Игорь Шестков родился
12 января 1956 года в Москве. Окончил механико-математический факультет
МГУ им. М.В.Ломоносова. Эмигрировал в Германию 1990. В "Нашей улице"
опубликовал ряд рассказов.
Игорь
Шестков
СТЕНА СТРАХА
эссе
В
детстве я жил в огромном доме на Ломоносовском проспекте. Дом внушал
уверенность в незыблемости нашей советской жизни – сталинские
архитекторы были магами успокоения. Дремлющий гигант, в пористом теле
которого нашли убежище привилегированные птички – профессора
университета и их семьи.
Мы жили на четвертом этаже, окна и балкон
выходили на проспект. В реве автомобилей и скрежете трамваев слышалась
какая-то странная мелодия. Московская поэма грохота. Иногда казалось,
что с проспекта в наши окна стреляет тяжелыми ядрами линкор – кинотеатр
«Прогресс». Или Царь-пушка... Царь-колокол звонил годы напролет.
Царь-девица роняла золотые ключи в грязную лужу на улице Строителей...
Солнце закатывалось за метро Университет. Над подземным заводом
кружились летающие тарелки...
Зимой запах бензина смешивался с запахом снега, летом – с ароматом цветущих лип.
Я гулял с няней во дворе. Качался на качелях, строил башни из песка.
Бормотал что-то про себя. Меня спрашивали – на каком это языке ты
говоришь? Я отвечал – на марсианском. Разве вы не знаете, что я
марсианин? У меня под пальто – крылышки...
Там же, во дворе, на лавочке, сидела старенькая бабушка. В любую погоду
– в сером драповом пальто и в старомодной шляпке с потемневшими
искусственными цветами, из под которой выбивались седые волосы. Она
тоже часто бормотала что-то себе под нос. В ее черных глазах застыл
непонятный нам, родившимся после смерти Сталина, ужас. Шести-семилетние
дети немилосердно дразнили ее, дёргали за воротник, пытались сорвать и
унести шляпку.
Мне не было тогда жалко эту женщину, наоборот, я получал наслаждение от безнаказанности зла.
Когда я, пятидесятилетний обрюзгший нарцисс, встречаюсь на берлинской
улице взлядом с молодыми людьми и замечаю в их глазах иррациональную
злобу – вспоминаю московскую бабушку в сером драповом пальто. Война
поколений, самая безжалостная из всех войн, докатилась и до меня.
В
широком коридоре нашей квартиры стоял на подставке деревянный телевизор
с маленьким экраном и диван. По вечерам там смотрели новости, кино «про
войну», спектакль или футбол. Загадочная белая точка перелетала от
одной крошечной фигурки к другой. Мне хотелось взять ее пальцами и
положить в рот. Попробовать на вкус...
Комната, в которой я жил с
мамой и папой, выходила дверью в коридор, и телевизор часто мешал мне
заснуть. Я лежал на детской диван-кровати и наблюдал как ездят по
стенам и по потолку полосы желтого света, как поблескивает латунный
обод люстры и отсвечивают стекла на книжных полках, как возникают и
исчезают таинственные фигуры в темных углах.
Я вспоминаю это далекое время и мне кажется, что я видел в отблесках и
отсветах все, что мне пришлось позже пережить и увидеть...
Пытаясь перебороть назойливый шум, доносившийся из коридора, я
заворачивался в одеяло с головой и представлял себе Ленинские Горы.
Среди синих заснеженных холмов сидит на ледяном троне величественный
старец в белых одеждах – Ленин. На его ладонях лежит переливающийся
огнями город-кристалл – Москва. Дома – огромные разноцветные стеклянные
призмы. Вот четыре башни нашего дома. Вот и наше окно. За тюлевой
занавеской – зеленоватый свет от настольной лампы. Отец перелистывает
книгу Ферсмана.
Панорама,
открывающаяся с Ленинских гор, преследует меня в эмигрантских снах о
Москве. Золотой купол колокольни Ивана Великого представляется
сплющенной, как будто из жирного белого крема сделанной, грудью соском
вверх. Метромост стоит вертикально и выхаркивает грохочущие грязные
грузовики в серые небеса. Москва-река течет не по земле, а падает с
Млечного пути, как космический водопад. Вместо воды – расплавленное
олово. Стадион Лужники превратился в вулкан – из его жерла растекается
во все стороны багрово-красная лава. Вместо домов – ржавые стальные
клетки, без стен, без крыш. Внутри них ездят вверх-вниз открытые лифты.
На их площадках стоят, держась друг за друга, трясущиеся от страха
голые люди.
Воздушная
линия «МГУ-Кремль» это главная ось Москвы. Вокруг нее вертится ее
история. С запада к Москве рвались гитлеровские войска, на Восток
отправляли эвакуированных и заключенных...
Главное здание
университета служит чем-то вроде мишени для взглядов москвичей,
стремящихся вырваться из черного московского ада на свет и простор. Вон
из асфальтовой истории...
Исконная русская мечта – переехать на юго-запад Москвы, а потом – в Париж, Лондон, Нью-Йорк, Сан-Франциско...
По этой же линии, но в другом направлении (Европа-МГУ-Кремль) пролетел
спасший меня от армии немецкий летчик-безумец Маттиас Руст,
приземлившийся недалеко от Красной площади.
Пришла ко мне повестка из райвоенкомата. В ней предлагалось «прибыть с
вещами». Приехал я в «брежневский» военкомат. Без вещей, конечно. На
разведку. С улицы – здание как здание. А внутри – разруха. Бумаги
валяются, двери и окна открыты, сквозняк. Людей не видно. Чудеса!
Выскочил откуда-то офицерик. Расхристанный весь, глаза сумасшедшие.
«Тебе чего тут нужно?»
«Ничего, – отвечаю. – У меня повестка».
Он посмотрел на повестку, на меня, и покраснел от злости. А потом заорал: «Пошел к ебеной матери!»
Долго ждать я себя не заставил. Больше я дел с военкоматом не имел –
обо мне забыли. А крик взбешенного моей бестактностью офицера (приперся
с повесткой в такое время – все высшее военное начальство поснимал Горбач!) стал последним напутствием родины.
Добившись, после долгой унизительной борьбы с бюрократией, немецкого
гражданства, я отослал старый паспорт и военный билет в российское
консульство. Понюхал документы на прощанье. Ощутил знакомый кислый
запах советской казенной бумаги. Защемило сердце.
Разрезал на всякий случай конторскими ножницами и паспорт и военный билет пополам. Мало ли чего. Так вернее...
В тридцатые годы на месте взорванного храма Христа Спасителя
планировали построить гигантский Дворец Советов. Согласно одному из
проектов на его верхушке, на четырехсотметровой высоте, должен был
стоять двадцатиметровый истукан – Ленин. Его вытянутая рука должна была
указывать на Ленинские горы, на верхушку другого, соразмерного, здания,
увенчанного другим кумиром – Сталиным, указывающим на Ленина
металлическим перстом. Большевики хотели заколдовать московское
пространство – взгляд совка должен был по их идее метаться от одного
вождя к другому. В головах Сталина и Ленина должны были находиться
специальные кабинеты, в которых раз в год разрешалось бы заниматься
«всепопеждающим учением Маркса-Ленина-Сталина» сталинским и ленинским
стипендиатам.
Жаль, что этот проект не осуществился. Сейчас можно было бы на место
Ленина и Сталина поставить Медведева и Путина, двух политических
лилипутов, изо всех сил старающихся стать великанами.
На
месте взорванного храма построили бассейн «Москва», а на Ленинских
горах гостиницу, которую по ходу дела переделали в МГУ. Строили его,
как и все остальные высотные здания Москвы – заключенные.
А про
бассейн во времена моего детства рассказывали, что там, под водой,
религиозные фанатики-изуверы режут детей. Из мести за взорванный храм.
Этот вздор рассказывал мне дедушка, по опыту знавший, что в России все
возможно. Его самого, например, чуть не убили в маленьком городке под
Ленинградом во время еврейского погрома, произошедшего там в тридцатые
годы. Его пощадили, признав в нем игрока одной из популярных футбольных
команд. Во времена преследования «врачей-убийц» уже вышвырнутый из
партии дед чудом избежал ареста – предупрежденный друзьями, уехал в
Сибирь. Вернулся в Москву в 1954-м году.
Помню, как на меня
посмотрели коллеги, когда я предложил на институтском собрании молодых
ученых перенести главное советское торжество с 7 ноября на 5 марта и
назвать его всесоюзным днем радости или НПС (Наконец Подох Сталин).
Тогда мне впервые официально пригрозили психушкой... Я ответил –
праздник можно сделать переходящим...
Мое поколение радовалось когда подыхали один за другим Брежнев,
Андропов, Черненко... Сегодняшнее молодое поколение вздохнет с
облегчением только когда сдохнет Путин и другие чекистские
марионетки...
Мы смертны и потому не безнадежны...
Я
поступил на механико-математический факультет МГУ в 1973-м году.
Гордиться было особенно нечем – все мои талантливые одноклассники-евреи
не поступили. А я – посредственный математик, полуеврей, сменивший при
получении паспорта еврейскую фамилию отца на русскую фамилию матери –
поступил, и мне было стыдно. Но я забыл стыд, попав после экзаменов в
студенческий лагерь в Пицунде. Раздетые девушки, теплое море, абхазкое
вино Псоу и пять прозрачных плиток времени – пять предстоящих лет
студенчества, отвлекли меня от тягостных размышлений.
В математику
и механику я на мех-мате не вникал. Гораздо интереснее, чем учиться,
было глядеть в окошко, пускать бумажных голубков с головокружительной
высоты и строить воздушные замки. Или вообще удрать с лекций и гулять
по переулкам Арбата или Замоскворечья... Зайти в Пушкинский к Кранаху и
Рембранту, в Третьяковку – к Врубелю и Рублеву, выпить коктель в кафе
«Космос» на улице Горького под музыку группы Slade, а вечером послушать
симфонию Шостаковича в Большом зале консерватории. Еще лучше – никуда
не ходить, а целоваться с милой подружкой в университетском парке и
рассказывать ей всякие небылицы, а вечером напиться в компании
друзей...
Так я и жил, о будущем не думал, и уж конечно, никогда бы не поверил,
если бы какой-либо паршивый пророк предсказал, что наша «великая
советская родина» исчезнет как дым, а я стану эмигрантом.
Кстати, евреи, не поступившие тогда в МГУ, поступили в другие,
непрестижные московские вузы, а затем уехали за границу. Им было ясно,
что будущего в стране советов у них не будет. Они не тратили время зря.
Сделали карьеру, получили то, что хотели, стали тем, кем хотели стать.
Т.е. в результате – выиграли.
Московская
жизнь в 70-80-ых годах была безнадежным ожиданием прихода какого-то
нового эона или, как нас учили преподаватели марксисткой философии,
«смены общественно-исторической формации». Наша страна представлялась
нам огромным лагерем, окруженным минными полями и стенами из колючей
проволоки.
О Западе мы судили по кино.
Приехав в
Германию, я ожидал увидеть надорванных людей Фассбиндера, попав в
Нью-Йорк, надеялся встретиться с подростками из «Вестсайдской истории»,
в Риме невольно искал персонажей «Сладкой Жизни» Феллини, на Аляске –
Белого Клыка, а в Испании – обаятельную буржуазию Бунюэля...
Заграничную жизнь мы представляли себе примерно так, как Ленин –
коммунизм. Полагали, что тамошняя жизнь это жизнь тутошняя плюс
свобода, богатство, кадиллаки, кока-кола. Мы догадывались, что западные
люди в своем разумном государственном устройстве ушли так далеко
вперед, что догнать их нам невозможно. Догадывались, но не
расстраивались... Потому что были твердо убеждены, что в гуманитарном
развитии мы ушли далеко вперед. Принимали относительную юность русской духовной культуры за ее силу.
Широко пользуясь преимуществами советского режима и соблюдая внешне его
обрядность, внутренне мы, как могли, ему сопротивлялись. Самое трудное
было – не бояться.
Жизнь наша была легка, гораздо легче, чем ее представляют себе западные
люди. Многое нас не тревожило. Например, о деньгах мы не заботились, –
почти все честные люди были бедны. Недвижимости и частной собственности
практически не существовало, автомобили были недоступны, да и не нужны,
потому что в Москве есть метро, путешествия за границу были разрешены
за небольшим исключением только жополизам и шпионам, хорошие шмотки
были слишком дороги. Питались мы более чем скромно. Почему-то
запомнилось, что в ноябре-декабре 1980-о, олимпийского, мерзчайшего
года мы с женой так и не смогли купить ни мяса, ни колбасы, ни сыра, ни
шампанского для празднования Нового года, но не горевали, сварили и
съели рис с майонезом, выпили водки, потанцевали и легли спать.
«Неуехавшие»
попадали в эмиграцию внутреннюю. Желание сохранить индивидуальность и
хотя бы половинчатую свободу в недрах тоталитарного государства
загоняло в угол все той же пресловутой духовности. Она компенсировала
нам уродливо обедненное повседневное существование, отсутствие
нормальный экономической, политической и культурной жизни.
Мы
причисляли себя к избранным, хотя были всего лишь хорошо описанными в
русской литературе «лишними людьми». Мы упорно пытались идти по путям,
перпеникулярным к генеральной линии советской жизни. Писали стихи,
ходили в церковь, рисовали, изучали восточные языки... К сожалению,
настоящим поэтом, художником или православным невозможно стать, убегая
от жизни. Опасно принимать лепет отравленного веселящим газом за экстаз
посвященного. Концентрированная, почерпнутая из книг, протестная
духовность портила здоровье. Многие скисли, устали, спились. Не
дотянули и до сорока. Некоторые превратились в националистов,
государственников, религиозных фанатиков.
Почти все страдали манией величия...
После университета я работал в Нии.
Работу эту я не любил, она вызывала во мне экзистенциальную тошноту.
Каждое утро нужно было тащиться в институт. Жена вела плачущую дочку в
детский сад. Я выходил из дома с тяжелым чувством бессмысленности
жизни. Тащился к остановке. В автобус не всегда удавалось втиснуться.
Приходилось ждать следующего.
Иногда я читал в автобусе молитвы. Зажатый как кусок жира в колбасе со
всех сторон пассажирами, старался смотреть на мир сквозь маленькие моим
или чьим-то дыханием оттаенные оконца в огромных покрытых льдом и инеем
окнах икаруса. Там плясали пятна света, причудливые тени убегали назад.
Странное черно-белое кино пробуждало к жизни поток ассоциаций, который
я пытался загнать в разумное русло... И использовать его энергию для
завоевания мистических просторов. И это удавалось – христианские
анахореты, после долгих лет борьбы с искушениями достигавшие
просветления, были бы неприятно удивлены, узнав, что блаженного общения
с высшими сущностями мира можно достичь не только в египетской пустыне,
но и в переполненном обозленными людьми московском автобусе, несущемся
сквозь снежные вихри по кольцевой дороге.
Я читал молитвы, и вкрапленный в старославянский язык мед услащал
горечь жизни, внутренний огонь переставал жечь и превращался в свет,
ясеневский автобус преображался в метафизический транспорт и вез меня
уже не от дома к метро, а от внутреннего хаоса – к внутреннему миру, к
чудесной ясности. Временные эпохи сдвигались, сближались. Реальность
развитого социализма нехотя уступала место кумранским ландшафтам. Я
видел ослепительное небо, синее мертвое море без волн, желтые
каменистые холмы с дырками и провалами, козью тропку между скал. По
этой тропинке шел почти не касаясь земли Учитель праведности в белой
одежде, за ним карабкались ученики, женщины с больными детьми на
спинах, бездомные и юродивые... К этой группе пристраивался и я... Бил
ногой валяющиеся повсюду камешки, пугал ящериц. Впереди мелкала белая
фигура, я слышал звук шагов и тихое пение, ощущал щеками движение
теплого воздуха...
Из автобуса я выходил преображенным... Но уже через несколько минут
превращался в московского черта. Спускался в адскую пасть метро.
Метро не только ломало кости, испытывало на выносливость сердечную
мышцу, но и убивало душу. Грохотом, теснотой, запахами, вынужденной
близостью с чужими ненавистными людьми...
После метро – опять автобус, троллейбус...
И вот, я прохожу помпезную колонаду, открываю тяжелую дверь и вхожу в
здание института. Показываю пропуск, поднимаюсь на третий этаж и
попадаю в «лабораторию».
Атмосфера в лаборатории была терпимой только до тех пор, пока не
начинались дрязги, порождаемые постоянной борьбой за лидерство
альфа-самцов. Или завистью дам. Липкина купила новые сапожки. Митькин
получил премию на десятку больше, чем я. А он, между прочим, на
овощебазу не ездил. И частушки пел... Просыпаюсь утром рано, нет Луиса
Корвалана...
Или завлаб начинал демонстрировать свою власть. Или придурок-парторг.
Или профорг. Ответственный за технику безопасности. Главный инженер.
Научный руководитель. Замдиректора. Табельщица. Все эти рогатые
крупные звери могли запросто забодать... Или отравить жизнь младшему
научному сотруднику... И они бодали и отравляли...
Я пытался ни во что не вмешиваться, делать необходимое и вести себя
тихо. Единственное, что я не мог терпеть, это отвратительное подпевание
советской пропаганде, которому с непонятным упоением холуйства
предавались мои коллеги, независимо от своего положения и
интеллектуального уровня. Когда сбили корейский самолет и погибли две с
половиной сотни невинных людей, я был единственным участником чайной
дискуссии, не поверившим, что Боуинг-747 выполнял шпионское задание.
Гомосоветикусы думали то, что им внушали, даже когда факты очевидно
опровергали пропаганду. Переспорить их было невозможно. Когда советские
пограничники расстреляли с вертолетов на замерзшем Беринговом проливе
десятитысячное стадо оленей, которое наши чукчи решили перегнать чукчам
американским, я никого не смог убедить в том, что это преступление. Мне
отвечали – все равно мы этих оленей больше бы не увидели. К людям они
относились еще чуже чем к оленям. До тех пор, пока опасность не
касалась их лично...
Я не мог сдержать эмоций и говорил, что думал. За это на меня злились,
обносили пирогом. Мне не нужно было их пирогов – я хотел только, чтобы
меня не заставляли тупо отсиживать часы, когда работы не было.
Среди моих коллег были мастера ничегонеделания, достигшие в этом
ежедневно практикуемом ремесле совершенства. Один, например, научился
спать с открытыми глазами, а другая – читать, делая вид, что печатает
на машинке. Я же бесился, сгорал... Моя дневная жизнь начиналась только
после того, как я возвращался домой и брал в руки кисть или книгу.
Я жил, как и многие другие – двойной жизнью.
Из-за непрекращающегося давления советской системы на человека в его
сознании образовалась стена. Она отделяла официальную жизнь от частной.
Сооружена стена была из крепчайшего, крепче алмаза, материала – из
страхов и ужасов. В ней не было пропускных пунктов.
Упрощенно ее можно представить как круг. Внутри круга – цвет зеленый,
там человек живет, отдыхает, общается с семьей и друзьями и говорит
правду. Вне этого круга – цвет красный, это зона казенная, зона лжи.
Тут, чтобы выжить, надо лгать и изворачиваться, интриговать, отвечать
ударом на удар, подсиживать, доносить, пожирать противников...
Это был, конечно, не один круг, а множество кругов, петель и всяческих
загогулин, настоящий лабиринт, в котором металось бедное совковое «я».
Я часто пытался изобразить на бумаге подобные «карты сознания», линии
на моей графике советского периода – это стены, цвета – оттенки страха
и дерзости...
Пошел я на демонстрацию.
Собирались идти на Красную площадь, где на Мавзолее должно было стоять
руководство СССР. Вдохновленные перестроечным духом граждане хотели
продемонстрировать солидарность с Прибалтикой, рвущейся вон из СССР.
Местом сбора была площадь напротив входа в Парк имени Горького.
От Ленинского проспекта до самой середины Крымского моста стояли люди.
Над толпой реяли флаги. Гигантские желто-голубые знамена украинских
националистов, черные полотнища анархистов. Были и русские националисты
и еще кто-то. Но в большинстве своем в толпе переминались с ноги на
ногу, ёжились от ледяного ветра «представители интеллигенции», для
которых свобода и независимость Прибалтики была символом собственной
свободы и независимости «от них». Советский строй надоел, осточертел,
как детям в пионерских лагерях осточертевала прогорклая перловая каша.
Неодолимо влекло будущее. Тогда, в конце зимы 90-го года, нам казалось,
что история страны зависит от нашего мужества.
За несколько недель до проведения демонстрации телевидение начало
кампанию запугивания потенциальных демонстрантов. Распускались слухи,
что КГБ организует провокации для оправдания применения насильственных
действий, цель которых запугать страну «для решительного поворота
назад». На самом деле Россия не боится повернуть «назад», она боится
быть сама собой...
Тронулись. Толпа скандировала: СВОБОДУ ПРИБАЛТИКЕ! ДОЛОЙ ПОЛИТБЮРО! СВОБОДУ! СВОБОДУ!
Какое же это счастье, после годов молчания – орать то, что думаешь! И
не в одиночке тюрьмы или психушки, и не в подушку, а на улице своего
города, среди своего народа, в котором впервые видишь не злобное стадо,
а собрание свободных людей, объединенных альтруистической идеей. Какие
хорошие лица вокруг. Почему я раньше не замечал, что в Москве живет
столько замечательных, светлых людей! Даже милиционеры как-то
подобрели.
Подошли к Красной площади. Вышли на ее середину. И сразу увидели
злобное лицо Горбачева, почти до носа закрытое шляпой и
высокомерно-брезгливые лица других членов политбюро на мавзолее. И
солдат на крыше ГУМа. И их пулеметы, больше похожие на пушки. В кого же
они собирались стрелять?
ДОЛОЙ ПОЛИТБЮРО! СВОБОДУ ПРИБАЛТИКЕ!
Вот тут-то и рухнула проклятая стена страха в сознании. И не от трезвых
расчетов или чувства толпы. Сколько потом ни убеждало телевидение, что
никто по демонстрантам стрелять не собирался, что никакой опасности на
самом деле не было и все рассказы очевидцев – преувеличение, я видел
злобные рожи тогдашних хозяев страны, видел и оружие, направленное на
невооруженных людей. Страх исчез, потому, что подошли сроки, плод
созрел, кончилась сссэрия...
Наблюдая через полтора года из Дрездена по телевизору события августа
1991-го года в Москве, я знал – путч не пройдет, москвичи и приезжие,
окружившие Белый Дом, не отдадут страну банде говнюков с трясущимися
руками и запойными мордами.
(Отдали, отдали, только позже. В новые, не менее нечистые, кровавые руки гебильных подполковников...)
Увы,
Россия не умеет пользоваться плодами своих побед. Ни стойкость русских,
ни их добросердечие не помогают. Теория систем берет свое. Не может
великорусский динозавр, мыслящий как кретин и двигающийся как
паралитик, выжить среди маленьких шустрых и умных зверьков. Надо
разделяться на мелкие государства, способные на приспособление к
изменяющемуся миру. Отражающие разнообразные интересы их народов.
Сиамских близнецов можно с большим трудом разъединить хирургическим
путем, но они не могут сделать этого сами – история не знает примеров,
когда гигантская империя разделила бы себя сама, добровольно. Без
помощи скальпеля. Самозакобаление и реакция, следующие за недолгими
периодами относительной свободы – единственная закономерность в
историческом существовании России. Уже через несколько дней после путча
стало ясно, что Ельцин не способен решать исторические задачи, вставшее
в тот момент перед страной. Что русские люди в своем подавляющем
большинстве лишены чувства гражданственности, не имеют и не хотят иметь
понятия о демократическом устройстве государства и связанных с этим
правах и обязанностях. Что даже слаборазвитое мещанское общество
невозможно построить в застрявшей в архаическом патернализме России,
которой всегда надо кого-то давить, кого-то грабить, с кем-то бороться,
от кого-то избавляться, кого-то воспевать, кому-то – подличая
подчиняться.... Что грядет захват кучкой расторопных негодяев
национального достояния, локальные войны с тысячами жертв, ограбление
природных ресурсов, экологические катастрофы, снижение рождаемости и
повышение смертности, восстановление господства КГБ, слияние
государственных и криминальных структур, антизападная внешняя политика
итд....
А в недалеком будущем нас всех ждет новая тоталитарная Россия, угроза для существования жизни на Земле.
Все в очередной раз пошло к черту. Следующие за путчем 10 потерянных
лет Россия прожила не в историческом времени, а в каком-то мучительном
безвременьи. Население ее уже и не ждет ничего хорошего – лишь бы не
потерять, что имеешь.
Они готовы жить в тирании. Единственное, что осталось от славного
времени надежд, несмотря на горечь разочарования, это души, свободные
от внутренних сталинских стен страха. Люди, живущие пусть и скверной,
но не раздвоенной жизнью.
Через 15 лет после путча Путин с своими сатрапами заново отстроили
стену страха в сердцах россиян. На том самом месте, где стояла прежняя,
сссэровская. Многие вздохнули с облегчением...
МОСКОВСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
(путевые заметки 2006-о года)
Вылетел
из Шёнефельда. Как будто из серой глубины поднялся, наконец, на
поверхность моря. Тут царствует холодное Солнце. Плазма-голубизна. Нет
земли, а есть только пустота пространства, сияние вечного дня и
облачная вата.
Весь полет проболтал с двумя соседями. Импозантный
торговый еврей из Одессы не мог остановиться, когда начинал говорить. А
начинал он всегда так: «На это я вам вот что скажу...» И говорил,
говорил. Сравнивал Сингапур с Шанхаем. Одессу с Киевом. Вращал
коричневыми масляными зрачками. Улыбался застенчиво. Я его слушал, не
прерывал – за его любезность и доброжелательность, редкую для бывшего
советского человека.
Все речи среднего еврея это или замаскированная или открытая похвала
самому себе. Или я несправедлив к евреям и человеческая речь вообще
есть феномен самовосхваления, самоутверждения тленного тела, духа,
слова в «глухонемой вселенной»?
Второй еврей был молодой, лысый, симпатичный. Убежденный киевлянин. Рассказывал о том, сколько нас вернулось из Израиля. Раньше модно было уезжать. Теперь – возвращаться.
«Я уехал и квартиру на Подоле продал за десять тысяч, а теперь я
приехал и хочу квартиру свою назад. Покупаю. Я плачу за нее двадцать
тысяч. И живу. И все довольны. А цены на недвижимость растут», –
восклицал он восторженно-печально. «А на это я вам вот что скажу...» –
откликался первый еврей и говорил двадцать минут без пауз, похлопывая
меня по плечу, заглядывая в глаза и застенчиво улыбаясь...
Первое
впечатление от ноябрьской Москвы – холод, вонь и грязь. Вонь от
выхлопных газов и всеобщая безобразная грязища. Вонь и грязь явно
доминируют и в сознании московских обитателей. На улицах суета,
грубость, хамство. Высокомерие сильных – богачей, чиновников и их
многочисленных холуев – шоферов, охранников.... Злоба и отчаянье бедных
и слабых. Тупое смирение. Есть и милые, родные, прекрасные лица. Этих
жалко. В какую еще передрягу втравит их сушасшедшая Родина?
Встретил
в троллейбусе таджика из Душанбе, перешедшего в православие. Внешний
вид – террорист. Бородища. Верит в Христа с той же убежденностью и
фанатизмом, что и его братья мусульмане в Магамета. Выражение лица как
у Спаса в силах. У, бля, зашибу! Попляшете вы все у меня на раскаленной
сковородке! И вечный траур.
Мой таджик – доказательство
приоритета возраста народа надо всем остальным. Мусульмане еще не
повзрослели. Подростки склонны к радикализму и насилию. Любая революция
делается их руками. Они – первые палачи и первые жертвы. Подростки
бунтуют против сильных дядей. Борются за самок и за место под солнцем.
За первородство, за благосклонность отца, за Бога.
Таджик сказал: «Не слушай никого, только свое сердце!»
Чтобы бы было со мной, если бы я жил по этой заповеди? Ничего бы не было. Я так и живу. Мое сердце молчит.
Звонил
первой жене. Минут сорок болтали. Все, вроде, было хорошо. Но вот ведь
странность. Расстались мы двадцать пять лет назад. Многое за это время
пережили. Но по отношению друг к другу остались прежними. Соперниками.
Кидаемся друг на друга как петухи. И клюем, клюем...
Люди
действуют, говорят, даже чувствуют – по каким-то навязанным им жизнью
схемам. Свою первую жену я люблю до сих пор. Но никогда не признаюсь ей
в этом. Написать могу, а подумать – страшно. Получается, что я – не
«я». Вместо меня говорит кто-то другой. И живет. Кто?
И так во всем. Самих себя мы не понимаем. Проживаем чужую жизнь. Тратим жизнь на чепуху. Гоняемся за призраками...
Был
у Даниловского монастыря. Видел новообретенные мощи. Новые иконы,
написанные по канонам средневековья. А иногда и в пошло-реалистической
манере. Современное православие – старушечье суеверие. Действует только
на кликуш и на несчастных, тоскующих по небесному хлыстовству,
интеллигентов. Во дворе монастыря казаки какие-то разуливают
самопровозглашенные. Хорошо еще без шашек и газырей. В самодельных
папахах. Киргуду и бамбарбия.
Посетил подругу жены Соломинку.
Перенесенное страдание (раковая оперция) пошло ей на пользу. Говорила о
других людях почти без злобы. Соломенка истово верует, но при этом
отдает дань и социологическим, исключающим влияние небесных сил,
теориям.
«Элиты распоясались. Показывают сейчас всему миру, кто в доме хозяин.
Кончится это плохо. Глобальным катаклизмом на шарике».
Кончается все всегда плохо. Соломинка женщина профетическая. Как многие
другие жители Совка, она проектирует свою неудавшуюся жизнь на мировую
историю.
Из монастыря поехал на трамвае к Павелецкому вокзалу. В трамвае сидело
несколько пьяных, багровых, страшных людей. Пять остановок ехал сорок
минут. Пробки. Замарал пальто.
Безуспешно
пытался зарегестрировать мой немецкий паспорт. В приглашении написано
ясно – прибыть в трехдневный срок на приглашающую фирму и
зарегистрироваться. Адрес фирмы: Новинский бульвар, дом один. Приехал.
Неприятно поразило – не было там дома номер один, а был – один, дробь
два. Захожу в туристическое бюро.
«Простите, где тут фирма Бизнес интернешинел?»
«Понятия не имею».
«А где дом один, без дроби?»
«Понятия не имею».
Захожу в бюро переводов. Спрашиваю про фирму.
«Не знаем мы! Ходят тут, ходят целый день. Фирмы всякие ищут,
спрашивают, работать не дают. А мы вообще не на Новинском...»
Спросил и у милиционера, стоящего перед входом в банк на проклятом Новинском бульваре.
«Не из Москвы я. Что тут, как тут – не знаю. Понаставили тут фирмов!»
Понимая, что жизнь абсурдна и страшна, если ожидать от нее какой-то
логики, обошел все шестнадцать учреждений в доме один, дробь два. Ни
один человек мне ничего внятного не сказал, ни один не скрыл
раздражения. Ни один не помог. Поехал домой, на Ломоносовский. Позвонил
в проклятую фирму. Оказалось, у них принтер старый, иногда не
пропечатывает цифры. Настоящий адрес – Новинский 11.
На следующий день поперся снова. После получасовых блужданий нашел
искомое бюро. Вся фирма – три человека. Любезная девушка объяснила мне,
что, согласно новым правилам регистрации, я должен идти в милицию по
месту временного пребывания. Подать там заявление от имени принимающего
меня на частной квартире лица. Завизировав заявление, ехать в ОВИР и
получить там регистрационный бон. Я обозлился.
Спросил: «А нельзя ли без ОВИРа, без милиции и без частного лица. Лицо
это живет в сейчас в Италии и участвовать в столь важной для Российской
Федерации процедуре, как регистрация прибывшего в Москву на шесть дней
иностранного гражданина, никак не может».
Глубоко вздохнув, девушка произнесла: «Ну тогда мы сами все сделаем,
зарегистрируем вас так, как будто вы в гостинице живете. С вас 1500
рублей».
Знакомая картина – туфта, обман и обдираловка. Отдал ей деньги.
«Приезжайте завтра!»
Не отпускает меня Новинский бульвар.
Решил пройтись по Новому Арбату. Натолкнулся на суровую тетю, вещающую
голосом диктора Левитана: «Вот вы все мимо идете и не знаете, что в
этом здании, в подвале, публичный дом. Там содержатся восемьдесят
девушек на положении заложниц. Над ними издеваются новые русские и
заграничные богатеи. Слушайте, слушайте правду! Преступный
капиталистический режим олигархов и служащей им продажной путинской
власти превратил наш народ в сборище алчущих денег скотов. Без чести,
без совести. В преступную банду кретинов, насильников и эксплуататоров.
Все идет на продажу. Родители продают своих детей за границу. Там их
насилуют и убивают...»
Ушел поскорее от тети.
Зашел в Дом книги. Цены кусачие. Персонал не обучен. Девушки в
униформах скучают. Компьютер не знает, есть книга в продаже или нет.
Поражала широта репертуара. Кому было выгодно нас всего этого лишать? А
сейчас поздно. Другое время. Хорошая книга никому не нужна. Нужно
развлечение.
Купил русский орфографический словарь. Когда платил, кассирша заметила
горько: «Как у вас денег много! Тут работаешь, работаешь. С утра до
вечера. Всю жизнь. И ничего не наработаешь! А они, вишь, приходят, у
них денег – полный рукав».
Я разозлился.
Сказал ей: «Тут у вас веревки крепкие, добрые. Привяжите к люстре и удавитесь!»
Кассирша злобно глянула в мою сторону, искривила лицо, а потом вдруг
заплакала. Тяжело и жутко. Опять я виноват. Кассиршу обидел.
Поймал машину. Шофер выглядел как этнический кавказец.
«Вы грузин или армянин?»
«Пополам, оба».
«Значит, исходя из современной политики российского государства, надо
одну вашу половину выслать в Тифлис, а вторую в Ереван».
Шофер рассмеялся и рассказал: «Я закончил в семьдесят пятом
геолого-разведочный. По распределению поехал в Сургут. Там до сих пор
живу. Там дети. Там мой дом. Меня в Москву послали от фирмы.
Зарабатываю всего пятьсот баксов. А тут однокамнатную квартиру снять –
пятьсот стоит. Вот и ишачу. Да еще и гонения на грузин начались. Вы
скажите, чего он к нам привязался? Кгбешник. Зачем оскорбил народ? Три
раза меня останавливали, документы проверяли. Один раз, ни слова не
говоря, в милицию отвезли и побили. Все деньги взяли, пятнадцать тысяч
рублей, и выпроводили. Сказали, побежишь жаловаться, узнаем, найдем и
все кости переломаем. А нам за это ничего не будет. Мы для них не люди.
Они нас так и называют – звери! В Сургуте лучше».
Приехал домой. Включил телевизор. Показывали какие-то драки между
солдатами. Диктор говорил сурово-ласково: «Во время смотра солдаты
выказали патриотизм, стойкость, готовность поразить врага в любой точке
мира. Поэтому и называют наш спецназ – лучшим в мире!»
Вот идиоты! Какими были, такими и остались. Все патриотизм выказывают.
Сами себе мозги промывают. Это русским государственным людям также
привычно как уткам и лебедям перья чистить.
Был
сегодня на Старом Арбате. Холодно. Минус три, влажность сто процентов и
ветер дует. Спасибо английскому пальто – защитило от стужи. Не
выдержал, зашел в сувенирную лавку и купил палехскую шкатулку за пять
тысяч рублей. Ничего с собой поделать не могу – каждый раз шкатулки
покупаю. Дарю потом людям, которые их не ценят и не понимают. А эту
красавицу шкатулку себе оставлю.
Рождество. Письмо чистое. Краски
нежные. Бриллиант. На черном лаковом фоне горки иконные желтые, охряные
и зеленые. В них – «пещеры». На заднем плане русский конфетный город.
Дерево оливкое пышное. Два ангела золотокрылых перед запеленутым
младенцем преклоняются. За люлькой телец с телицей, царство животное
пришло поклониться младенцу. Богородица в красном лежит, на три
расцветших цветка смотрит. Три цветка – Троица, рождением младенца
полноту обретшая. Иосиф – могучий как Илья Муромец – смиренно рядом
сидит.
Вот она, русская идея, на ладони умещается. Светится вся, переливается.
Черный фон это русская угольная жизнь. В ней чернота беспросветная,
беспримесная. Жирная. Из нее цветной кристалл рождается, сказочный
вертеп. Святая плазма на антраците сублимирует. Сладостный мир.
Умиленность. Картиночка. Для сердца и для глаз отрада.
От
Арбата к Манежу пошел. Вот тебе и на! Уже новый выстроили. Быстро. Два
года назад только обгорелые стены стояли. А внутри, в подвале – Дом
фотографии. Пиршество. Подземная галерея, зал размером с футбольное
поле. Нашел там фотографии Мохорева. Вот мастер. Как Вампилов – на
совковом материале милых людей показывает. Эротика милосердная. Редкий
дар.
От фотографии – к картинам.
Парк культуры.
Мост. Дом художника, огромный сарай для искусств. Тут много, много
цветастых картин висит. Эти произведения бывших советских академиков
ничего кроме раздражения не вызывают. Нет в них ни иконныой силы, ни
палехской нежности и упрямого декоративизма. Нет в них и духа модерна.
Так. Застряли люди в Совке. Даже не застряли, а сами себя туда
поместили. Как рыбок в аквариум. И плавают там с Шишкиным и Куинджи. А
об океане и не мечтают. Грустно и поучительно. У Палеха – мастерство.
Мир этот, конечно, ремесленный, энтомологический, но честный. А у
современных русских айвазовских нет ни мастерства Айвазовского, ни
пронзительности Саврасова, а только упрямство, серая мастеровитость, не
осевшая муть оптической реальности, от которой они так и не смогли
оторваться.
Был
на пятидесятилетии Второй школы. Торжественный вечер в бывшем Дворце
пионеров. Так себе представление. Потом в школе тусовались.
Какая
радость старых друзей повидать! Из нашего класса было всего пять
человек – Жек, Апоня, Аська, Мо-ва и Ко-жи... Жалко, что так мало. И
учителя наши не приехали. Не было ни Германа, ни Фела, ни дяди Яши. На
Шефа смотреть больно, так постарел, скукожился. Но все еще сдержан и
галантен. Школьники этого больше всего в нем и боялись – сдержанности.
Внутреннего спокойствия и достоинства. На этом фоне наши шалости и
гадости особенно хорошо были видны. Внимательно слушал речи и
выступления на вечере. Не концерт меня интересовал, а отношение
«оставшихся» к современному политическому режиму в России. Быстро понял
– его боятся. Как всегда на Руси царя и опричников боялись, так и
сейчас. Формы – и режима и страха перед ним, конечно, изменились,
мутировали, но суть осталась. Не страна, а репрессивная пирамида.
Только из-за этого уехал бы и сейчас. Слишком часто эта пирамида
превращалась в лезвие, которое резало по живому. Не понимаю оставшихся.
Особенно тех, которые могут покинуть страну. Охота им это
шизофреническое пойло хлебать?
Смотрел новости. О ракетно-бомбовых ударах в Чечне рассказывают без
стеснения, как будто это не Россия, а Гондурас и умирают там не
граждане России, а зулусы японские.
Плохо то, что россияне привыкли к запаху смерти, коктелю из казенных сапогов и выхлопных газов.
Сложите вместе отчаянье обнищавшего пенсионера, ужас обывателя,
постоянно нарушающего закон, чтобы хоть сколько-нибудь заработать, и
радость неправедно разбогатевшего нувориша. Добавьте к этому тухлую
красную рыбу, полугнилые пельмени, хамство и грязь в общественном
транспорте, антисанитарию в магазинах, бычьи глаза всяческих
охранников, омоновцев, полуразрушенные дома, астрономические цены на
жилье, запах кошачей мочи в подьездах, лживое высокомерное телевиденье
– и вы получите московскую жизнь.
Бывший друг заявил мне, что мое отношение к Москве это только рефлексии
ослабевшего интеллектула. Нет у меня рефлексий! Только констатации.
Ослабел, действительно, мой кишечник в борьбе с красной рыбой и
пельменями. Два дня лопал, лопал. Потом догадался, что рыбка-то, с
душком, а пельмени нечисто сделаны.
И нос мой тоже ослабел от постоянного обоняния выхлопных газов. На
шестом этаже шикарного дома на Ломоносовском проспекте нельзя было
форточку открыть, так воняло. И вот, что странно – цена многих квартир
в сталинских домах подбирается к полмиллиону долларов, а подъезды в них
грязные и вонючие, зачастую и сами квартиры выглядят как трущобы.
Меня спросили – где это ты ощутил «имперскую вонь»?
Я ответил – вы, господа, ко многому так привыкли, что и не замечаете
вовсе, где и как живете. Вся Москва – скопление имперской вони.
Посмотрите, как в ворота Кремля въезжают лимузины сатрапов, как
разгоняют менты пеший народ и перекрывают дороги, отчего обычные люди
должны стоять в бесконечных пробках. Улицы, стены, полы, потолки –
грязные, обшарпанные. В метро душно, там воняет потом и перегаром.
Владельцы не по чину шикарных мерседесов и бмв наглы и высокомерны. Про
откаты, криминальное обналичивание я уже и не говорю. Про
свирепствующий СПИД и тотальную наркоманию тоже. А тут еще и
политические убийства начались, одно другого страшнее и гнуснее.
Женщину убили красивую. И бесстрашную. Критика режима отравили в
Лондоне. Это все и есть «имперская вонь». Смеются. Дурак мол, что с
него взять?
Долго
говорил с бывшим другом. Умный парень. Три часа хвалил новую Москву и
самого себя. Он и профессор и гениальный писатель и успешный бизнесмен.
По всему миру ездит. Хочет купить остров в тропиках. Путинским режимом
доволен. Я ему посоветовал купить островок рядом с Соловками – не
далеко ехать будет...
К хвастовству я отношусь спокойно и успехи
друга меня радуют. В его речи проскальзывало, однако, что-то особенное,
наше, русское – желание пусть косвенно, мягко, но смешать собеседника с
грязью, дискредитировать его жизненную позицию. Ну что же, я ведь и сам
такой. Я не отвечал, помалкивал, потому что хотел понять. Но так и не
понял. Как можно быть довольным Путиным? От одной его злобной хари
вытошнить можно. А моему другу он нравится.
Был
в Кремле. На входе проверка. Все металлическое – клади на стол и шагай
сквозь магнитную арку. А внутри крепостных стен иди только по
дозволенной полосе. Шаг в сторону – свисток и окрик милиционера.
Лагерь. Политическая структура России оставляет на всем свои отпечатки.
Структурирует жизнь. Топай где положено, а в политику не лезь.
Успенский собор. Снаружи – упрощенный до тривиальности собор святого
Марка в Венеции, внутри – палехская шкатулка. Зато старые иконы это
что-то настоящее. На них божественное находит материальное воплощение.
Святой Георгий красный. Богородица на обороте. Проняло меня крепко.
Насквозь. Странно, в Бога не верю, а пронимает. До оцепенения. Такое
восхищение. Такая радость, что вот оно, чудо – смотрите, здесь, перед
вами. Значит, есть еще не высохший источник в душе! Не все перегорело.
Вышел из собора на площадь и все прошло, фонтан живой воды бить
перестал. Еще гаже показались лица туристов, еще злее рожи топтунов,
охраняющих свою державную крысу.
«Человек это загадка» – справедливо заметил защищающийся от нападок,
безденежный эпилептик Достоевский. Об этом я думал, когда ехал в
Измайлово, покупать еще одну палехскую шкатулку.
«Зачем тебе еще одна шкатулка?» – спрашивал я себя. Тоскливо осознавая,
что через десять минут приеду на дурацкий рынок сувениров. Буду искать
шкатулку, найду и куплю. Увезу ее домой, а потом не буду знать, что с
ней делать. Подарить жалко. Не потому что жалко. А потому, что никто
уже давно материальные предметы не ценит и не любит. Да еще – пятьсот
туда, пятьсот обратно. Прав был огорченный писатель. Загадка. Спасибо
еще, интересный шофер попался. Бывший военный. Воевал в Анголе, в
Афганистане, в Чечне. Командир вертолетного звена. Находка! Вот,
оказывается, для чего я в Измайлово еду. Чтобы по дороге одну историю
проверить.
«Знаете, я тут недавно в Германии маленький рассказ опубликовал, про
войну афганскую. Мне в восьмидесятых один ваш коллега рассказывал, как
там наши солдаты женщин и детей огнеметами сжигали. Я только
перессказал, что слышал. А мне говорят – преувеличение. Выходит, я на
мою бывшую родину клепаю. Могло такое быть? Огнеметами?»
Шофер рассмеялся.
«Да запросто. Я, правда, огнеметом не работал, но ракетами мы деревни с
жителями не раз сжигали. По инструкции – стрелять надо было с трехсот
метров высоты. А мы с пятидесяти хреначили. Удобнее, видишь куда ракета
попала, меньше вероятность, что тебе зад из автомата обжарят. После
такой стрельбы все ветровое стекло у вертолета в крови. Обрывки кожи и
глаза налипали. Как их внизу ракетами разнесет, так ошметки тебе прямо
в рожу летят. И поди разбери, мирные это жители или душманы. Всех
лупили. А глаза эти и кровь солдаты на базе водой из шлангов смывали.
Каждый день. Часто попадались и детские глаза. А вы говорите –
огнеметы».
Вот так всегда. Реальность еще хуже литературы.
Обратно
ехал на такси с разговорчивым таксистом. Это был недалекий, курносый
дядя с слезящимися глазами. Шестидесяти лет. Говорил он всю дорогу от
Измайлово до метро Университет. Я старался ему не мешать. Поощрял его
вопросами.
«Да, масоны всем правят. С царских времен. Ведь тогда
как было? Банкиры все евреи. Их деньги, их проценты. Но царского добра
не трожь! Они царя ограбить не могли. Так революцию устроили, царя
расстреляли. И вообще всем завладели. Вы думаете, Ленин кто? Бланк он.
Жид. Троцкий – Бронштейн. И Горбачев и Ельцин тоже евреи. А Березовский
и Гусинский сообразили – на власть стали тянуть. Ну им дали еще денег и
из страны поперли. А Ходор, тот вообще президентом заделаться хотел.
Его раз предупредили – не лезь, жидюга, в политику. Два предупредили. А
потом, когда он уже улетать намылился – хвать за жопу. И посадили.
Потому что, если вор – сиди и бабло пили, а на Путю не тяни.
Вы знаете, кто таксопарки разгромил? Лужков. Настоящая фамилия Кац.
Сколько домов понастроили. А дороги только для подъезда к рынкам.
Строят, строят. Москва пухнет. Черных везде толпы гуляют. А транспорт
стоит. Третье кольцо, зачем оно? Для торговых центров только! Ни такси
ни скорая до места добраться не могут. Скоро все в небо полетит.
Я стою сейчас на точке. В Измайлове. Мафии деньги за нее плачу. А кто
хозяин точки? Опять еврей. Мильчик, козел тот еще. Носатая харя. Ух,
гадкий. А раньше так было – ты выезжаешь на рейс, плати диспетчерше
двадцать копеек. Ты еще ничего не заработал, а уже – плати. Я был
шляповозом. По Москве мотался. «Шляп» развозил. Шляпа, известно, больше
двадцати копеек не даст на чай. Бывало иногда – целый день мотаешься, а
привезешь пять рублей. И холостого пробега сто километров. Была тогда
такая штука – две иголки вставляли умельцы в счетчик. За иголки тоже
платили. Я учился только шесть классов, без образования. Всю жизнь
шоферить хотел. В такси, чтобы. Люблю с пассажирами разговаривать. Один
раз посадил я одну шляпу. В семидесятых годах было. То ли армян, то ли
азер. Говорит, я тебе бутылку коньяку дам вместо денег. Я взял,
интересно. Ну и че? Выпил на следующий день, с женой, братком и
напарником Вовочкой. Жена кормила тогда сына моего младшего, Антошку.
Он потом в пятнадцать лет разбился насмерть на мотоцикле. Она этот
коньяк только пригубила, а я, браток мой Аркашка и сменник выпили
бутылку. И начало нас часа через три крутить. У жены менструация
началась и две недели лило. У меня глаза чуть не вылезли. Аркашка
блевал целый день, а сменьщик мой, Володька, как бык здоровый, даже в
больницу попал. Левую сторону у него парализовало. Вылечили. Только
после рот у него дергался. Древесный спирт был в том коньячке. А сейчас
люди вообще как черви от ядовитой водки дохнут. Льют в бутылки чего
попало, этикетки фальшивые наклеивают. Известное дело. А евреи всем
этим управляют. Из ложи. Есть такая всемирная ложа. В Иерусалиме. В
храме ихнем собираются, в убежищах атомных. Понастроили там. И
управляют оттуда. И Ходор там был. И Путин. А сменьщик мой, Володька,
тот с лестницы упал. Дома. Сломал ребра, большой палец и нос. А
накануне мне сон про него приснился. Будто он один в комнате большой.
Стоит просто. Я проснулся. А он мне звонит, Коля, говорит, приезжай
скорей, я с лестницы упал, мне нос начисто снесло. Я к нему поехал, а
по пути аварию сделал. Меня сменщик без носа ждет. А я ментов
дожидаюсь, мне весь зад другое такси разбило. Так он потом без носа и
жил. И рот у него дергался. Убили его в начале девяностых. Случайно.
Разборка у бандитов была с ментами. Его и зацепили. Из автомата,
кажись».
Как
мне уезжать – естественно туман мертвый. Ни зги не видать. Шофер такси
не видел светофоров. Я побаивался, таксист только смеялся. «Это разве
туман? Это молоко, а бывает и сметана!»
Высадил меня во Внуково
прямо в грязь. Я вылез, почистился, пошел на регистрацию.
Зарегистрировался, прошел контроль. Перед посадкой зашел в беспошлинный
магазин. Оставалась у меня одна бумажка – тысяча рублей. Смотрю, –
стоят на полке коробочки Шанели. Ага, думаю, вот подарок для дочек или
жены. Сам в руки просится. И за шкатулки не стыдно будет. Шанель!
Черная шаль, смуглая рука в браслете, шик-титаник! Купил, спрятал в
сумку.
Вышли на улицу. Туман еще гуще сделался. Зашли мы в длинный автобус. И
простояли в нем полчаса. Никто нам ничего не сообщал. Водитель ушел
куда-то. Туман. Никого из официальных лиц нет рядом. Что делать? Прошло
еще полчаса. Немцы начали роптать. А русские ждали терпеливо. Им не в
первой. Я думал: «Вот оно. Иные через повешение. Другие от старости. А
я, стало быть, через туман».
Почему я на родине все время о смерти думаю? Да, толстый, холестерин,
неврастеник. Трус. Но тут другое. Глубоко совковое. Не верит раб, что
он свободен. Как животное, которое на волю отпускают. Клетка открыта, а
зверь, сидит, бедный, сжавшись в комок, в грязном углу, трясется.
Думает – побегу, тут-то меня и пристрелят. Охотники. Наблюдатели
вечные. Они.
Ты уехал, стал гражданином свободной европейской страны. Горд как
страус. Иностранец! Мечта идиота. А в душе – ты до сих пор не веришь,
что родина тебя на свободу отпустила. Трепещешь и мести ждешь. Вот она
месть – туман. Не отпустит тебя Москва. И не рыпайся. А не туман, так
самолет. Поломка, взрыв. Пилот неграмотный. Арабы-террористы. КГБ.
Кроты. Шпионы. Или усталые, небрежные лоцманы. Тухлая рыба. На худой
конец – неосторожные курильщики в туалете.
Влезли, наконец, в наш аэробус. Пилот объявил, что задержка произошла
не по его вине. «Нам не давали сесть. Заставили зачем-то кружиться над
Москвой».
Я успокоился. Пронесло на этот раз. Достал из сумки серебристую
коробочку Шанели. Полюбоваться. Представил себе, как вручу её дочке.
Любовался-любовался, но что-то мешало, а что – сам не знал. Тупой.
Догадался. На коробочке было написано – «лосьон употреблять после
бритья... Для сухой мужской кожи».
ВЕЧЕР ЛИТВИНЕНКО
Мама поучала меня: «Ничего никому не обещай. И вообще, засунь язык в задницу!»
Я всю жизнь нарушал эти мудрые правила. Меня ловили на слове, позорили.
Вот и сейчас – черт меня дернул обещать Б-ву, что напишу про фильм и
презентацию книги о Литвиненко на проходящем в Берлине Международном
Литературном Фестивале. И не просил он меня об этом, сам напросился...
А теперь, не знаю, что писать, как писать. Книгу я не читал, только
авторов видел. Никакой информации, одни эмоции. Распласталась белая
страница на мониторе, как простыня. И нет на ней даже пятнышка,
зацепочки, чтобы прицепиться и буковками простынку прострочить.
Тишина. Только комп вентиляторами шуршит. Работает. Он работает, вентиляторами шуршит, а я... А мы...
Мы живем еще. Дышим. А Литвиненко – мертвый. И Политковская. И
Щекочихин. И Старовойтова. И многие, многие другие. Все, кто хотел
правду сказать. О путинской педофилии, о взрывах в Москве и рязанских
учениях, о наворованных чекистами миллиардах, о Чечне, Курске, Нордосте
и Беслане...
Началось это с подлого убийства отца Александра Меня в сентябре 90-го.
Что-то в этом преступлении было особенное. Послышалась в нем загадочная
нота нового времени. Фальшивая нота...
Даже не нота, а скрип, хруст. Россия расчерчивала костями подданых новый круг смерти.
Решил тогда – пора, пора сматывать. Не хочу больше вариться в этом
протухшем бульоне... Не хочу быть палачом, предателем или узником.
Стану лучше немцем.
Приснился
мне в ночь перед фестивальным вечером сон. Будто еду я по аэродрому. По
взлетной полосе. Ночью. Полоса во все стороны разбежалась. Может, всю
Землю покрыла. Дождь в воздухе висит. Лужи. Еду я или мой задрипанный
лирический герой или двойник или хрен-его-знает-кто почему-то в
открытом джипе. В американском. Времен войны. В компании каких-то
гнусных темных типов. Кто такие? Демоны? Нет, скорее гебилы. Куда едем?
Зачем? Гебилы поют сиплыми голосами – мы едем, едем, едем, в далекие
края, хорошие соседи и добрые друзья...
А мой паршивый алтер эго им подпевает.
Шутки в сторону! Я пленник и везут меня к самолету, чтобы с Родины
выслать. С какой такой Родины? С той самой. А я хоть и пою, но трясусь
как кролик. Неужели посадят в самолет?
Самолетов вокруг – яблоку негде упасть. Все с пропеллерами. Размером
самолеты с пятитонку. Не больше. Детские как бы. И сделаны из толстой
резины. Колеблются противно так... Дырки в них рваные. Из дырок
марсиане смотрят. Светятся в темноте их красные глаза. Приглашают,
тихо. Иди к нам! Мы тебе коржик подарим, с тыквой и яблоками,
объеденье!
Подъезжаем к какому-то самолету. Никак Геркулес. Только маленький. Тоже
из резины. Вылезаем из джипа. Подался я было к самолету. Остановили
гебилы. Встали вокруг меня кругом. За руки взялись и прыгать начали.
Вместе. И запели медленно и тяжко – прыг-скок, прыг-скок, баба села на
горох... Попробовал из круга выдраться. Отпихнули грубо. Один просипел
мне – прыгай! И я начал с ними прыгать.
Попрыгали, перестали. Всучили мне большой сверток, сели в джип и
уехали. А я со свертком в резиновый Геркулес полез. Входа не было.
Только какой-то лаз в хвосте. Карабкался, карабкался... Сверток впереди
себя толкал. Занял место на откидном сиденье, у незастекленного окна.
Сверток на колени положил.
Марсиане дали мне коржик. С тыквой и яблоками. И вот, жую я коржик,
вкуусно, но тянет меня посмотреть, что там, в свертке. В окошко
поглядел – вокруг нас полоса пустая. Только джип стоит невдалеке. Все
гебилы из него вылезли, курят, посмеиваются и в мою сторону
поплевывают. Ждут чего-то. Не удержался, развернул сверток, а там
голова Литвиненко. Живая. И говорит мне голова: «Я – бомба, бомба,
бросай меня скорее...»
Мне муторно, страшно. Кидаю голову в сторону джипа и гебилов. Прямо
через иллюминатор. И вижу, как она катится по асфальту, касается
заднего колеса машины и взрывается. Огромный огненный шар на вытянутой
ножке висит над полосой...
Зашел
перед отходом в интернет, на «Грани», новости проглядел. Вот тебе и на!
Правительство в отставке. Испуганный диабетчик Фрадков, лизнув
напоследок плоскую задницу президента, ушел. И все правительство с ним.
Ушел, но остался. В ожидании смены. Которая не замедлила появиться. И
какая достойная смена! Бывший главный осеменитель свиносовхоза
«Питерское раздолье», первый секретарь Мухосранского Горкома КПСС,
товарищ Зубков. Кремлевская кликуха – Совхознавоз. Старенький. Стало
быть, поправит полгода, закашляет, заскулит, на пенсию попросится.
Уйдет. И осиротеет Русь. Все заплачут. Как на Девичьем поле плакали...
Тут раздадутся призывы, вначале робкие, а потом крещендо, где Вий?
Позовите Вия! И он придет. Вылезет из лубянского подземелья, весь
обросший иностранными денежными знаками, с железными дзержинскими
веками на бесцветных глазках.
А интеллигенты всполошились,
взъерошились... Поздно, котятки, царапаться. Прозевали вы свое
времечко. Теперь тягомотина доооолго тянуться будет. Пока сяо-мяо не
придет.... И забеременеет кузнечик. И заалеет восток.
По
дороге на фестиваль прошли мы с подругой по Фазаненштрассе. Шик, блеск,
красота. Зашли в галереи. Объясните мне, всезнайки, почему дома,
фасады, машины – шик, блеск, красота, а искусство в светлых, просторных
галереях – гадость, ложь, подлое повторение давно, еще в шестидесятых
годах, прожёванного материала. Упражнение в цинизме. Удальство мертвых
душ. Что стало с искусством? Почему художники потеряли уважение к
форме, к глубине, к поверхности. Ко времени, которое скукожили, к
пространству, которое сжали до мнимости. Нет больше ни мастеров, ни
учеников, ни умения, ни соревнования. Кого захотели невежи-галеристы
сделать гением, тот и гений. А если у тебя нет денег – извини,
подвинься, никому твое мнение не интересно. Помню, кормила сестра
морскую свинку и черепаху свежей белой капусткой. Так свинка все время
толстым задом маленькую черепашку от капусты оттесняла. Вот так и в
современном искусстве – оттеснили денежные мешки настоящих мастеров от
денег, галерей, выкинули из времени и пространства и жрут, чавкая, свою
черную капустку сами. А зритель на «новое искусство» и смотреть не
хочет...
Перед
кино вспоминал картинки новостей прошлого года.... Литвиненко на
смертном одре. Желтое измученное лицо. Глаза уже туда смотрят. Отравили
полонием. Был такой придворный негодяй. Дочку-красавицу как приманку
использовал. За занавеской подслушивал, сволочь. За что его в таблицу
всунули?
Один грамм полония убивает миллион лошадей. А что
делать, если его на твоей родине тонны? Одни Полонии да Розенкранцы. А
лошадей больше нет. Что делать, если сам воздух твоей страны пропитан
ядом раболепия и презрения к бескрылым курочкам? Ты его в легкие... А
он их травит, превращает в дрожащие гнойные жабры... Вот и стали люди
ершами.
Маленький
зал в пристройке. Публика культурная. Интеллигентные женщины,
страдающие несварением желудка. Выражение лиц – знаем, слышали,
понимаем и вашего, как его, Пушкиногоголя читали. Архипелаг Кулак. И
фильм видели. Роль Маргариты исполняла Мадонна. Небесно!
Кроме
женщин – несколько косолапых волков, гебистов из российского
посольства. От этих особенным холодом веет и бесконечной наглостью.
Почему Запад разрешает толочься тут всему этому сброду? Ссаными
тряпками гнать нечисть назад, на Лубянку, в их гноехранилище, в волчье
гнездо... Эмигранты, те хоть какое-то почтение имеют. К стране, к
культуре. А эти...
Появился режиссер Андрей Некрасов. Высокий, в кудрях. Русский Дартаньян.
Показали фильм. К сожалению, по-английски. А я английский со школьных
времен ненавижу. В каждом третьем кадре выныривал сам Дартаньян. Во
всех ракурсах. Задумчивый. Озабоченный. Глубоко сочувствующий. Еще
более глубоко сочувствующий. И еще немножко глубже...
Березовского снимали крупным планом. Неприятное лицо. Старческие пятна
и пятнышки, морщины, отвислости, не лицо, а шагреневая кожа. Портрет
Дориана Грея, тот, последний, ужасный...
Умный еврей, шармантный... Но гордыни в нем... Океан... Вот, что
деньжищи с человеком делают. А ведь на лице уже кладбище видно. И
крестики и звездочки и надгробья. Ухмылочка, еще одна, и еще одна,
покруче, легкое разочарование, жалоба, опять ухмылочка. Скользкий
дядя...
Показывал Некрасов и несчастную Политковскую. Красивая, печальная
женщина. Единственное, что я понял из ее английской речи – никому ее
работа не нужна. Не хотят русаки ничего знать про Чечню. Им так легче
семечки лузгать. Казалось, она предчувствовала смерть. И, может быть,
даже желала ее. Сколько можно орать в пустоту. Показывать убитых детей.
Взывать к милосердию, которого нет... Их же ни в чем не убедишь, они
давно уже перестали быть людьми, отупели. Воют только над своими. А на
других им плевать. Зачем горло срывать? Они все равно не услышат. Будут
и дальше тележвачку жевать, смоченную ядовитой путинской слюной.
Сидят напротив друг друга Некрасов и Литвиненко, тени фиолетовые на белый экран отбрасывают. Неудачная декорация...
То, что говорит Литвиненко, думающие люди моего поколения понимали шестнадцати лет отроду.
... КГБ-ФСБ – организация государственных бандитов, в прошлом
обслуживавшая партийных боссов, а теперь государственных начальников и
всех, кто хорошо платит... Занимается слежкой, шпионажем,
вымогательством, шантажом. Контролирует финансовые потоки и ресурсы,
крышует экспорт в Европу наркоты... Опасность для всего человечества...
От его откровений разило наивностью неофита... Догадался. Хорошенько им
послужив. Поработав в Чечне... Сколько же тебе понадобилось времени,
дорогой Саша, чтобы понять очевидное... Да и дошел ты до этих азов не
умом, а болящим телом.
Фильм закончился. Поаплодировали Некрасову. Заслуженно, хотя фильм был
серый. Задали несколько общих вопросов. На которые Некрасов также обще
отвечал.
Моя подруга, английским владеющая еще хуже меня, спросила шопотом –
зачем Литвиненко отравил Березовского? Неужели для того, чтобы сделать
приятное Путину на его день рождения? И что там была за женщина, вроде
бы полячка? Правильно, ответил я – это полячка, Марина Мнишек, дочка
короля Августа Сильнего...
После небольшой паузы приступили ко второй части.
На сцене установили стол. Вначале чтец читал книгу по-немецки. Минут
сорок. Я задремал. Затем миловидная вдова отвечала на вопросы. Ясно,
четко, эмоционально. Формулировки ее речи были явно отточены
многоразовым повторением. Марина Литвиненко борется за честь и
достоинство мужа. В конце выступления она заявила: «Если когда-нибудь в
России захотят узнать правду о том, каким был Саша, я поеду, я
расскажу...»
В том то и беда, что они знают, каким он был, за это и казнили...
После
вдовы выступал господин Гольдфарб, похожий на уменьшенную в значении
копию своего патрона Березовского. То же лицо. Те же гримасы,
ухмылочки, переходы от легкого презрения к доверительному тону, затем
к иронии и завуалированному усталому хвастовству...
... Господин
Березовский решил, что поддерживать оппозицию в России это выбрасывать
деньги на ветер... Через меня прошли десятки миллионов долларов... Надо
доказать западным странам необходимость скоординированного давления на
Россию... Как Рейган на СССР....
Все вроде правильно. Но почему неприятно его слушать? Как-то слишком
легко перечеркнул денежный мешок Березовский и за ним его подручный
Другую Россию. Оскорбив этим многих честных российских демократов.
Показал им шиш. Переложил ответственность.
Говорил Голдфарб умно, тонко, политично. Но ничего нового не сказал.
Почти в каждом его тоне слышалось зевающее высокомерие богатого, хорошо
устроившегося иудея. Капризная брезгливость интеллектуала. Рискуя
навлечь на себя гнев сверхчувствительного читателя, заявляю – этот
обаятельный гонор – главная причина ненависти к евреям во все времена.
Не их деньги, не их талант, даже не мнимая богоизбранность. Масляная
вкрадчивость... Трупный яд приветливости вечного жида.
А не наплевать ли тебе, дружок, на бывшего кгбешника и его семью?
По-немецки звучит твоя книжка как-то плоско, пресно. И сварганил ты ее
удивительно быстро. Спринтер.
По дороге домой говорил сам с собой.
Ну вот, посетил ты эту презентацию, посмотрел фильм. Прояснилось
что-нибудь в башке? Нет. Кто убил Литвиненко? Какой-нибудь гбешный
генерал, на которого Литвиненко, отличавшийся хорошей памятью,
компроматик завел. Или крупный чиновник. Начальник. Путинский банщик.
Или резидент в Англии. А может и сам Путин. Не важно, кто приказывал,
кто выполнял. Его убила Родина-Мать. Это главное. Послала этим сигнал.
Не только Березовскому, всем нам, эмигрантам, всему русскому Зарубежью.
Сидите тихо, или всех траванем. Будете корчиться, бляди! А нынешние
ваши хозяева нам слова не скажут.
Мы этот сигнал поняли. Другого и не ожидали. Все в порядке. Мир таков, каков он только и может быть.
В киоске у вокзала мы купили два вегетарианских дёнера с козьим сыром. Дома пили чай с медком.
Утром, за кофе, я спросил свою немку – что тебе из вчерашнего больше
всего запомнилось? Она ответила – элегантные туфли господина
Гольдблюма. Тебе такие не по карману...
АВГУСТ 1991 и ПУТИН
В
августе 1991 жил я в Дрездене, один, в поганенькой квартиренке, с
печным отоплением и старым гдр-евским черно-белым телевизором. Был у
меня маленький приемник "Сони" - слушал я по нему радио Свободу и
рисовал цветными карандашами на прекрасной шершавой акварельной бумаге
абстрактные композиции.
И вот, слышу - в Москве путч. Первая мысль - отрезан от семьи (жена и дочь были на даче у родителей на Урале).
Навсегда.
Боже мой, вот он, конец. Сейчас начнутся аресты. Расстрелы.
Посмотрел на путчистов - показывало Сиэнэн. Руки дрожат, глаза бегают.
Подумалось - нерешительные палачи. Перед смертью - еще и замучают.
Будут мстить семьям уехавших.
........
Потом случилось то, что случилось.
Я был первый и последний раз горд за свой, уже навсегда оставленный, народ.
Через четыре недели после путча Ельцин говорил так, что стало ясно -
все вернется на круги своя. Сменятся декорации, начальники, вынырнет из
первородной тьмы безобразный русский гламурный "капитализм", на
настоящий капитализм также похожий, как русский социализм был на
социализм похож.
Где-то в будущем замаячил в потусторонних тенях - отвратительный образ...
Кажется так сейчас.
Потому что чудовищным обратным потоком, грохочущей грязевой лавиной
затопила путинщина русское прошлое. Смыли ее грязные струи недолгую
перестройку, пробежали сквозь застой и оттепель, протекли по запотевшим
стеклам гулаговских лагерей… и дальше, дальше заволокло поганым дымом
особняки Наташ Ростовых и Татьян Лариных... и упали струи как в черный
водопад в пугачевскую жуть, в глубь малютину, в кощеево сердце. Вот уже
и запекшаяся кровь на мучениках-борисоглебах окрасилась черным...
И на самой перуньей морде показались знакомые воблиные глаза…
Берлин
“Наша улица” №152 (7) июль
2012
