Юрий
Кувалдин
ОНЕЙРОСФЕРА
рассказ
Желтоватый
свет в безысходном пароксизме угасания мерцал лишь под тупым куполом
внутренней поверхности скорлупы. Павлов в отчаянном страхе
мумифицирования провел крылом по своему длинному стальному клюву, как бы
проверяя его остроту и прочность, затем из последних сил отклонился
всем птичьим корпусом назад, сконцентрировался до лазерного луча, как бы
проведя мгновенную юстировку своего прибора, и с мощностью отбойного
молотка ударил клювом по скорлупе, которая тут же треснула, раскалываясь
на мелкие многоугольники, как раскалывается только что извлеченное из
кипятка сваренное всмятку яйцо под ударом чайной ложечки, и в
образовавшееся отверстие в ужасе выпорхнул на волю сразу став взрослой
птицей. Дул холодный пронизывающий до позвонков, которые позванивали
колокольчиками, немилосердный ветер над черным утесом, и ветер этот
подхватил распластанные крылья Павлова, и он понесся стремительно над
зеленоватым штормом океана, в одном месте заметив сражающуюся с девятым
валом всепожирающих волн триеру с древними греками на вёслах.
Из океанских волн вздымался «Немецкий реквием» Иоганнеса Брамса с величественными картинами траурного шествия и воскресения из мертвых. Блаженны плачущие, ибо они утешатся в хорале в сочетании с песенными лирическими интонациями. Сеявшие со слезами будут пожинать с радостью, опираясь на традиции эпохи барокко. С плачем несущий семена возвратится с радостию, неся снопы реквиема с удивительной стройностью и уравновешенностью. Ибо всякая плоть - как трава, и всякая слава человеческая - как цвет на траве, засохла трава и цвет ее опал с тяжелыми аккордами оркестра, мрачность которых усиливается фразами хора в унисон.
Павлов всю жизнь сочиняет другую жизнь, снимая научно-популярное кино о жизни птиц. Можно сказать, объехал с камерой весь белый свет. Очень начитан, любит компанию актёров, режиссеров, драматургов, художников, работников, одним словом, кино. Всю жизнь ходит в замшевом пиджаке кофейного цвета и в джинсах. Вежлив, даже деликатен, во всём предупредителен, в споры не вступает. Когда кто-либо из коллег попадает в его дом, то, глядя на огромные книжные стеллажи, восклицает: «И всё прочитал ты, старик?!» Не моргнув глазом, Павлов отвечает: «Всё!». И этот простой ответ нравится всем.
В общем, всё хорошо, кроме того, что жена улетела. Так он считает.
Немного подумав, скандирует Павлов: «Я чайка, я думал, что женщина чайка, но это мужчина летит над водой. О, чайка-мужчина, не лезет на сцену, не рвёт себе глотку: «Я буду звездой!».
Так птица олуша парит над волнами, я думал, что я в этом теле лечу. Но это морская красавица птица, как лебеди-гуси, как утренний сон. Распахнуты острые длинные крылья и правит полётом лопатка хвоста. Все белые перья трепещут от ветра, и чёрные перья свистят на крылах. Клюв острый и грозный, чуть-чуть красноватый, а лапы, как вёсла, прижаты к груди.
Любимое место гнездовий - утесы, в обрывистых скалах душа их поёт.
Значение слова «любовь» забыл для себя, но не только. Павлов забыл его и для жены, словно бы в душу её проникал и видел там нечто противоположное по отношению к себе, но слово это, тем не менее, довольно часто с губ их слетает. И только для того, чтобы взрослые дети слышали. Сыну пятнадцать, а дочери меньше на три.
За свою жизнь Павлов снял десятки птичьих фильмов. То он отправлялся на поиски и снимал грифов - огромных таинственных птиц, с размахом крыльев 2 метра, то ослеплял зрителей красными, синими, зелеными, золотыми роскошными птицами Новой Гвинеи, а то просто поражал повадками и умом наших ненаглядных ворон.
А фильм о белогрудой, чернокрылой, с длинным клювом олуше, самой крупной морской птице северной Атлантики оказался поистине пророческим. Эти небесные странники проводят большую часть своей жизни в воздухе над океаном, перелетая из одной его части в другую и приземляясь только для размножения. На суше они чувствуют себя не уютно. Длиной один метр от клюва до хвоста и размахом крыльев около двух метров, северная олуша перелетает океан лишь едва взмахивая крыльями. Торпедой уходя в воду на скорости 100 км/час, олуша не даёт никаких шансов выжить нежащейся у поверхности в солнечных лучах рыбе.
Океан страшил и радовал, как известие о неизвестном. В голове Павлова звучал странный разговор, как будто он слышал из самой чёрной глубины гулким эхом расходящиеся по всей неизмеримой толще воды голоса о Страшном суде. Там и трубящие ангелы, и полыхающая звезда, падающая в море и превращающаяся в кровь. Соленая вода становится кровью, наполняющей жизнью человека, вышедшего из глубин. И он увидел большую белую птицу, раза в три больше самой большой чайки. Она так величественно парила над гладью вод, что Павлов не мог оторвать глаз от неё, пока не разглядел в птице женщину античной красоты.
И приблизилась к нему стройная олуша, белая грудка, черные крылья, длинный носик, который при взгляде Павлова заметно уменьшился и превратился в женский, и вся птица в мгновение ока предстала перед ним необычайной женщиной. Прочие птицы, завидев столь чудесное превращение, сорвались со своих мест и улетели.
- Какая милая птица! - воскликнул Павлов.
- Милая, - повторила грудным голосом птица.
Онейросфера Павлова чрезвычайно ассоциативна, художественна и изобретательна.
Конечно, при всей огромности для птицы, Павлову в сравнении с ним, высоким и молодым, в то время полным любовных сил, она казалась миниатюрной, с глазами цвета океанской волны, с вишенками сосочков на крепких грудях, которые напоминали бутончики нераспустившихся роз, с белыми ногами балерины, с гибкими руками с тонкими маленькими пальчиками, которые вряд ли могли обхватить возбуждённый божественный мужской член, если не самого Бога, с маленьким ротиком, в котором едва ли могла уместиться набухшая до потрескивания головка того же божественного начала.
Мила явилась как милая избавительница Павлова от долгого воздержания. Он с дрожью поспешно освободил птицу от перьев-платьев, и, не донеся свой внушительный цветок до её лона, изверг семя на вьющийся виноградник, который стал похож на заснеженный сад.
Пальцы Павлова опустились на этот заснеженный виноградник, подобно пальцам пианиста к клавишам фортепиано, и стали массировать в млечном семени раскрывшуюся коралловую раковину, доставляя Миле необъяснимое, таинственное наслаждение, доводящее её до экстаза. Наплывами птица превращалась в женщину, затем женщина - в птицу. Туда - сюда. Женщина, птица, женщина, птица, женщина, птица, стон, песня, взлёт, падение, птица, небо, женщина.
И дети у них рождались сначала птицами, с белыми грудками, с черными крыльями, а уж потом превращались в людей.
За время, что прошло после больницы, Мила высохла так, что желтоватая кожа обтягивала каждую ее кость, позволяя в подробности рассмотреть скелет ее тела.
Павлов к тому же запамятовал тот день, превративший комнату жены в нечто вроде гостиничного номера, когда, прежде чем войти, он вежливо стучал в дверь, как будто сама дверь изменилась, стала другой, не его привычной дверью, чего на самом деле не было.
Всё это переиначивалось в самом Павлове. Это-то он понимал, но всё-таки привычные вещи стали выглядеть иначе, и ничего с собой он поделать не мог.
Дети мгновенно подросли, и в какой-то момент Павлову и жене стало ясно, что им необходимо по комнате.
Первые дни любви были чудесны, хотя уже тогда Павлов чувствовал странный характер Милы - к Павлову она была как-то равнодушна. Но вот она снесла сначала яйцо, огромное, из которого вылупился сын, а спустя три года из подобного яйца вылупилась дочь. Однажды Мила сказала, что ей не хватает истинной любви с Павловым, и нашла себе олушу на «Красносельской». Мало ли олуш в Москве! В силу интеллигентности Павлов молчаливо перенёс это событие. Просто стал жить в своей комнате, весь увлеченный новым птичьим замыслом. Да и ассистентка режиссёра вполне его удовлетворяла прямо на съёмочной площадке. С течением времени дети стали поклёвывать друг друга, пока дочка не пробила череп своим острым клювом сыну. Тут пришлось их разводить по разным комнатам, а Павлову водворяться к жене. Как только он это сделал, то заметил резкое ухудшение здоровья жены.
И тут нужно сказать об одной особенности Милы - она питалась исключительно рыбой. Павлов заезжал на рынки чуть ли не через день, чтобы отовариться свежей серебристой килькой, которую очень любила Мила, так любят старухи у подъездов семечки. Ну и плотвой не брезговала. Обожала ставить эмалированный таз с рыбой прямо в центре комнаты и, присев, подкидывала клювом быстро каждую рыбку, серебристо сверкающую в воздухе во время пируэта, и заглытывала с жадностью их одну за другой. Кильку она уминала с такой скоростью, что таз быстро пустел. Она опасалась, что если будет глотать медленно, то дети проворно влетят в комнату и выхватят рыбки прямо у неё из-под носа.
Вот Павлов и перешел в комнату жены, перетащил свою узкую кровать и поставил между шкафом и окном, ногами к окну.
На «Красносельскую» она летала вечерами, чтобы прохожие не очень обращали внимание на огромную белую птицу, несущуюся над улицами и площадями. Город расцвечивался огнями, и олуше Миле из поднебесья казалось, что она партит над мерцающим в заходящем солнце океаном. Пахло водорослями и рыбой. Иногда Милой овладевало желание стремительно, пулей, ринуться вниз, принимая какую-нибудь сверкающую никелем машину за рыбу.
Такая зоркость бывает лишь у бабочек и птиц.
Часть рыбы, главным образом, плотвы, Павлов оставлял для себя, на засушку. Весь балкон был обвешен сохнущей на веревках рыбой, под пиво, которое Павлов очень любил, да и на студию носил пакетами, а там уж, известное дело, налетали стаей операторы и режиссеры, редакторы и администраторы . А что ещё делать на студии в подготовительный период, как не пить пиво под воблу, к вечеру плавно переходя на водку.
Железная птица, вылетевшая из Апокалипсиса, неслась над океаном.
На ночь Павлов наливает себе две больших кружки крепкого чая, сладкого, кладет по четыре чайных ложки сахарного песку в каждую, и ставит их на тумбочку у кровати, рядом со старым большим будильником с никелированным колоколом сверху.
Как только во сне Павлова начинает бить кашель, он отбивает его несколькими большими глотками уже остывшего чая. До утра двух кружек хватает, а иногда и полкружки остаётся.
Неземная птица может в женщину воплотиться только тогда, когда вам снится.
Белая с рассвета птица.
В сущности, это автобиографическое повествование, где Павлов чувствует себя, как птица в полёте.
Сердце колотится птицей, вот-вот выпорхнет из груди.
Будильник звонит по утрам так вызывающе противно, что Павлов не просто просыпается, а вскакивает спящим, и ещё некоторое время стоит и спит, дожидаясь, когда у будильника кончится ход пружины.
Последние звонки будильник выдает со значительными паузами и с глуховатым дребезжаньем. Тут же покоится пепельница, стекло под хрусталь, с ложбинками для окурков по бордюру. Но пепельница чиста, поскольку Павлов теперь здесь не курит.
Для женщин желание иметь волосы красивые и крепкие чуть ли не самое сильное. Вы только посмотрите на наших женщин! Все они не просто показывают, а демонстрируют свои волосы. Вот я какая! И все, как одна, красятся. Особо им нравится цвет под мокрый асфальт или под чёрный гуталин. Шестнадцатилетняя бомбошка уже нагуталинилась. Личико детское бледненькое с нездоровым румянцем, а волосы ведьмы, под смолёный черный конский хвост. Но чтобы волосы были действительно красивыми и здоровыми, опытные женщины используют морскую соль.
А уж Мила просто вся купалась в ванне с морской солью, да еще с сухими водорослями, которые в горячей воде становились похожими на настоящие. Крылья Милы вспенивали морскую воду, омолаживая её сущность Афродиты, родившейся из морской пены.
Все действия Милы возбуждали в Павлове когнитивную функцию. Здесь как бы у него возникала ментальная репрезентация её физического тела.
Морская соль и лечит и лелеет, удивительные её антисептические свойства хорошо известны были всем летающим женщинам еще в Элладе.
Ванны с морской солью улучшают кровообращение и ток лимфы, и даже приводят в порядок нервную систему, улучшают обмен веществ, снимают отеки и, практически, уничтожают ненавистный женщинам целлюлит, да и худеть помогают.
Прежде было по-другому. У Павлова была своя комната, где он курил, и стряхивал пепел мимо пепельницы, а то и в стаканы с остатками портвейна, и высыпал остатки мелочи. Мила потом ссыпала серебро и медь в металлическую круглую банку из-под чая, а когда что-то скапливалось, покупали какую-нибудь безделицу в подарок друг другу, и Мала называла это «золотым запасом».
Стремительно на солнечном фоне летели строгие белые птицы.
Да и сейчас Павлов выгребает изо всех карманов металлические рубли, ссыпая со звоном их на низкую широкую тумбочку у кровати, а Мила затем пересыпает их в эту банку. Наступило время каких-то металлических денег.
Всюду сдачу дают металлом, не то что прежде, когда на рубль можно было продержаться целый день, включая курево и кофе.
Месяц назад Павлов закончил фильм о безгранично многообразном птичьем мире наших нехоженых северных лесов, лесостепных дубрав, речных пойм и полей, лугов и болот, побывал на побережьях Финского залива и Ладожского озера, где отснял весенние и осенние миграции птиц, в Пушкинских горах, где познакомился с птицами, населяющими долину реки Сороти и старинные парки Михайловского, Тригорского и Петровского, и в других местах. Павлов показал повадки, гнезда и птенцов более 200 видов птиц. Фильм насыщен оригинальными кадрами, помогающими не только распознавать птиц по их голосам, поведению, но и узнавать их гнезда и только что вылупившихся из кладки птенцов, и понимать биологический смысл наблюдаемых таинственных явлений.
Мила, как она полагает, оглядывает Павлова несколько насмешливым взглядом, и это кажется неуместным, потому что насмешливости в истощавшем лице нет нисколько.
Так птица с жизнью прощается.
Её насмешливость представляется Павлову как снисхождение. Но это неестественное выражение натянуто на кости лица, как прозрачная перчатка на руку хирурга.
- Не беспокойся, любимый, - произносит она своим птичьим голосом. - Пару минут ещё полежу и встану.
Здесь явно были видны коммуникативные универсалии.
- Ладно. А если хочешь, я что-нибудь приготовлю на ужин, в его голосе сквозит фальшь, но он хочет показаться любезным.
Мила как-то равнодушно говорит:
- Давай.
И немного ещё на неё посмотрев, он неспешно выходит, плавно дверь за собой притворяя. Ничего бы вообще он не стал предлагать, чем вот так говорить ни о чём и не к месту.
Формат жизни равен формату кино: только сел смотреть, как уже - конец фильма.
Золотистая тишина обволакивает тебя ирреальными смыслами со всех сторон. И вздох, и отблеск, и волна к волне, и тишина и возвышенье звука, и угасание, и медленная, почти в остановке, чья-то речь.
Руки Милы конвергентно превращались в крылья с такой скоростью, что Павлов даже не замечал, как растут на них перья. Может быть, этот процесс роста перьев на изящных женских руках умышленно скрывался, дабы не вызывать некоего отвращения к физиологическим метаморфозам, которые не так уж приятны для созерцания. Руки Милы становились мощными белыми крыльями с чёрными окончаниями, а стройные ноги мгновенно превращались в ласты, которым шлепают по мокрому кафелю бассейна купальщики.
Вот она параллельных течений конвергенция, приведшая к большему взаимообмену на основе общей, или по крайней мере сходной, эволюционной судьбы.
Как в общем хоре голосов все эти звуки отзовутся?
Ангелу не нужны руки. Павлов вдруг понял всю нелепость крыльев, растущих из лопаток, при наличии рук. Два крыла и две руки. Да еще лютня в руках. Как это сделал Леонардо да Винчи в «Ангеле в красном». А в «Семи смертных грехах» трнсцендентного Иеронима Босха ангелы руками выделывают всё, что угодно, при этом крылья всюду статичны, если не сказать мертвы. То же самое у Сальвадора Дали в "Кубистическом ангеле", где наиболее рельефно дана вся чудовищность дисгармонии рук и крыльев.
Это ход эволюции. Рыбы воспарили над водой, передние плавники превратились в крылья, а задние - в лапы. Птицы стали ходить по суше, превратившись в животных с четырьмя лапами. Животное, вставшее на задние конечности, превратилось в человека. Руки человека, ставшие крыльями, превратили его в ангела.
Было совсем темно на платформе, только желтая лампа-дежурка высвечивала круг перед черным жерлом бесконечного тоннеля. Мила встрепенулась, взъерошив перья и похлопав крыльями. Вдруг она съёжилась, услышав грохот приближающегося поезда. Луч прожектора осветил птицу невиданных размеров. Свист тормозов заставил Милу отпрянуть. С резким скрежетом перед ней остановился последний синий вагон. Двери открылись. Только Мила прошлепала в вагон, как единственный заросший с ног до головы бурым мехом пассажир с криком:
- Караул, допился до чертиков! - пулей вылетел наружу.
По вагону разнесся голос: «Следующая станция "Красносельская"».
Поезд тронулся. При этом свету в вагоне поубавилось. Лишь желтенький отблеск одинокого светильника отражался в пластиковых поверхностях столиков, стоявших вдоль стен вагона вместо сидений. Мила этому не удивилась. Но едва только успела взлететь на один из столиков, как тот же голос объявил: «Станция "Красносельска", конечная. Поезд дальше не пойдёт. Просьба выйти из вагонов».
Вместо станции перед Милой предстала станционная столовая Красного села, с пивной стойкой и толпой посетителей перед ней. Павлов решил взять сразу четыре кружки.
Водку наливал непосредственно в пиво.
Когда он вышел к морю, наступал рассвет с нежной розовой полоской.
Пока Павлов в Михайловском плавал на лодке с камерой по Сороти, Мила сама решила половить рыбу, хотя этой рыбой у нее был забит весь дом. Мила воспарила из окна и устремилась к Москве-реке, но уже за Новоспасским мостом её атаковали чайки и вороны, не признав её своей из-за огромности и клювастости.
Два рыбака удили рыбу за Автозаводским мостом.
Один другому:
- Ты посмотри, что это?
- Где?
- Да вон гусь какой-то летит, а вокруг него стая чаек с воронами!
- Долбят гуся-то клювами.
- Нет. Это не гусь. Размах крыльев больно широк.
- И клюв, как у этого, как его… пеликана.
- У пеликана с зобом клюв, а у этого гуся нос острый, как кинжал.
По мере приближения стаи очертания эксплицитного «гуся» стали проясняться.
- Слушай, да это и не птица… Ты посмотри только! - другой одному, протирая глаза. - Это ж баба летит!
- С ума ты что ли сошел?! - один другому.
- Точно баба, смотри-смотри!
И оба рыбака разглядели летящую в стае чаек и ворон женщину.
Мила как могла отбивалась от полчищ москвичей, но они наседали, и сбили её, окровавленную в Печатниках у монастыря Иконы Иверской. Женщину в изорванном платье и со множеством ранений обнаружил пожилой иерей, который и вызвал скорую помощь.
Воздух вздрагивает, искажая изображение.
Когда Павлов вернулся с кухни, жена впала в неминуемый бихевиоризм, воспарила бестелесной плащаницей, подхваченной стальным северным небом, растаяла язычески, улетела, исчезла. Если рождена летать над океаном и сносить яйца, - так нечего прикидываться женщиной! Проверь свои эволюционные хромосомы!
Эмпатия Павлова была сильнее перевоплощения.
Будьте долготерпеливы до пришествия Господа в использовании трансцендентного, нежного, но плотного аккордового звучания, органично сочетающегося с полифоническими вариациями. Вот, земледелец ждет драгоценного плода от земли и для него терпит долго, пока получит дождь ранний и поздний. Но слово Господа пребывает во веки веков, образуя величественный внешний круг обрамления онейросферы.
И снег в искажённом свете все кружился, медля в воздухе, падал, как будто сыпалась из огромного сита мука на мельнице вечности.
Из мрака ночи в свете звёзд конвергенция выступала в значении «сгущения», «скопления» изобразительно-выразительных кадров, смонтированных с учётом участвующих в воплощении образов, как и синкретизм элементов (поэтических реалий, вербальных единиц, признаков предметов), их «скрещивание», «гибридизация» одного с другим.
И сам паришь в воздухе, невесомым, как тополиный пух, похожий на снег, и дыхание у тебя становится более глубоким, медленным, как у рыбы, которой не хватает воздуха, ноги болят от усталости, и начинает постукивать в левом виске. Стук этот подобен великолепному фонтану, гоняющему воду мыслей из подземного резервуара через множество узких отверстий в воздух немыслимыми траекториями, создающими иллюзию гармонических форм. И все эти цветы герани, все эти фиалки и бегонии смотрят на “белые звездочки” снежинок и тянутся туда, “за оконный переплет”, “к белым звездочкам в буране”, и не понимают, что там не только другой мир, но и другой климат, другая температура воздуха, при которой они замерзнут, и что им не надо тянуться туда, что им на этот белый мир лучше смотреть из окна.
Чистый на улице воздух. Павлов в работе подчинен бессознательному, интуиции.
На чёрном утесе лежит огромное белое яйцо.
Из океанских волн вздымался «Немецкий реквием» Иоганнеса Брамса с величественными картинами траурного шествия и воскресения из мертвых. Блаженны плачущие, ибо они утешатся в хорале в сочетании с песенными лирическими интонациями. Сеявшие со слезами будут пожинать с радостью, опираясь на традиции эпохи барокко. С плачем несущий семена возвратится с радостию, неся снопы реквиема с удивительной стройностью и уравновешенностью. Ибо всякая плоть - как трава, и всякая слава человеческая - как цвет на траве, засохла трава и цвет ее опал с тяжелыми аккордами оркестра, мрачность которых усиливается фразами хора в унисон.
Павлов всю жизнь сочиняет другую жизнь, снимая научно-популярное кино о жизни птиц. Можно сказать, объехал с камерой весь белый свет. Очень начитан, любит компанию актёров, режиссеров, драматургов, художников, работников, одним словом, кино. Всю жизнь ходит в замшевом пиджаке кофейного цвета и в джинсах. Вежлив, даже деликатен, во всём предупредителен, в споры не вступает. Когда кто-либо из коллег попадает в его дом, то, глядя на огромные книжные стеллажи, восклицает: «И всё прочитал ты, старик?!» Не моргнув глазом, Павлов отвечает: «Всё!». И этот простой ответ нравится всем.
В общем, всё хорошо, кроме того, что жена улетела. Так он считает.
Немного подумав, скандирует Павлов: «Я чайка, я думал, что женщина чайка, но это мужчина летит над водой. О, чайка-мужчина, не лезет на сцену, не рвёт себе глотку: «Я буду звездой!».
Так птица олуша парит над волнами, я думал, что я в этом теле лечу. Но это морская красавица птица, как лебеди-гуси, как утренний сон. Распахнуты острые длинные крылья и правит полётом лопатка хвоста. Все белые перья трепещут от ветра, и чёрные перья свистят на крылах. Клюв острый и грозный, чуть-чуть красноватый, а лапы, как вёсла, прижаты к груди.
Любимое место гнездовий - утесы, в обрывистых скалах душа их поёт.
Значение слова «любовь» забыл для себя, но не только. Павлов забыл его и для жены, словно бы в душу её проникал и видел там нечто противоположное по отношению к себе, но слово это, тем не менее, довольно часто с губ их слетает. И только для того, чтобы взрослые дети слышали. Сыну пятнадцать, а дочери меньше на три.
За свою жизнь Павлов снял десятки птичьих фильмов. То он отправлялся на поиски и снимал грифов - огромных таинственных птиц, с размахом крыльев 2 метра, то ослеплял зрителей красными, синими, зелеными, золотыми роскошными птицами Новой Гвинеи, а то просто поражал повадками и умом наших ненаглядных ворон.
А фильм о белогрудой, чернокрылой, с длинным клювом олуше, самой крупной морской птице северной Атлантики оказался поистине пророческим. Эти небесные странники проводят большую часть своей жизни в воздухе над океаном, перелетая из одной его части в другую и приземляясь только для размножения. На суше они чувствуют себя не уютно. Длиной один метр от клюва до хвоста и размахом крыльев около двух метров, северная олуша перелетает океан лишь едва взмахивая крыльями. Торпедой уходя в воду на скорости 100 км/час, олуша не даёт никаких шансов выжить нежащейся у поверхности в солнечных лучах рыбе.
Океан страшил и радовал, как известие о неизвестном. В голове Павлова звучал странный разговор, как будто он слышал из самой чёрной глубины гулким эхом расходящиеся по всей неизмеримой толще воды голоса о Страшном суде. Там и трубящие ангелы, и полыхающая звезда, падающая в море и превращающаяся в кровь. Соленая вода становится кровью, наполняющей жизнью человека, вышедшего из глубин. И он увидел большую белую птицу, раза в три больше самой большой чайки. Она так величественно парила над гладью вод, что Павлов не мог оторвать глаз от неё, пока не разглядел в птице женщину античной красоты.
И приблизилась к нему стройная олуша, белая грудка, черные крылья, длинный носик, который при взгляде Павлова заметно уменьшился и превратился в женский, и вся птица в мгновение ока предстала перед ним необычайной женщиной. Прочие птицы, завидев столь чудесное превращение, сорвались со своих мест и улетели.
- Какая милая птица! - воскликнул Павлов.
- Милая, - повторила грудным голосом птица.
Онейросфера Павлова чрезвычайно ассоциативна, художественна и изобретательна.
Конечно, при всей огромности для птицы, Павлову в сравнении с ним, высоким и молодым, в то время полным любовных сил, она казалась миниатюрной, с глазами цвета океанской волны, с вишенками сосочков на крепких грудях, которые напоминали бутончики нераспустившихся роз, с белыми ногами балерины, с гибкими руками с тонкими маленькими пальчиками, которые вряд ли могли обхватить возбуждённый божественный мужской член, если не самого Бога, с маленьким ротиком, в котором едва ли могла уместиться набухшая до потрескивания головка того же божественного начала.
Мила явилась как милая избавительница Павлова от долгого воздержания. Он с дрожью поспешно освободил птицу от перьев-платьев, и, не донеся свой внушительный цветок до её лона, изверг семя на вьющийся виноградник, который стал похож на заснеженный сад.
Пальцы Павлова опустились на этот заснеженный виноградник, подобно пальцам пианиста к клавишам фортепиано, и стали массировать в млечном семени раскрывшуюся коралловую раковину, доставляя Миле необъяснимое, таинственное наслаждение, доводящее её до экстаза. Наплывами птица превращалась в женщину, затем женщина - в птицу. Туда - сюда. Женщина, птица, женщина, птица, женщина, птица, стон, песня, взлёт, падение, птица, небо, женщина.
И дети у них рождались сначала птицами, с белыми грудками, с черными крыльями, а уж потом превращались в людей.
За время, что прошло после больницы, Мила высохла так, что желтоватая кожа обтягивала каждую ее кость, позволяя в подробности рассмотреть скелет ее тела.
Павлов к тому же запамятовал тот день, превративший комнату жены в нечто вроде гостиничного номера, когда, прежде чем войти, он вежливо стучал в дверь, как будто сама дверь изменилась, стала другой, не его привычной дверью, чего на самом деле не было.
Всё это переиначивалось в самом Павлове. Это-то он понимал, но всё-таки привычные вещи стали выглядеть иначе, и ничего с собой он поделать не мог.
Дети мгновенно подросли, и в какой-то момент Павлову и жене стало ясно, что им необходимо по комнате.
Первые дни любви были чудесны, хотя уже тогда Павлов чувствовал странный характер Милы - к Павлову она была как-то равнодушна. Но вот она снесла сначала яйцо, огромное, из которого вылупился сын, а спустя три года из подобного яйца вылупилась дочь. Однажды Мила сказала, что ей не хватает истинной любви с Павловым, и нашла себе олушу на «Красносельской». Мало ли олуш в Москве! В силу интеллигентности Павлов молчаливо перенёс это событие. Просто стал жить в своей комнате, весь увлеченный новым птичьим замыслом. Да и ассистентка режиссёра вполне его удовлетворяла прямо на съёмочной площадке. С течением времени дети стали поклёвывать друг друга, пока дочка не пробила череп своим острым клювом сыну. Тут пришлось их разводить по разным комнатам, а Павлову водворяться к жене. Как только он это сделал, то заметил резкое ухудшение здоровья жены.
И тут нужно сказать об одной особенности Милы - она питалась исключительно рыбой. Павлов заезжал на рынки чуть ли не через день, чтобы отовариться свежей серебристой килькой, которую очень любила Мила, так любят старухи у подъездов семечки. Ну и плотвой не брезговала. Обожала ставить эмалированный таз с рыбой прямо в центре комнаты и, присев, подкидывала клювом быстро каждую рыбку, серебристо сверкающую в воздухе во время пируэта, и заглытывала с жадностью их одну за другой. Кильку она уминала с такой скоростью, что таз быстро пустел. Она опасалась, что если будет глотать медленно, то дети проворно влетят в комнату и выхватят рыбки прямо у неё из-под носа.
Вот Павлов и перешел в комнату жены, перетащил свою узкую кровать и поставил между шкафом и окном, ногами к окну.
На «Красносельскую» она летала вечерами, чтобы прохожие не очень обращали внимание на огромную белую птицу, несущуюся над улицами и площадями. Город расцвечивался огнями, и олуше Миле из поднебесья казалось, что она партит над мерцающим в заходящем солнце океаном. Пахло водорослями и рыбой. Иногда Милой овладевало желание стремительно, пулей, ринуться вниз, принимая какую-нибудь сверкающую никелем машину за рыбу.
Такая зоркость бывает лишь у бабочек и птиц.
Часть рыбы, главным образом, плотвы, Павлов оставлял для себя, на засушку. Весь балкон был обвешен сохнущей на веревках рыбой, под пиво, которое Павлов очень любил, да и на студию носил пакетами, а там уж, известное дело, налетали стаей операторы и режиссеры, редакторы и администраторы . А что ещё делать на студии в подготовительный период, как не пить пиво под воблу, к вечеру плавно переходя на водку.
Железная птица, вылетевшая из Апокалипсиса, неслась над океаном.
На ночь Павлов наливает себе две больших кружки крепкого чая, сладкого, кладет по четыре чайных ложки сахарного песку в каждую, и ставит их на тумбочку у кровати, рядом со старым большим будильником с никелированным колоколом сверху.
Как только во сне Павлова начинает бить кашель, он отбивает его несколькими большими глотками уже остывшего чая. До утра двух кружек хватает, а иногда и полкружки остаётся.
Неземная птица может в женщину воплотиться только тогда, когда вам снится.
Белая с рассвета птица.
В сущности, это автобиографическое повествование, где Павлов чувствует себя, как птица в полёте.
Сердце колотится птицей, вот-вот выпорхнет из груди.
Будильник звонит по утрам так вызывающе противно, что Павлов не просто просыпается, а вскакивает спящим, и ещё некоторое время стоит и спит, дожидаясь, когда у будильника кончится ход пружины.
Последние звонки будильник выдает со значительными паузами и с глуховатым дребезжаньем. Тут же покоится пепельница, стекло под хрусталь, с ложбинками для окурков по бордюру. Но пепельница чиста, поскольку Павлов теперь здесь не курит.
Для женщин желание иметь волосы красивые и крепкие чуть ли не самое сильное. Вы только посмотрите на наших женщин! Все они не просто показывают, а демонстрируют свои волосы. Вот я какая! И все, как одна, красятся. Особо им нравится цвет под мокрый асфальт или под чёрный гуталин. Шестнадцатилетняя бомбошка уже нагуталинилась. Личико детское бледненькое с нездоровым румянцем, а волосы ведьмы, под смолёный черный конский хвост. Но чтобы волосы были действительно красивыми и здоровыми, опытные женщины используют морскую соль.
А уж Мила просто вся купалась в ванне с морской солью, да еще с сухими водорослями, которые в горячей воде становились похожими на настоящие. Крылья Милы вспенивали морскую воду, омолаживая её сущность Афродиты, родившейся из морской пены.
Все действия Милы возбуждали в Павлове когнитивную функцию. Здесь как бы у него возникала ментальная репрезентация её физического тела.
Морская соль и лечит и лелеет, удивительные её антисептические свойства хорошо известны были всем летающим женщинам еще в Элладе.
Ванны с морской солью улучшают кровообращение и ток лимфы, и даже приводят в порядок нервную систему, улучшают обмен веществ, снимают отеки и, практически, уничтожают ненавистный женщинам целлюлит, да и худеть помогают.
Прежде было по-другому. У Павлова была своя комната, где он курил, и стряхивал пепел мимо пепельницы, а то и в стаканы с остатками портвейна, и высыпал остатки мелочи. Мила потом ссыпала серебро и медь в металлическую круглую банку из-под чая, а когда что-то скапливалось, покупали какую-нибудь безделицу в подарок друг другу, и Мала называла это «золотым запасом».
Стремительно на солнечном фоне летели строгие белые птицы.
Да и сейчас Павлов выгребает изо всех карманов металлические рубли, ссыпая со звоном их на низкую широкую тумбочку у кровати, а Мила затем пересыпает их в эту банку. Наступило время каких-то металлических денег.
Всюду сдачу дают металлом, не то что прежде, когда на рубль можно было продержаться целый день, включая курево и кофе.
Месяц назад Павлов закончил фильм о безгранично многообразном птичьем мире наших нехоженых северных лесов, лесостепных дубрав, речных пойм и полей, лугов и болот, побывал на побережьях Финского залива и Ладожского озера, где отснял весенние и осенние миграции птиц, в Пушкинских горах, где познакомился с птицами, населяющими долину реки Сороти и старинные парки Михайловского, Тригорского и Петровского, и в других местах. Павлов показал повадки, гнезда и птенцов более 200 видов птиц. Фильм насыщен оригинальными кадрами, помогающими не только распознавать птиц по их голосам, поведению, но и узнавать их гнезда и только что вылупившихся из кладки птенцов, и понимать биологический смысл наблюдаемых таинственных явлений.
Мила, как она полагает, оглядывает Павлова несколько насмешливым взглядом, и это кажется неуместным, потому что насмешливости в истощавшем лице нет нисколько.
Так птица с жизнью прощается.
Её насмешливость представляется Павлову как снисхождение. Но это неестественное выражение натянуто на кости лица, как прозрачная перчатка на руку хирурга.
- Не беспокойся, любимый, - произносит она своим птичьим голосом. - Пару минут ещё полежу и встану.
Здесь явно были видны коммуникативные универсалии.
- Ладно. А если хочешь, я что-нибудь приготовлю на ужин, в его голосе сквозит фальшь, но он хочет показаться любезным.
Мила как-то равнодушно говорит:
- Давай.
И немного ещё на неё посмотрев, он неспешно выходит, плавно дверь за собой притворяя. Ничего бы вообще он не стал предлагать, чем вот так говорить ни о чём и не к месту.
Формат жизни равен формату кино: только сел смотреть, как уже - конец фильма.
Золотистая тишина обволакивает тебя ирреальными смыслами со всех сторон. И вздох, и отблеск, и волна к волне, и тишина и возвышенье звука, и угасание, и медленная, почти в остановке, чья-то речь.
Руки Милы конвергентно превращались в крылья с такой скоростью, что Павлов даже не замечал, как растут на них перья. Может быть, этот процесс роста перьев на изящных женских руках умышленно скрывался, дабы не вызывать некоего отвращения к физиологическим метаморфозам, которые не так уж приятны для созерцания. Руки Милы становились мощными белыми крыльями с чёрными окончаниями, а стройные ноги мгновенно превращались в ласты, которым шлепают по мокрому кафелю бассейна купальщики.
Вот она параллельных течений конвергенция, приведшая к большему взаимообмену на основе общей, или по крайней мере сходной, эволюционной судьбы.
Как в общем хоре голосов все эти звуки отзовутся?
Ангелу не нужны руки. Павлов вдруг понял всю нелепость крыльев, растущих из лопаток, при наличии рук. Два крыла и две руки. Да еще лютня в руках. Как это сделал Леонардо да Винчи в «Ангеле в красном». А в «Семи смертных грехах» трнсцендентного Иеронима Босха ангелы руками выделывают всё, что угодно, при этом крылья всюду статичны, если не сказать мертвы. То же самое у Сальвадора Дали в "Кубистическом ангеле", где наиболее рельефно дана вся чудовищность дисгармонии рук и крыльев.
Это ход эволюции. Рыбы воспарили над водой, передние плавники превратились в крылья, а задние - в лапы. Птицы стали ходить по суше, превратившись в животных с четырьмя лапами. Животное, вставшее на задние конечности, превратилось в человека. Руки человека, ставшие крыльями, превратили его в ангела.
Было совсем темно на платформе, только желтая лампа-дежурка высвечивала круг перед черным жерлом бесконечного тоннеля. Мила встрепенулась, взъерошив перья и похлопав крыльями. Вдруг она съёжилась, услышав грохот приближающегося поезда. Луч прожектора осветил птицу невиданных размеров. Свист тормозов заставил Милу отпрянуть. С резким скрежетом перед ней остановился последний синий вагон. Двери открылись. Только Мила прошлепала в вагон, как единственный заросший с ног до головы бурым мехом пассажир с криком:
- Караул, допился до чертиков! - пулей вылетел наружу.
По вагону разнесся голос: «Следующая станция "Красносельская"».
Поезд тронулся. При этом свету в вагоне поубавилось. Лишь желтенький отблеск одинокого светильника отражался в пластиковых поверхностях столиков, стоявших вдоль стен вагона вместо сидений. Мила этому не удивилась. Но едва только успела взлететь на один из столиков, как тот же голос объявил: «Станция "Красносельска", конечная. Поезд дальше не пойдёт. Просьба выйти из вагонов».
Вместо станции перед Милой предстала станционная столовая Красного села, с пивной стойкой и толпой посетителей перед ней. Павлов решил взять сразу четыре кружки.
Водку наливал непосредственно в пиво.
Когда он вышел к морю, наступал рассвет с нежной розовой полоской.
Пока Павлов в Михайловском плавал на лодке с камерой по Сороти, Мила сама решила половить рыбу, хотя этой рыбой у нее был забит весь дом. Мила воспарила из окна и устремилась к Москве-реке, но уже за Новоспасским мостом её атаковали чайки и вороны, не признав её своей из-за огромности и клювастости.
Два рыбака удили рыбу за Автозаводским мостом.
Один другому:
- Ты посмотри, что это?
- Где?
- Да вон гусь какой-то летит, а вокруг него стая чаек с воронами!
- Долбят гуся-то клювами.
- Нет. Это не гусь. Размах крыльев больно широк.
- И клюв, как у этого, как его… пеликана.
- У пеликана с зобом клюв, а у этого гуся нос острый, как кинжал.
По мере приближения стаи очертания эксплицитного «гуся» стали проясняться.
- Слушай, да это и не птица… Ты посмотри только! - другой одному, протирая глаза. - Это ж баба летит!
- С ума ты что ли сошел?! - один другому.
- Точно баба, смотри-смотри!
И оба рыбака разглядели летящую в стае чаек и ворон женщину.
Мила как могла отбивалась от полчищ москвичей, но они наседали, и сбили её, окровавленную в Печатниках у монастыря Иконы Иверской. Женщину в изорванном платье и со множеством ранений обнаружил пожилой иерей, который и вызвал скорую помощь.
Воздух вздрагивает, искажая изображение.
Когда Павлов вернулся с кухни, жена впала в неминуемый бихевиоризм, воспарила бестелесной плащаницей, подхваченной стальным северным небом, растаяла язычески, улетела, исчезла. Если рождена летать над океаном и сносить яйца, - так нечего прикидываться женщиной! Проверь свои эволюционные хромосомы!
Эмпатия Павлова была сильнее перевоплощения.
Будьте долготерпеливы до пришествия Господа в использовании трансцендентного, нежного, но плотного аккордового звучания, органично сочетающегося с полифоническими вариациями. Вот, земледелец ждет драгоценного плода от земли и для него терпит долго, пока получит дождь ранний и поздний. Но слово Господа пребывает во веки веков, образуя величественный внешний круг обрамления онейросферы.
И снег в искажённом свете все кружился, медля в воздухе, падал, как будто сыпалась из огромного сита мука на мельнице вечности.
Из мрака ночи в свете звёзд конвергенция выступала в значении «сгущения», «скопления» изобразительно-выразительных кадров, смонтированных с учётом участвующих в воплощении образов, как и синкретизм элементов (поэтических реалий, вербальных единиц, признаков предметов), их «скрещивание», «гибридизация» одного с другим.
И сам паришь в воздухе, невесомым, как тополиный пух, похожий на снег, и дыхание у тебя становится более глубоким, медленным, как у рыбы, которой не хватает воздуха, ноги болят от усталости, и начинает постукивать в левом виске. Стук этот подобен великолепному фонтану, гоняющему воду мыслей из подземного резервуара через множество узких отверстий в воздух немыслимыми траекториями, создающими иллюзию гармонических форм. И все эти цветы герани, все эти фиалки и бегонии смотрят на “белые звездочки” снежинок и тянутся туда, “за оконный переплет”, “к белым звездочкам в буране”, и не понимают, что там не только другой мир, но и другой климат, другая температура воздуха, при которой они замерзнут, и что им не надо тянуться туда, что им на этот белый мир лучше смотреть из окна.
Чистый на улице воздух. Павлов в работе подчинен бессознательному, интуиции.
На чёрном утесе лежит огромное белое яйцо.
"Наша улица” №173 (4)
апрель 2014
