками и навыками игры на виолончели, когда его водили родители к известному музыканту-педагогу по виолончели, но из-за отсутствия прилежания и вместе с ним способностей покатился по штатному расписанию государственного обучения и работы.
Старик читал книги всю жизнь, но самой жизни как бы не видел. И в этом его упрекали друзья, купавшиеся в жизни. И вот случилось так, что купавшиеся в жизни давно умерли, а он, читатель, всё живет и живёт, дожил до 103 лет. Невероятно! Старик сам себе не верил, потому что вся жизнь прошла в одном и том же старом доме, построенном в 1876 году. И ничего в его жизни, казалось, не происходило. Так себе, учился, ходил на войну, женился, выпустил к жизни детей, работал, но самой жизни как бы и не заметил. Но вновь и вновь открывая, скажем, «Степного короля Лира», он видел в целости и сохранности «казакин из зеленого сукна, подпоясанный черкесским ремешком, и смазные сапоги», или «нарочно ездил домой за железными круглыми очками, без которых писать не мог». И каждая любимая книга была переполнена жизнью, бессмертною жизнью, которую можно было повторять сколько угодно раз, стоило только отлистать страницы назад.
Дивизионная медсестра ухаживала за стариком в госпитале по случаю ранения. Она так ухаживала, что у старика под одеялом невольно вскочил внушительный член, приподняв одеяло, что заметила медсестра, сразу присевшая на край кровати, благо они были одни в боксе. Руки медсестры проникли под одеяло и прикоснулись к стволу старика, подобно пальцам виолончелистки к смычку. Затем она сбросила одеяло, подвернула подол халата, стянув с себя прикрытие низа, перекинула ногу и села влажностью между ягодицами на член старика, воскликнув:
- Вот это Христосик!
Испытывая невероятное удовольствие от глубоких приседаний медсестры, старик вдруг вдумался в слово «Христосик».
- Как «Христосик»?
- Так у нас в селе хуй называют, - без всякого стеснений выпалила возбужденная медсестра.
И он сам связал всё в единую цепь, вспомнив дедушку с его планом жизни, с образом и подобием. Он опустил глаза, взиравшие до этого от страшного смущения в потолок, на волосатый лобок медсестры, из которого выглядывал довольно крупный клитор, похожий на его член. Стариком овладел ужас, но пересилив его, он прикоснулся безымянным и большим пальцами одной руки к клитору, а указательным пальцем другой начал слегка поглаживать миниатюрную "головку" клитора - несравненное место женского наслаждения, головку красную и возбужденную, которая, как и его член, стала еще сильнее увеличиваться в размере и ритмично сокращаться. Вот оно два в одном! И оттуда, куда входит мой Христос, вышел я, и оттуда вышел дедушка, и оттуда вышла медсестра, и оттуда вышел Шекспир, и оттуда вышел Пушкин, и оттуда вышел Иммануил Кант, и оттуда вышел вратарь "Динамо" Лев Яшин, и оттуда вышел Зигмунд Фрейд, и оттуда вышел дворник Абдула, и оттуда вышел Пётр Ильич Чайковский, и даже Достоевский, и оттуда вышел папа, и оттуда вышел Жюль Массне и все остальные без исключения.
- Господи! - вскричал старик, и кончил.
Только что, утром, перед окнами старика на фоне реки долго парил ястреб, закладывая большие круги, словно давая старику великолепное представление. Не длинные, но широкие, изогнутые каким-то томагавком крылья, растущие почти от самой головы, как бы не шевелились, лишь лёгкими едва заметными взмахами он поддерживал себя в прозрачном воздушном потоке. Рябоватая сталисто-каряя окраска переливалась веером в солнечном свете. Ястреб темнел, когда солнце скрывалось за облаками, и наливался новыми красками при его появлении. Старик зачарованно застыл у окна, наблюдая за редкой птицей в городе. Ястреб продемонстрировал все свои достоинства, а когда убедился, что старик хорошо и подробно разглядел его, с необычайной легкостью взмыл ввысь, и скрылся за облаками.
Золотые шары над черной решёткой ограды, как будто цветы рады, что мы увлажняем взгляды.
Говорить о том, что человек не может забыть своё прошлое, значит, говорить о памяти. Уж этот инструмент устроен так, что не может усилием воли быть уничтоженным. Магнитофон работает помимо воли человека. Он записывает всё подряд. Вся цепь прошлых дней содержится в памяти, и эту цепь можно назвать опытом жизни. Мгновение тут же становится прошлым. И человек, находясь внутри самого себя, чувствует себя наполненным до краев впечатлениями бытия и сознания. Устно он обсуждает все явления жизни, имеет на этот счёт свои суждения и твёрдые убеждения. Но вместе с угасанием его индивидуальной жизни исчезает и всё запомненное и прочувствованное им, как будто этого человека и не было. На девятый день душа отлетела, легкая и прозрачная, как облако.
"Наша улица” №179 (10)
октябрь 2014
