"НАД ГОРОХОВЫМ ПОЛЕМ" РАССКАЗ МАРГАРИТЫ ПРОШИНОЙ

Маргарита Васильевна Прошина родилась 20 ноября 1950 года в Таллинне. Окончила институт культуры. Заслуженный работник культуры РФ. Автор книг прозы "Задумчивая грусть" и "Мечта" (издательство "Книжный сад", 2013). В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель 2012.

Маргарита Прошина

НАД ГОРОХОВЫМ ПОЛЕМ

рассказ

Лилиана так плотно сомкнула веки от ослепительного света, что увидела себя высоко на колокольне церкви Вознесения Господня на Гороховом поле. Маленькая такая девочка с двумя косичками, из которых выбивались короткие волосы, в светло-зелёном ситцевом с рисунком из книги «Незнайка в солнечном городе» платьице, которое ей сшила ко дню рождения мама, художник-модельер, умевшая шить лучше магазинных, где властвовал стандарт, а она всегда придумывала оригинальный крой  и отделку. Лилиана любила это милое платье на высокой кокетке с оборочками вверху и внизу по подолу. И вот она стоит на колокольне, а отец крепко держит её за плечи и шепчет на ушко, чтобы она не боялась высоты. Порывистый ветер, казалось, сейчас подхватит её и понесет, как пушинку над Гороховым полем.
Лилиана,  которой через неделю исполнится 39 лет, наблюдает через открытую дверь за тем, как мать и сестра, накрывают на стол. Сегодня её горячо любимому папе исполняется 65 лет.
Лилиана истощена болезнью.
Её некогда привлекательное личико с ямочкой на левой щеке осунулось. Брови, ресницы и волосы выпали после сеансов химиотерапии. На голове отрос мягкий ёжик  чуть больше сантиметра. От этого она похожа на озорного подростка. Тонкий нос и чёткая линия губ, горизонтальные, чуть закругленные брови только обозначены точечками коротких волос. Глаза выразительные, тёмные, искрящиеся любовью и добротой, стали еще больше.
Каждое слово отца было для неё законом. В университете изучала восточные языки. До болезни работала на иновещании диктором и переводчиком,  и мечтала о любви, иными словами, у неё не было никакой личной жизни.
Праздники и отпуска проводила с родителями. Без одобрения отца не пыталась даже встречаться с молодыми людьми, потому что ни один из них не был им одобрен, и она даже ни разу за свою жизнь, можно сказать, не целовалась. 
Девственница.
Одиночество она понимала как необходимое условие для воспитания себя, чтобы соответствовать отцу. Когда отца нет рядом, наступает время беседы с самыми преданными друзьями - любимыми книгами. Когда в руки попадает книга, которая всецело захватывает Лилиану, например «Степь» Чехова, то ей не хочется ни пить, ни есть, ни отвлекаться на какие бы то ни было другие дела, она радуется ей как новому другу. «Мы с тобой не расстанемся», - мысленно говорит она ей. Понимая, что будет обращаться к своему другу не раз. Перечитывая любимые книги Булгакова, Сэлинджера, Достоевского, Лилиана каждый раз поражается глубине текста, объёмности неповторимых, ярких образов, и всем сердцем восхищается мастерством писателей. Любовь к художественному произведению для неё - мостик к автору. Ей хочется узнать о его творчестве как можно больше. Писатель становится её другом, независимо от времени, в которое он жил. Мысленно Лилиана общается с ним. Это происходит в её душе абсолютно бесконтрольно. Но когда она вот так размышляет, то одиночество ей просто необходимо, потому что она ловит еще не разгаданные ею звуки души, и опасается, чтобы ей кто-нибудь в эти сладостные минуты не помешал.
Вот, в чём была любовь этой девственницы.
И этого Лилиана очень стеснялась, скрывала, поэтому, когда впервые обратила внимание на какие-то странные изменения в груди, в страхе никому не сказала об этом, но в смятении предположила, что это произошло из-за отсутствия полноценной женской жизни.
Ночами с леденящим сердце ужасом ощупывала грудь, понимая, что происходит что-то страшное, но гнала эти мысли, надеясь, что всё как-то само собой пройдёт. Наступил день, когда она в панике поделилась с подругой, и та буквально силой повела её на следующий же день в больницу к знакомому врачу. Врач после осмотра в ярости закричал на Лилиану:
- Что вы делаете?! Убиваете сами себя! Вы, что, как эта… - врач на секунду задумался, подбирая слова, затем бросил: - Из таёжной деревни староверов?! Когда заметили изменения впервые?
- Полгода назад… - промолвила Лилиана, покрываясь холодной испариной.
Услышав ответ, он с подчёркнутой холодностью спросил, почему она не обратилась к врачу сразу? 
- Думала, рассосётся, - со слезами пролепетала она, утыкаясь в носовой платок.
- А теперь - поздно, - ответил он, - лечить уже нечего! Свищ уже открылся! У вас - рак молочной железы четвёртой степени, а виноваты в этом вы!
Его слова оглушили Лилиану.
Она беззвучно зашептала молитву, повторяя одни и те же слова:
«Господи,  дай мне силы, чтобы не омрачить день рождения моего горячо любимого папочки. Спаси и сохрани моих родителей и сестру. Помоги мне достойно покинуть этот свет. Помоги мне, Господи, не столько искать утешения, сколько утешать моих родных. Дай силы родителям моим пережить мою смерть, сохрани им здоровье, Господи, молю тебя, помоги им!»
И даже после вердикта врача Лилиана старалась не говорить о болезни и не ныть, а учиться справляться со своими проблемами самостоятельно, как учили её с детства. Плохо себя чувствуешь? Она знала, что есть определённый тип людей, которые считают «дурным тоном» быть здоровыми. Они сразу же после приветствия при встрече или по телефону начинают рассказывать о совершенно особенных своих болезнях. Причём у них всё всегда так необыкновенно, что ни один профессор в своей богатой практике ещё ни разу не сталкивался с подобным уникальным случаем. Ещё существует порода нытиков, которые ни о чём кроме своего здоровья не говорят. Вот уж кого Лилиана терпеть не могла! Такое впечатление, что они постоянно прислушиваются к себе, и постоянно чувствуют, как где-то кольнуло, заныло, схватило… Как правило, они большую часть жизни проводят в поликлиниках и больницах. Им ничего не помогает, потому что у них организм не простой. По глубокому убеждению Лилианы, если человеку нравится болеть, то он непременно заболеет. Она же молча учится справляться со своим заболеванием, никогда не жалуется. У неё всё хорошо, даже когда очень плохо.
Пройдёт время, в памяти всплывут картинки прошлого, и Лилиана вспомнит о них так, как видит сегодня. Это уже получится взгляд на прошлое из настоящего, то есть современное прошлое.
Вот так времена плавно переходят друг в друга и существуют одновременно.
Лилиана понимает, что очень изменилась в настоящем времени, и себя в прошлом помнит, но не знает. Сегодня она живёт с пьянящим чувством свободы, а в прошлом жила под гнётом слов «надо» и «должна». Хорошо ей сегодня в настоящем. Чем больше думает она о прошлом, настоящем, будущем времени, тем отчётливей понимает, что её время находится внутри неё. Одновременно может свободно находиться во всех временах.
В их семье все привыкли к особенно трепетным отношениям Лилианы и отца. Лилиана дышала и жила любовью к нему, а он гордился ею и с гордостью рассказывал об успехах дочери. Она ухаживала  за его любимыми гортензиями, чтобы услышать от него похвалу, учила стихи Верлена, Вийона, вагантов, которые  часто цитировал он, чтобы продолжить отца с любой строки, училась Лилиана только на одни пятёрки, читала сестре книжки,  старательно собирала ею разбросанные игрушки, заплетала косички, вытирала пыль в детской, подметала, бегала в магазин за покупками, чтобы мать каждый день говорила отцу какая она помощница, ждала с нетерпением папиного возвращения с кафедры, чтобы он погладил её по голове, поцеловал в щеку и сказал: «Лилианочка, какая ты у меня умница! Я тобой горжусь».
В её голове постоянно крутилась мысль о том, что бы такое придумать ещё, чтобы порадовать отца.
Она стала размышлять над этим. Читая книги, Лилиана задавала себе вопрос: «Зачем люди пишут?» Потом как-то незаметно до неё дошло - они сохранили для других поколений свою душу, своё искусство. Значит, и душа Лилианы не умрет. Она стала более вдумчиво постигать написанное. Желание узнать, как появилась музыка, с чего начинается художественная литература, как художник создаёт свой отличный от внешнего мир, - жажда узнать и понять истоки творчества постоянно мучила её. Так Лилиана открывала для себя многообразный, яркий, неисчерпаемый мир искусства. Постепенно, у неё появились предпочтения в музыке, литературе и живописи. Это конец XIX начало XX веков. Импрессионисты поразили воображение Лилианы сочностью и буйством красок, оригинальностью, раскрепощённостью. Мане, Дега, Ренуар, Сезанн… - их картины заворожили её. Природу она стала видеть иначе, через их воздушные, размытые, поэтические полотна.
И она была такая маленькая, такая худенькая, такая одинокая, что было очень странно видеть рядом отца. Он-то как оказался на колокольне? Лилиана этого понять не могла, но отчётливо видела рядом с собой огромную фигуру отца, а она рядом с ним - с ноготок. В воображении меняются формы и размеры этих двух фигурок на колокольне. Лилиана  в некотором страхе поднимает свою крохотную головку, как птичка, смотрит от самого пола колокольни в небо, где находятся глаза отца, такие любящие и добрые, и успокаивается.
- Смотри, Лилианочка, на эти старые чудесные переулки, похожие на речки, крышами переливающиеся на солнце, - с нежностью говорит он, как бы наслаждаясь каждой буквой имени дочери.
Храм Вознесения на Гороховом поле много повидал на веку своём, есть ему, о чём поведать нам, да молчит он, хранит тайны свои. Стоит он на углу улицы Радио и Гороховского переулка, возвышаясь над крышами домов, красуется. Строений в стиле раннего московского классицизма осталось совсем немного. Редкой красоты с высоченной колокольней храм, украшенный колоннами на голубом фоне, парит над крышами стареньких домов, обращая взгляд ввысь. Сохранился в этих местах дух московский, да и полюбоваться есть чем при неспешной прогулке: усадьба Демидовых, бывший Елизаветинский институт, одноэтажные и двухэтажные дома, в каждом переулке есть не одна изюминка.
- Да, папочка, вижу, вижу, - отвечает она, приложив радостно ладошки к щекам.
«Как же мне тогда было страшно, голова кружилась от невероятной высоты, я даже боялась смотреть вниз, но храбрилась, чтобы папа не понял, что я пугаюсь и мне страшно», - вспоминает Лилиана, но мелодичный нежный звон, который как бы приближается к ней, отвлекает внимание и картинка исчезает. Она прислушивается.
История здешних мест сохранилась в названиях: Малый Демидовский, Токмаков, Елизаветинский переулки, Доброслободская и Старая Басманная улицы, Лефортовская набережная. Когда оказываешься здесь, идешь по улочкам и переулочкам, то восхищаешься тем, как разумно строилась Москва. Желтобокие особняки - и те плотно прилегают друг к другу, образуя уютные дворы, которым не страшна непогода. В этих дворах за закрытыми воротами чувствуешь себя защищенной. Когда-то в далёкие допетровские и петровские времена здесь работали кустари-ремесленники на мелких фабричках, шла довольно оживлённая торговля на рынках, старообрядческие храмы мирно соседствовали с немецкими кирхами. Старинные палаты и купеческие особнячки, мощеные мостовые, живописное старинное место московское - немецкая слобода.
Отец очень любил Москву.
Из другой комнаты доносятся голоса матери и младшей сестры:
- Аккуратнее, смотри, Лилиану разбудишь!
Это голос матери.
Лилиана как бы воздушной птичкой слетает с колокольни в привычную квартиру, и открывает глаза. Дверь в гостиную плотно закрыта. Лилиана звонит в серебристый маленький колокольчик, который лежит на столике рядом с кроватью, чтобы она могла в любое время позвать на помощь.
Сестра с тревожной улыбкой, даже можно сказать - дежурной, чтобы поддержать Лилиану, порывисто, как медсестра спешит к больному, входит, стуча каблуками, в комнату. Она всё время ходила на высоком каблуке, пренебрегая домашней мягкой обувью, дабы не потерять изящество походки и подчеркнуть стройность своей фигуры. А была она очень изящна и привлекательна. Её передвижения по квартире можно было узнавать на слух.
Пьянящее ощущение полёта Лилиана физически ощущала не один раз. Это одно из самых радостно-тревожных, но и восхитительных чувств, которые хранятся в копилке её памяти. Достаёт она их в самые сложные минуты жизни. И вновь, и вновь испытывая безудержное ликование полёта над землёй, легко справляется с житейскими трудностями. Теперь она летает чуть ли не через каждый час, днём и ночью. Летая над особняками, переулками, церквями, она чувствует ласкающие потоки воздуха, прохладу облаков над нею, любуясь немецкой слободой. Причём все картины она видит в лучах восходящего солнца. Переулки всегда пустынны. Была тёмная летняя, знойная ночь. Дурманящее чувство полноты и радости жизни переполняло Лилиану. Ей захотелось стучать в окна спящих людей, разбудить, чтобы поделиться переполнявшим её открытием: она умеет летать!
- Зачем закрываете дверь? Я хочу, чтобы она была всегда открыта. Мне приятно наблюдать за вами, за вашей беготней, слышать стук твоих каблуков…
- А что, этот мой стук тебе не мешает? - спрашивает сестра.
- Я без твоих каблуков жизнь свою не представляю! - иронизирует слабым голосом Лилиана.
- Ладно тебе, - отвечает сестра, - если хочешь, я туфли сброшу, и буду ходить босиком.
- Я пошутила… Мне приятен стук твоих каблучков. Да и потом, я как бы тоже участвую в подготовке к празднику, - говорит Лилиана. - Ты же знаешь, как я люблю папин день рождения!
- Мы думали, ты хочешь отдохнуть до вечера, набраться сил, - говорит сестра, и оставляет дверь распахнутой.

“Наша улица” №174 (5) май 2014

ЕВГЕНИЮ БАЧУРИНУ - 80

Евгений Бачурин родился 25 мая 1934 года в Ленинграде. Долгое время с родителями жил в Сочи. Окончил полиграфический институт. Работал художником в периодической печати. Член Союза художников СССР. Выставлялся в ФРГ, США, Франции, Японии, Швеции и др. Автор многих пластинок. Поэт и композитор, исполнитель под гитару собственных песен. Самая известная песня: "Дерева". Печатался в журналах "Юность", "Знамя", "Наша улица", "Сельская молодежь" и др. Большая книга, вобравшая практически все произведения Евгения Бачурина, "Я ваша тень", выпущена Юрием Кувалдиным в своём издательстве "Книжный сад" в 1999 году. В 2005 году писателю Евгению Владимировичу Бачурину указом Президента Российской Федерации Владимира Владимировича Путина присвоено почетное звание Заслуженного деятеля искусств Российской Федерации.

ЕВГЕНИЙ БАЧУРИН: "БЫЛ ТАКОЙ СЕРЕБРИСТЫЙ ДЕНЬ"

- Мы все дальше и дальше уходим от 60-х годов, от того времени, когда зарождалось понятие бардовской песни. Все стремительнее удаляется наше детство, первые ослепительные лучи узнавания жизни. 

- Вот когда-то было время, когда я был самым младшим... Самым младшим я был в классе. Потому что я пошел в школу в семь лет отроду. И в семь лет, да, еще не было восьми, и меня определили во второй класс, поскольку я умел... меня научили читать и писать... Писал я, конечно, хуже, но читал я уже хорошо. И поэтому в городе Сочи, в сорок первом году, в год войны, я пошел в школу. И меня определили во второй класс. Первый сюжет моей биографии не очень симпатичный, с одной стороны, но, с другой стороны, умиляющий несколько. Особенно дам, пожилых, у которых давно прошло их материнство, и они давно стали матронами, бабушками. Они всегда очень любят детские воспоминания. Вот у меня детское воспоминание одно. Мама мне купила большой портфель. Очень такой здоровый, как сейчас помню. Мне туда положили книги, тетради, все... У меня были вот такие щеки, розовые, я был безумно кудрявый, не то, что сейчас видите... И вот я с этим портфелем направился во второй класс “Б”, по-моему. И была Лидия Никитична, как сейчас помню... (Бачурин тут напевает: “Учительница первая моя...”) Короче говоря, когда я пришел в этот класс, значит, сидели дети... Все встали, когда вошла учительница. Я вижу - все встают, и я встал. Я не знал никаких правил, ничего не знал. А мама мне положила еще туда... завернула большой бутерброд, с сыром или с колбасой, с маслом, с чем-то таким вкусным. А я любил, видимо, в те поры поесть. То, что сейчас не люблю. И вот, короче говоря, меня посадили... Да, я пришел то ли чуть припоздавший, мне сказали... Лидия Никитична говорит: “Женечка, вот садись на первую парту”. Я сел на первую парту... Прямо перед ней. Сижу, и внимательно ей в рот смотрю, что она говорит. Все дети сидят тоже, тихие, спокойные. Идет урок. Ну, вот, как-то я проголодался несколько. В середине урока. И думаю, что же делать-то в такой ситуации? Как сейчас, помню свое состояние. Залез спокойно в портфель, глядя так же на учительницу верными глазами, слушаю, что она говорит, я достаю большой сверток, и спокойно его разворачиваю на парте, достаю оттуда огромный бутерброд, и начинаю его поглощать. Сразу началось хихиканье, смех. И тут, видимо она, Лидия Никитична, была предупреждена, сказала: “Женечка, на уроках кушать нельзя”. Я весь вспыхнул, как маков цвет. И я быстро все это запихнул назад, и был посрамлен публично. Это было мое первое посрамление. Я первый раз попал не в ногу, не в такт. Естественно, это была случайность. Но вообще, в какой-то степени, это определило мою жизнь. Все, что потом пошло дальше, приблизительно выглядело так же. Не в такт, не в шаг, и невпопад. Я очень хорошо помню, как началась война. Дело в том, что когда Молотов произнес речь... А для меня тогда все были одинаковые Молотовы, и Серповы... Я ничего в этом не понимал, но я знал, что, если товарищ Сталин, дорогой, который, конечно, наш отец родной, этому нас воспитывали с самого начала, не знаю, сколь мне это было близко и дорого, но помню, что я хорошо знал это имя. А играли все дети в это время, перед войной, только в войну. Мне прицепили какие-то штучки такие тут. Медаль какую-то повесил... Был такой там Юра э-э... Пустовалов. Как сейчас помню, у него был штаб, и мы, значит, мелюзга вот эта, малыши совсем, а он уже был так вроде в каком-то третьем-четвертом классе, и он командовал парадом. И все мы, значит, кто-то был лейтенантом, кто-то сержантом и так далее. Вот занимали какие-то кусты, посты, вот, что-то такое. Там, на Батарейке мы жили, эта Батарейка над Сочи стоит гордо, и я жил в очень оригинальном и странном доме, бывшем своего рода таком коттедже, или нельзя его назвать коттеджем, скорее это был особняк, похожий на замок. Кому он принадлежал - не знаю, но он был очень древний, и вот мы занимали одну комнату... Он был коммунальный. У нас была комната, о пяти углах. Пять углов было в этой комнате. Эту комнату я и воспел, и огромный балкон. “Шахматы на балконе”. Вот это древнее воспоминание. Началась война. Мы играли в войну перед этим. Играли в войну потому, что чувствовали, что должна быть война, либо говорили взрослые об этом часто. Мой дядька приезжал. А он был в то время старшим лейтенантом, не мало не много, НКВД. И его уже тогда почитали. Я не могу сказать о своем родственнике дурно, потому что я его слишком хорошо знал. В моей песне участвует в качестве дяди, а там брат... Военный летчик... Но я совсем это по-другому описал. В конце концов, это все-таки имеет отношение к поэзии. Я имею право на вымысел. Мы были готовы к войне. “Если завтра война, если завтра поход, будь сегодня к походу готов...”. Это пели дружным хором, но пели не мы, а пели по радио, пели взрослые люди, а мы были маленькими. И нас маленьких было легко обмануть. Ясли, что. Детский сад. Вот я пошел в школу. И вот, как я пошел в школу, и так и началась война. Это был 41-й год. И как сейчас помню, в первые дни войны я увидел первое зрелище, которое меня несколько поразило, все было очень тревожно, очень насыщено, но, поскольку шла война, уже началась война, а мы о ней мечтали, мы грезили войной, возможно, гитлерюгенд, которых подготавливал Адольф, они были тоже готовы, они все были готовы... На подъеме... Мы все были на подъеме. Но мы еще были слишком малы, и мы понимали, что совершилось нечто невероятное. Я помню, что лестница, которая вела на третий этаж в доме, в котором я жил, а он был из трех этажей, да еще с винтовой лестницей, я бегал почему-то вверх-вниз, возбужденный, а родители мои разговаривали очень взволнованно, бегали по комнате. Что тревожное, что-то нависло, что-то было необычайное в этом... И бабушка моя там мелькала между ними. Бабушка была моя любимая, Евдокия Ивановна, по материнской линии, которую я буду помнить, видимо, до конца дней своих, ибо она меня и воспитала, в общем, как-то следила за мной. Короче говоря, так все это произошло. Я бегал по этой лестнице, какой-то еще пацан бегал со мной, потом помчались на эту Батарейку, и там сделали какую-то засаду, какие-то начались у нас как бы выстрелы... Игра в войну продолжалась. И настоящая война началась. В это время раздался страшный грохот несущихся самолетов. И мы увидели, как над нами, между листьями дубов, дубов было тогда на Батарейке много, сейчас их всех вырубили, потому что там масса особняков появилась, а тогда просто были дубы, я в школу ходил по тропинке вниз с этой горы, туда, к Советской улице. А тут вдруг раздался грохот. Мы выскочили на более или менее такое лысое пространство на этой горке, и увидели, как летят темного цвета, такие мощные самолеты, на которых стояли свастики. Они пролетели над нами. Их было несколько штук. Это первое, что я увидел. Это был чуть ли не первый-второй день войны. Это воспоминание во мне останется. Они пролетели - просто, спокойно, рядом. Они пролетели - и все. И скрылись. Сочи вообще не бомбили, практически. Уничтожили вокзал и адлерский аэропорт. Все. Все остальное было - тишина, покой. Никого не трогали, ничего. Но следили. Пролетали мессера, как сейчас помню, когда дядька мой приехал, пролетали мессершмитты над уступами... Сочи же расположен уступами такими тоже, как все приморские города. И они как бы контролировали. Люди ходили, в общем-то, мы даже купаться бегали. Во время воздушной тревоги мы отсиживались в подземных коммуникациях, сидели на реечных скамеечках, продолжался урок, а в это время там выло что-то, грохота особого не было, потому что, практически, Сочи не бомбили, повторяю, где-то там кинут пару бомб, если увидят какой-то транспорт, проходящий мимо, там мол иногда бомбили, наш порт, порт все-таки был. Ну вот, мы под землей отсиживались, и возвращались назад в свою барачного типа школу, состоящую из пяти бараков маленьких. Садились за эти парты, на которых была вырезана масса имен каких-то непонятных, и продолжали свою учебу. Так началась моя жизнь. Мой дядя, которого звали Павлом Афанасьевичем, мать моя - Серафима Афанасьевна... Булгаковское отчество... Редкое, да. И редкое имя - Серафима. Сима она была. Он приехал из города Армавира, уже будучи в другом чине, капитана или больше, будучи почти хозяином города Армавира. И он последним уходил из Армавира, когда входили немцы. Я хочу рассказать о своем родственнике. И не напрасно. Дело не в том, у нас такое представление об НКВД, и представление, так сказать, в общем-то, правильное, и оно воспитано в нас не только какими-то авторитетами бывшими, не только Солженицыным, прочее, это продолжается, это естественно... Я не, как говорится, я хочу сказать в свое оправдание, я совсем не хочу, чтобы “кровопивцам” ставили памятники. Нет, я против этого. Но этот человек честно служил. Он прошел Гражданскую войну в свое время. Вы понимаете, да? Начиналась жизнь сначала, как говорится. Они были молоды. Все было так. И, короче говоря, он последним уходил из Армавира. И интересный, я бы назвал это подвигом, сюжет, который я сейчас расскажу... Который я хочу вписать. Я уже его вписал, кстати, в свои тетради. Но, может быть, вы перехватите, и напишите сами... Но ведь это все равно мое. Какое это имеет значение, а почему? Мы напишем две фамилии: Кувалдин, Бачурин. Неплохо звучит! Вот. Я рассказываю о своем родственнике - Павле Афанасьевиче Бачурине, который в те поры был начальником НКВД в городе Армавире. Ну - начальник... Тогда начальниками назывались... Или, бог знает, как, не знаю. Но, в общем, был знатной персоной. Уже такой персоной определенной. Короче, когда немцы входили в Армавир, он его последним оставил. Поскольку, значит, нужно было все, что было в архивах НКВД и так далее, вот это вот тайное... тайная... Тайная полиция, которая существовала в любом городе... Август, как сейчас помню, сорок второго года. Сдача Армавира... Ну, конечно... Так у них же был четкий план. Это же немцы! Это железные люди. У них все было жестко рассчитано. Ну вот, когда была сдача Армавира, он должен был выходить последним. Войска покинули, все, уже отбой. Перебили всех, кого, так сказать, можно было перебить. Немцы шли, все шло, перли танки, и шли вот эти мотоциклы знаменитые, на которых сидели все эти... Они захватывали быстро все трассы, идущие к Армавиру, и еще дальше, к Краснодару и так далее. Шел захват Краснодарского края, верхней части Кавказа, непосредственно... И я помню этот рассказ, когда мы сидели у нас, уже в саду, у нас еще был небольшой сад. Дело не в том, в ту комнату, которую я воспел, этот балкон, это мы жили там с бабушкой, а мать с отчимом, и еще там... жили в другом месте. Я просто вынужден отвлечься, чтобы было понятно, что мы сидим вот в этой даче, небольшой, которая была тоже на Батарейке, но несколько ниже. Там были деревья, сад был... Батарейка. Название такое интересное... Так называлась эта гора. А “Батарейка”, - видимо, потому, что там были расположены батареи в свое время. Оказывается, батареи были еще при Раевском, при знаменитом нашем Бестужеве-Марлинском... Когда шло завоевание... Там же пушка стоит... Возле библиотеки. Знаменитая пушка. И там стоит - восемьсот семьдесят четвертый, или нет... Раньше! Не помню точно год, но вся вот эта Ермоловская ситуация... Ермолов же завоевывал. Бестужев-Марлинский, кстати, первый знаменитый прозаик, настоящий первый прозаик, до Лермонтова еще. Они, кстати, дружили. Он погиб в перестрелке, он был тяжело ранен... вот там, где коса выходит от Адлера, где сейчас аэродром. Это я знаю точно. Потому что это рассказывал отчим. Вот, мы жили в этой дачке в это время. Идет война. Я первую помню бомбежку Сочи. Недалеко от нас разорвалась бомба. Я спер у своей мамы, а мне было, значит, в эту пору лет восемь, а мать все время писала в санатории вот эти огромные копии. Она зарабатывала великолепно. Она была художницей, окончила Академию художеств. Копировала наши шедевры. В том числе и знаменитые шедевры Ефанова невероятной сложности. А платили за это хорошо. Заказывали санатории, дома отдыха... Как сейчас помню санаторий “Красный штурм”. Одно название чего стоит! “Имени Ворошилова” знаменитый санаторий! “Наркомтяжпром”! Какие были названия! И так далее, и тому подобное... И вот, как я рассказываю, происходит такая ситуация - мы живем внизу, идет война, идет весь этот кошмар, все время идут тревожные вещи, все время - то, се, мать меня никуда не выпускает, только в сад. А над нами кусок Батарейки торчит, и водохранилище рядом было. И вот я однажды, видя, как маманя моя, а я рисовал уже ничего... Я рисовать до школы начал. Благодаря маме. Ну, я просто видел, когда человек рядом рисует... Опять сюжет. Очередной сюжет, который я хотел записать... Вы у меня забираете все. Это грех вы берете на душу. Так вот, что произошло. В городе Магнитогорске... Еще был родной отец мой, он погиб, практически погиб, потому что вернулся с прифронтовой полосы... Он был больной человек, и когда он рвался на фронт, его допустили только к раскрашиванию танков. Маскировку делали. И он все равно настоял в военкомате, чтобы его пропустили... Он вернулся через несколько дней. У него была аневризма аорты. И через три-четыре дня его не стало. Он познакомился с моей матерью в Академии художеств в Ленинграде. И потом, будучи художником декоратором, он вынужден был ездить по городам, заключать контракты... Из Питера мы попали в Сочи позже гораздо. А вот перед этим мы попали однажды в Магнитогорск. И в Магнитогорске как раз, когда мы туда приехали... Я вспоминаю... Это отрывочно, очень зыбко, просто, вот, куски... Я свои сочинения, которые я сейчас пытаюсь записать, назову - “Вспышки”. Так я придумал - “Вспышки”. Вот как вот это вспыхнуло сейчас (я фотографировал Бачурина фотоаппаратом со вспышкой)... Вспыхнуло, прошло, вспыхнуло, прошло... Я вспоминаю, что была какая-то небольшая комната, и моя маманя взяла заказ. И не на что-нибудь в Магнитогорске, когда отец делал какой-то там театр, делал декорации, ей предложили заказ - сделать копию “Боярыни Морозовой”. Правда, недурно, а? Вдумайтесь. Я помню, что во всю стену, был растянут этот холст гигантский... Она была очень одаренным человеком, в смысле, вот, как копиист, она делала копии совершенно великолепные, и, причем, легко! Глаз был просто алмаз. Легко работала. И вот первый мой сюжет, и вот первые мои, так сказать... Да, кстати, и первый стих я там написал... Он записан на обороте телеграммы. Сейчас я вам его скажу. Это любопытная деталь. Вот, значит, был первый мой опус рисовальный...

- Слушая вас, я понимаю, сколь много у вас было творческих периодов. Ленинград прячется за Сочи, Москва - за Петербург... Так и надо жить миннезингеру, то есть, певцу любви, если по-немецки (Minnesinger), пииту, малеру, то есть, художнику, если говорить по-русски... Вот и случился магнитогорский период в творчестве Бачурина?

- Не говорите! Мы жили там всего два месяца. Не больше. Но суть не в этом. А суть в том, что я в первый раз там что-то нарисовал, и что-то сочинил в стихах. А вот рисование было такое. Мать писала эту копию великого нашего мастера Сурикова Василия Ивановича, а я не выдержал, я болел... Я был больной. Я не знаю, чем-то я там заболел... Грипп там, что-то было... Я ее умолял, чтобы она мне дала кусочек чего-то, чтобы я... Я тоже хочу порисовать. И она мне дала какую-то картонку. И я вот это сюжет запомнил. Я стал рисовать “Морозову”, глядя на работу мамы. Она по клеткам все это делала, как положено копиисту. Она не обращала на меня внимания. Тогда я сзади пристроился со своей картонкой и начал писать. И стал сперва рисовать, а потом взял какую-то черную краску, потому что меня поразил черный цвет боярыни. Она же вся черная! Как ворона. И я начинаю писать, малюю какие-то фигурки, пытаюсь что-то изобразить. Но в это время мне, там, четыре с половиной года. Смешно, что я там делаю. Но что-то делаю! Что-то там изображаю. И - это из рассказа уже матери - она говорит. И тогда меня удивила одна вещь. Мама не сохранила этой маленькой картинки. Я тоже в длину расположил композицию, все так, как надо, но в центре я нарисовал большую боярыню Морозову, остальные были значительно меньше по размеру и по всему. Но самое грандиозное было другое, что я ее написал вот этой черной краской, еще не успев там помазать другими, какие у меня были краски, у меня было немного красок, она мне мало чего дала. Я написал боярыню, у которой рука с двоеперстием, помните, да? Это Никоновский раскол... Боярыня была нормальная, но рука была огромной длины, и упиралась в самый край, и была черной краской написана, уходящей в небо. И вот это интересно. Значит, сознание ребенка... Вот видя эту репродукцию, что делает мать, я понял, что это есть самое главное, контрапункт, то, на чем все сидит. И первый стих, который я написал, был записан, к сожалению, ничего не сохранилось, на обороте телеграммы, которая пришла... Я был достаточно молчаливым, в отличие от сегодняшнего меня, и молча сидел долго, и был толстый, в отличие оттого, что сейчас я невероятно стал худым. А в те поры, значит, был хорошей толщины. Видимо, меня как-то откармливали, поили и кормили, любили... Ребенок единственный был в семье. И я, в основном, сосредоточенно молчал, реагировал очень плохо на все. Но иногда начинал говорить. И все прислушивались, и, как они говорили, говорил странные вещи. Ну, это всех детей делают с такого возраста, думают, что это какой-то вундеркинд. Но вот на этой телеграмме были записаны стихи, которые были импровизацией. Видимо, какой-то разговор услышал, или что, но уже тогда я любил великого вождя, товарища Сталина. Видимо, любовь моя была столь безмерна, что даже в четыре с половиной года, я написал стихи, посвященные только великому вождю. Именно ему. Первый раз в жизни я сижу... Учтите, Юрий Александрович, первый раз в жизни я читаю их публично. Если вы будете со мной плохо обращаться, я вам этого никогда не прощу. Это стихи уникальные. Эксклюзив. Стихи были такие. Мне когда их прочла мать, уже это значительно позже, я обалдел.

Сталин приехал в Магнитогорск.

Чулки-валенки снимает,
И на туфли надевает.
Прилетел тут воробей,
Выглянь, солнышко, скорей,
А то Сталин замерзает,
Чулки-валенки снимает!

Вот это было первое мое сочинение в моей жизни. Так что я был, воистину, верноподданным, уже в четыре с половиной года. Это мне не помешало потом, конечно, стать и неверноподданным, и... Ушла жизнь. Мне самому крайне интересен сам момент вхождения в литературу... Но, в сущности, не было у меня определенного момента вхождения в нее. Я и не пытался в нее входить. И даже и не думал об этом. Я прекрасно понимал, что есть настоящие поэты, есть настоящие литераторы, настоящие писатели. 

- Мне кажется, что то время было охвачено некой лихорадкой. Была поэтическая лихорадка, и была бардовская лихорадка. В СССР была подпольная живопись, подпольная поэзия, подпольная литература... То есть то, что сейчас, условно говоря, называется андерграундом. Вы себя считаете представителем советского андерграунда?

- Я вам хочу сказать, что любая лихорадка имеет свои варианты осложнений, как любая болезнь. В данном случае я не отвечаю прямо вам на вопрос, считаю ли я себя андерграундом. В какой-то степени, безусловно, да, потому что я не выходил наружу. Я выходил наружу только в качестве художника. И то в качестве художника-иллюстратора. В 60-е годы я был уже несколько известен, как иллюстратор в разных довольно модных журналах. Это, прежде всего, “Юность”, “Смена” и т. д. У меня уже был свой стиль. Но я фигурировал как художник-график, как иллюстратор. Это была совсем другая моя линия. Я еще не ожидал, что там произойдет в дальнейшем. И мне еще и не грезилось... мало ли, что я пел песенки: “На диване, на диване мы лежим художники...” Или знаменитую песню Высоцкого: “А тот, кто раньше с нею был, сказал мне, чтоб я уходил...” Я знал уже песни Булата Окуджавы... Но я не придавал этому никакого серьезного значения. Выбор профессии произошел - я был художником. Потом я полностью отрекся от иллюстраций. Что касается того вопроса, который вы задаете. Это вопрос очень серьезный по той простой причине, что да - лихорадка начала трясти всех. Но у каждого была, так сказать, своя история болезни. Своя клиника. Обратите внимание, лучшим образом эта клиника лихорадки вышла у Булата Окуджавы, у Аксенова, Ахмадулиной, ну и Вознесенского и т. д. Это вот то, что теперь представляет не андерграунд... а шестидесятники, так называемые. А ведь они, в свое время, тоже играли в андерграунд. Где-то их били... У них произошел групповой прорыв в официоз... И благодарным словом вспомню тут Валентина Петровича Катаева, нашего блестящего стилиста, который в то время пробил новый журнал - “Юность” - который, собственно, и сформировал это поколение шестидесятников. И я там работал, как художник. Даже делал обложки. Из тех знаменитостей... они тогда уже были знаменитостями: и Рождественский, и Евтушенко, и другие, и Ахмадулина - я не был ни с кем из них знаком. Я познакомился с ними значительно позже, когда вырвались наружу мои песни. То есть, скажем, ближе к новому времени, конечно... А тогда я был просто художником-иллюстратором. Но уже имеющим имя в прессе. Не более того. Гитару я первый раз взял очень поздно. Это в Академии художеств. Меня научил такой Валера Костылев, очень забавный человек, который играл такие джазовые мелодии, как... ну, очень самодеятельно, и я балдел, глядя на его руки, как он все это делает, и он играл знаменитую такую мелодию, это был какой-то 56-й или 57-й год (Бачурин напевает): “Луна-а, твой нежный свет в тумане...” Я говорю: “Покажи мне эти аккорды. Я так хочу спеть...” И я вот эти четыре аккорда выучил в первый раз. Он посмотрел на мои руки, и сказал: “Слушай, ты сможешь играть... Чего тебе стоит!” И взял, стал я пальцами, там, шуровать, шуровать... И так я начал играть на гитаре. Но я ничего не сочинял до 67-го года. Я пел только чужие песни. Я пел Окуджаву... И я вот четыре аккорда выучил в первый раз. Он посмотрел на мои руки, и сказал: “Слушай, ты сможешь играть... Чего тебе стоит!” И взял... Стал я пальцами, там... Шуровал, шуровал... И так я начал бринькать на этой гитаре. Это было впервые. Но я ничего не сочинял до 67-го года. Я пел только чужие песни. Я пел Окуджаву... А в Москву окончательно переехал, ну, когда... Я приехал сюда учиться в 1951 году. И не попал туда, куда я хотел попасть, и полгода я проболтался в другом институте, а потом перебросился все-таки в полиграфический... И кончил полиграфический... А из полиграфического я же еще сбежал в академию, где я два года с половиной пробыл, оттуда меня выперли, а потом вернулся в полиграф, и меня все-таки они взяли на четвертый курс, я окончил... То есть, это период начала и середины 50-х годов? Это как раз колоссальная волна пошла свободомыслия. И каждый начал бегать с гитарой! В 59-м году я только окончил полиграфический институт. А начал приступ этот с 51-го года... Я начинал штурмовать... Первые стихи, которые были написаны до всякой мелодии, я же много пел других каких-то авторов, но вот, в основном, я вам говорил, Булата, прежде всего, и еще я пел народные песни. Которые мама моя пела, и бабушка. “Сидит Ваня на диване”, или, там, еще были песни, которые дядька мой пел замечательно (Бучурин напевает): “Ходит Ваня по деревне с медной бляхой на пузе. Цалим-бом-бом, цалим-бом-бом...” Фольклорного плана. Я стихи-то сочинял рано. Как видите (Бачурин смеется), с четырех с половиной лет. Вот. И во время войны... В конце концов, получилось так, что стихи я писал уже и после, и когда в Академии художеств учился, все тоже писал все какие-то стишки, так сказать, и, как говорится, баловался этим... Но ничего не было опубликовано... Публично я пел, я вам говорю, “Простите пехоте”, я пел “Ах, Арбат, мой Арбат...” А свои вещи я впервые написал и спел публично в 1967 году. Первое мое сочинение было “Огюст, Орест и Оноре сидели как-то в кабаре...” Поскольку я был художником, в этой ментальности существовал... Вот некоторые песни я помню, как написал... “Шахматы на балконе”, например, при каких обстоятельствах я написал? Ну, вот я проснулся... На Кастанаевской улице, это 80-й год, или 79-й... Метро “Пионерская”... Вот. Это уже покойная моя, бывшая жена, Светлана которая, ушла отсюда, уже став монахиней... Она была певицей в церкви. Я там как-то проснулся, чего там чай готовил, что-то я там пошел, квартирные дела, квартирные перемещения... И я вдруг: “В шахматы играют на балконе...” - эта строчка абсолютно случайно долбанула меня... Долбанула меня по голове, не могу от нее отделаться! Я потом взял свою тетрадь, где я все записывал, и стал писать, и довольно быстро я написал. Но никакой мелодии у меня не было. Я просто написал:

В шахматы играют на балконе
В довоенной южной стороне...

Мне это очень понравилось, как это вдруг какой-то запах пошел, как ветерок какой-то повеял. Ну, вот я все это дело написал в течение, буквально, часа. С перечеркиванием, конечно. А потом уже... Мелодия довольно быстро пришла... С мелодиями я быстро справлялся. Часто было наоборот. Была одна строка, полторы, две, а мелодия уже была. Иногда я шел от мелодии. “Ты крупица, я крупица. Нас с тобою двое...” Правда, это тоже была какая-то строчка. Первая. А я некоторые песни свои, пожалуй, из лучших просто напевал, еще не имея слов. А имея просто буквы. Как бы сказать, слога... Я почти что пел на рыбу. А потом понимал, что эта мелодия стоит того, чтобы и пошел к нему текст. Но не всегда это совпадало. Хотя здесь, с “Шахматами на балконе” совпало:

В шахматы играют на балконе
В довоенной южной стороне
Смуглый мальчик в новенькой матроске
И курсант при кожаном ремне.
У перил, где листья винограда,
Мать смеется и отец грустит.
Брат приехал - он военный летчик.
За балконом бабочка парит.
Мы сидим за столиком прозрачным,
А над нами летняя пора,
На доске расставлены фигуры -
В шахматы последняя игра.
Мир затих, не двигается время,
Замер тополь, голову склоня,
Тонет солнце в безмятежном море,
До войны еще четыре дня...
Прошлое уходит без оглядки,
Но остался голос с высоты:
- Спи, мой мальчик,
спи, мой, сладко-сладко,
Ведь в живых остался только ты.

- Вот “Крупица...”... У вас был период, мне кажется, такой русский период. Вот вы не напрасно вспомнили, что народные песни были в вашей биографии...

- Но там не то, что народные, они близки к фольклору, потому что я тянулся к этому. Потому что в моей семье, преобладали какие-то песни, те, что пели мои дядья или маманя, они все были очень музыкальные, достаточно музыкальные. И всегда пели какие-то украинские песни... Вот эта была, помню, “Там Васю косит, та сбирает...”, “Как за гаем-гаем, зелененьким...” Это же Краснодарский край, Кубань, да, а Кубань она была вся пропитана этими песнями. А те еще привезли... Мать-то моя родом из Челябинска. А бабушка из-под Барнаула. Оттуда, из Сибири, вот, Евдокия Ивановна-то... “Платок” я просто прокричал. “Возьми платок, возьми платок...” В Доме актера у меня концерт хороший получился. Хороших концертов было мало. Жалко. По-моему вы были на концерте в Третьяковке? Вас не было, по-моему. Вот там был хороший концерт. Где повесили пятнадцать моих картин. Честолюбивые планы и мечты переполняли душу провинциала. С невероятной жадностью я вдыхал сырой воздух великого города. Я тогда уже бубнил стихи Маяковского, Сельвинского, Заболоцкого и Хлебникова. И вот однажды я пришел в знаменитый дом на Масловке, где жили художники, к великому футуристу Владимиру Евграфовичу Татлину. Старик принял меня радостно. Маленькая двухкомнатная квартира старого холостяка. На стенах холсты, которые сейчас находятся в лучших музеях мира, - обнаженная девочка, какой-то прозрачный пейзаж, натюрморт с мясом и ножом. Честно говоря, меня мало тогда взволновали эти картины, написанные плазмовыми мазками, странные по рисунку и лишенные внешнего эффекта. Я в то время ориентировался на классику - Сурикова, Левитана, Врубеля, в крайнем случае, Петрова-Водкина. Вкусы мои были примитивны и старомодны, а требования на вступительных экзаменах строги и ортодоксальны. Татлин показал мне модель своего знаменитого “Летатлина”, сопровождая это стихом своего друга поэта Хлебникова. Я сидел как завороженный. На меня обрушился поток коротких остроумных рассказов. Передо мной сидел человек из мезозоя, странной неведомой эпохи. Когда я стал показывать Татлину свои блокноты с набросками, он сокрушенно покачал головой: “Мы открывали новое, мы противопоставляли натурализму и затхлому реализму Репина... У нас были Малевич, Кандинский, Филонов, а у вас Герасимовы, Ефанов, Налбандян. Очень печально”. На стене его маленькой второй комнаты висели три бандуры, сделанные им собственноручно. Сняв одну из них, он запел какую-то гуцульскую песню... Из поэтов был в то время близок мне по мироощущению, по стилю был Эдик Лимонов. Но это было позже... Я с ним познакомился в Коктебеле на рубеже 60-70-х годов... Да, в те времена. Какая-то судьба странная у человека. Ну, поскольку он - нарцисс, ему все прощается. Он замечательные стихи читал. Могу вам привести пример. Одно из первых стихотворений я увидел на столе у моего друга всемирно известного художника Ильи Кабакова. Вот там валялось три листочка. Я взял эти листочки, посмотрел. И обалдел. Я говорю: “Илья, это что такое?” А он пошел там жарить какие-то котлеты и говорит: “Что, нравится? Да, ты знаешь, это интересно. Это из Харькова один парень вот тут приехал, и фамилия смешная - Лимонов”. Я говорю: “Ну и фамилия, мама рОдная!” И прочел я тогда эти три стихотворения. А уж, когда я с ним познакомился, я читал очень хорошо его стихи. Я их распространял по все стране. Думаю, он до сих пор это знает и помнит. Например, при встрече в Париже говорил это... И всегда, и правильно, принимал меня за культуртрегера, за разносчика, за бациллоносителя... Лимононосителем я был. Именно так, когда я восхищаюсь и когда я не могу молчать, я начинаю орать на весь мир... И первое стихотворение было, можно сказать, уже с привкусом политическим. Хотя смешно, конечно, звучало. Как он это читал, я могу воспроизвести (Бачурин читает с пафосом, четко отделяя слово от слова):

По улице идет Кропоткин.
Кропоткин шагом дробным
Кропоткин в облака стреляет
Из черно-дымного пистоля.
Кропоткина же любит дама,
Та, километров за пятнадцать.
Она живет в стенах суровых,
С ней - муж, дитя и попугай.
Дитя любимое, смешное.
И попугай - ее противник
И муж - рассеянный мужчина,
В самом себе не до себя.
По улице еще идет Кропоткин,
Но прекратил стрелять в облака,
Он пистолет свой продувает
Из рта горячим направленьем...
Кропоткина же любит дама
И попугай, ее противник,
Он целый день кричит из клетки:
“Кропоткин - пиф! Кропоткин - паф!”

- Блестяще! Я целый каскад его стихов слышал... У Марии Николаевны Изергиной он читал, в Коктебеле, помню, сидя на подоконнике. Окно было открыто в сад. Эдик был в шортах, коричневый и длинноволосый, как Маугли. А я пришел с писателем Владимиром Купченко, будущим директором дома-музея Максимилиана Волошина. Вы не знали Изергину?

- Я ее прекрасно знал. Я же написал тут целую статью. Я там о ней говорю, о Коктебеле, там разные авторы были... У Лимонова было откровение, тут был выход... Он же замечательные стихи написал вообще о рождении стиха. Он никогда не боялся никакой пошлости. Он же делал из слов, черт знает что! Он их специально подводил под монастырь. Мял их, делал из них как бы клюкву, а получалось грандиозно. И вот это стихотворение, которое... обратите внимание на первые строки, как он не боится того, чего не боялся Есенин, когда ходил по лезвию ножа... Есенин мог сделать совершенно как бы кич, а он остается на грани! И вот так делал Лимонов. Я вспоминаю его стихотворение:

Добытое трудом,
Конечно, хорошо.
Но, когда блеск, талант
Приятнее всего,
Но, когда блеск, талант,
Замру, не шевелюсь.
Так слово повернул,
Что сам его боюсь.
У слова - будто зуб,
У слова - будто глаз,
И, может быть, рукой
Оно качнет сейчас.

Блеск, талант - это же чудовищно! Это карточки на пляже. Это, черт знает, что, вообще, понимаете?! Вот в чем красота поэзии. Вот в чем сила поэзии. Второе стихотворение было такое:

Это день невероятный
Был дождем покрыт.
Кирпичи в садах размокли
Красностенных домов.
В окружении деревьев
Жили в домах люди.
Молодые, старые и дети.
В угол целый день глядела Катя,
Бегать-бегала кричала,
Волосы все растрепала Оля,
Книгу тайную читал,
С чердака глядя украдкой,
Мрачный Федор.
Восхитительно любила
Что-то новое в природе Анна.
Что-то новое в природе,
То ли луч пустого солнца,
То ли вглубь пустого леса,
Или общий вгиб цветка.
Дождь стучал одноритмично.
В зеркало теперь глядела Катя,
Убегая, что-то пела Оля,
Кушал чай с китайской булкой Федор,
В дождь печально выходила Анна.

Я был потрясен. Это уже все Сапгиры, Холины - все полетело! Я, как услышал это... Это было построено на каком-то неимоверном чувстве... Он дрался часто с Леней Губановым. Лимонов приходил с фингалом ко мне. С таким подшибленным глазом... Все, все эти поэты, все они - чудовища! Они все - монстры, они все - страшные люди! Я их хорошо знал. Чудовищность заключается в том, что эти люди способны были, черт знает, на что. Порой - на все, не только там... до самоубийства не все доходили... и на предательство, и на какую-то там пакость... Первая моя мастерская была на улице Чаплыгина... Много собиралось людей у меня. Это было единство по интересам. Мы общались по причине того, что мы были единомышленники, и в то же самое время мы не вписывались в тот угол зрения, под которым рассматривала нас эпоха. В это время в угол зрения попадали Евтушенко, Аксенов, Нагибин... Там был и поэт Евгений Винокуров, который в свое время... Да... Обсуждалась моя пластинка. Для того чтобы пластинка вышла, собирался худсовет фирмы “Мелодия”. В этом синклите находились поэты, редакторы, композиторы... Они решали судьбу. Либо данный человек, который сам сочиняет стихи и музыку, вот, вроде меня, бард проходит... Хотя барды ни в коем случае не допускались. Только в редчайших случаях. Только, к примеру, Новелла Матвеева была опубликована... Еще был Булат опубликован. И две маленькие пластиночки Высоцкого. Тогда вот выставлялось это напоказ, и решалась судьба этих людей. А в основном, решались судьбы таких уже великих людей... Мою первую пластинку приняли спокойно. Хотя были вопросы. Я не участвовал и не был на этом совете. Моя первая пластинка, как сказала мне моя редакторша, прошла только потому, что на обороте... с оборотной стороны стали прослушивать, пел ансамбль. И он начинал:

Ты ходи, волна, гуляй...

Они пели “Беседку”. Это было ансамблевое, хорошо оформленное и хорошо аранжированное исполнение. И за всем этим красивым пением все это проехало. А потом перевернули, показали меня. Там я пел лирические песни. Там была песня, которая начиналась: “Если б дали мне в златой короне власть...” Она вызвала сразу споры. Но она все равно прошла. Правда, меня заставили заменить слово “власть” на слово “страсть”. Замечательная деталь! Правда, хорошая? Короче говоря, благодаря этому вышла пластинка. Винокуров вел курс в литинституте и состоял членом худсовета “Мелодии”. Еще, кажется, он заведовал отделом поэзии “Нового мира”. И вот, чтобы закончить о нем, он был на обсуждении одной из моих пластинок. Какую, не помню. Возможно, “Дерева” - вторая была, а третья - “Я предлагаю спеть о том”. Редакторша мне сообщила, что Винокуров поднял обе руки за вас. И там был Винокуров, располневший, и меня потом познакомили с ним, он сказал: “Я хочу вас поздравить, вы настоящий поэт!” и т. д. Он сказал, что ему очень понравились мои стихи, что в них нет никакой пошлости, никакой клюквы, а вот есть что-то достойное, настоящее. Явление бардовской песни в СССР довольно-таки простое. Первая колонна бардов... Так назовем. Это была, конечно, не пятая колонна, а первая колонна, что было замечательно... И она состояла из сочинителей стихов и музыки, и не имело значения, как они играли на гитарах, и насколько они были композиторами, это тоже не имело значения, хотя некоторые из них были даже композиторами, например, Булат Окуджава, который, все-таки, замечательные мелодии придумывал... Я знал Алексея Охрименко. Выглядел Охрименко замечательно: с золотыми зубами. Частично, видимо, зубы повыбивали в то время. Наверно, он сам сидел. Человек он был, на мой взгляд, чрезвычайно симпатичный. Блатные песни стали неотъемлемой частью советского фольклора. Один из моих слушателей сказал мне: “Старик, знаешь, в чем прогар твоих песен? Их нельзя петь под стакан”. Я очень огорчился. Кому не хочется популярности, тем более занимаясь таким общедоступным жанром. Как-то раздался телефонный звонок: “Евгений Владимирович, с вами говорит редактор журнала “К новой жизни” Алексей Охрименко. Не могли бы вы проиллюстрировать нам пару рассказов. Платим нормально”. Через несколько дней я принес рисунки, они понравились, и я стал регулярно сотрудничать с этим журналом. Единственно, что вызывало у меня удивление - это его название. О какой это новой жизни шла речь. Впоследствии, уже сблизившись с Алексеем Петровичем, я узнал, что журнал предназначен для зэков и охранников, что он идет по тюрьмам и зонам, а иллюстрированные мною рассказы читает вслух группам заключенных работник МВД. Через много лет, сам уже будучи автором известных песен, я встретился случайно с Охрименко в метро. Он обрадовался, увидев меня. Сказал, что слышал мои песни, а потом добавил: “Я ведь сам к этому причастен впрямую. Вы ведь слышали песни про Льва Николаевича Толстого, про батальонного разведчика, про Отелло и Гамлета и тоже. Они уже много лет бродят в самых разных кругах. Только автор, к сожалению, остался неизвестным. Да я и сам тогда этого не хотел. Времена были серьезные. А то мне в те поры припаяли бы тоже кое-что, и сидел бы я сейчас среди тех, кому читают эти рассказики под моей редакцией и с вашими картинками”. Охрименко умер в конце 90-х уже очень пожилым человеком. Ему так и не удалось выйти на сцену с гитарой, чтобы спеть:

Венецианский мавр Отелло
В один шалманчик заходил.
Шекспир узнал про это дело
И водевильчик настрочил...

Я хорошо знал Булата Окуджаву. Он первый меня как бы толкнул на это дело... Он уже был знаменитостью. Это был 68-69-й год. И был у меня в мастерской на улице Чаплыгина. А потом он был на моем дне рождения, и поднял бокал в мою честь. Я его пригласил, он пришел. Правда, он был один, без Ольги, но это неважно. Мы сидели несколькиром, и я спел:

Сизый лети голубок...

Он поднял бокал за эту песню, сказав, что это песня лучшая за последние 20 лет. Уникальная, удивительная песня. И я помню, что ездили мы с ним Гердту, где Гердт меня записывал. Не знаю, что из этого получилось, но у Окуджавы был порыв. Как и у других некоторых потом был. Но из порывов ничего не выходит. Порывы - они рвутся, как паруса. Нужна работа машины, постоянная работа... Да. На шторме мало что сделаешь. И Окуджава мне даже, помню, и звонил, и по поводу этой знаменитой моей песенки: “Бежит ручей и он ничей...” И он мне позвонил и сказал: “Слушай, как там у тебя рассказано, я помню, мне так понравилась эта песня, в мастерской было на Чаплыгина... Там у тебя была такая строчка про хлеб...” Я говорю: “Какой хлеб?” Он говорит: “Напомни текст...” Я начинаю читать текст: 

Бежит ручей и он ничей
у берегов твоих очей...
Напьешься однажды,
погибнешь от жажды.
Течет ручей с твоих плечей,
И нет ни дней и ни ночей.
Лишь облако в небе,
да дырочка в хлебе... 

Окуджава тут восклицает: “А, черт возьми! Вот это замечательно - “дырочка в хлебе”!” А потом мы встречались неоднократно, но наши пути резко разошлись. Из современных бардов мне очень нравится, могу сказать совершенно конкретно, четко, поэт и бард, у него совершенно свое направление Александр О`Шеннон. У него есть иронические замечания по поводу Вертинского, по поводу рока, у него всюду присутствует эта ирония... Но делает он это очень классно, на мой взгляд, с большим вкусом... Он наполовину ирландец... На гитаре он играет нормально. Нельзя же сказать о Высоцком, что он хорошо играет на гитаре. Но это не умаляет его достоинств... Высоцкий написал вот эти два летчика. Я считаю, что обалдеть можно, чтобы такой диалог написать. Поди такое напиши! Мне в голову такое не придет, я просто из других материй сделан. Там два летчика летят на верную смерть, когда один другого там контролирует, они идут навстречу мессерам, разыгрывается громадная драма в небе... Но как, на каком уровне это сделано! Неужели вы не знаете этот диалог? Фантастически... Его знаменитая одна из первых песен “Нинка”... “Она шальная, и ноги разные...” Высоцкий - это лицо России, лицо русской жизни. Это поразительно, то, что он написал. И тут уже не имеет никакого отношения ни музыка, ничего, понимаете? Это другой план вообще... Из серьезных композиторов, скажем, симфонистов, меня заметил знаменитый, довольно, человек, правда, фамилия у него мало известная - Александров, - но это был ученик Танеева, - Анатолий Николаевич. Он много написал - у него были квартеты, он аранжировал многие фольклорные русские песни, он написал несколько симфоний... Благодаря нему, меня слушали на бюро композиторов. Он предложил меня в Союз, но меня не приняли. Нужно было писать заявки, несмотря на отсутствие музыкального образования. Колмановский предложил... Тогда на этом бюро триумф целый был. Пять песен я спел. Это был 77-й год. Без пяти минут одной ногой я был уже в союзе композиторов. Они меня не приняли без всего. А нужно было писать заявление. Птичкин говорил, был такой композитор: “Напиши заявление”. Я по лени не написал. И пролетел мимо. Вот Богословский написал предисловие к новой книге специально, называется: “Талант от Бога”... Помню, мне было одиннадцать лет, и я стоял в Сочи, на балконе. В четыре утра мы с бабушкой выскочили на балкон. Был серый сумрак. Мы были перепуганы... Трассирующие пули летели со всех сторон. Человек внизу, с первого этажа, в кальсонах, из пистолета лупил вверх: “Бах-бах-бах...” - и орал: “Победа!”. 

- Ну и, хотя вы не любите, давайте скажем, что сможем, про “Дерева”. Ваша самая известная песня, которую все поют. Как она родилась? Она тоже в каком-то потоке шла... 

- Вас интересует рождение песни? Это произошло чисто случайно. Никакой музыки у меня не было, ничего не было. Просто однажды, когда, я в те поры жил в Тушино, вот, и, проезжая мимо... Там есть такое место, где Покровско-Стрешнево... и там, если ехать из Тушино к Москве, с левой стороны есть такое озерко, такой пруд, и над ним стоят деревья. И это было осенью. Начало осени. Был такой серебристый день, все было очень хорошо... Обратите внимание, оказывается, я могу рассказать о некоторых песнях... Это был 70-й год. Я вытащил блокнотик и написал... Я посмотрел на них, и вот, что они уже... листья там летят, и прочее... И всегда к деревьям испытывал нежность, не знаю почему, но я вырос с ними, с деревьями, поэтому написал: “Дерева вы мои, дерева...”. Написал вот эту первую строчку. А дальше я не знал, что - трава, дрова, там, знаете, раз дрова, два дрова... Можно было любую рифму подобрать. Но потом, у меня стоит там, в блокнотике, и - терема. Одна еще как бы рифма появилась. И вот начал катать. И уже в трамвае началась вот эта вот... Вирус начал работать. То есть, можно сказать, что песня “Дерева” написана мною в трамвае. Как говорят, все самое хорошее написано на коленке, на подоконнике. Вот на ходу чего-то, прибегаешь и... Отделка-то потом уже идет. Когда я начинаю это рассказывать, то это вызывает смех. Вот чего я больше всего боюсь, это вызывает смех... Зачем так эту этимологию песни вспоминать?! Как она зачалась, да как она... Может быть, это не нужно делать, может быть... Ради “Дерев” (Бачурин берет гитару и начинает петь):

Дерева, вы мои дерева,
Что вам головы гнуть-горевать.
До беды, до поры
Шумны ваши шатры,
Терема, терема, терема.
Я волнуем и вечно томим
Колыханьем-дыханьем твоим,
Что ни день, то весна,
Что ни ночь, то без сна,
Зелено, зелено, зеленым!
Мне бы броситься в ваши леса,
Убежать от судьбы колеса,
Где внутри ваших крон
Все малиновый звон,
Голоса, голоса, голоса.
Говорят, как под ветром трава,
Не поникнет моя голова,
Я и верить бы рад
В то, о чем говорят,
Да слова, все слова, всё слова.
За резным, за дубовым столом
Помянут нас недобрым вином,
А как станут качать
Да начнут величать
Топором, топором, топором!
Ах вы, рощи мои, дерева,
Не рубили бы вас на дрова.
Не чернели бы пни,
Как прошедшие дни,
Дерева, вы мои дерева!

Беседовал Юрий Кувалдин
"НАША УЛИЦА", № 5-2004

ПРИЮТ ОБРЕЧЁННЫХ с Иннокентием Тарабарой в постановке Александра Клименко

«Приют обречённых» по мотивам «Провинциальных анекдотов» Александра Вампилова в режиссуре Александра Клименко и с улыбкой Иннокентия Тарабары. 
На афише: Андрей Коровниченко, Николай Бандурин, Иннокентий Тарабара, Евгений Хабенский, Анна Осиновская, Милана Шахова, Юлия Хабрахманова. 

КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКИЙ ГЛАЗ АЛЕКСАНДРА КЛИМЕНКО

Для меня совершенно аксиоматичен и не подлежит обсуждению тот факт, что в искусстве превалирует «как» сделано, а не «что». В этом я ещё раз убедился, с превеликим удовольствием посмотрев спектакль выдающегося режиссёра Александра Николаевича Клименко «Приют обречённых» по мотивам «Провинциальных анекдотов» Александра Вампилова. Пьеса здесь есть лишь повод для реализации воображения режиссёра, синтезировавшего живопись, драму, балет, дефиле мод, поэзию и образную философию в духе Ролана Барта. Кинематографическое монтажное мышление Александра Клименко отсылает меня невольно к шедеврам Юрия Петровича Любимова с пуантами в «Горе от ума». Я искренне благодарен талантливому актёру Иннокентию Тарабаре за приглашение на это пиршество свободного искусства. Художественный спектакль - это не бытовые сценки улицы, и не декламируемые поставленными голосами актёров афоризмы, а высшая изобразительная реальность того не бывшего в реальной жизни образного ряда, который возвышается до эстетического чувства и в сценической компоновке художника становится более реальным, чем сама «правда» жизни. Умение балансировать на грани низкого и высшего - отличает мастера режиссуры Александра Клименко от «наборщиков готового смысла» (Мандельштам). 

Режиссёр Александр Николаевич Клименко родился в 1958 году в Петропавловске. Окончил Пермское хореографическое училище (1976), художественный факультет Ташкентского института искусств (1981), режиссерский факультет ГИТИСа (1987).

Юрий КУВАЛДИН

КРЕДО ОПЕРАТОРА АНДРЕЯ МИНКИНА

Андрей Владимирович Минкин родился 4 августа 1964 года в деревне Сондолово Никологорского района Ярославской области. Ученик знаменитого советского оператора Феликса Артаваздовича Кефчияна кинотелеоператорского факультета «Гуманитарного института телевидения и радиовещания им. М.А. Литовчина». Оператор телеканала "Пятница". С Юрием Кувалдиным снял телефильмы "Явь", "Навсегда сохранить", "Задумчивая грусть", "Струна строки", "Волнение".


На снимке: оператор Андрей Минкин во время съёмки телефильма "Волнение".



Андрей Минкин

О МАСТЕРСТВЕ ОПЕРАТОРА

1. Вот - камера. А вот - я. Что может камера без меня? И что я могу без камеры? Мы друзья. И с нею я ловлю свет и тень, потому что изображение построено на этом, и выражает глубокую мысль писателя на плоскости экрана. Изображение в фильме есть метафора Слова.

2. Я знаю приемы композиции и выразительности изображения, но в тоже время я инженер души камеры. Я знаю, как она устроена. Я рисую с помощью техники, и понимаю, как с этой сложной профессиональной техникой нужно обращаться.

3.
Нет лучше дней в моей жизни, чем те, на которые выпадают съёмки фильма с интересными людьми - писателями и поэтами. Съёмка поглощает меня всего, становится моим звёздным часом, когда я чувствую себя свободным, как птица, и даже в воображении летаю. При этом абсолютно не устаю.

4.
Кадр не фальшивит, когда его делает художник, в записи он дается или в прямом эфире. Кирилл Ковальджи очень кратко и точно сказал об этом:

***
Жить приходится в прямом эфире -
в офисе, на улице, в квартире...
Разрешили б запись и монтаж -
я бы нажил праведника стаж!

ВЕРОНИКА ДОЛИНА

Копирайт Юрий КУВАЛДИН, 2013
Производство Юрия Кувалдина
Вероника Долина и Ваграм Кеворков в фильме Юрия Кувалдина "Струна строки"
2 января 2014 года исполняется 40 лет творческой деятельности Вероники Долиной. Отсчёт ведется с 18-летнего возраста (родилась 2 января 1956 года). У Вероники Долиной свой голос. Неуловимость интонации, невозможность ее ухватить, закрепить, описать составляют обаяние и пленительность Вероники Долиной.
40-летие Вероники Долиной почти совпало с 75-летием режиссёра и писателя, автора нескольких книг прозы Ваграма Кеворкова (р. 1938), которым за многие годы работы на Центральном телевидении сделана тысяча передач, сняты десятки документальных и художественных фильмов, поставлено немало спектаклей.
Песни Вероники Долиной и проза Ваграма Кеворкова (в фильме они отмечают свои даты по-дружески вместе) чудесным образом соединились в фильме «Струна строки» (39 мин.), созданном писателем Юрием Кувалдиным.
Сценарий, режиссёр Юрий Кувалдин
Оператор Андрей Минкин
Режиссёр монтажа Сергей Колмыков
В фильме принимают участие: Вероника Долина, Ваграм Кеворков, Юрий Кувалдин, Маргарита Прошина, Андрей Яхонтов, Нина Краснова, Вячеслав Куприянов, Наталья Румарчук, Людмила Осокина, Александр Люсый.

Вероника Долина - Ваграм Кеворков в фильме Юрия Кувалдина "Струна строки", 39 мин.

Елена Завельская, Ольга Варшавер, Вероника Долина "Неслучайная встреча"

Веретено

Если ты в стране далекой
Утомишься и уснешь,
Птица белая с рассвета
Постучится в грудь мою -
Отложу веретено,
Погляжу в свое окно,
Но тебя, мой друг сердечный,
Не увижу все равно.

Если ты в краю пустынном
Темной кровью истечешь,
Птица алая с заката
Постучится в грудь мою -
Отложу веретено,
Погляжу в свое окно,
Но тебя, мой друг прекрасный,
Не увижу все равно.

Если ты в дали туманной
Позабудешь обо мне,
Птица черная к полночи
Постучится в грудь мою -
Отложу веретено,
Погляжу в свое окно,
Но тебя, мой друг бесценный,
Не увижу все равно,

А услышу, как под утро
Смолкнет пенье соловья -
И душе твоей вдогонку
Полетит душа моя.
Упадет веретено,
Хлопнет на ветру окно...
Я с тобой и после смерти
Не расстанусь все равно.


Маргарита Прошина

РОДИНКА

Синим звёздным вечером я с маленькой бутылочкой коньяка пересекла поперёк пустынный Рождественский бульвар. Я предпочитаю ходить поперёк, наискосок или зигзагом, только не прямыми путями. Ныряю в арку с бульвара и оказываюсь в Печатниковом переулке с домом Раскольникова, как я его называю. Вокруг - ни души. Сердце летело ангелом в прозрачном воздухе. Я напевала песню Вероники Долиной:

Картинка иль, может, отметинка,
Отметинка на судьбе,
Гляди-ка, ведь это же Сретенка
Висит у тебя на губе.

Остановилась напротив дом скульптора Сысоева, такого игрушечного, с барельефами, чтобы поприветствовать этот чУдный дом. Здесь рядом большой дом, в котором выросла Вероника Долина. «Эх, дома, домики, домишки, кому вы мешаете, как же мало вас осталось, берегите себя, как можете», - печально обратилась я к этому старомосковскому «дому с кариатидами». Исполнила припев песни ему лично:

Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.

Через двор прошла я в Колокольников переулок. Эти дорогие сердцу моему переулки одним концом стекают к Трубной улице, а другим - упираются в Сретенку. Переулки старой Москвы, её душа. Я взволнованно втягиваю носом свежий воздух, и мне кажется, к сожалению, только кажется, что я слышу аромат свежего хлеба из ближайшей булочной, а из одинокого окна в торце дома доносится запах жареной картошки.

Я не то, чтобы с нею выросла,
Но она меня родила,
Это палочка детского вируса
Оболочку мою взяла.

Мимо овощной палатки с бананами наискосок прохожу в Большой Сергиевский. Всем сердцем я понимаю то, что в Москве ничего не надо ломать. С нежностью взгляд мой скользит по сохранившимся старым домам. До чего же толково строили прежде! Дом к дому, арки, закрытые дворы, никаких сквозняков.

Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.

Пушкарёв переулок передо мной. Среди особняков как вставные зубы торчат бизнес-центры. В этих переулках не было дворянских усадеб, здесь жили купцы и ремесленники. Дома плотно прилегали друг к другу. Здесь располагадлсь множество мелких магазинчиков, протекала неспешная жизнь. «Сретенка - родинка» - называет родные места Долина. Какой чудесный проникновенный образ. Родинка, род, родной, родитель, родимчик, родимый, родители, родниться, родиться, родич, родник, родничок - от этих слов веет теплом и любовью.

Уж не знаю я, что есть родина,
Но никто меня не украдёт,
Ибо Сретенка - это родинка,
Это до смерти не пройдёт.

Любовь к матушке нашей Москве, её переулочкам, особнячкам, домикам с мезонином - это просто часть меня. Москва вросла в душу мою, без неё никак и никогда. Прохожу в Большой Головин переулок.

Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.

А вот и Последний переулок. Ещё раз напеваю припев:

Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.

А вот и Большой Сухаревский! Я сажусь на лавочку во дворе дома 15, в котором жил замечательный писатель Юрий Осипович Домбровский, закуриваю. Открываю бутылочку армянского коньяка и делаю три глотка, вспоминаю добрыми словами автора романа «Хранитель древностей». Поэтичность и художественность Юрия Домбровского с первых слов его очаровала меня. Писатель увидел этот сказочный город-сад ранним утром. Алма-Ата, утопающая в садах, поразила писателя. Он как истинный художник выразительными мазками нарисовал сочные картины, наполненные запахами и звуками необыкновенного города-сада. А по Цветному бульвару бредут толпы, которым никакого дела нет до «Факультета ненужных вещей».

Вероника Аркадьевна Долина родилась 2 января 1956 года в Москве. Окончила факультет иностранных языков (французский) МГПИ им. В.И.Ленина. Исполнительница собственных песен.

- Говорит Кувалдин!

Сергей Михайлин-Плавский

ПРОГУЛКА С КУВАЛДИНЫМ

эссе

ДУХ СВЯТОЙ ДЛЯ ПРОСЯЩИХ...

...На смену одной звезде рождается другая, пятая, миллиардная, чтобы никогда не угасать. Так и человек. Эхнатон наложился на Аменхотепа (заменил его), Моисей наложился на Эхнатона, Достоевский наложился на Моисея, Кувалдин наложился на Достоевского. Сия жизнь дается через смерть в бессмертии. 

Юрий Кувалдин "День писателя".

У Юрия Кувалдина - новая идея: сделать серию снимков старых московских переулков с их разнообразной архитектурой и неповторимым колоритом. Эти снимки ему нужны и для журнала, так как главный редактор "Нашей улицы" бесконечно влюблен в Москву, в ее улицы и переулки, перетекающие друг в друга, и для съемок будущего возможного кинофильма, как это было с телевизионным фильмом "ЮРИЙ КУВАЛДИН. ЖИЗНЬ В ТЕКСТЕ": многие его кадры Кувалдин сначала увидел через видоискатель своего цифрового фотоаппарата. На эту прогулку Юрий Александрович позвал и меня. Она, возможно, могла бы и не состояться, будь в это время у его журнала свой офис, в котором главный редактор обычно принимает своих авторов. Но офис на ремонте, а мне только остается счастливо сказать самому себе: нет худа без добра, так как на многих фотоснимках запечатлена моя физиономия...
- Говорит Кувалдин!
Для меня привычный уже голос в телефонной трубке отдаленно ассоциируется с голосом Левитана по радио: "Говорит Москва!" Это память далекого детства, когда отец мой Иван Сергеевич давал мне надеть на стриженую головенку наушники детекторного приемника, собранного своими руками, а перед этим он долго настраивал его на нужную волну, стараясь попасть острием переключателя на какой-то там "магический" кристалл. Этот магический кристалл живет во мне и сейчас - "Говорит Кувалдин!", - и, как и тогда, вызывает невольный трепет, переходящий в радость предстоящего общения, и всегда несущий ожидание и надежду.
- Говорит Кувалдин! Сергей Иванович, жду вас в метро "Пролетарская" в 16-00. Успеете?..
- Спасибо, Юрий Александрович! Успею!..
Еще бы не успеть! Звонит Кувалдин - писатель, редактор, издатель, человек, совершивший прогулку по земным окрестностям с самим Моисеем (см. "День писателя"), а теперь вот приглашающий и меня пройтись по Москве, по памятным и приятным ему местам с заходом в московские дворики, скверы, храмы.
Июньский день медленно и неохотно приближается к закату, на улицах удивительно светло, даже ослепительно, и тепло. Тепло до того, что московские модницы все, как одна, обнажили свои пупочки: неистребимая мода кружит головы мужской публике уже не первый год, она уже стала непременной приметой летнего времени. Интересно бы знать, с каким нетерпением зимой эти пупочки просятся наружу?

Московские модницы греют пупки 
На солнце июньском горячем. 
А я, как безумный, забросил очки
И стал через это незрячим!..

Сейчас бы куда-нибудь на пляж, хотя бы на Борисовские или Кузьминские пруды, поближе к прохладе и недалеко от дома; даже редкие облачка побелели и блестят на солнце, словно свежие сметанные лужицы на голубой клеенке стола...
Но я ныряю в метро, если не в пекло, то в его преддверие и среди почти полностью расстегнутых мужских сорочек, светлых брюк, шортов и подавляющего большинства выставленных напоказ оголенных женских животиков пробираюсь в середину вагона и доезжаю до "Пролетарской".
Кувалдин, как всегда, педантично точен: он появляется стремительно, как будто вынужден был до этого отлучиться на минуту-другую по более важным делам. На нем клетчатая темно-синяя рабочая рубашка, непременные густо-синие техасы, очки и по сезону бейсболка, светло-сиреневая с длинным козырьком. Кажется, этот козырек и придает хозяину стремительность и неистребимое желание быть первым, непременно идти вперед, и открывать заново давно знакомые места, но теперь уже с помощью "всевидящего ока" цифрового фотоаппарата...
По улице Воронцово Поле мы поднимаемся в Подсосенский переулок. Мой поводырь говорит:
- Сейчас вон у того дома с атлантами мы сделаем первый снимок, - и просит стать на край тротуара так, чтобы за спиной у меня на заднем плане был виден этот дом. Я смотрю в камеру фотоаппарата и думаю о целеустремленности и неутомимости человека, писателя и издателя в единственном лице, взвалившего на себя издание журнала и еще ежегодный выпуск книг, импонирующих его интересам авторов от классиков до современников.
В Подсосенском переулке перед нами во всей красе предстала городская усадьба В.Е.Морозова с главным домом, уличный фасад которого обработан плоскими членениями и эклектичной лепниной, а в центре главного фасада выделяются атланты, поддерживающие балкон. В этом районе Подсосенский переулок - самый протяженный, а поэтическое имя свое он получил по названию храма Ильи Пророка (в XV-XVI вв.), "что под соснами". Позже этот храм, находясь в дворцовой Барашевской слободе, получил теперешнее название: Церковь Введения в Барашах... Потом мы поближе подойдем к стене привлекшего внимание дома, и Кувалдин погладит рукой шершавую лепнину.
- Это называется "отделка под шубу", - говорю я, вспомнив свою молодость, когда в шестидесятых годах прошлого столетия попал в модную тогда струю увлечения промышленной эстетикой и приказом Генерального директора Загорского электромеханического завода был назначен начальником лаборатории производственно-технической эстетики. Тогда впервые и почти вслепую (НИИ технической эстетики на территории ВДНХ тогда только еще создавался, но журнал "Техническая эстетика" уже выходил ежемесячно) мы начинали с разработки проектов отделки и оформления интерьеров цехов завода, конструирования рабочих мест в цехах в соответствии с требованиями эргономики и внедрения на рабочих местах функциональной музыки. Тогда-то и открылись для меня совершенно новые понятия: интерьер, отделка под шубу, функциональная покраска стен или функциональная музыка, художественное конструирование изделий и др.
Юрий Александрович, внимательно выслушав мою реплику и, видимо, тоже уйдя мыслями в прошлое, задумчиво говорит:
- Как я люблю эти старые дома, перспективу знакомых переулков, эти чугунные и железные литые и кованые решетки на скверах!.. Ну-ка, встаньте сюда, возьмитесь рукой за решетку...
Он подходит ко мне, слегка ерошит волосы у меня на голове, создавая на гладком зачесе "творческий беспорядок", иллюзию легкого ветерка, смешавшего волосы, потом слегка поднимает воротник моей рубашки:
- Вот теперь - хорошо! - говорит он и щелкает фотокамерой.
Из Подсосенского мы выходим в Лялин переулок. Острый глаз Мастера выискивает натуру, фон для очередного снимка. Портфель ставится на какой-то приступок в стене, а руки уже наводят фотокамеру на выбранный объект.
В Лялином переулке интересен один из его домов, стоящий торцом к проезжей части. Это кирпичный с белокаменными деталями двухэтажный жилой дом ХVIII - начала XIX века с остатками на боковых фасадах декоративной обработки стен второй половины ХVIII века. Во время пожара 1812 года особняк обгорел, и тогдашняя его владелица М.В.Гурьева в начале 1820-х годов строит новый с использованием фрагментов старого строения. Торцовый фасад здания выделен четырехпилястровым портиком коринфского ордена с фронтоном, многофигурными барельефами над центральными окнами парадного этажа и лепными венками - над боковыми. Пока мы проходим дальше Потаповский и Сверчков переулки, Кувалдин фиксирует на пленку интересные виды, дома, дворики и перспективу старых тихих переулков. Заходит разговор об эссеистике, которая, по мнению мэтра, очень важна в творчестве любого писателя.
- Я буду просить вас написать и о других авторах моего журнала. Иногда авторы жалуются, тяжело, мол, писать прозу. Да, тяжело, это воловий труд, особенно, когда обдумываешь новую вещь - бывает, неделями ищешь подходы к ней; потом, когда влезешь в нее, пойдет немного легче.
Я тут, между прочим, вспоминаю свою жену, усмехаюсь и говорю Юрию Александровичу:
- А мне жена на даче говорит: ты пока попиши полчасика, потом мы пойдем поливать редиску, закрывать парники...
- Вот люди! - взрывается Кувалдин в негодовании. - Полное непонимание сути творчества! А еще бездуховность! Придешь к иному: ковры аж на потолке, серванты набиты хрусталем, стол ломится от закусок и - ни одной в доме книги, в журналах смотрят только картинки, как неграмотные, букв не понимают и не разбирают, не могут написать поздравительной открытки, бездуховность полная, только телевизор с оглупляющими сериалами...
В повести "День писателя" Кувалдин разгневанно пишет: "Не ищите, что вам есть или что пить... ищите царствия литературы, и это все приложится вам. Продавайте имения ваши и мерседесы ваши и давайте милостыню литературе, только она сохранит ваши имена для потомков. Приготовляйте себе места не ветшающие, сокровища, не оскудевающие на небесах, куда вор не приблизится, и где моль не съест; ибо, где сокровища ваши, там и сердце ваше будет..."
Заходит разговор о вчерашней передаче по каналу "Культура" - "Острова. 100 лет со дня рождения Арсения Тарковского".
- Я был знаком с Арсением Тарковским, мы встречались раза три. Великий поэт. И сын его Андрей достоин отца...
Так за разговором мы подходим к дому нашего великого современника, писателя Юрия Нагибина.
- Юрий Маркович родился в этом доме постройки 20-30-х годов прошлого столетия.
Перед нами высоко в небо вознеслась коробка-многоэтажка невзрачного вида, желтовато-серого цвета, со стандартными окнами и даже без балкончиков и лоджий. Но, тем не менее, Юрий Александрович не может не достать фотоаппарата, чтобы снять на пленку дом любимого и почитаемого им писателя.
Следующая на нашем пути достопримечательность - это в бывшей Барашевской слободе (по правую сторону Покровки) Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы, именуемая также Церковью Введения в Барашах, имеющая два придела: Пророка Илии и Мученика Логина Сотника. Эта одна из старейших в Москве церковь освящена 11 октября 1647 года, а приделы освящены: первый 19 июля 1653 года, второй - 15 октября 1668 года. Таким образом, она относится ко времени царя Алексея Михайловича.
Церковь представляет собой один из наиболее ярких памятников 
"Московского барокко"; высокий двухсветный бесстолпный четверик, перекрытый сомкнутым сводом и завершенный световой главой; обширная трапезная вместе с приделами образует один объем. Общий силуэт здания, особенно его стройность, дополняется богатым кирпичным и белокаменным декором, до наших дней сохранились белокаменные кровли...
Помолясь, мы заходим в храм, покупаем свечи и ставим их за здравие литературы. У Кувалдина по этому случаю в повести "День писателя" есть даже молитва: "...литература наша, сущая на небесах! Да святится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя и на земле, как на небе; слово наше насущное подавай нам на каждый день, и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от невежд и не желающих читать произведения художественной литературы..."
Каждый из нас зажигает кончик своей свечи, оплавляет другой ее конец и ставит в трубочку держатель. Вот и еще две свечечки зажглись во здравие великой русской литературы, мы молимся, накладывая на себя крестное знамение, потом тихо отходим в сторону, рассматривая росписи на куполе храма.
А Кувалдин, видимо, еще под впечатлением молитвы, задумчиво, скорее для себя, говорит:
- Писатель бессмертный даст духа святого просящим у него, ибо дух святой - это литература... И будут все поклоняться литературе, и памятники ей в виде храмов и церквей будут по всей земле ставить, ибо не религия правит миром, а литература...
Спорый, теплый и недолгий июньский дождь застает нас в сквере перед Домом Народного Творчества, красивым зданием из красного кирпича с белыми наличниками на окнах. На случай дождя (Ох, уж эта переменчивая московская погода!) мы оказались запасливыми: Кувалдин по-интеллигентски достает из портфеля зонт с пестрым цветным куполом, а я по-рабоче-крестьянски из матерчатой сумки - многосезонный плащ-болонью, мода на который когда-то наделала много шума в Москве... Конечно, и это сказочно красивое здание Дома Народного Творчества попало на пленку фотоаппарата Юрия Кувалдина, который тяготеет к портрету на фоне старых, уютных московских переулков с их архитектурой и разнообразием стилей.
В юности и я увлекался фото, но так и застрял на ступени любительства, хотя мои портреты (меня самого и моих родителей) нашли место в одном из номеров журнала "Наша улица".
Можно бесконечно рассказывать о памятниках архитектуры, украшающих московские переулки, но Юрий Кувалдин ведет меня дальше и дальше, получается хотя и обзорная, но захватывающе интересная и познавательная экскурсия.
Н.М.Карамзин когда-то сказал: "Кто хочет знать Россию, побывай в Москве". За много веков своего существования Москва "стала средоточием, куда стекаются соки внутренней народной жизни, стала зерном, из которого развилась сила и крепость Русского государства". Москва перенесла нашествия, смуты, пожары, погромы и другие народные бедствия и стала как бы второй Россией, сплотила воедино все, что дорого русскому сердцу, что свято для каждого православного русского человека. Вот почему Кувалдин так любит Москву, ее тихие малолюдные переулки, свидетели седой старины, очевидцы становления Великой России. 
Наше путешествие подходит к концу, мы выходим на Покровку, потом по Большому Спасоглинищевскому переулку, мимо Синагоги, на Солянку и спускаемся в метро "Китай-город". Время 18-30 - час пик. 
В 6-7 рядов москвичи у края платформы, между колоннами, во всех углах и впадинах, взмыленные от пота, с сумками и портфелями, с мешками и колясками, бомжи с бутылками и цыгане со своими черномазыми детьми, а тут и с противоположного пути целый эшелон пассажиров вывалился и могучей волной валит на этот путь, - все ожидают очередного поезда. Это ж надо было додуматься разные ветки согнать на одну платформу, как на "Площади Ногина", или по-новому "Китай-городе", чтобы люди до посинения давились в этом подземелье, как на стадионе им. Ленина в Лужниках?! Разделять, дробить и разводить нужно потоки людей, а не гнать их в одну трубу! До чего же бездарны и тупы советские архитекторы! Они думали прожить за железным занавесом век, а и до 80-ти не дотянули. Где они другие города? Где они мосты, дороги и туннели? Кругом одни иномарки, летящие со всех сторон, даже по тротуарам, на людей в московском аду! В Рязань их всех сослать! И в Тамбов можно... Чего они все в Москве забыли? Или Россия, в самом деле, страна одного города - Москвы?!
Я кое-как втискиваюсь в вагон, зажатый, сдавленный другими людьми со всех сторон. Этот живой поток доносит меня до ближайшего сиденья, где молодой человек уступает мне место. Я еле успеваю его поблагодарить, как от тесноты падаю на сиденье и облегченно перевожу дух. У меня перед самыми глазами снова маячит загорелый женский животик: на брючках по углам карманов и на гульфике светятся искусственные розоватые бриллиантики, а на коже живота ниже пупочка едва заметны три точечки-прыщика с желтыми головками. Причем, один из этих нарывчиков стерт, смазан в вагонной толчее чьей-то талией и теперь сочится сукровицей...
Когда-нибудь пройдет и эта нелепая мода, как все бесследно проходит в мире. Не проходит только одна мода - на литературу, "ибо не религия правит миром, а литература".

СЛОВО НАСУЩНОЕ, ИЛИ ТАК ГОВОРИТ КУВАЛДИН

На пересечении Рязанского проспекта и Ташкентской улицы, недалеко от станции метро "Выхино" солнечным июньским днем лежит раздавленная колесами автомашин Книга, распластав по асфальту мягкие свои корочки, словно держась за эту неласковую землю.Легкий ветерок, будто котенок мягкой лапкой, играючи перелистывает страницы, равнодушный к ее содержанию, и даже не пытается читать или рассматривать картинки, как это сделал бы любопытный человек или ребенок, будь эта книга в доме или в школьном классе.Но вот ведь какая-то нелюдь выбросила на поругание величайшее изобретение человечества - Книгу, содержащую мудрость давних или опыт ныне живущих поколений или даже глупость, что нередко случается с книгами, но ведь и глупость-то тоже поучительна.И теперь элита общества, эта самозванная "элита" на иномарках (элита ли, не создающая никаких духовных ценностей?) пролетает по широкому проспекту через перекресток и терзает колесами раскрытую книгу, оставляя на ее страницах, как знаки дьявола, отпечатки иноземных протекторов, давно уже запятнавших нашу родную русскую землю.С ужасом заглядываешь в историю существования книги. От папирусных и пергаментных свитков прошла она путь до объемистых тяжеленных томов из бумаги и кожи, до современных миниатюрных томиков подарочных изданий.Книга.Она нам сопутствует всю жизнь: от младенческих лет до последнего приюта, когда по усопшему читает Евангелие древняя старушка. Мы еще задолго до школы начинаем интересоваться буквами, выучиваем алфавит (а я знаю человека, в шестьдесят с небольшим лет забывшего - о, ужас! - алфавит), а потом с трепетом и радостью узнавания начинаем по слогам читать, складывая в слова отдельные буковки.Я помню, как в первом классе "трудный" ученик Миша Данилочкин, когда только в школе начинали постигать азы чтения, читал нараспев строчку из букваря:- Ле-том за-й-цы в сад не за-бе-за-бе-га-ют.И потом, с таким трудом осмыслив содержание прочитанного предложения, еще не совсем уверенно, но радостно и даже с неподдельным удивлением (вот ведь оказывается что тут написано!) повторял уже не нараспев, а обычным голосом читателя вслух:- Летом зайцы в сад не забе-гают.И мне, научившемуся читать на пятом году жизни, было смешно слушать такое "распевное" чтение с растягиванием слогов, будто туго соображая, а какая же это буква: "л", потом "е", потом "т", "о", "м" - л-е-т-о-м! И другим ученикам, умевшим уже бегло читать, было смешно слушать такого "декламатора", хотя они и сами прошли через эту стадию постижения Слова.Слово.Писатель-философ, редактор и издатель Юрий Кувалдин в своей повести-эссе "День писателя", повести-исповеди (журнал "Наша улица", №4 за 2003 год) пишет:"...задумавшаяся в Африке черная обезьяна стала человеком только благодаря слову, иероглифу, литературе, логосу...""Все вещи мира смертны. Кроме слова. Поэтому слово есть Бог...""...И в Евангелии от Иоанна сказано, что Слово - это Бог". Слово живет в устной речи и в книге, без слова не было бы книги, но и без книги слову было бы неуютно в жизни, как современному бомжу-бедолаге в подвале, по глупости или в результате обмана потерявшему свою квартиру или комнату, свой какой-никакой угол, где он жил и общался с родней или соседями.Первые книги.Естественно, это сказки, захватывающие и занимательные, книжки рассказов о животных и растениях писателей-натуралистов Бориса Житкова и Виталия Бианки, потом стихотворные сборнички классиков прошлого и современности А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Некрасова, С. Маршака, К. Чуковского и других.Но в 3-4 классах появляется тяга к "взрослым" книгам. А первую мою "взрослую" книгу, роман М. Горького "Мать" отец на пороге дома изрубил топором. Он ее изрубил по двум причинам: во-первых, я читал на печке по ночам при свете шахтерской лампочки (моя тетка Дуся работала на шахте в г. Щекино) и под одеялом, отчего можно было спалить весь дом (хотя под одеялом от недостатка кислорода пламя в лампочке временами начинало тускнуть и гаснуть), а во-вторых, по мнению отца, книга отвлекала меня от занятий другими школьными предметами; у меня в 5 классе было туго с математикой. Но роман М. Горького был взят из скудной школьной библиотеки, ютившейся в одностворчатом самодельном шкафу, который и смастерил-то мой отец, и отцу потом пришлось краснеть на родительском собрании и возмещать школе потерю. Но я сегодня не осуждаю неблаговидный поступок отца, ведь он искренне хотел, чтобы я хорошо учился по всем предметам. Так оно впоследствии и было: школу я закончил с Похвальной грамотой (с портретами Ленина и Сталина), а по окончании техникума получил диплом с отличием и без экзаменов был принят в Тульский Механический институт.Но мои истории с книгами продолжались. В том же 5 классе я узнал, что есть такой роман "Анна Каренина", где героиня бросается под поезд. Это известие меня потрясло. В школе книги не было и достать ее было негде. Я попросил маму купить мне эту книгу в Плавске при поездке на базар, но книга оказалась дорогой - 30 рублей по тем деньгам за два тома. И мама купила вместо нее поэму Н. А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" (ведь я уже написал свои первые стихи). Эту поэму почти всю я выучил наизусть. Но Анна Каренина продолжала притягивать меня своей таинственностью и трагичностью.В этом же году мой двоюродный брат Николай начал учиться на кузнеца в Туле. Я всеми правдами и неправдами накопил 30 рублей и Николай в один из выходных дней привез мне двухтомник в твердых обложках, как сейчас помню, зеленовато-кремового цвета. С таким трудом добытый роман я прочитал запоем, почти ничего в нем не понял и разочаровался в своих ожиданиях.Но как я был удивлен и ошарашен, когда учительница литературы и наш классный руководитель Татьяна Степановна Шумилина попросила у меня почитать "Анну Каренину"! Я был смущен и в то же время горд, что являюсь обладателем такой книги. Потом все учителя нашей Больше-Озёрской семилетней школы по очереди брали у меня и зачитывались знаменитым романом (это был 1948 год), словно иной современник детективами.Первое стихотворение я сочинил в 5 классе в 1948 году о зимнем, укрытом снегом поле, где "ни пылинки, ни заноз", ровном, как на столе белая праздничная скатерть. В памяти осталась только эта строчка:видимо, здорово досаждали босоногому детству всякие колючки и занозы!Потом я ровно полвека катал, обкатывал и собирал в строчки слова для первой уже своей книги стихов "Горькая полынь", тоненькой в один печатный лист тетрадочки маленького формата. Первая книга, а затем и вторая привели меня в Союз писателей России.Тяжело и обидно в современной России издавать книги за свой счет, но зато отрадно видеть, как загораются внутренним светом глаза у человека, когда даришь ему свою книгу с автографом! И я все, хотя и небольшие, тиражи первых своих книг раздарил страждущим, нуждающимся в Поэтическом Слове современникам, независимо от того, богаты они или бедны. А если пошлет Бог спонсоров, издам еще и так же раздам людям новые книги.Приятно перелистывать первые книги с адресованными мне автографами живых писателей и поэтов. Ныне в моей библиотеке соседствуют сборники, подаренные Александром Елькиным, Иваном Полевовым, Владимиром Лазаревым, Александром Жаровым, Сергеем Островым, Владимиром Смолдыревым, Анатолием Чиковым, Павлом Радимовым, Анатолием Брагиным, Владимиром Павлиновым, Александром Филатовым, Сергеем В. Смирновым.Позднее дарили мне свои книги Владислав Фатьянов, Евгений Коган, Юрий Кувалдин ("Философия печали", "Кувалдин-критик"), Нина Краснова, Александр Трофимов, Валерий Поздеев, Владимир Богатырев, Лев Котюков, Александр Жуков, Леонид Ханбеков, Александр Косякин, Кирилл Ковальджи и другие.Я с удовольствием вспоминаю встречи с этими писателями и перечитываю добрые искренние надписи на титульных листах.Мне представляется, что первое слово, чтобы прозвучать в устной речи, рождалось или складывалось из отдельных звуков многие миллионы лет. Сначала из какого-то непонятного мычания или гортанных криков наш предок осмысленно выделил отдельные звуки: а... а... а - боль, у... у... у - угроза, о... о... о - удивление, удовольствие, потом: а-ай! - та же боль с оттенком удивления или опасности, о-ой-ёй! - удивление, восторг, нестерпимая боль, ох-хо-хо! - облегчение или послабление боли, э-эй! - призыв, обращение к сородичу, у-ух! - возможные совместные действия (вспомним шаляпинское "э-ей, ухнем!" - это одновременно и обращение и команда к совместному коллективному действию)."Ау!" - кричим мы в лесу, пугаясь неизвестности. А ведь пришло же в голову заблудившемуся в лесу предку соединить одновременно два звука "а" и "у" в одно словечко, где "а" - испуг, "у" - угроза неизвестности и заодно подбадривание самого себя, "Ау!" - кричим мы и теперь в лесу, разыскивая своих потерявшихся спутников или прося о помощи.Острословы утверждают, что первая ссора между мужчиной и женщиной произошла еще в доисторические времена на уровне общения отдельными звуками: он ей нежно: "У-у-у!", она ему: "Не-е-у-у!"Трудно рождались первые слова, на это уходили многие тысячи лет, не менее трудно обретало каждое слово свой смысл и доходило сначала до слуха человека, а потом уж до разума и сердца."Слово движется только в книгах, - пишет Юрий Кувалдин, - (конечно, оно и устно движется, но закрепляется в книгах), в литературе. Земля давно заселилась от первой африканской обезьяны людьми, и эти первые люди, как воды, расплескались по всей Земле, и жили миллионы лет, пока слово не пошло от человека к человеку, как по проводам электричество, из Египта..."Я беру с полки полюбившуюся мне книгу и погружаюсь в нее, словно в воды сказочного моря, наслаждаясь подводным царством. Меня окружают ее герои: мятущиеся или растерянные люди, рвущиеся из жизненных лап повседневности или погибающие в этих лапах, летающие над Землей и находящие отклик и сочувствие в моей душе, и нас крепкими нитями связывает Слово."..Литература наша сущая на небесах! Да святится имя твое; да приидет царствие твое; да будет воля твоя и на земле, как на небе; слово наше насущное подавай нам на каждый день..."Так говорит Кувалдин....В начале XXI века на раскаленном июньским солнцем асфальте беззащитно трепещет раздавленная, растерзанная Книга, а мимо равнодушно снуют глухие, слепые, безгласные люди, позабывшие, потерявшие родной язык.

ЖИВОНАЧАЛЬНАЯ ТРОИЦА

Недалеко от Борисовских прудов на Братеевской улице в Москве в одном из двух "шоколадных" домов, как их называют местные жители, живёт удивительный человек - Юрий Кувалдин, хорошо известный интеллектуальным кругам нашей страны, а также ближнего и дальнего зарубежья, писатель и критик, филолог по образованию, фанатик своего дела, прозаик по призванию и первый в новой России частный издатель журнала русской литературы "Наша улица", которому в феврале 2008 исполняется 100 номеров.
Сегодня, 19 ноября, у Главного редактора - День рождения, первый после 60-летнего юбилея, который был широко отмечен московской общественностью сначала юбилейным вечером в Театре на Таганке, а потом показом по телевидению документального фильма "ЮРИЙ КУВАЛДИН. ЖИЗНЬ В ТЕКСТЕ" по каналу "Культура".
По этому поводу мы, Ваграм Кеворков и я, приглашены именинником к нему домой на более чем скромный "мальчишник" с чаем и бутербродами (притом - принципиально - никаких возлияний), но с обширной и насыщенной программой, открывающейся чаепитием: время обеденного перерыва, и необходимость и традиции требуют этого ритуала.
Чай к нашему приходу уже заварен и, по словам хозяина, он ""великолепен". Кувалдин усаживает нас за стол и начинает готовить бутерброды с лососёвой икрой и красной рыбой. Сначала на хлеб намазывает масло, потом, вскрыв вакуумную упаковку нарезки, осторожно кончиком ножа поддевает край розовато-прозрачного ломтика и накладывает его на тонкую скибочку хлеба с маслом. При этом вспоминает, как гостил у Юрия Нагибина по поводу издания его знаменитого "Дневника", как радовался Нагибин, что его "Дневник" будет издан ещё при его жизни. Да не успел Юрий Маркович увидеть вышедшим в свет своё творение, месяца через два он, к сожалению, умер. 
- С Нагибиным дружил Лужков, - продолжает Кувалдин и вдруг - назидательно, - дружите с великими, общайтесь с ними, пишите о них, если хотите оставить след, ведь, что не записано, того не существовало. Вчера вот по телевизору показали юбилей Эльдара Рязанова - 80 лет, не шутка. Но я для себя Рязанова не числю среди великих, Фелини, Андрей Тарковский - это вершины. Но его "Карнавальная ночь" - это была эйфория, огромное желание праздника, света в жизни. А потом "Берегись автомобиля" с гениальным выбором Иннокентия Смоктуновского на главную роль...
Баграм Кеворков завозился за столом, достал из сумки и со словами благодарности возвращает Кувалдину взятую у него книгу "Ночевала тучка золотая". Кувалдин тут же откликается:
- А ведь Анатолий Приставкин предвосхитил чеченские события...
Исчерпывающая характеристика!
Документальный телевизионный фильм "ЮРИИ КУВАЛДИН. ЖИЗНЬ В ТЕКСТЕ" открывается кадром, в котором Алексей Воронин, один из авторов "Нашей улицы", бард и прозаик, поёт свою песню "В маленьком раю". Потом в кадре возникает лицо Сергея Филатова, директора Фонда молодёжных программ; он тепло говорит о юбиляре: "У Кувалдина характер человека, любящего русское Слово..."
Вслед за Филатовым говорит Кувалдин, как будто давно ждал этого момента: " Нам, приученным к искусству - отражению, пора переучиваться: искусство - не отражение, а создание своего, доселе не бывшего мира, углубление, достигаемое отстранением, уходом, изоляцией, сосредоточением, отказом, экзистированием. Не от мира к познанию - от сознания в недра мира. Не изображение вещей - живописание идей... Слово соотносится с Богом, поэтому литература, как литургия..." 
А за столом, попивая дымящийся терпким ароматом чаёк, Юрий Александрович продолжает коментировать фильм:
- Моего детства коснулась тень великих: родился в доме, где в своё время была знаменитая Греко-латинская академия, и по этим местам ходил Ломоносов, неподалёку стоит памятник первопечатнику Ивану Фёдорову, а я ведь тоже стал издателем, когда понял, что в пору моей молодости напечататься было нельзя, тогда многих молодых на страницы журналов не пускали чиновники от литературы, своеобразная мафия, оседлавшая богатую кормушку -"Союзпечать".
Юрий Кувалдин рассказывает, как "загремел* во времена так называемой "хрущёвской оттепели" месяца на полтора в "Матросскую тишину" за распространение самиздата романов Солженицина "В круге первом" и Андрея Платонова "Чевенгур".
И сейчас здесь, за столом,добавляет:
- Андрей Платонов - это вершина нашей прозы.
На экране гениальный Золотухин гениально читает гениального Иосифа Бродского "Пилигримы":

...И быть на земле закатам,
и быть над землёй рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

Кувалдин весь в своей стихии - писательстве: "Писатель проявляется степенью своей искренности. Быть писателем научить нельзя. Писателем может быть только одиночка, вышагнувший из социума и сидящий на облаке, наблюдающий бесконечное воспроизводство человеков". А за столом герой фильма добавляет:
- По собственному писательскому опыту знаю, что святое искусство находится в абсолютной зависимости от Божественной мудрости. В знаках, которые оно представляет нашим глазам, проявляется нечто бесконечно превосходящее всё наше человеческое искусство, сама Божественная Истина - сокровище света, купленное нам кровью Христа (Херистоса)...
Фильм продолжается. На экране возникают и исчезают известные и малоизвестные лица, а Кувалдин от стола быстро бежит на кухню, наполняет наши бокалы новыми порциями чая и снова садится перед экраном телевизора.
Слава Лён - о романе "Родина", об ударе этим романом по постмодернизму: он (Кувалдин) "не просто иронизирует над этим явно устаревшим - тупиковым - 
методом. Он прямо издевается над постмодернизмом. Постмодерн-роман "Родина" кувалдой добивает постмодернизм, тем паче, что перед его автором, Кувалдиным, ярко разворачиваются зияющие высоты рецептуализма."
Я так подробно описываю события, разворачивающиеся в фильме, потому, что он был показан только один раз, 21 ноября 2006 года, и, наверняка, не просто читатели журнала "Наша улица", а многие авторы могли его не видеть. А фильм поучителен и интересен, а мне интересен вдвойне: во-первых, за столом перед телеком сидит главный герой и исполнитель Юрий Кувалдин; во-вторых главный режиссёр и также герой фильма Ваграм Кеворков и ваш покорный слуга, скромно затерявшийся среди столичных знаменитостей.
Вот снова в кадре возникает Кувалдин и проникновенно читает стихи Осипа Мандельштама:

Я не увижу знаменитой "Федры" 
В старинном многоярусном театре, 
С прокопченной высокой галереи, 
При свете оплывающих свечей. 
И равнодушен к суете актёров, 
Сбирающих рукоплесканий жатву, 
Я не услышу обращённый к рампе,
Двойною рифмой оперённый стих...

Мелькают кадры.
Феликс Антипов, артист Театра на Таганке читает монолог из Венички Ерофеева.
Кувалдин: "Писательство - дело загробное, мы стоим на пороге вечности. То, что не зафиксировано в слове, того не существовало. Для меня наша жизнь, в которой бултыхаются миллионы, не имеет отношения к литературе. Жизнь служит лишь поводом для литературы. Жизнь - конечна, литература - вечна, рецептуальна..."
Никита Высоцкий что-то говорит в кадре под песню, исполняемую его отцом, Владимиром Высоцким.
Сергей Филатов: "Мы делаем великое дело для литературы, выпуская книги молодых. Этому способствует издательство Юрия Кувалдина "Книжный сад".
В заключительных кадрах снова Алексей Воронин: "Я жил когда-то в маленьком раю..."
Мы некоторое время молча сидим за столом, потрясённые фильмом. Ваграм Кеворков говорит, раздумчиво растягивая слова для большей убедительности и, скорее всего,для себя:
- Замечательный фильм, на несколько голов выше других подобных фильмов, идущих по каналу "Культура".
Далее в программе встречи - небольшая пауза в конце чаепития: уборка со стола и мытьё посуды. Кувалдин тщательно моет под струёй горячей воды тарелки и кружки и ставит их в сушку над раковиной. Потом мы снова собираемся за столом и Юрий Александрович читает письма из Германии от автора "Нашей улицы" Игоря Шесткова, который искренне и горячо благодарит его за публикацию в журнале своих вещей. Затем мы слушаем статью самого главного редактора, идущую в первом номере журнала за 2008 год "Промчались дни, как оленей косящий бег": "Литература - это писание и чтение в одиночестве. Писатель должен трудиться ежедневно, как говорил Юрий Олеша, чтобы не потерять мастерство... "
Кувалдин читает письмо Репина Чехову, в котором великий художник благодарит великого писателя за "Палату № 6", а на нас с книжной стенки смотрит Антон Павлович, молодой, красивый, с аккуратной бородкой и в пенсне с опущенной дужкой.
"Проза - это переложение души в знаки. Писатель пишет для писателей, Петрарка писал для Мандельштама. Писателю необходимо знание Слова, ибо Слово создаёт новую жизнь..."
И далее - снова об Слеше: "Ни дня без строчки" написана по принципу ассоциаций, но какая глубинная связь с первоисточником... Юрия Олешу Кувалдин открыл для меня на прошлой нашей встрече, и сейчас он продолжает его открывать. Открытия - это свойство беспокойной и жадной на жизнь натуры Юрия Кувалдина. Вот и сейчас он тащит нас в свой "закуток" с компьютером и проигрывателем - открывать Петра Лещенко.
Эстрадный певец (баритон) Лещенко Пётр Константинович (1898-1954) в начале XХ века пел в солдатском церковном хоре, в 1917 году, после окончания школы прапорщиков в Киеве, был отправлен на румынский фронт, где в августе того же года получил тяжёлое ранение и после окончания лечения недолгое время служил псаломщиком в кишинёвской церкви. В 20-х годах обучался в парижской балетной школе, по окончании которой вместе с первой женой Женни-Иоханне Закит гастролировал по странам Ближнего Востока с песенно-танцевальными номерами. В качестве исполнителя цыганских романсов впервые выступил в 1929 году в ресторане "Лондра" в городе Кишинёве. В 1930 году в Белграде пел на семейном празднике короля Александра Карагеоргиевича. В том же году представил большую сольную программу с вошедшими в неё песнями, написанными специально для Лещенко Оскаром Строком: "Чёрные глаза", "Катя", "Мусенька родная" и др.
Потом в репертуаре певца появляются произведения различных жанров: танго, фокстроты, цыганские и бытовые романсы, песни неизвестных авторов, Среди них наибольшей популярностью пользовалась песня "Чубчик". В это же время Пётр Лещенко исполняет песни Марка Марьяновского "Татьяна", "Ванька, спой", "Марфуша", а также несколько песен собственного сочинения: "Вернулась снова ты", "Лошадки". Одновременно он пишет аранжировки ко многим песням.
В начале 30-х годов многие фирмы звукозаписи издают пластинки с песнями в исполнении Петра Лещенко: "Columbia" (румынский филиал английской фирмы), "Parlophon"(Германия), "Elektrecord"(Румыния), "Bellacord"(Латвия).
В 1935 году Лещенко в Бухаресте открывает ресторан "ЛЕЩЕНКО", в котором выступает с ансамблем "ТРИО ЛЕЩЕНКО" (супруга певца и его младшие сестры - Валя и Катя) и начинающей эстрадной певицей Аллой Баяновой.
Великая Отечественная война застаёт певца в Румынии, но он уклоняется от службы в рядах румынской армии и продолжает концертную деятельность, а летом 1942 года выступает в оккупированной фашистами Одессе. В сентябре 1944 года, после освобождения Бухареста, даёт большой концерт для офицеров Советской Армии, на котором исполняет собственные песни: "Я тоскую по родине", "Наташа", "Надя-Надечка", а ещё песни советских композиторов, среди них "Тёмную ночь" Н.Богословского. В послевоенные годы на его концертах звучат песни Оскара Строка: "Скажите,почему"; " Не покидай"; "Спи,моё бедное сердце"; Д.Покрасса -"Всё, что было"; А.Альбина -"Осенний мираж" и др.
26 марта 1951 года органы госбезопасности Румынии арестовали Петра Лещенко, а годом позже и его супругу Веру Белоусову по обвинению в измене Родине (за выступления в оккупированной Одессе). Вера Белоусова в 1953 году была освобождена за отсутствием состава преступления, а Пётр Лещенко умер в тюремной больнице в 1954 году. За свою творческую жизнь Лещенко выпустил свыше 180 граммофонных дисков, но ни одна из его записей в бывшем СССР не была переиздана, кроме пластинки из серии "Поёт Петр Лещенко", выпущенной в 1988 году фирмой "Мелодия" к 90-летию со дня рождения певца и тогда же занявшей первое место в хит-параде ТАСС...
Мы сидим и молча наслаждаемся певческим искусством почти забытого певца; звучат то грустные, то весёлые мелодии, часто меняется музыкальное сопровождение: на смену гитаре залихватски врывается гармошка. Звучат песни: грустная - "Прощай, мой табор", игриво-ироническая - "Станочек".
- Какой мастер! - восхищается Ваграм Кеворков.
- А какая здесь фантастическая аранжировка! - добавляет Юрий Кувалдин по окончании прослушивания песни "Спи, моё бедное сердце". 
А песни нанизываются одна на другую, а сердце, устав за последние годы от топорных мелодий и убойных ритмов (словно забивание шлямбура в бетонную стену),с искренней радостью отзывается на знакомые мелодии:
Стаканчики гранёные упали со стола.../ Жил отважный капитан,0н объездил много стран./ Погибал срЭди акул.../ (так поёт певец, с твёрдым произношением буквы "е")./А ну-ка песню нам пропой,/Весёлый ветер!../ Кто прЫвык за победу бороться...
А вот удалая, частушечная:

На столе стоит бутылка...

с припевом:

Тпру ты, ну ты!

и тревожная:

Тёмная ночь./ Только пули свистят по степи,/Только ветер гудит в проводах,/Тускло звёзды мерцают...

Юрий Кувалдин не выдерживает охватившего его волнения и говорит:
- Ощущение такое, будто сидишь рядом с Никитой Богословским, ведь
Лещенко пел и его песни...
А песни каскадом льются на обрадованную душу:

Выпьем рюмочку до дна...

Дуня,люблю твои блины...

У самовара я и моя Маша... 

Протяжно-задумчивая и неожиданно удалая:

Две гитары за спиной
Жалобно заныли...
Отчего и почему, 
По какому случаю 
Я одну тебя люолю, 
Остальных я мучаю?..
Эх,раз,ещё раз,
Ещё много,много раз...

Кувалдин хорошо поставленным баритоном подхватывает эти напевы, его голос схож с голосом певца, отчего любая песня становится ближе и понятней душе.
Лещенко:

Ах, эти чёрные глаза
Меня пленили...
Что мне горе,
Жизни море
Надо вычерпать до дна*
Сердце, тише!
Выше, выше
Кубки сладкого вина!..

Кувалдин:
- Какое гениальное сопровождение и сочетание народных музыкальных инструментов: кларнета, гармошки, контрабаса! Как он чувствует тонкие нюансы мелодии! Вот бы сейчас сделать его концерт, да он всю современную эстраду заткнёт за пояс! Всё гениальное не пропадает, остаётся в душах и современников, и потомков.
Лещенко:

Цыган играет,
Поёт цыганка
И вторит им
Всетаборный припев:
Тара-тара-там!..

Кувалдин на цыганский манер бросает руки одну за другой сначала в одну сторону, потом в другую и при этом говорит:
- Сейчас будет самое гениальное - "Чубчик"!
Лещенко:

Раньше, чубчик, я тебя любила, 
а теперь забыть я не могу...
Но я Сибири не страшуся,
Сибирь ведь тоже Русская земля...
Эх, развейся, чубчик, по ветру!..

Какие простые и бесхитростные слова, без всяких выкрутасов, но сколько в них душевного тепла и неподдельного чувства! Мы уже устали от современных с неграмотными текстами шлягеров, которые по своему внутреннему содержанию не годятся в подмётки самой простенькой и наивной русской частушке. Один только Газманов чего стоит с его "шлямбуром": "Я рождён в Советском Союзе,/ Сделан я в СССР". Да и другие певцы не лучше: "Я перецеловал на твоём белье все дырочки" (передача "Ты - суперстар" на НТВ) или "У меня неправильный обмен веществ"(там же).
По всем телевизионным каналам мы видим одни и те же лица, одних и тех же певцов. Независимых, настоящих, талантливых певцов вытесняют из музыкального пространства, из эфира,из умов слушателей. Любые новые певцы - клоны старых, нет развития. Кувалдин, имея в виду Петра Лещенко:
- Как можно было таких людей трогать?
Кеворков:
- Дикая страна!
Кувалдин:
- А я люблю работать под музыку, я специально её не слушаю, но она мне помогает писать; люблю слушать Аркадия Северного, Петра Лещенко, Жанну Бичевскую, когда она поёт под гитару на стихи моего недавно ушедшего в мир иной друга Евгения Блажеевского:

По дороге в Загорск 
понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль
и августа пышную власть, 
Что дороги больны,
что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля 
и судьба не совсем удалась.

В последнее время все наши встречи с Кувалдиным заканчиваются прогулками по Москве, по её улицам и переулкам. Вот и сейчас, окончив чаепитие и насладившись песенной удалью Петра Лещенко, мы идём дворами от Братеевской улицы в сторону Борисовских прудов. Наша земная, далеко не святая троица в этот мягкий морозный вечер направляется к Храму Живоначальной Троицы, что в Борисове, чтобы помолиться русской литературе ("...литература наша, сущая на небесах! да святится имя твоё, да приидет царствие твоё; да будет воля твоя и на земле, как на небе; слово наше насущное подавай нам на каждый день; и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от невежд и не желающих читать произведения художественной литературы... Ю.Кувалдин, "День писателя") и очистить души от ежедневной скверны.
Такие прогулки стали уже традицией: почти любая наша встреча оканчивается посещением ближайшего православного храма. Мы идём в пойме реки Городни по дорожке к Большому Борисовскому пруду, переходим аккуратный деревянный мостик над сливной плотиной пруда, огибаем церковную ограду, поднимаемся на холм (а церкви наши предки всегда ставили на высоких холмах, чтобы издалека её видеть, а вблизи при взгляде на неё, чтобы дух захватывало от красоты и величия) и останавливаемся на минуту у ворот."... Кувалдин стоял у Борисовских прудов, вотчины царя Бориса Годунова" и читал свои стихи:

Церковных окон виден переплёт, 
Где стёкла запотели от дыханий,
Как странно наблюдать на расстояньи,
Как странно: если служба там идёт...
Не в назиданье строилась Москва,
Но в корчах, как на сносях, распласталась
И стала потому-то голова,
Что криво и беззубо улыбалась,
Кормилицей налево и направо
Для каждого вошедшего была,
Для всей России стала переправой...

Скинув шапки и помолясь на паперти, входим в Храм, берём по три свечи и зажжёнными ставим их за здравие литературы нашей сущей, за здравие ныне живущих родных и близкий, во упокой усопших родственников и друзей, потом долго любуемся богатым и красивейшим иконостасом и, помолясь Святой Троице, выходим на улицу, из света в темь, в лёгкий морозец, в автомобильный гул и суету города.
Господи! Как хорошо и благостно на душе! А храмов-то в Москве - сорок сороков, не зря же зовут - Москва Златоглавая!
И, как бы подводя итог, Кувалдин останавливается посредине улицы и
голосом проповеди говорит:
- Писатель без православного начала в душе - не писатель. Каждый его
рассказ, образ - это прощание с сиюминутным миром. Мир ведь изменчив,
и следующий твой рассказ будет уже о другом мире, который родится в твоей душе и отразится в этом твоём новом рассказе или образе.
Машины осторожно объезжают Кувалдина, стоящего посреди улицы, на проезжей части...

КРУТИЦКОЕ ПОДВОРЬЕ

12 февраля 2008 года. Сегодня встречаюсь с Юрием Кувалдиным на станции метро “Пролетарская”. Я жду его под переходной лестницей, как давно условлено, посматриваю на часы, хотя знаю, что Кувалдин не любит опаздывать. Точно в назначенное время я замечаю характерную походку легкого на ногу человека, обошедшего пешком многие любимые им уголки Старой и Новой Москвы. Он вручает мне пакет с журналами “Наша улица” (февральский номер, в котором опубликованы мой рассказ “Марья - Золотой голос” и цветная фотография на последней странице обложки). 
- Как вы себя чувствуете, Сергей Иванович? - осведомляется внимательный Кувалдин. - Может быть, прогуляемся на Крутицкое подворье, здесь недалеко...
В ХIII веке много русских православных людей были пленены татаро-монголами и они вынужденно томились в Золотой Орде. Однако, они сохранили православную веру, поэтому “для их духовного окормления Русской Православной Церковью была учреждена особая епархия - Сарская и Подонская” с постоянным местом проживания ее митрополитов недалеко от Москвы, в местечке Крутицы, у некогда небольшой речки Сары. Там было построено подворье и православный храм в честь Святых Первоверховных Апостолов Петра и Павла.
Из Крутицкого подворья русские люди отправлялись в Орду, здесь они молились и просили у Господа благословения на благополучное возвращение с чужбины...
Мы проходим по Крутицкой улице и оказываемся на территории подворья. День сравнительно теплый, весна в этом году на полмесяца раньше календарного срока вышла на исходные рубежи, под ногами похрустывает подтаявший ледок, а поверх него - непонятно - откуда? - рассыпана какая-то соломенно-травяная труха: впечатление такое, будто здесь, на этой площади, только что перед дальней дорогой кормили ездовых лошадей.
Мы не спеша идем по территории подворья, рассматриваем таблички на стенах. Еще недавно в Успенском соборе и Метрополичьих палатах располагались фонды государственного Исторического музея. Успенский собор, а также знаменитый Крутицкий терем - это выдающиеся памятники русского зодчества. Кувалдин возмущается:
- Как же все здесь было запущено, Господи! Неудивительно, ведь здесь стояла и воинская часть. Сейчас вон хоть освободили бывшие казармы...
Успенский собор имеет два этажа: нижний - с теплым храмом святых Апостолов Петра и Павла (1667-1689 гг.), верхний (летний) храм с главным Успенским престолом (сооружен в 1700 г.). Выстроен собор из красного кирпича и является самым большим сооружением Крутицкого ансамбля.
Из Крутицкого теремка (1693-94 гг.) архиереи благословляли собравшийся на площади народ, любовались видами Москвы, раздавали милостыню нищим. Митрополичья палата (дворец Крутицких митрополитов) - двухэтажное кирпичное здание (1655 г.) с толщиной стен до 120 см. В 1769 году Крутицкий ансамбль дополнен Набережными палатами. Мы обходим все подворье, у Набережных палат выходим на крутой берег Москвы-реки, молча смотрим за реку, переживая увиденное, словно побывав в ХVII веке.
На обратном пути мы заходим в церковь Петра и Павла, ставим свечи за здравие живущих и любимой нашей литературы, во упокой усопших, молимся Господу нашему Иисусу Христу по уже установившейся нашей традиции, любуемся богатым иконостасом.
Кувалдин самозабвенно любит Москву, радуется возрождению любого ее уголка, восстановлению и реконструкции ее храмов. И даже проходя мимо грандиозного строительства (в 4-м Крутицком переулке) с бетонной опалубкой фундаментов, лесом арматуры, торчащей вверх из бетонных стен и предназначенной для заливки бетоном, он радуется:
- Представляете, когда закончат это строительство и облагородят окружающую территорию, как здесь будет чисто и аккуратно. От запустения и следа не останется!..
Еще бы! Я тоже так думаю, ибо здесь будет построен гостинично-деловой центр, как гласит щит, стоящий на углу строительной площадки. 
За годы советской власти территория Крутицкого подворья была основательно запущена, заросла огромными сорняками - крапивой, репейником, бурьяном, а многие памятники были заброшены и даже разрушены. Бывшее кладбище было завалено строительным мусором. 
С апреля 1992 года, после первого богослужения, состоявшегося после многовекового перерыва, началось возрождение духовной жизни древнего подворья. Храм стоял без крыши и купола, внутри храма не было пола, сохранялась большая сырость. В это время начались строительные и реставрационные работы: часть пола перед началом богослужений была наскоро выложена кирпичом, в храме соорудили иконостас, церковной общине было передано в использование здание Набережных палат, где сначала открылись трапезная и библиотека. Немного позднее было закончено устройство крыши и ее покраска в зеленый цвет, а над Никольским приделом была возведена изящная луковичная главка, увенчанная святым крестом.
Через год, ко дню Пасхи, был отреставрирован нижний этаж Успенского собора - зимний (теплый) храм святых Апостолов Петра и Павла, внутри которого раскрылась частично сохранившаяся настенная живопись XIX века. Над иконостасом сохранились изображения святых Апостолов, а с противоположной стороны - ветхозаветных Пророков. В трапезной части восстановлены настенные композиции, посвященные двунадесятым праздникам - Богоявлению Пресвятой Богородицы, Рождеству Христову и Крещению (Богоявлению)... На потолке трапезной хорошо сохранилось изображение возносящегося на небо Господа нашего Иисуса Христа - копия подобного изображения из Храма Христа Спасителя в Москве... Резной иконостас храма, покрытый сусальным золотом, был выполнен артелью вятских мастеров, иконы приобретены в антикварном магазине, а храмовый образ Апостолов Петра и Павла и св.мученицы Татианы написан художниками Мугрузиным и Золотаревым. 
В 1991 году была открыта библиотека, тогда же было организовано издательство. К 2006 году общий тираж книг по истории церкви, богословию, выпущенных издательством Крутицкого подворья, превысил 500 тысяч экземпляров.
В настоящее время начата реконструкция здания бывшей гарнизонной гауптвахты, до 1996 года принадлежавшей Министерству обороны.
Крутицкие казармы названы по соседнему Крутицкому подворью. В 1798 году они были частично переданы частям жандармского корпуса, впоследствии использовались также, как политическая тюрьма. В 1834-35 годах здесь в течение 7 месяцев отбывал заключение А.И.Герцен, потом размещались различные воинские части... Архиерейский Собор 1997 года постановил превратить Крутицкое подворье “в образцовый молодежный центр Русской Православной Церкви”. В течение 2003-2004 годов купола Успенского собора были покрыты медью, старые кресты заменены новыми, покрытыми позолотой, а также обновлены гражданские сооружения подворья по Крутицкой улице...
Во время этой прогулки у нас с Кувалдиным заходит разговор об умершем накануне Станиславе Золотцеве, поэте, прозаике, критике, переводчике. Кувалдин рассказывает о гражданской панихиде, состоявшейся в ЦДЛ: 
- Я сказал о том, что Стас не умер, он живет в наших сердцах, тело его уйдет в землю, а душа останется в его книгах, то есть с нами, живущими после него. Меня буквально перед Новым годом Стас просил напечатать его рассказ в “Нашей улице”. Этот рассказ “Кровь и слезы Словенских ключей” пойдет в юбилейном (№ 100), мартовском номере журнала... Писатель вопреки всем смертям создает новую реальность, поэтому он бессмертен. И книги пишет писатель не для рядового читателя, а для писателей, которые умеют читать эту книгу. Писателя не интересует “клубничка”, кочующая ныне из книги в книгу, ИЗ фильма в фильм у невзыскательных авторов... Человек в процессе жизни погрязает в мелочах, будничных делах, в нескончаемых мыслях о доходах-расходах, о погоде, телевизионных сериалах, о хлебе насущном, одежде, о подрастающих неслухах-детях и при этом все сопровождается бесконечной болтовней ни о чем. И получается, ты не успел ахнуть, а жизнь-то уже прошла, и поздно уже что-то начинать, а тем более заниматься самоанализам. Но где-то после шестидесяти человек спохватывается, праздника-то у него не было, праздника души, самозабвенного любимого дела, писательства, например, все свелось к сплошным будням, к простому существованию, непременно сопряженному с прозябанием, холостым ходом.
Так что реализуйте свой дар, Сергей Иванович, пишите. Ко мне в журнал идут толпы литераторов, звонят, просят напечатать рассказик. Я сейчас никого не беру из вновь объявившихся прозаиков-однодневок: написал человек рассказик, напечатал его в журнале и ... почил на лаврах, замолчал года на два, то ли устал, то ли запил от осознания собственного величия. Поэтому я сейчас оставил в журнале круг авторов, во-первых, талантливых, во-вторых, работающих под стать бульдозеру, постоянно, изо дня в день пишущих хорошую прозу. Я и сыну своему, художнику, говорю: “Работай каждый день. Что бы ни случилось - работай!” И он работает, и выставки своих картин устраивает... Для меня праздник - это одиночество, когда я наедине с компьютером, когда отключены все телефоны и даже электронная почта!.. Так что работайте!..
Я прошу Кувалдина разрешить мои сомнения в отношении Сухово-Кобылина о котором я в эти дни пишу эссе:
- Юрий Александрович! Я хочу это свое эссе назвать “Мой земляк Сухово-Кобылин”. Не будет ли это кощунством и самонадеянностью - ставить себя вровень с великим драматургом (а сам думаю: возможно, когда-нибудь кто-нибудь вспомнит о том, что вот, мол, был такой писатель Сергей Михайлин-Плавский, гулял по Москве с самим великим Кувалдиным, который уже к 48 годам написал знаменитый свой роман “Родина” и много других повестей и рассказов, а к 60-ти выпустил в свет 10-томник своих сочинений, в которых на века запечатлел эпоху второй половины XX столетия). Кувалдин живо откликается, удивленно даже останавливается посреди улицы:
- Будьте на равных с великими! Никого не слушайте! Пишите, как подсказывает сердце! Так и назовите это эссе: “Мой земляк - Александр Васильевич Сухово-Кобылин”...
Напоследок, уже на подходе к станции метро, я спрашиваю Юрия Александровича о моей книге эссе “Бабье лето”, которую незадолго до этого передал ему по электронной почте:
- Вы посмотрели мою книгу “Бабье лето”, как она вам показалась?
- Я не только посмотрел, я ее уже заверстал! (Куда заверстал, Юрий Александрович не сказал, а я спросить постеснялся). Я всем говорю: “Пишите, как Михайлин-Плавский!” Для меня ваши тексты стали уже брэндом!..
Наша прогулка в ХVII век подошла к концу. В метро “Пролетарская” мы расстаемся, Кувалдин стоит у переходной лестницы, сдержанно улыбается и машет мне рукой на прощание. Электропоезда развозят нас по домам: его - в Марьино, меня - в Выхино.

МЕСТО ВСТРЕЧИ - ЦДЛ

В час тёплого осеннего предвечерья от станции метро по Баррикадной улице я медленно поднимаюсь в гору, словно "лошадка, везущая хворосту воз", иногда останавливаюсь отдышаться, мучает кашель в результате обострения хронического бронхита. Но настроение от этого не совсем на нуле, на душе у меня легко и светло, будто какой-то предполётный восторг зовёт меня ввысь, в другое измерение. Ещё бы! - ведь я иду на очередную встречу с Юрием Кувалдиным, писателем, издателем - моим издателем! - человеком огромной души, неисчерпаемой энергии и эрудиции. 
Эта встреча состоится 31 октября, в как бы отстёгнутый от ушедшего месяц назад бабьего лета мягкий осенний денёк, которому нехватает только летящей паутины, хотя и не знаю толком, бывает ли она, эта осенняя паутинка на центральных улицах и переулках Москвы.
В лучшие времена мы обычно встречались в офисе Кувалдина со скромной на двери табличкой "Наша улица" то на Балтийской, то на Складочной улицах, но нынче неизменный спонсор первого в России частного издателя переживает определённые временные трудности, и нам приходится общаться то в метро, то на улице, то в ЦДЛ, как, например, сегодня. Но мы, авторы "Нашей улицы" свято верим и в душе надеемся на то, что эти неудобства временные и, я думаю, не один автор молит Бога о помощи спонсору нашего мэтра в его бизнесе и делах предпринимательских, чтобы журнал вновь обрёл свой офис, и мы могли там собраться, поговорить о судьбах русского Слова, о будущем литературы, обменяться мнениями о творчестве собратьев по прозаическому перу, иногда подискутировать между собой, а особенно настырные - и с главным редактором, хотя такие поползновения чреваты...
В фойе Центрального Дома Литераторов пустынно, можно сказать безлюдно, за исключением двух-трёх человек, в ожидании назначенных встреч коротающих время за газетой "Новое человечество", номера которой разложены на трёх журнальных столиках, стоящих перед мягкими диванами с ярко-красной обивкой. Приглушённое освещение создаёт уют и даже некоторую интимность, отчего сами встречи кажутся теплее и желаннее.
Юрий Александрович появляется точно в назначенное время, на нём чёрная кожанка и такого же цвета замшевая кепочка-форца с небольшим - по-русски! - козырьком, придающим лицу теплоту, а взгляду добродушие.
Кувалдин позвонил мне накануне, пригласил на эту встречу из серии "Я иду, шагаю по Москве" и попутно пообещал захватить очередной ноябрьский номер журнала "Наша улица", в котором помещены четыре моих рассказа и цветное фото на обложке. Обещание выполнено с лихвой: в бело-синей пластиковой сумке, в профессионально упакованной пачке покоятся два с половиной десятка номеров вожделенного журнала, которую с этой минуты предстоит носить мне, так он и сказал, Кувалдин, поставив пакет на диван:
- Это носить вам.
Что ж, носить так носить - своя ноша не тянет, и я благодарно принимаю в свои руки довольно-таки увесистый свёрток и - впоследствии - доношу его до метро "Пушкинская" через множество знаменитых старинных улочек и переулков, начиная от Скарятинского, через Гранатный, Вспольный, Спиридоньевский, Ермолаевский, Малую Бронную улицу с Патриаршим прудом, Козихинские переулки и Малый Палашевский с выходом на Тверскую улицу.
Кувалдин каждый час, каждую минуту, как всегда, верен себе, своему журналу, своему делу: он достаёт из кармана цифровой фотоаппарат и начинает фотографировать меня прямо в фойе ЦДЛ, подыскивая место с наиболее подходящим освещением: сначала перед книжной стойкой, потом на парадной лестнице, поближе к широкому окну. При этом разговор о журнале, о прозе не прекращается ни на минуту: Кувалдин поймав нужную ему мысль, останавливается и словно считывает её со своего внутреннего экрана, уже как будто заранее чётко сформулированную благодаря уникальной кибернетической памяти, выдаёт её в виде готового текста из уже опубликованной своей вещи или изданной книги.
Потом он резко, безо всякого логического перехода, обрушивается вдруг на графоманов от поэзии: видно кто-то из таких хватов достал его до печёнок.
- Пишут, сами не понимают, что пишут. Ты почитай Мандельштама, Ахматову и устыдись своей убогости! "Шедевры" ведь выдают: "галка - палка"! Вы вот писали стихи, книги издавали, но в вас изначально жил прозаик. Вы умеете писать, да и ученик способный, прислушиваетесь к моим советам, хотя вам бы ещё в вашу прозу добавить побольше цвета, запаха, солнца, травы, неба, пространства, зоркости взгляда, мелочей художественных... Но люди не понимают! Переходи на прозу, брось серенькие стишки! В прозе во много раз больше возможностей, хотя и неимоверно трудно...
И вдруг читает изумительное четверостишие Ф.И.Тютчева "Последний катаклизм":

Когда пробьёт последний час природы,
Разрушится состав частей земных:
Всё зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них.

- Вот настоящая поэзия! Эти строки надо выучить наизусть и читать графоманам. Хотя эта поэзия не для них - не поймут...
Выйдя из ЦДЛ, мы по Большой Никитской направляемся в сторону центра, сворачиваем в Скарятинский переулок и через Никитскую улицу выходим в Гранатный переулок к Центральному Дому Архитектора.
Название Гранатного переулка возникло по существовавшему здесь в ХУII веке Гранатному двору, где изготовлялись артиллерийские разрывные снаряды.
А за изящной чугунной решёткой стоит особняк, выстроенный в готических формах, где помещается Центральный Дом Архитектора. Это работа известного московского архитектора А.Э. Эриксона, выполненая в 1896 году. Стены красного кирпича резко контрастируют с белокаменными резными деталями, привлекают внимание островерхие кровли особняка с ажурными украшениями. К старому особняку в 1938-1941 годах пристроено новое здание, над входом которого схематически изображён план Москвы работы художника В.А. Фаворского.
К этим зданиям недавно пристроено третье, в котором находится Союз архитекторов, на этой же стороне (нечётной) переулка есть ещё один особняк постройки 1900 года, на месте которого в старом деревянном доме останавливался в 1870 году композитор А.П. Бородин, начавший здесь работу над оперой "Князь Игорь", а в 1895-!900. годах здесь жил выдающийся режиссёр Вл.И. Немирович-Данченко. На фоне Центрального Дома Архитектора мы поочерёдно фотографируем друг друга, недолгое время рассматриваем установленный здесь в 1980 году памятник архитектору А.В. Щусеву работы скульптора И.М. Рукавишникова и направляемся дальше.
На противоположной стороне переулка в одноэтажном деревянном доме жил в детстве будущий поэт Аполлон Майков, это место связано также с рождением известного писателя К.Г. Паустовского. Пряча фотоаппарат в карман, Кувалдин говорит:
- Я хочу показать вам места действия моего романа "Родина" и дом с магазином "Интим" во дворе, где родилась и жила героиня романа - Людмила Васильевна Щавелева. А вот в этом доме, что за памятником Щусеву, жила, не знаю, может быть ещё и сейчас живёт, Галина Леонидовна Брежнева, известная своей широкой натурой, подстать родителю... Как любит Кувалдин старую Москву, её улицы и переулки, перспективу которых он умеет ловить на плёнку через видоискатель своего фотоаппарата, как он обожает её разностильные дома, где когда-то жили знаменитые и незаметные люди. Эти переулки и дома дышат живой историей, и я надеюсь, а, скорее, мне больше хочется, чтобы нашёлся писатель или историк не менее, чем Кувалдин, любящий эти дома и переулки и написал их историю тепло и живо, воскресив в памяти людей, когда-то живших в этих местах. Подумать только, вот по этому шершавому булыжнику в своё время, возможно, проходил Михаил Булгаков или Марина Цветаева!.. 
Мы сворачиваем во Вспольный переулок, и Кувалдин просит меня посмотреть налево:
- Вон видите серо-зелёный дом? Сюда к Лаврентию Берии привозили чекисты понравившихся ему женщин!..
Господи! Да это же было в моё время, в пятидесятые годы!.. И мне живо вспомнилась смерть Сталина. Тогда я учился на втором курсе Тульского механического техникума имени С.И. Мосина и жил в Туле в общежитии на углу Советской улицы и Студенческого переулка. Утром я вышел из комнаты и встретил на лестнице рыдающую Анечку, студентку с соседнего потока. Она не могла идти и стояла, держась за перила лестницы, её плечики сотрясались от рыданий, она никого и ничего не видела и рыдала, как обиженный ребёнок, со всхлипом. Анечка была предметом моих тайных воздыханий, и я рыцарски бросился к ней на помощь.
- Что случилось, Аня? Кто тебя обидел? - во мне клокотал справедливый гнев и решительная готовность встать на защиту милого человека. Я тормошил девушку за плечи и пытался заглянуть ей в глаза: - Ну что, что случилось, Анечка?
Сквозь рыдания она еле выговорила:
- Умер!.. - и зарыдала ещё сильнее. Крупные слёзы, словно кристальной чистоты градины в летнюю грозу, катились по её щекам.
- Кто, кто умер?!
- Ста... а... а... лин! - только и выговорила она, растирая ладонями по щекам неутешные слёзы.
Оказывается, она только что услышала по радио утренние новости и так была потрясена известием, что не могла дальше находиться в комнате, и выбежала в коридор, испуганная и убитая обрушившимся тогда на всех нас огромным горем...
Вспольным переулок назван по известному в ХУII веке урочищу "Всполье". Название связано также с церковью Святого Георгия, что на Всполье. Слово это в древней Москве означало начало полей и "открытого места". В самом начале переулка в двухэтажном домике постройки 1873 года на первом этаже была квартира Вл. И. Немировича-Данченко в 1900-1904 годах, в этом же переулке в несохранившихся домах жили известный искусствовед и переводчик А.М. Эфрос и популярная артистка М.Ф. Андреева, а также знаменитый геохимик и минеролог В.И. Вернадский. Здесь же, во Вспольном переулке, мы подошли к дому, в котором жила героиня романа "Родина", "рыжая, маленькая, в красном платье с белой сумочкой старуха Щавелева Людмила Васильевна, член КПСС, доцент кафедры истории КПСС, кандидат исторических наук". Случайно или нет, но её дом выбран автором романа стоящим недалеко от домов, в которых обретались когда-то Лаврентий Берия и Галина Брежнева?..
Мы подходим к огромной коробке невзрачно-жёлтого цвета, и Куваддин специально заходит во двор, чтобы показать мне тот самый магазин "Интим" в котором "преданная идеям марксизма-ленинизма и в прямом смысле помешавшаяся на нём" старуха Щавелева покупала себе Фаллос. Как-то несколько странно было видеть в замкнутом безлюдном пространстве двора этот магазинчик "Эротика. Интим".
"В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах умерла Родина, - так начинается роман Юрия Кувалдина "Родина", перекликаясь с Булгаковским "Мастером и Маргаритой"... - Её - свою Родину - мать убила... задушила на спинке кровати и похоронила на Ваганьковском кладбище...фанатичка... символа старой системы... старуха Щавелева" (Н. .Краснова). "В романе соседствуют классический стиль с новейшим модерном, реализм с сюрреализмом, отмирающий постмодернизм, который "пора замещать... рецептуализмом" (Слава Лён). "А куда дальше? - ибо развитие Искусства непреложно (это уже цитата из самого романа). - Дальше - ближе: в рецептуализм..."
"- Вы с постмодернизмом были знакомы? - спросила Мила. - Разумеется, - сказал Булгаков - только этим методом и пользовался. Сей метод очень плодотворен. Он позволяет соединять несоединимое..." И далее Слава Лён в журнале "Наша улица" (№96(11) 2007) пишет о том, что Кувалдин "...не просто иронизирует над этим, явно устаревшим - ныне тупиковым - методом. Он прямо издевается над постмодернизмом. Постмодерн-роман РОДИНА кувалдой добивает постмодернизм. Тем паче, что перед автором, Кувалдиным, ярко разворачиваются зияющие высоты "рецептуализма".
Распрощавшись с домом старухи Щавелевой, минуя Спиридоньевский и Ермолаевский переулки, мы выходим к Патриаршему пруду на Малую Бронную. В Спиридоньевском переулке за Малой Бронной в 1906-1908 годах жила семья Маяковских, уехавшая из Грузии после неожиданной смерти отца поэта, заразившегося от укола пальца булавкой. Ермолаевский переулок назван по церкви Ермолая, что на Козьем болоте, построенной в 1610-1612 годах. В ХУII веке в районе бывшей Патриаршей Козьей слободы (название от древнего Козьего болота) существовали три Патриарших пруда, два из них засыпаны в начале XX века, а память о них сохранилась в названии Трёхпрудного переулка. Малая Бронная улица название получила по находившейся здесь в ХУ1-ХУII веках Бронной слободе, в которой мастера-бронники изготовляли металлические брони, панцыри, кольчуги и холодное оружие. Старое название Малой Бронной улицы - Воскресенская - связано с бывшей на ней церковью Воскресения.
На Патриарших прудах в конце XIX века Русское гимнастическое общество устраивало каток, и Л.Н. Толстой гулял нередко около катка, когда там катались его дочери. В рассказе "Святочная ночь" он описывает поездку к цыганам на " Патриарши пруды, что подле Козихии...
Г.П. Данилевский поселяет здесь княгиню Шелешпанскую в романе *Сожжённая Москва", а М.А. Булгаков начинает роман "Мастер и Маргарита" именно в этих местах: "Однажды весною, в час небывалого жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина..." Сейчас около Патриаршего пруда уютный сквер, где стоит один из самых оригинальных московских памятников. Это статуя баснописца И.А. Крылова в сопровождении 12 героев его знаменитых басен; памятник был открыт в 1976 году.
Летом по пруду плавают черные лебеди, а зимой устраивается каток. В несохранившемся доме по Б.Козихинскому переулку в 1822 году родился поэт и критик А.А.Григорьев.
Задержавшись на перекрёстке, Кувалдин поясняет:
- Вот здесь под колёсами трамвая, идущего с Ермолаевского переулка на Бронную, погиб Берлиоз. Его отрезанная голова скатилась с откоса и прыгала по булыжникам Бронной... Но сразу понятно, что Булгаков в Москве был приезжим, а не коренным жителем: дело в том, что трамвай здесь никогда не ходил...
Попутно, на подходе к Патриаршему пруду, Кувалдин показывает дом в Малом Патриаршем переулке, где жил знаменитый авиаконструктор Н.Н. Поликарпов (1892-1944), создатель знаменитых самолётов: истребителей И-1, И-15, И-16, И-153, учебного и лёгкого ночного бомбардировщика У-2 (По-2), самолёта-разведчика Р-5 и других. Неутомимый фотоаппарат Кувалдина фиксирует на плёнку наше пребывание на Патриарших прудах, сначала на фоне сказочных фигур Ивана Андреевича Крылова, потом сидящими на скамейке с перспективой за спиной Патриаршей аллеи.
Закончив фотографирование, мы двинулись вдоль пруда и наткнулись на какую-то бестолковую съёмочную группу: киношники суетились, мешали друг другу, таскали аппаратуру, дёргали за кабели, словом, трудились во славу высокого искусства. Кувалдин, глядя на это действо, усмехнулся и, как мне показалось, даже порадовался:
- Народу много, а всё бестолку! Как хорошо, что я работаю один: никто не мешает, не на кого надеяться. Вчера до двенадцати ночи сидел за компьютером, расставил по номерам журнала, аж до одиннадцатого номера будущего года все ваши вещи, которые вы мне дали... 
В конце аллеи, пройдя через Б.Козихинский и Трёхпрудный переулки и свернув в Малый Палашевский переулок, мы поднимаемся вверх, к Тверской улице.
Малый Палашевский переулок назван по урочищу Палаши, где в ХУII веке проживали мастера, ковавшие палаши - холодное оружие типа прямых сабель. Но по другой версии здесь тогда же проживали палачи-исполнители "торговой казни", то есть битья неисправимых должников батогами или кнутом на площадях. Эта версия подтверждается ещё и тем, что размещавшаяся здесь в то же время Никитская сотня посадских людей, числилась как находившаяся "в старых Палачах". Малый Палашевский переулок выходит под аркой на Тверскую улицу. В переулке до 1935 года находилась, "что в Старых Палашах", церковь, давшая название этому и соседнему переулку (Большой Палашевский).
В приходе этой церкви находился дом, где провёл несколько детских лет будущий известный поэт и критик Аполлон Григорьев.
Кувалдин, как заправский гид, остаётся верен самому себе, своей привязанности к московским домам и дворикам:
- Здесь где-то рядом стоял дом, в котором родилась Марина Цветаева. Марина Цветаева провела годы детства и юности в ныне несохранившемся доме в Трёхпрудном переулке. Поблизости от него вплоть до начала XX века существовали три пруда. Этот переулок связан с памятью об И.В. Цветаеве, основателе Музея изящных искусств в Москве, и его дочери - поэте Марине Цветаевой.
Малый Палашевский переулок выводит нас на Тверскую улицу, откуда мы, немного уставшие, но довольные прогулкой, и разъезжаемся по домам:
Юрий Александрович - в Братеево, а я - в Выхино.
Пушкинская площадь.
Метро Пушкинская".
Все дороги ведут к Пушкину.
Через несколько дней, желая уточнить некоторые детали нашей прогулки, я звоню Юрию Александровичу, и он, ответив на мои вопросы, сказал, как будто специально ждал этого звонка:
- Звоните ещё! Я радуюсь каждому человеку, который сохраняет свою душу для потомков.

МОЕ ОТКРЫТИЕ "ЧЕРНОГО КВАДРАТА"

Каждый раз, когда у меня в комнате раздается телефонный звонок, я поспешно хватаю трубку и даже немного волнуюсь, а вдруг это такой знакомый, звонкий и энергичный голос:
- Говорит Кувалдин!
Так оно и есть!
- Сергей Иванович, я жду вас в субботу, 6 января, в восемнадцать двадцать у входа в Театр на Таганке, хочу, чтобы вы посмотрели спектакль "До и после", созданный великим режиссером Юрием Петровичем Любимовым по мотивам поэзии Серебряного века.
Юрий Александрович Кувалдин, писатель и издатель, "литературный Геракл" по определению Нины Красновой, человек-учреждение, человек-издательство четко и полностью выговаривает каждое словечко, словно обкатывает его в жидком яичном желтке, как это делают некоторые опытные огородники со свежими огурцами, готовя их для продолжительного хранения. Просьбу метра я беру "под козырек" и начинаю готовиться к завтрашнему посещению спектакля-бриколажа.
На другой день ровно в восемнадцать часов я появляюсь у парадного подъезда театра "Содружество актеров на Таганке", совсем не подозревая, что это не то, что мне нужно, что настоящий "Московский театр драмы и комедии на Таганке" расположен несколько правее, если стоять к нему лицом, как раз напротив выхода из кольцевого метро "Таганская". За этот мой промах стало особенно стыдно, когда меня неожиданно окликнул Юрки Кувалдин:
- Сергей Иванович, вы где стоите? Это не тот театр! Настоящий, любимовский, вон, правее!..
А я-то почти полчаса стоял и удивлялся, как же, мол, так, люди на вечерний спектакль покупают билеты, тычутся во все три закрытые на замок двери парадного входа, а войти не могут, начинают метаться, бегут снова в кассу, а потом куда-то исчезают совсем... 
Мои не такие уж тесные отношения с театром вообще начались с рассказов отца Ивана Сергеевича, вспоминавшего о своем увлечении спектаклями в деревенской избе-читальне во времена еще начала коллективизации. С деревенскими активистами-энтузиастами они ставили на маленькой сцене с колченогим столом и тремя табуретками поучительные и смешные сценки из деревенской жизни. Представления эти шли под лозунгом ликвидации безграмотности - знаменитого ликбеза. Небольшая их труппа из пяти, иногда из трех человек объездила все окрестные деревни со своими постановками и, по словам отца, их везде принимали "на бис".
Эти рассказы запали мне в душу, и я, помню, очень жалел о том, что не успел попасть на эти отцовские представления. Мне было до того обидно, что я где-то в шестом классе написал пьесу из современной мне колхозной жизни и вполне серьезно рассчитывал на ее постановку в колхозном клубе, благо отец одно время заведовал этим клубом. Но, к счастью, постановка не состоялась, после войны в клуб стали раз в месяц привозить и крутить кинофильмы, а молодежи в деревне с каждым годом оставалось все меньше и меньше, она потянулась в город на учебу, да и развлечений там куда больше: и театр, и кино, и парк с открытой эстрадой, и выставки - что твоей душе угодно!.. 
На входе в фойе любезный охранник "миноискателем" огладил мою сумку (неизбежная примета нашего времени) и молча и вежливо вернул ее мне. Народу в фойе пока еще мало. Юрий Александрович сразу же от дверей видит у белого рояля Валерия Золотухина и говорит мне: 
- Подойдем к Валерию Сергеевичу.
Конечно, мы предварительно сдаем на вешалку (театр-то, известно, начинается с вешалки) свои осенние куртки и сумки и только потом подходим к Золотухину.
Валерий Сергеевич сдержан и сосредоточен, он продает свои книги, причем, по желанию покупателей, с автографами. Немногие люди в наш нечуткий, пластмассовый век покупают книги, даже и у знаменитых людей, даже и с автографами, однако, молодые пары подходят к столику и просят автограф, кто на книгу, кто на программу спектакля.
На наших с Кувалдиным программах известный народный артист, друг легендарного Владимира Высоцкого, тоже сделал надписи. На моей программке он написал: "Сергею Ивановичу Михайлину-Плавскому в день посещения Таганки! Храни Вас Бог! И с Рождеством! 6.01.07. В.Золотухин". Кстати, программа оформлена строго в соответствии с "Черным квадратом" К.Малевича: на ослепительно чистом, белом фоне - Черный Квадрат, как символ искусства Серебряного века.
Сейчас, перед началом спектакля, Золотухин немного мрачноват, но в тоже время деловито раздает автографы. Короткая стрижка очень ему идет и делает его похожим на задиру-мальчишку с бойцовским характером, а мужественное лицо его выдает внутренне напряжение, работу мысли над предстоящим спектаклем...
С Валерием Золотухиным я познакомился на встрече авторов журнала "Наша улица", проводимой Юрием Кувалдиным в Малом зале Центрального Дома литераторов 24 ноября 2005 года, а немного позже подарил ему свою книгу прозы "Гармошка". Потом в мае 2006 года на съемках документального фильма "Юрий Кувалдин. Жизнь в тексте" и при последующих встречах это знакомство закрепилось, что даже можно увидеть в том же фильме, когда Валерий Сергеевич радушно за руку здоровается со мной.
При каждой такой встрече по просьбе Ю.Кувалдина Валерий Сергеевич потрясающе читает "Пилигримов" Иосифа Бродского, изумляя сердца слушателей мощью своего голоса и проницательностью стихов, несокрушимой верой в будущее неубитой России, в ее настоящее и неубитое искусство.
Здесь же необходимо упомянуть и о Владимире Высоцком, учившем меня своими песнями точности слова и правдивости изложения. Это был какой-то гениальный прорыв из затхлой атмосферы в струю свежего и чистого воздуха. Его записи на пленках для катушечного магнитофона появились в Загорске во второй половине 60-х годов прошлого столетия.
Мы с друзьями заслушивались его песнями, исполняемыми с хрипотцой и юморком: сначала в них звучали сказочные мотивы, а потом пошли песни о войне с беспощадной правдой и про нашу современность. Он пел о том, чем болел народ, о чем думал народ, о чем простые люди говорили между собой. Он пел для своего окружения, для своих друзей, а оказалось - для всех нас. И потому его песни звучали везде. Помню, как мы, несколько энтузиастов на заводе, вышли с предложением: пригласить Владимира Высоцкого в заводской Дворец культуры с концертом. Конечно, это предложение было отклонено с мотивировкой, что, якобы его искусство недостойно социалистического реализма. "Вы послушайте, о ком он поет: о бюрократах, чиновниках, откровенных дураках, подхалимах - это же не наши люди" - убеждал нас высокий партийный чиновник. А нам так тогда хотелось сказать прямо в глаза этому чинуше: "Это он и о вас поет!"
Но Высоцкий продолжал петь, а мы заслушивались его на своих домашних магнитофонах марки "Весна", "Чайка" и др...
До начала спектакля остается немного времени, люди ходят, стоят, сидят в коридорах, мы с Юрием Александровичем стоим немного в сторонке от Золотухина и смотрим на галерею портретов артистов театра. Прямо над головой стоящего у рояля Золотухина в верхнем ряду на стене висят портреты Юрия Петровича Любимова, Владимира Высоцкого, Валерия Золотухина и Давида Боровского. Наверно, это символично: великий режиссер, два великих артиста, великий художник стояли у истоков создания знаменитого театра, театра Любимова (как его тепло называют москвичи), 90-летие которого скоро будут отмечать все передовые люди России...
В юности мне нравился "чтецкий" театр, как мы говорили с приятелями из литературной студии в Тульском механическом техникуме им. С.И.Мосина. Руководителем этой студии был преподаватель литературы и русского языка Федор Матвеевич Архангельский, до самозабвения любивший русскую словесность. Для него был праздник - наши неуклюжие стихи, особенно чтение их со сцены перед аудиторией или даже перед классом. Он старался ставить нам голос, учил осмысливать каждую произносимую строчку, "держать интонацию" и в соответствии с нашими успехами перед каждым студенческим вечером говорил тому или другому "артисту":
- Сегодня ты будешь читать Маяковского!
Чаще всего такие выступления доставались мне. Потом я читал Пушкина, Тютчева, Фета, Некрасова на вечерах в институте, иногда - робко и по просьбе слушателей - свои стихи, после чего меня долго трепала так называемая "ораторская лихорадка".
Эта моя "артистическая, чтецкая" деятельность продолжалась до окончания института: я выступал в школах, на заводах в Туле и Загорске. На Загорском электромеханическом заводе у нас была литературная студия при заводской библиотеке, руководил которой литературовед Горловский Александр Самойлович. Мы часто выступали в цехах своего завода, выезжали в район в школы и деревенские клубы.
Особенно удачными были выступления у нас с Валентиной Тимофеевной Маловек, бухгалтером заводоуправления: она готовила основательное и интересное сообщение о жизни и творчестве автора, а я читал его стихи. Многих авторов в то время не было в библиотеке, и мы книги А.Ахматовой, М.Цветаевой, О.Мандельштама, С.Есенина брали у А.С.Горловского. Цехи наперебой заказывали такие чтения, и мы с Маловек многие свои обеды провели в красных уголках механических, сборочных, штамповочных цехов и в других подразделениях завода.
Выступали мы и во Дворцах культуры, городском и заводском. Особенно памятны мне выступления в городском парке культуры со многими московскими поэтами: Виктором Щепотевым, Александром Никифоровым, Владимиром Лазаревым, Александром Филатовым. Александр Филатов особенно запомнился мне крепкими стихами с хорошим подтекстом и юморком...
Первый, второй и сразу же третий звонок застает нас на втором этаже, где располагаются буфет и выставка. Кое у кого театр начинается с буфета, а мы стоим у выставки работ Ольги Победовой. Ее хрустальные фигуры поражают изумительной тщательностью отделки, неподражаемой фантазией в создании игры света и форм.
Здесь же к нам присоединяется Президент Академии Русского стиха Слава Лен.
Дальше все вместе мы направляемся в зрительный зал. Медленно гаснет яркий свет, становится тихо-тихо и даже немножечко как-то тревожно. Но тревога не успевает захватить сердце, на сцене вспыхивает Черный Квадрат в светлом, даже, кажется, в светло-кремовом обрамлении, отчего сам Квадрат становится еще чернее.
По трансляции четко и отчетливо звучит голос Ю.П.Любимова о запрещении во время спектакля фото- и киносъемок и отключении мобильных телефонов. Потом Главный режиссер убедительно просит уважаемых зрителей не вмазывать в кресла жевательных резинок. Зал задвигался, зашевелился, засмеялся, зааплодировал, выражая свое согласие с просьбой. Контакт со зрителями установлен еще до начала спектакля.
А потом вдруг сразу ожил Черный Квадрат. Из него в черно-кремовых в полоску костюмах (а, может быть, в арестантских робах?) под видом масок Арлекина, Красного Домино, Коломбины, Петрушки и Пьеро выходит, выпрыгивает, вырывается на сцену Серебряный век поэзии, век нового искусства, временно загнанного в небытие, в подполье, на кухню, в самиздат, в эмиграцию примитивным социалистическим реализмом - копиизмом.
Величественная светская дама в черном - вечернем? - платье осторожно вышла из Черного Квадрата на освещенную сцену, негромким голосом произнося монолог.
- Анна Ахматова! - наклонился ко мне и шепнул Юрий Александрович.
- Сейчас будет Александр Блок! - и он снова все внимание сосредоточил
на сцене. А там разворачивалось действо под стать древне-греческому
театру, действо, переходящее то в коллективную декламацию, то в хоровое пение.
В дальнейшем Черный Квадрат открыл для меня и вывел на свет из небытия А.Блока, Н.Гумилева, В.Хлебникова, М.Цветаеву, В.Брюсова, С.Черного, О.Мандельштама, И.Северянина, А.Белого, М.Волошина, И.Бродского, но, к стыду своему, по незнанию я не уловил ни монологов, ни декламации вещей З.Гипиус, В.Розанова, Ф.Сологуба и некоторых других. 
Один из моментов спектакля был просто символичен до озорства: красное знамя в руках знаменосца случайно или намеренно развернулось так, что на нем можно было прочитать непонятную, оборванную надпись крупными желтыми буквами: "Пролетарии всех... ", а далее ничего не было видно. Но, что интересно: буква "х" в слове "всех" отступила, отскочила в сторону на один-два просвета, и получилась полуфраза, вполне теперь уже понятная и озорная: "Пролетарии все х... " 
"Черный Квадрат" К.Малевича, мучивший меня всю жизнь своей загадкой, нераскрываемой тайной, наконец, для меня открылся, благодаря чуткому и замечательному писателю Ю.Кувалдину и не менее замечательному артисту В.Золотухину с его монологом "Идут по Земле пилигримы". Валерий Золотухин в рыжем парике и гриме (под Иосифа Бродского) трижды обошел сцену, произнося монолог, как будто трижды обогнул Землю, чтобы его пророческий голос дошел до каждого ее уголка, до каждой страждущей души.

И быть над Землей закатам,
И быть над Землей рассветам!..

Встает и тянется к новой жизни неубитая Россия и вместе со своим рассветом призывает к себе из подполья и возвращает из эмиграции и забытья истинное искусство.

Гоняемся за сложностью вещей, 
За тем, что ослепительно и броско. 
В непреходящей прелести ночей 
Чего уж проще - двое под березкой.
Усыпаны деревья и кусты 
Метельною иль звездною порошей: 
- Ты слышишь, я люблю тебя, Алеша! 
Ты слышишь, я люблю тебя, а ты?..
Чужие кони мчались по Земле, 
Но каждый раз в своем рассвете синем, 
Настоянном на крови и золе, 
Вставала неубитая Россия
И вызывала трепетную боль 
Речушкой иль пейзажиком неброским. 
И с нею разделенную любовь 
Несут извечно двое под березкой.

Теперь я с нетерпением жду любой возможности посетить новый литературный спектакль в любимовском Театре на Таганке, жду новых встреч с современным искусством, особенно с живописью молодого художника Александра Трифонова, нонконформиста, фигуративного экспрессиониста, "познающего мир своей чувствительностью (термин Малевича)".
Валерий Золотухин к 30-летию Александра Трифонова написал: "На премьере спектакля "До и после" ко мне за кулисы зашел молодой человек и передал нечто плоское, крупное, обернутое в бумагу и аккуратно перевязанное. В нетерпении развязав и вспоров бумагу, защищавшую это нечто от мартовской сырости, я обнаружил холст с изображением черного квадрата (картина называется "Конец реализма" - С.М-П.) с пьяной перед ним бутылкой, готовой растечься, развинтиться, пуститься в пляс,- дразнящую черную строгость своей вихляющей сутью. Я обомлел. По спине пробежал холодок совпадения. Я только что вышел из этого квадрата на сцене театра на Таганке. Не смея отвести глаз от холста, боковым зрением я видел свое отражение в зеркале гримерки - лицо в белилах, намалеванные на нем огромные, черные клоунские очки, рыжий огненный парик, фрак и бабочка лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского, в руках этого господина холст.
На холсте - оклик Малевича в интерпретации Александра Трифонова. "Ни хрена себе! - сказал я себе. - С ума бы не спятить..." 
А дальше В.Золотухин пишет:
"...В этой одной из позднейших своих фантазий на тему стихов "Серебряного века" Любимов проявляет себя неслыханным новатором, выступая как автор литературной основы, режиссер-постановщик и балетмейстер, выдумывающий каждому персонажу свое пластическое решение ... И, может быть, использование мотивов "Черного квадрата" Малевича 85-летним Любимовым и 27-летним Трифоновым скажет нам и о том, что квадрат не так уж нелеп, как казалось многим, в том числе и мне, и что спор он выиграл через 100 лет". 
Лучше не скажешь, и я за это вдвойне благодарен Валерию Сергеевичу.

ПРОГУЛКА С КУВАЛДИНЫМ

Последний день Пасхальной недели или первое воскресение после Пасхи - Красная Горка - выдалось в нынешнем году теплым и солнечным. К этому дню во многих местах наши предки старались приурочить свадьбы, считая его счастливым для молодоженов. Красная Горка была девичьим праздником, по деревням и селам шло усиленное сватовство, а на игры собирались все девушки до единой в лучших своих нарядах: а как же иначе, ведь женихи выбирают себе невест. Поди-ка, попробуй, не явись девушка на этот "парад невест", просиди дома свое счастье, потом выйдешь замуж за какого-нибудь мужичишку-замухрышку; а парень может совсем не найти своей половины или достанется ему никому не нужная рябая уродина.
На горке ставили соломенное чучело на длинном шесте, вокруг него собирались парни и девчата, пели песни, потом садились вокруг горки и угощали друг друга крашеными яичками. Вечером чучело сжигали с песнями и плясками, водили хороводы.

Как на улице дождик накрапывает,
Хоровод красных девок прибывает.
Ой вы, девушки, поиграйте!
Уж как вы, холостые, не глядите:
Вам гляденьицем девушек не взяти,
Уж как взять ли, не взять ли по любви,
Что по батюшкину повеленью,
Что по матушкину благословенью...

Начало десятого часа утра. Я еще не решил, чем займусь в этот светлый день (тянет к столу и хочется выйти на улицу), а пока помогаю жене убирать после завтрака посуду. Раздается телефонный звонок:
- Говорит Кувалдин.
- Здравствуйте, Юрий Александрович!
- Сергей Иванович! Жду вас в 12 часов в метро "Пролетарская" под переходным мостом. Захватите обещанную дискету и новые рассказы. Я верстаю номера журнала "Наша улица" на 2008 год. В феврале ожидается сотый номер моего журнала!..
На "Пролетарскую" я приехал немного пораньше, под переходным мостом там и сям несколько человек ожидали назначенных встреч. Я о чем-то задумался и Кувалдина заметил, когда он уже подходил ко мне. На голове его будто на минуту присела черная вельветовая кепка, на плечах основательно сидела кожаная также черного цвета "семисезонная" куртка, из-под которой были видны техасные небесно-голубые брюки, подвернутые у щиколоток (веяние современной моды); в руках - неизменный светло-коричневый (под цвет туфель) портфель, непременный спутник своего хозяина, в котором "все издательство "Книжный сад", как однажды выразился Кувалдин в одной из своих бесчисленных бесед с известными людьми: прозаиками, поэтами, критиками и др.
- У вас есть немного времени? - спрашивает Юрий Александрович и, не дожидаясь ответа, продолжает, - я хочу вам показать места, где происходит действие моего рассказа "Вот кто-то с горочки спустился". 
Он напечатан в первом номере за этот год. Я вам принес журнал, там и ваш рассказ пошел "Високосный год". Он немного простоват и наивен, да и фабула его издавна известна, но он читается с интересом, с хорошим юмором...
Мы переходим на станцию "Крестьянская застава", доезжаем до "Чкаловской", выходим на улицу Земляной вал. Сзади - Курский вокзал. Перед нами - Садовое кольцо с огромными сталинскими домами. Тоталитарная эпоха и в архитектуре подавляла человека. Подземным переходом переходим на ту сторону. Кувалдин идет легко, свободно, целеустремленно, шаг у него не широкий, но спорый, хотя и без спешки. Я отвык от такой ходьбы, тем более что меня иногда "ведет" в сторону и приходиться не шагать, а подставлять под себя ноги, чтобы не упасть. Это следствие ишемии. Кувалдин замечает мою "пьяную походку" и озабоченно говорит:
- Мы назад уже не пойдем, а до Таганки вы дойдете?
- Теперь уж дойду, деваться некуда, да и интересно мне, я здесь никогда не бывал.
- Сейчас мы свернем в переулок Обуха, а там пройдем по улице Воронцово
Поле до Большого Николоворобьинского переулка, где жил драматург Островский. А вот впереди дом с огромной аркой и колоннами, где книжный магазин "Новелла", в котором наряду с издательством "Московский рабочий" в середине 80-х годов я начинал свою частную издательскую деятельность. И в этом доме жил академик Андрей Дмитриевич Сахаров, чью брошюру "Конституционные идеи" я издал в 1989 году. Я бывал у Сахарова в гостях в этом доме... Там сейчас висит мемориальная доска. А магазин "Новелла" торгует пальмами...
По улице Воронцово поле мимо посольства Индии мы поднимаемся вверх, к Минюсту, стоящему на месте бывшей церкви Николы в Воробьине, снесенной в 1934 году, в которой молился Александр Николаевич Островский, проживший 36 лет неподалеку, в Николоворобьинском переулке.
Я на минуту представляю себе, что иду рядом с Чеховым, запросто так разговариваю, оглядываюсь по сторонам, куда указывает Антон Павлович, и мне становится немного не по себе. Это только Кувалдин может так запросто, почти на равных, идти и разговаривать с классиками: Чеховым, Достоевским, Мандельштамом, Львом Толстым. Я чувствую себя не писателем, начинающим прозаиком, а школяром или простым читателем, посягнувшим на такую высоту, куда зовет Кувалдин:
- Вы должны заявить о себе и войти в Божественную метафизическую программу и в Бессмертие наравне с классиками. Это самая высокая мечта и цель, к которой должен стремиться каждый настоящий писатель. Но этому надо посвятить всю жизнь, работать, как вол, как работает Кувалдин с утра и до вечера у компьютера, в типографии, на складе или перевалочной базе, таская пачки с книгами...
Мы выходим в Николоворобьинский переулок, залитый асфальтом.
- Когда-то здесь был булыжник, и мы с Высоцким в обнимку, бухие, шли по нему к Парийскому в Тессинский переулок, где готовили на двух пишущих машинках самиздат - "В круге первом" Солженицина. А сейчас мы подходим к дому Островского. В этом доме, подаренном драматургу отцом, Александр Николаевич написал пьесы "Свои люди - сочтемся", "Доходное место", "Не все коту масленница", "Не в свои сани не садись", "Бедность - не порок", в этом доме бывали Достоевский, Гончаров, Тургенев, Григорович, Писемский, здесь же написана знаменитая "Гроза" - луч света в темном царстве...
Здесь Александр Николаевич, по описанию С.В.Максимова, "в коротенькой поддевочке нараспашку, с открытой грудью, в туфлях, покуривая жуковский табак из черешневого чубука, с ласковой и неизменно приветливой улыбкой встречал всякого, кто получил к нему право входа". Заходим во двор, слева многоэтажная громада хрущевских времен, а справа низенький, какой-то пришибленный в один этаж домик-сарай (по нынешним нашим понятиям) из темно-красного кирпича, один из трех таких же домов, принадлежащий знаменитому драматургу.
Я на секунду перенесся в позапрошлый век и представил себе, что сейчас откроется обшарпанная дверь и из нее выйдет на улицу Островский, провожая своих знаменитых гостей, известных всему передовому человечеству, и что мы с Кувалдиным неожиданно оказались в их окружении. Мне стало страшно, голова поплыла в сладком забытьи, а Кувалдин уже подавал руку сосредоточенному Достоевскому, как старому знакомому... Не помню, как я вернулся в наши дни, только услышал голос моего поводыря:
- Отсюда, с горки, смотрел Островский на Замоскворечье, место детства. Писал о Замоскворечье, а жил здесь...
"Какое мальчишество, - подумал я сокрушенно, - ну ладно, Кувалдин, а я-то о чем размечтался? Не много ли возомнил о себе? Бессмертия, Сергей Иванович, захотелось, да? А зачем оно тебе? Бессмертие нужно великим, а ты еще поработай на него, крепко поработай..." 
Хотелось еще постоять в этом дворе, подивиться простотой убогости жилища великого драматурга, но вдруг стало неприятно на душе оттого, что на соседнем домике, крайнем в глубине двора, одном из трех домов Островских, то ли бомжи, то ли оголтелые дачники ломали крышу, издали были видны почерневшие ребра парника.
- А я люблю много ходить пешком, - продолжал Юрий Александрович, - насидишься у компьютера, выйдешь на улицу - хорошо! Утрами люблю гулять вдоль берега Москвы-реки, по Борисовским прудам, со своей собакой, обдумывать свои планы и сюжеты. Литература - та же религия, а писатель для меня - Бог, он над людской суетой, над схваткой, а не в толпе белых или красных. Писателем может быть только одиночка, вышагнувший из социума и сидящий на облаке, наблюдающий бесконечное воспроизводство человеков. Писательство - род духовной деятельности во благо Божественной программе.
Кувалдин говорит, как пишет: емко, глубоко, проникновенно, интересно. И часто его разговоры сводятся к писательскому мастерству, искусству художественной прозы. И пока мы идем вниз по переулку к Яузе, переходим ее через горбатый мостик, на котором мы немного постояли, глядя на желтую воду Яузы, стесненной могучими гранитными берегами, выводящую ее в этом месте в Москву-реку у высотного здания, похожего на готический собор, на Котельнической набережной.
Солнце бликует на воде.
Кувалдин вскидывает руку, как Пушкин на экзамене перед стариком Державиным в лицее, и читает:

* * * 
Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...
Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет - с муравьиной кислинкой,
От них на губах остается янтарная сухость.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже...
Но все же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетенку рогожи глядели колючие звезды,
И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.
И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: "Из табора улицы темной..."

- Вот, Сергей Иванович, именно это стихотворение Осипа Мандельштама подвигло меня к идее назвать свой журнал "Наша улица". Я вырос из этих улиц, моя судьба растекается по ним, как ток по проводам...
С горбатого мостика спускаемся на Берниковскую набережную, потом минуем Николоямскую улицу и сначала по Яузской улице, а затем по ее продолжению - Верхней Радищевской - доходим до метро "Таганская-кольцевая". Кувалдин рассказывает об этих местах. Кажется, Кувалдин знает Москву вдоль и поперек. У белоколонного старомосковского особняка, в котором расположена 23-я больница под советским названием "Медсантруд", Кувалдин, остановившись у черной чугунной ограды, говорит, что здесь работал его приятель Юрий Владимирович Парийский, врач-кардиолог, умерший в 40 лет от слишком частых и непомерных возлияний, как и Высоцкий в 80-м году, что здесь неоднократно лежал сам Володя Высоцкий, выходя из тяжелого бодуна, что в этой больнице чуть ли не с того света вытащили после инфаркта самого Юрия Петровича Любимова, о чем он рассказывал Кувалдину. Потом Юрий Александрович говорит о литературе, о мастерстве писателя-прозаика.
- Какой сегодня день хороший! Как это у Достоевского - клейкие листочки распустились! Вот деталь - сразу чувствуешь весну. Но клейкими они становятся ближе к началу лета. Сейчас же почки только проклюнулись...
Нина Краснова пишет: "Кувалдин придает в прозе большое значение
деталям, потому без них проза не может быть хорошей. Он сам мастер деталей. И умеет подметить их у своих авторов и обратить на них внимание авторов".
И устная, и письменная речь Юрия Кувалдина глубоко осмысленна, убедительна, да и где еще в наше время найдешь такого мастера-наставника, который бы учил писательскому мастерству своих авторов. В большинстве современных издательств смотрят не в рукопись автора, а в его кошелек.
- Я думаю, что говорение смертно, - доверительно продолжает Кувалдин, - поскольку оно не фиксируется на бумаге (любом другом носителе) и исчезает с лица земли вместе с говорившим. Бессмертие обеспечивается записанным словом, но не простым, а собранным в произведения, словом художественным, словом образным...
Все подвержено уничтожению временем, кроме Слова, поскольку оно не материально, а метафизично. Слово возвышается над физическим миром. Проще говоря, материальная культура исчезает, Слово остается... Самый сложный процесс - положить слова на бумагу так, чтобы они рождали художественное произведение. По буковке, по зернышку. Писателем может быть не просто усидчивый, волевой, мужественный человек, а находящий в сидении и писании, то есть в процессе управления буквами на бумаге, высшее удовольствие...
То, что не было мною записано, того не существовало. Золотухин вспоминал, что еще какой-то американец говорил, что нужно записывать мгновения - они стоят целых исследований и томов воспоминаний...
Писательство - это загробная деятельность, обеспечение в Слове бессмертия своей души. Жизнь - конечна, Слово - вечно!..
Искусство прозы требует работы над незаметными для читателя вещами.
Например, над соотношением изображения, авторской речи и диалога. На мой взгляд, соотношение основных приемов в прозе должно быть такое: 40 процентов - изображение; 50 процентов - авторская речь и лишь 10 процентов - диалог...
Как правило, у начинающих авторов преобладает диалог. На мой взгляд, сплошной диалог говорит о малоталантливости этого автора... 
Много можно было бы еще услышать от писателя-эрудита, однако, хотя и медленно, но мы приближаемся к Таганке. Юрий Александрович напоследок останавливается (он часто это делает при ходьбе с собеседником) и говорит:
- Одолели авторы-графоманы, звонят, пишут письма, шлют тексты по электронной почте. Я вынужден поднимать планку писательского мастерства. Надо начинать готовить к изданию книги: вашу, Ваграма Кеворкова, свою. А журнал "Наша улица" на этот год я уже сверстал... Несколько десятков шагов мы проходим молча, Кувалдин о чем-то думает, а я, оказавшись у парадного входа в Театр на Таганке Ю.П.Любимова, вспоминаю, как недавно с Юрием Александровичем (по его инициативе) мы были на спектакле "До и после. Серебряный век поэзии". А еще я думаю о том, как же подробно и досконально знает Москву Юрий Кувалдин, отдельные ее тихие и, казалось бы, незаметные переулки, где когда-то кипела другая жизнь, жизнь наших великих и безвестных предков. И мне вспоминаются строки А.Н.Островского из предисловия к "Очеркам Замоскворечья": "Я знаю тебя, Замоскворечье, имею за Москвой-рекой друзей и приятелей и теперь еще брожу иногда по твоим улицам. Знаю тебя в праздники и в будни, в горе и в радости, знаю, что творится и деется по твоим широким улицам и мелким частым переулочкам". Мы входим в метро, садимся в поезд, доезжаем вместе до "Пролетарской" и расстаемся: Кувалдину - в Марьино, мне - в Выхино. Когда-то один поэт сказал: "И кто мой современник, я не знаю". Но теперь я точно знаю, кто мой современник, и счастлив от этого.

У ПАТРИАРШЕГО ПОДВОРЬЯ

Сегодня идёт второй день 73 года моей жизни. Бабушка моя Василиса Семёновна умерла рано, не дожив даже до 60 лет: в 1943 году её хоронили всей нашей деревушкой, и я, восьмилетний, нёс ей на могилку букет полевых ромашек. Дед, Сергей Акимович, пережил её ровно на 14 лет и, умирая, наказывал мне: "Живи долго, с моё и больше!" Вот я и живу, и годы мои и дни приближаются уже к обозначенному дедом сроку. А может быть, этот срок и действительно продлится, и мне Господь пошлёт не только " с дедово", но и больше. Что ж, поживём - увидим: по земле-то хоть и трудновато стало ходить, но ещё не пропал интерес ко всему живому: и к цветущим по весне каштаном на моей Ташкентской улице, и в красных кистях к рябинам, красующимся как раз в эти солнечные и тёплые деньки, останние после недавнего "бабьего лета"...
Сегодня - 4 октября - День животных, Всемирная неделя Космоса, Отдание праздника Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. Воздвижение - один из христианских праздников, установленных "в память нахождения в окрестностях Иерусалима креста, на котором, по преданию, был распят Христос и "воздвижения "креста для поклонения верующих"; это праздник - воспоминание обретения царицей Еленой Креста Господня, воздвигнутого ею на поклонение.
По народным приметам Воздвижение - это третья встреча осени, после Симона Летопроводца и Осенин. На Воздвижение - последняя копна с поля, птица в отлёт двинулась: Воздвижение кафтан с мужика сдвинет, шубу надвинет.
А в России в этот день все прогрессивные люди ещё отмечают 50-летие со дня запуска первого советского искусственного спутника Земли, а я еду к Юрию Кувалдину в гости по его приглашению.
- Я вас встречу на платформе метро "Марьино", - говорит мне по телефону Юрий Александрович.
- Не надо, я знаю, как ехать.
- Нет, нет, не спорьте! Ждите меня в час дня на середине платформы. Мы будем фотографироваться, поэтому наденьте костюм или пиджак, только не надевайте тельняшку, оставьте её пьяным десантникам, купающимся в городских фонтанах...
Господи Боже ной! Известный писатель, издатель, владелец частного, одного из лучших журналов современной литературы "Наша улица" и собственного издательства "Книжный сад", не считаясь со своим временем (он один единственный сотрудник и в журнале, и в издательстве), срывается с места, едет в метро "Марьино" встречать своего автора! 
Господи! Не снится ли мне это?..
Нет, не снится.
На станции метро "Пролетарская" я делаю переход на "Крестьянскую
заставу", вхожу в нужный мне вагон, и сразу несколько пассажиров встают со скамеек и уступают мне место.
Что это?
Или я стал настолько известен, благодаря публикациям в журнале "Наша улица", или заметно постарел, а, может быть, наоборот, настолько ещё неотразим, что даже женщины уступают мне место?
Ровно в час дня Юрий Кувалдин в своей знаменитой "кожанке" и синих техасных брюках быстрым шагом приближается ко мне. Мы здороваемся, а он говорит, словно извинияясь за чьё-то хамство и бесцеремонность:
- Всю территорию станции застроили торгаши, пройти к автобусу надо в обход, остановку-то не сразу найдёшь!..
Уже на подходе к дому озабоченный мастер достаёт из кармана "кожанки" фотоаппарат и говорит:
- Ну-ка, встаньте вот здесь, пока солнышко за тучку зашло, кадр должен получиться хороший. Пригодится в журнале...
Писатель и издатель работает 24 часа в сутки, даже, когда он на улице, в автобусе или метро, в очереди за картошкой или просто в толпе, в лесу и даже в ванной: либо обдумывает очередную вещь (рассказ, повесть, роман), либо ищет натуру для съёмки нужного ему фотокадра для очередного номера журнала.
Одна из целей нашей встречи - подписка на журнал "Наша улица" на второе полугодие, а также получение очередных авторских номеров за последние четыре месяца, что мы и делаем, в первую очередь, по приходе на квартиру писателя.
В прихожей, сразу за входной дверью, заботливо подготовлены для посетителей домашние мягкие тапочки, которые тут же уютно садятся на ноги вместо уличных туфель.
- Проходите, Сергей Иванович, вот сюда, направо.
На двери комнаты висит табличка: "Издательство "Книжный сад". Вот она, святая святых Юрия Кувалдина: справа во всю стену книжные полки, слева тахта, прикрытая тёмным пледом, далее - компьютер ("Я здесь работаю ночью, когда не спится" - поясняет Юрий Александрович), посередине - раздвижной стол со столешницей, покрытый белым в мелких цветочках пластиком, на столе ваза с засушенным букетом бордовых роз, возле стола два деревянных стула, покрытых лаком по натуральному дереву. Обстановка спартанская, ничего лишнего, если не считать стопок номеров журнала и в комнате, и вдоль стены на полу в прихожей и коридоре.
Слева от входной двери за небольшой комнатой с клеткой и жёлто-зелёным попугаем, красавцем с горбатым клювом и длинным хвостом, расположен безоконный "творческий закуток" с главным компьютером, принтером и другими необходимыми к нему причиндалами (прошу прощения за мою полную неосведомлённость в этом деле!), а на стене висят свёрстанные листки с содержанием будущих номеров журнала "Наша улица" и большая карта Москвы, полученная с компьютера: вид из Космоса...
Юрий Александрович прямо при мне вводит в компьютер кадр с моей физиономией, только что полученный во дворе, фокусирует его и тут же помещает на обложку одного из будущих номеров своего журнала. Потом он "залазит" в Интернет, открывает сайт журнала "Наша улица", потом сайт "Писатель Сергей Михайлин-Плавский. Народ. Ru".
А ещё он открывает сайт города Плавска: "Город Плавск. Герои", где значится моя фамилия: "Поэт Сергей Михайлин" и много других фамилий известных на моей родине людей, с некоторыми из которых я иногда встречаюсь на собраниях "Тульского землячества" в Москве...
К двум часам дня появляется Ваграм Кеворков, среднего роста с седой головой человек, режиссёр-постановщик, актёр, журналист, писатель, автор книги "Сопряжение времён". 
Кувалдин после взаимных приветствий усаживает нас за стол и снова берёт в руки фотоаппарат, снова мелькают кадры: поодиночке, по двое - портрет, групповой портрет, потом - ввод полученных кадров в компьютер в упомянутом уже "творческом закутке".
А через некоторое время нас ожидает чай с бутербродами с маслом и красной рыбой, которыми щедро одаряет нас Ваграм Борисович.
Юрий Александрович о своих авторах знает всё, до самых мелочей. Подавая мне бокал с чаем, он, извиняясь, говорит:
- Вам же сахар нельзя, а я сыпанул одну ложечку...
- Одну ложечку можно, - говорю я благодарно и беру увесистый бутерброд со сверкающей белизной тарелки. За чаем мы говорим о творчестве, об искусстве художественной прозы, о высокой поэзии. Кувалдин вдохновенно читает стихи Осипа Мандельштама:

За гремучую доблесть грядущих веков, 
За высокое племя людей,
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...

На этот раз, как и при всех предыдущих встречах, заходит разговор о мастерстве художественной прозы. Юрий Александрович садится на своего любимого конька и бросается в атаку:
- Писать надо ежедневно, как говорил Юрий Олеша: ни дня без строчки, - при этом рука мастера тянется к книжному стеллажу и безошибочно достаёт томик любимого писателя в чёрном дерматиновом переплёте. Кувалдин раскрывает его и читает: "Если уж начинать писать книгу о своей жизни, то следовало бы первую главу посвятить тому удивительному обстоятельству, что я не был всё время одинаковым, а менялся в размерах. Даже не мешало бы вспомнить о том, что меня вообще не было..."
- О чём эти слова? О том, что всё познаётся в движении, в развитии. Это, как облака, их рисунок, очертания каждый миг другие, они не аморфны, а постоянно меняются. А вот послушайте отрывок:
"- Мальчик! - кричат неизвестно кому, и я тоже оглядываюсь. Оглянусь ли теперь, когда закричат:
- Старик!
Пожалуй, не оглянусь. Не хочется? Нет. Я думаю, в основном тут удивление, что это наступило так быстро...
- Старик!
Нет, не оглянусь. Не может быть, чтобы это произошло так быстро (то есть наступила старость - С.М.-П.).
- Старик! Вот дурак - не оглядывается! Ведь это же я - смерть!.."
Вот как надо писать: обжигающе коротко и убедительно!
А вот послушайте, как пронзительно написано о любви к земле: "...надо выбраться за город. Поеду на какую-нибудь станцию, сойду и буду стоять... Когда-то я впервые после перерыва, оказавшись за городом, взбежал на невысокий холм и, не видя, что вокруг кладбище, упал, чувствуя восторг, в траву лицом - на ножи травы, которые меня ранили, плакал от сознания близости к земле, разговаривал с землёй... "Только тогда правдиво и напишешь о земле, если так искренне любишь её, носишь её в сердце: все её боли пропускаешь через свою душу... Юрий Карлович много писал о мастерстве прозы, у него даже есть солидная, с глубоким анализом статья "Литературная техника". И нам нелишне будет послушать ещё один маленький, но любопытный отрывок: "Однажды мне попала в руки книга Шеллера-Михайлова, какой-то роман из собрания сочинений этого писателя, изданного "Нивой"... Бойко написано, но ни следа очарования, магии. Свадьбы, векселя, интриги, вдовьи слёзы, прожигающие жизнь сынки... И вдруг, перейдя к одной из очередных страниц, я почувствовал, как строчки тают перед моими глазами, как исчезает страница, исчезает книга, исчезает комната - и я вижу только то, что изображает автор...
Книжка Шеллера-Михайлова была по ошибке сброшюрована с несколькими страницами того же, "нивского" издания сочинений Достоевского. Страницы были из "Идиота"... Колоссальна разница между рядовым и великим писателем!"
Давно когда-то, в пору своей инженерной юности, я читал рассказы Юрия Олеши, наверно, не понимал их, поэтому не скажу, что был от них в восторге. Но одно место меня тогда поразило и запомнилось на всю жизнь. Речь там шла о студенте, который ухаживал за сестрой рассказчика Верой и приезжал на дачу на велосипеде. Вот эта поразившая меня фраза: "...студент дул в цветы, цветы отворачивались. "Можно написать и две, и пять страниц о том, каким неприятным типом был этот студент, но настоящему мастеру для этого понадобилось всего лишь шесть слов! В статье "Литературная техника" Олеша пишет: "Мы только в том случае можем увидеть лицо, о котором нам говорят, если художник нашёл черту, вызывающую у нас краткое, мгновенное впечатление". И сейчас я заново осмысливаю для себя поучительную прозу Юрия Олеши, открывающего мне тонкости и своеобразие художественной прозы классиков, "В вещах Льва Толстого очень много сновидений. Сон Пети Ростова... Сон князя Андрея, сон Анны Карениной... Снится также сон Пьеру Безухову... Много снов и у Достоевского...
Сон в литературе составляет как бы отдельное произведение искусства... Пушкин говорил, что блестящие выражения без мыслей ни к чему не служат. Но блестящие выражения, в которых заключены мысли, он охотно применяет в своей прозе... И стихи, и проза Пушкина особенно богаты эпитетами, определяющими эмоции и душевные качества. Умение точно и кратко назвать переживание, чувство, душевное качество в Пушкине поразительно..." 
А теперь я вместе с заинтересованным читателем хочу порадоваться за Юрия Олешу, нашедшего великолепную метафору: "Подошла цыганская девочка величиной с веник". Эту находку он объясняет так "Идёт маленькая цыганка. У неё очень узкая талия, маленькая головка. На ней широкая, расходящаяся треугольником юбка до пят. Маленькие цыганки ходят очень быстро... потому что им нужно догонять прохожего и забегать впереди. И цыганка метёт при этом своей длинной юбкой и пылит. Стало быть, есть все данные, чтобы увидеть вместо цыганской девочки - веник...
Такая метафора имеет смысл, потому что она каждого делает поэтом, каждому возвращает свежее восприятие мира".
После чая, наскоро на кухню убрав посуду, мы идём на улицу: нас ожидает
Храм Живоначальной Троицы в честь 1000-летия Крещения Руси.
Кувалдин предупреждает:
- Обещали дождь к вечеру.
К дождю мы готовы: у Юрия Александровича и Ваграма Борисовича - зонты: у меня на всё про всё - плащ и берет, не люблю зонтов - давняя деревенская привычка.
От Люблинской улицы на автобусе с пересадкой доезжаем до нужной остановки на Ореховом проезде и выходим как раз напротив Храма.
Храм имеет свою современную историю его создания.
В Интернете есть официальный сайт Патриаршего Подворья в честь 1000-летия Крещения Руси, созданный по благословению Его Святейшества Патриарха Московского и всея Руси Алексия II и с разрешения Московской Епархии Русской Православной Церкви в 2004 году от Рождества Христова к освящению Храма Живоначальной Троицы.
Мысль о строительстве административного центра Русской Православной Церкви (РПЦ), который включал бы в себя комплекс сооружений, зародилась в далёком 1988 году, в год 1000-летия Крещения Руси, год только начинающейся оттепели по отношению к Православной Вере в Советском Союзе.
Тогда ещё боялись вслух говорить о возможном восстановлении Храма Христа Спасителя, на месте которого всё ещё плескался народ в бассейне "Москва", не зря прозванном современниками "лужей". Было принято решение построить комплекс Патриаршего Подворья в самом большом районе Москвы - Орехово-Борисово, недалеко от Борисовских прудов... Для комплекса было предложено 3 площадки: нынешнее расположение, у музея-заповедника "Царицыно" и у близлежащего храма Живоначальной Троицы в Борисово, но не все люди ещё "созрели" для таких резких перемен от безбожия к открытому исповеданию христианства, поэтому для застройки было выделено место, самое неприметное с одного из главных транспортных узлов столицы нашей Родины - Каширского шоссе - у музея-заповедника "Царицыно", где в 1988 году святейшим Патриархом Пименом был отслужен молебен и освящён закладной камень будущего храмового комплекса.
Но строительство так и не началось из-за того, что все финансы были брошены на приходские храмы, которые более нуждались в реальной поддержке, чем строительство одного собора. А в 1995 году началось воссоздание Храма Христа Спасителя, на строительство которого были брошены все силы и средства.
И только после открытия Кафедрального собора Русской Православной Церкви вспомнили про задумку 12-летней давности - о строительстве Патриаршего Подворья в память 1000-летия Крещения Руси... Не без помощи мэра Москвы Юрия Михайловича Лужкова было получено разрешение на застройку площадки близ Каширского шоссе.
Как основа, был предложен проект в Византийском стиле, ведь тысячу лет назад в православно-храмовой архитектуре наибольшее влияние имела византийско-греческая культура, которая повлияла на развитие и расцвет многих других культур, в том числе и русской. Поэтому в строительстве храма-памятника нельзя было не обратиться к истокам. Отсюда и крестообразный в плане однокупольный храм и бирюзово-голубые купола - символ Божьей Матери и ангельских сил.
По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II в октябре 2000 года Балтийская Строительная Компания приступила к строительным работам на месте. Был перенесён камень и крест...
А уже I сентября 2001 года, в день города, Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II, при огромном стечении народа, было совершено освещение закладного камня будущего храма Живоначальной Троицы в честь 1000-летия Крещения Руси в комплексе Патриаршего Подворья, превратившееся в удивительно красивый и одухотворённый праздник.
На протяжении всего строительства, по воскресным дням, совершались еженедельные молебны, сопровождаемые колокольным звоном...
В начале 2004 года был привезён и смонтирован уникальный фарфоровый иконостас работы петербургской художественно-реставрационной мастерской "Гильдия мастеров" Юрия Волкотруба. Общее руководство художественными работами в Храме осуществлялось Экспертным Советом под руководством архиепископа Орехово-Зуевского Алексия (Фролова). Главная идея, которой подчинено всё художественное убранство Храма - идея соборности 1000-летней Русской Православной Церкви, духовное единство разнообразных типов святости, присутствующих не только в пределах России, но и во многих странах мира.
И, наконец,19 мая 2004 года, в день отдания праздника Пасхи Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II было совершено великое освящение центрального собора в честь Троицы Живоначальной и отслужена первая Божественная Литургия. Закончилось строительство физическое, но началось строительство иное - строительство духовное: ежедневные Божественные Литургии и просветительская работа. В сентябре 2004 года начала свою работу Воскресная школа при комплексе Патриаршего Подворья для детей и взрослых, открылась подготовительная гимназия. 
Помолившивь Христу Спасителю, поставив традиционные свечи за здравие литературы и ныне живущих родных и близких и во упокой усопших, мы ещё долго любуемся внутренним убранством храма, потом выходим на улицу, медленно обходим его кругом, фотографируемся и по ступенькам поднимаемся вверх, к автобусной остановке.
Кувалдин с Кеворковым, притихшие и умиротворённые, подсаживают меня в автобус, и я через Каширку возвращаюсь домой.
А дождик всё-таки пошёл: осенний, но тёплый и частый, сродни весеннему, живоначальному.