вторник, 30 апреля 2013 г.

Мария Орфанудаки "Дзинь-дзинь"


Мария Орфанудаки родилась 8 мая 1977 года в Ленинграде. Окончила садово-архитектурный лицей по специальности флорист. Публиковалась в изданиях «Три желания» (Рязань), «Параллели судеб», «Беседы у камина» и др. Член Российского Межрегионального Союза Писателей (РМСП).


Мария Орфанудаки

ДЗИНЬ-ДЗИНЬ

рассказ


Дзинь-дзинь...
- Ко-о-тик? Это ты? Здравствуй, родной мой. Как я рада тебя слышать!
- Доброе утро, Рада. Вернулся ночью из Москвы. Соскучился очень. Хочу тебя. Встретимся сегодня?
- Да.
- Когда? Во сколько?
- Ну-у-у-у... Ни свет, ни заря. Митенька, я рада, конечно, встретится с тобой, но у меня сегодня столько дел. Быть может на часик, не больше. С «хочу» придется подождать. Критические дни, сам понимаешь. А просто увидеться можно. Подбросишь до центра?
- Когда за тобой заехать? Скажи.
- Так, дай подумать... Давай часа через два.
- Кофе угостишь?
- Знаю я твое кофе. Нет, не угощу. В другой раз. Подъедешь - позвонишь на мобильник и я спущусь. Что? Неправильно тебя поняла? Да, нет миленький... Я все читаю между строк. «Каникулы» пройдут, будет тебе кофе. Пока-пока.
Разбудил за час до запланированного подъема. И что мне теперь делать? Уже не заснуть, не получится. Пойду, ванну что ли приму, с утра пораньше. Блаженство. Горячая ароматная вода, воздушные хлопья пены, зажженная аромосвеча. Полный релакс и покой. Прикрою глаза и....
- Мамочка, пожалуйста, не гаси света. Не уходи. Мне страшно!
- Что ты глупости болтаешь! Страшно ей! Ты уже большая девочка, Рада, и должна научиться спать в темноте.
- Мамочка, я боюсь темноты! Чудовища подходят к моей кровати, окружают ее, стоят и смотрят на меня! Смотрят и молчат... Я не могу заснуть.
- Фу, что за глупости ты несешь! Чего ты только не придумаешь, чтобы не оставаться одной в комнате. Эгоистка! Усвой, мое внимание теперь принадлежит не только тебе. У тебя теперь есть отец!
- Отчи-и-и-и-м! Он не отец мне, мамочка!
- Дрянная девчонка! Мой муж - твой новый отец. И... у тебя скоро братик появится... или сестренка.
Дзинь- дзинь...
- Ко-о-тик? Это ты? Здравствуй, родной мой. Как я рада тебя слышать!
- Рада, солнышко! Доброе утро! Плохо спалось сегодня. Вот, решил пораньше тебе позвонить, услышать твой голос.
- Андрюшечка, какой ты милый! Я уже встала, ванну сейчас принимаю.
- Ванну? М-м-м-м-м... Соблазнительно звучит. Можно мне приехать? Примем ванну вместе.
- Проказник. В другой раз.
- Когда?
- Подумаю... Давай, в конце недели?
- Долго ждать, конечно... Ну, да ладно. Давай поедем на уик-энд на залив. Отдохнем пару дней в пансионате. Только скажи: «да» и я все устрою. Все, что только пожелаешь.
- Все, что пожелаю? Му-у-ур. Я подумаю.
- Какие на сегодня планы? Увидимся?
- Котик, мне так жаль. Сегодня никак не получится. Подруга просила с ребенком ее посидеть. Дела у нее какие-то. Сам понимаешь. Разве можно отказать?
- Жаль, конечно. Позвони, когда освободишься. Обещаешь?
- Конечно, родной. Пока-пока.
Аромосвеча с волнующим запахом ванили. На улице серо и промозгло, а я нежусь в ванне, полной разноцветных пузырьков и душистой пены. Я - Рада. Такое имя дала мне мама, хотя во мне и нет ни капли цыганской крови. У мамаши всегда было дурацкое чувство юмора. Цыганка? Если только по духу. Независимая, гордая, своенравная. Я - это: длинные ноги, аппетитные бедра, высокая упругая грудь, мягкие и блестящие волосы, нежное личико. Ядерная смесь. Мне хватает ума разыгрывать из себя обаятельную дурочку в присутствии мужчин, не демонстрировать своего превосходства перед ними. Когда рядом со мной: Митя, Андрей, Жан, Володя... или... я становлюсь беззащитной, хрупкой, беспомощной, хлопаю глазками: «хлоп-хлоп», смеюсь над их дурацкими шутками. Цветочек, да и только. Мужчины так любят играть в игру: «я - добытчик крупного мамонта». Разве так трудно им в этом подыграть? Конечно ты, мой дорогой! Мой герой! Единственный...
Я прикасаюсь к своей груди, чуть сжимаю соски и чувствую сильное возбуждение. Обожаю красивые сильные мужские руки. Представляю, как они меня ласкают. А может, я зря на кофе Митю не пригласила? Для хорошего настроения. Нет, не зря... Успеется еще. Делу время, постели - час. Прикрою-ка лучше глаза. Я - бренная пена.
Воспоминания, куда от вас деться?
- Мамочка! Выслушай меня, пожалуйста! Отчим.
- Что?
- Отец, мамочка, отец... Он снова сажал меня на колени, когда тебя не было. Обнимал меня.
- Глупая девчонка! Почему отец не может обнять тебя?
- Мамочка, он прикасался к моей груди, пытался под халатик залезть. Говорил, что я очень красивая стала и совсем взрослая.
- Рада, что за вздор ты несешь? Не хочу тебя слышать!
- Услышь меня, мама! Мне было так страшно! Он пригрозил, что мне плохо будет, если я тебе об этом расскажу. Сделай что-нибудь! Чудовища приходят ко мне каждую ночь. Они стоят и смотрят на меня! Смотрят и молчат!
- Лгунья! Этот чертов переходный возраст! Твои фантазии начинают действовать мне на нервы! Не хочу тебя слышать! Отец любит тебя. Не смей делать из него чудовище!
- Мамочка!
- Не желаю тебя больше слушать!
Дзинь-дзинь...

Санкт-Петербург

“Наша улица” №159 (2) февраль 2013

воскресенье, 28 апреля 2013 г.

Игорь Шестков "Триста тысяч юаней"


Игорь Шестков родился 12 января 1956 года в Москве. Окончил механико-математический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Эмигрировал в Германию 1990. В "Нашей улице" публикуется с № 91 (6) июнь 2007.


Игорь Шестков

ТРИСТА ТЫСЯЧ ЮАНЕЙ

рассказы



ЗАГАДОЧНЫЙ СОСЕД

Пересматривал недавно один из моих любимых фильмов семидесятых - «Призрак свободы» Луиса Бунюэля, смонтированный по принципу свободной эстафеты. Герой несет какое-то время эстафетную палочку действия, но в определенный, одному режиссеру ведомый момент, передает ее другому персонажу. Действие не разветвляется, а как бы уходит в невидимый беззвучный слой, из его оставленной почки образуется однако новый сюжет, новая коллизия - и так много раз. Никакого вымученного катарсиса, только здоровый партеногенез.
Такое построение художественного фильма не подражает нашей памяти, этому упрямому ослу, или тянущему нас как бурлак вспять, назад, в детство, к рождению и времени до него, или безуспешно пытающемуся сложить из осколков прошлого разноцветную причинно-следственную пирамидку, а имитирует реальную жизнь, постоянно отбрасывающую шелуху прошлого и выталкивающую нас сквозь коротенький туннель настоящего в будущее. Из сладкого мира мертвых грез - в печь реальности.
Досмотрел до скандальной сцены в отеле. Жан Бернанс, которого играет великолепный актер-медведь Мишель Лонсдаль, приглашает молодого человека, приехавшего в этот уютный провинциальный отель с собственной тетей для того, чтобы насладиться с ней любовью, странную, весьма сексапильную медсестру и четырех удивительно для своего звания разговорчивых монахов-кармелитов (один из них рассказывает о врожденном сифилисе, которым якобы страдала одна из знаменитых преобразовательниц ордена кармелиток святая Тереза, которую так издевательски изобразил на своем известном рисунке Фелисьен Ропс), любителей сигарет и покера - на рюмочку портвейна в свой номер. Монахи, медсестра и страстный племянник (его тетя, женщина среднего возраста, которой воображение ее племянника и власть демиурга-режиссера дарят тело молодой девушки, лежит в этот момент нагая в постели в соседнем номере и ждет сына своей сестры, изнемогая от борьбы совести со страстью) увлечены беседой и портвейном, а мосье Бернанс быстренько переодевается в соседней комнате. Надевает элегантный бордовый костюм, пиджак и брюки которого, увы не прикрывают голой его и розовой как чайные розы, которыми украшают свои подвенечные платья невесты, задницы. Он и его подруга, роковая женщина, мадемуазель Розенблюм в роскошном темном халате поверх кожаного белья и черных колготок, выходят из туалетной комнаты и занимают боевую садо-мазо позицию среди милой компании, пьющей портвейн. Жестокая красавица домина начинает хлестать своего дружка тяжелым похрустывающим и посвистывающим хлыстом. Монахи, молодой человек и медсестра в недоумении вытаращивают глаза. Господину Бернансу это очень нравится, и он кричит сладострастно прерывающимся голосом: «Бей, бей меня крепко, ты, старая блядь! Сильнее лупи, сука! Сильнее! Потому что я - свинья, дерьмо, грязь! Бей меня! Пори! Еще! Еще!»
Зрители в смятении покидают номер господина Бернанса. Старого монаха-кармелита эта сцена доводит до нервного припадка. Он восклицает в сердцах: «Он хочет кнута? Ну так дайте ему кнута! Пусть он получит, чего хочет!»
В этот момент я остановил трансляцию фильма.
Потому что вспомнил, что нечто подобное произошло и со мной, в восьмидесятых, в Москве, в Ясенево. Не в отеле, конечно, а в кооперативной квартире. Я по молодости и не подозревал, что добровольное унижение на публике, побои, боль и прочие ужасы могут служить сексуальным возбудителем и для жертвы, и для палача, и для публики. Поэтому то, что произошло тогда на моих глазах, глубоко поразило меня и возможно даже повлияло на мою сексуальную жизнь. Увы, не так, как вы думаете, мои любезные читатели. Ровнешенько наоборот! Мне отвратительно любое насилие - будь то сексуальные утехи или воспитательная порка детей, жестокие избиения на московских улицах, терроризм всяческих «борцов за свободу» или всевозможные массовые и одиночные убийства, совершаемые солдатами стран «социалистического лагеря» или «развитыми демократиями» ради каких-то очередных гнусных целей.
Собралась соседская компашка. Повода не помню. Сидели мы в моей единственной комнате кто на чем. Обсуждали что-то. Пили самогон «Лунная соната» - романтическое произведение физика Семиконечного, первач, настоенный на Золотом корне, который Семиконечный привез из командировки на секретный объект - станцию дальнего предупреждения на Алтае. Сейчас эта станция заброшена. Окрестные пятиэтажки давно покинуты людьми. В квартирах «белки серут», на крышах деревья растут и вороны ходят. Стоит себе посреди тайги этот монумент былого советского могущества, пугает медведей и лосей.
Семиконечный уверял нас, что настойка помогает при маточных кровотечениях и расстройствах вегетативной нервной системы, само существование которых, оспаривается впрочем европейской медицинской наукой. Ему никто не возражал...
В этой неблаговидной истории мне суждено было сыграть роль наивного племянника, хотя меня и не ждала в соседней комнате обнаженная тетка (даже не представляю себе, на сколько кусочков разорвала бы меня моя тетя Раиса, если бы - чем черт не шутит - я предложил бы ей вступить со мной в кровосмесительную связь).
Меня вообще тогда никто нигде не ждал.
Через неделю после развода с женой мне исполнилось ровно тридцать три с половиной года. Для мужчины это полуденный час жизни. Торжественный и страшный момент. Слепящее светило как будто замирает и долго-долго мреет, слегка подрагивая, в зените жизненного дня, в точке максимального безумия. Затем оно начинает неумолимо скатываться по стеклянной сфере вниз и тащит нас за собой - туда, за темно-фиолетовый горизонт, в черное брюхо несуществования.
Никто не ждал, не звонил, не писал писем.
Работу я уже бросил, собирался и родину покинуть, но все никак не мог решиться и висел себе в предэмигрантской прострации где-то между небом и землей.
Некоторые висят так годы, а иные - и всю жизнь.
Роль монахов и медсестры в этой безобразной сцене исполнили персонажи моего рассказа «Изнасилование в лифте». Несмотря на краткость этого печального повествование я так устал тогда, во время писанины, от всовывания в фразы - как полусгоревшие спички в коробок - их спичечных качеств, речей и поступков, что снова брать на себя труд и ответственность за их мелко-бесные существования и описывать их категорически отказываюсь. Кому охота познакомиться с ними - перечитайте рассказ.
Роли госпожи Розенблюм и мосье Бернанса сыграли - загадочный сосед и его красивая, большая, неуклюжая и по-видимому психически больная жена.
Вот, сидим мы и самогонку дуем. Ощущаем как по жилам растекается «Лунная соната». Кайф! Там-та-там, там-та-там. И тут звонок. Открываю. На пороге мнется дородный мужчина. Загадочный сосед. Приглашает нас всех к себе распить с ним и его женой несколько бутылок портвейна «Тамплиер». Обещает на закуску - орешки и темный шоколад.
Мы народ не гордый. После «Лунной сонаты» можно хлебнуть и серной кислоты, не то что благородной рубиновой жидкости не из наших краев. А вкус орехов и шоколада мы уже к тому времени и вовсе позабыли. Пошли к соседу. Расселись в дорогих старинных креслах. На спинках кресел были инкрустации - какие-то затейливые птицы, итальянский дворик, человеческая рука, всевидящее око, циркуль и адамова голова...
Сосед подал охлажденный портвейн. В крупных богемских бокалах-тюльпанах. Поставил пластинку. Бах. Ванда Ландовска. Мы разомлели. Я пил «Тамплиер» маленькими глотками, черный шоколад раскрошил как смог мелко и клал под язык крохотные осколки лакомства - хотел продлить блаженство.
В комнату вошла жена загадочного соседа. Он представил ее публике.
- Ирма Грезе.
Ирма предстала перед нами в платье из темного прозрачного шелка. Под платьем ничего не было. В руке у Ирмы я заметил предмет, который вначале принял за поясок. Это был кнут...
...
Загадочный сосед уже давно привлекал внимание жителей нашего подъезда. Огромный, блондинистый, с прекрасной шевелюрой, сосед сиял как Юпитер яблочным румянцем на свободных от окладистой рыжей бороды, усов и бакенбардов щеках. Большой, симпатичный, уверенный в себе человек. Одно в нем было неприятно - узенькие глазки с белесыми зрачками. Ходил он в наш универсам не с авоськой, как все, а с плетеной корзинкой, очевидно несоветского происхождения. Гулял под руку с женой. В одной руке - жена, в другой - корзинка. Иногда отстранялся от нее, ставил корзинку на ясеневский грязный снег и декламировал ей какие-то вирши. Однажды я расслышал несколько слов.
- У лилий белизна твоей руки, Твой темный локон - в почках майорана.
Из квартиры загадочного соседа доносилась музыка. Чаще всего - клавесин и флейта. Музыкант?
Помню, при первой случайной - нос в нос - встрече в подъезде посмотрел на соседа и подумал как Берлиоз: Прибалт? Швед? Немец?
Весь белобрысый, а борода рыжая, холеная. Может быть, курляндский шпион? Чухонский викинг? Карело-финский атташе?
Загадочный сосед представился так.
- Валерий Виткевич, доцент, читаю лекции от Всероссийского общества слепых.
Говорил он с легкой, как мне вначале показалось, картавостью. Тут же до меня дошло - не картавость это, а акцент. Чех, что ли?
- Женился на сокурснице-москвичке и остался в СССР навсегда. До этого жил в Гданьске. А еще до этого - в Бремене.
Бременский музыкант!
- Какого же лешего вы цивилизованный мир оставили? Ганзейский союз, Солидарность, Валенса, верфи. Про свободный город Бремен я уж и не говорю. Заоблачные высоты. Петух на коте.
- Для вас высоты, а для моих родителей, этнических поляков - ад на земле. А по Гданьску скучаю конечно. Чудесный город. Родина Шопенгаура. Фонтан Нептуна. Страшный суд.
- И в Гданьске тоже?
Сосед приложил длинный пухлый наманикюренный палец к красным губам. Сделал мне знак, чтобы я подождал. Зашел к себе в квартиру, захлопнув у меня перед носом дверь. Я успел разглядеть фигуру его жены, обмотанную как мумия какими-то бежевыми тряпками с живописными разводами. Тряпки далеко не везде покрывали розовую, лоснящуюся, трясущуюся плоть. Фигура метнулась в сторону и исчезла еще до того, как закрылась дверь.
Виткевич появился через минуту с большой заграничной книжкой в руках. Осторожно открыл ее и показал мне репродукцию.
- Вот, ознакомьтесь. Триптих Мемлинга. Это то самое, против чего я агитирую.
От этой картины у меня в памяти остался только энергичный мохнатый черт, подцепивший багром монаха или священника. Огромные глаза дьявола напомнили мне расширенные базедовой болезнью глаза нашей учительницы биологички Берты Исааковны.
За эти выпученные и вечно воспаленные глаза школьники дразнили Берту Исааковну «дрозофилой». Дрозофила обожала организовывать вылазки на природу с палатками и пионерскими кострами, которые называла «полевыми исследованиями подмосковной фауны и флоры».
В деревне Павичи на реке Пугре, на берегу которой Дрозофила разбивала обычно наш палаточный лагерь произошла однажды ужасная история, о которой даже сообщила всемирная служба Бибиси. Алексей Максимович Берг назвал этот прискорбный инцидент «примером моральной деградации советской деревни», жадно смаковал душераздирающие подробности, вспоминал не к месту химическую войну, развязанную Тухачевским против крестьян на соседней Тамбовщине..
Помню, подъехал милиционер на запыленном мотоцикле с коляской. Вызвал Дрозофилу, пошептал ей на ухо и уехал. Дрозофила побледнела и схватилась за сердце. Послала меня и еще двух дневальных разыскивать и собирать детей для срочного отъезда в Москву.
Стояла редкая для конца августа влажная жара. Парило. Возможно это как-то повлияло на распоясавшихся злодеев. Или в водку попали какие-то особые, возбуждающие садистские наклонности яды?
Как еще можно объяснить случившиеся ужасы? Людоедство еще можно с натяжкой объяснить вечным советским недоеданием, дефицитом жиров и углеводов. Но принуждение к копрофагии? Асфиксиофилия? Салиромания?
Судьба изредка бывает благосклонной. Ни школьники, ни Дрозофила, ни сопровождающий ее во всех экспедициях, ночующий почему-то всегда с ней в одной палатке долговязый географ Рожков, многодетный отец и страстный любитель утренней рыбалки, не пострадали.
Заболоченные леса кишели ящерицами, тритонами и лягушками. Нудная биологиня заставляла нас собирать растения для школьного гербария и ловить насекомых для коллекции. Девочки терпеливо искали листики и цветочки, географ Рожков невозмутимо удил плотву на поросшем камышами берегу Пугры, а мальчики, вместо того, чтобы гоняться за бабочками с сачками в руках, убегали к ближайшему прудику. Ловили там лягушек и жаб, надували их через травинки и «плющили» о деревья. И радостно смеялись когда раздавался хлопок...



ЖАСМИН

Аннелизе страстно любит жасмин.
Жаркий июнь - ее любимое время года. Из-за цветущего жасмина.
По дороге на работу Аннелизе останавливается у огромного жасминного куста недалеко от ее дома, гладит ветки и белые цветы и, зажмурившись от удовольствия, нюхает сладкий аромат. Ее узкий лисий нос, густо усыпанный то ли веснушками, то ли старческими пятнами, неприятно подергивается.
Аннелизе пахнет жасмином - потому что регулярно принимает жасминные ванны, моется жасминным мылом и растирается жасминным кремом. Душится жасминными духами. И даже зубную пасту покупает всегда с жасминным экстрактом.
Я жасмин терпеть не могу - от него у меня голова болит. И июнь в саксонском Кирлитце не люблю именно из-за жасмина, которого тут до безобразия много посажено. Тяжелое это благовоние может чувствительного человека в гроб загнать. А я - человек чувствительный. Как все эмигранты. И аллергия меня мучает. На все. На самого себя. На Кирлитц. На жасмин.
Аннелизе живет в центре Кирлитца в четырехэтажном доме с балконами, эркерами и башенками, построенном еще до Первой мировой войны, в квартире с просторными комнатами, высокими потолками и внушительной угольной печью, топящейся из коридора и выходящей двумя своими могучими зелеными кафельными боками в гостинную и детскую. На кафельных плитках изображен Роланд с высоко поднятым мечом в правой руке и щитом в левой. На щите - трехголовый грифон.
В длинной, узкой как гроб, спальне отопления нет.
Аннелизе работает вместе со мной в городской галерее современного искусства «Синяя лампа».
Дом, где живет Аннелизе, случайно не пострадал при бомбандировке Кирлитца в марте 1945 года. Союзники дружно громили тогда уже беспомощную Германию, чтобы «быстро не встала на ноги, и кошмар не начался бы с начала». Английским пилотам перед вылетом, например на уничтожение Дрездена, рассказывали «по-секрету», что по сведениям разведки в Дрездене находится руководство Германии во главе с Гитлером. Почему надо сжигать жилые кварталы, в которых жили только старики, женщины, инвалиды и дети, пилотам не объяснили. Но они, кажется, и не спрашивали. Военные любых национальностей охотно совершают массовые убийства, если за это их не наказывают...
Почти все соседние дома были разрушены и не восстановлены после войны, а заменены на ужасные, крысиного цвета двухэтажные строения, слепленные из мусора, глины, щебня и плохого цемента, с крохотными квартирками и маленькими окошками. Эти убогие лачуги достояли до объединения Германии. Удивительно то, что многие их жители не хотели покидать свои первобытные жилища, когда городской совет решил наконец их снести, построить на их месте современные светлые коттеджи и расселить там старых жителей. Правда, цена за квадратный метр должна была возрасти в четыре раза.
Пожилые немцы не любят рассказывать о своих подвигах на Восточном фронте. Отнекиваются. Говорят, что в боевых действиях не участвовали. Что служили радистами, конюхами, поварами, шоферами... Только один старый актер, бывший директор драмтеатра в Кирлитце, замечательный знаток творчества Булгакова, тяжело посмотрев на меня, признался: «Я был танкистом. В войсках СС. Я убивал ваших людей каждый день, убивал столько, сколько мог... Участвовал в операции Цитадель под Курском. Ничего страшнее я не видел. Мой танк сгорел, но я смог из него выбраться. Остальные погибли. Почти вся наша дивизия была уничтожена. Закончил войну во Франции. Пришел пешком домой, в Кирлитц, а в нем уже была советская комендатура. В вилле Моргенштерн. Меня вызвали к коменданту. Он сидел за старинным столом, а над ним на стене, там где раньше был гравированный портрет Гёте, висел ужасный портрет Сталина, намалеванный масляными красками прямо на гравюре. Комендант был пьян. Спросил меня о том, где я воевал. Я рассказал. Он выслушал и сказал - Фритц, видишь березу во дворе? Вот веревка. Сейчас выведем тебя во двор и повесим! Потому что ничего другого ни ты, ни весь твой народ не заслужили. Я ответил - воля ваша. А он рассмеялся и сказал, что с повешением несколько повременит, если я через две недели, к приезду высокого начальства поставлю Фауста в местном театре и сам сыграю Мефистофеля. Рассказал, что других актеров тоже пугал березой и веревкой, чтобы они не кочевряжились... Через полгода меня арестовали прямо в театре и отправили на Кавказ, строить дорогу на озеро Рица. Там я доходил. Меня спасли местные жители. Приносили мне фрукты и вино. Через четыре года отпустили. Я русских понимаю и ни за что не виню, но и себя виноватым не считаю. Что я мог сделать? Меня воспитали как нациста».

Одной из многочисленных неприятных неожиданностей, поджидавших на территории бывшей ГДР меня, москвича, прожившего всю жизнь в квартире с центральным отоплением, была такая же, как у Аннелизе, колоссальная угольная печь. Само ее наличие. И необходимость ее топить. А также отсутствие в квартире ванной комнаты и туалета. Туалет был на лестничной клетке, между этажами. Поход туда в шлепанцах на босу ногу по ледяным каменным ступенькам (подъезд не топился) был тяжелым испытанием. Особенно, если как раз в это время по лестнице поднимались в свое логово подвыпившие соседи сверху - бывший таксист Хельмут и его визгливая сожительница Бригитта.
Хельмут и Бригитта устраивали по ночам настоящие шабаши с ведьминскими плясками, зазывали на них всю окрестную пьянь, орали, топали ногами и ревели как медведи. Не боялись даже полицейских, которых вызывали по телефону мрачные супруги Зигле или сенильный дед Зигфрид, бывший секретарь парткома машиностроительного завода.
Теплыми летними деньками Хельмут и Бригитта выносили на балкончик, выходящий на внутренний двор, радио и врубали на полную мощь «немецкие шлягеры» в ритме марша. Слушать эту удивительно бесталанную музыку, доказывающую самим своим существованием упомянутую классиком еще в девятнадцатом веке «пронизывающую все и вся пошлость немецкой культуры» было невыносимо. Если бы у меня было ружье, я застрелил бы и Хельмута и Бригитту. Но ружья у меня не было, поэтому приходилось терпеть, скрипя зубами, или уезжать кататься на велосипеде в парк «Чижиковый лес», собирать там ежевику. Собирал я ее впрочем только до того момента, пока не прочитал надпись на табличке у входа в лес - «Просим воздержаться от собирания ягод из-за их заражения яйцами ленточных глистов!»
Хуже «популярной немецкой музыки» второй половины двадцатого века - только советская популярная музыка того же времени.
В моей кухне в стене рядом с небольшим старомодным умывальником с большими фарфоровыми кранами была ниша - душевая. Там можно было помыться, стоя в прямоугольном пластиковом корыте с круглой зарешеченной дыркой, в которую стекала вода. Стены ниши были покрыты зловещей сизой плесенью. Несколько раз я соскребал ее вместе с штукатуркой, обрызгивал стены специальной жидкостью, штукатурил их как мог, и красил заново. Ничего не помогало - через месяц плесень появлялась вновь. Однажды я мылся, думал о чем-то приятном и свистел соловьем. Вдруг корыто подо мной заходило ходуном. Землятресение, подумал я и выскочил из ниши. Через несколько секунд наполовину полное водой корыто (дырку я затыкал пластиковой крышкой от мармелада) медленно, как в фильме ужасов, провалилось и упало в кухню живущего подо мной машиностроительного деда Зигфрида. Моя прыть спасла мне жизнь. Падать пришлось бы долго - потолки в нашем доме высоченные. Деревянные балки под корытом прогнили от постоянно сочащейся воды. Несколько месяцев ко мне приходили рабочие заделывать дыру. Один раз они украли у меня десять марок из буфета (тогда еще были марки) и свитер. Свитер позже возвратили, а деньги нет.

День приходилось начинать с посещения жуткого угольного подвала и растапливания печи. В подвале меня мучила клаустрофобия. Мне казалось, что его низкие арочные перекрытия это нёбо пасти огромной каменной черепахи.
Тишина грохотала.
Из темных, затянутых грязной паутиной, углов подвала доносились зловещие шорохи, хрусты, шуршания. Я подозревал, что это духи живших в моем доме до войны евреев взывают ко мне о помощи. Я ничем помочь им не мог. Только иногда представлял себе, глядя в моей квартире на выцветшие старинные обои с растительными орнаментами, на которых сохранились какие-то подозрительные светлые силуэты, - вот, тут видимо стоял бельевой шкаф, а тут у них располагалось брачное ложе... И тут же, как по волшебству, передо мной проходила танцующей походкой полупрозрачная девушка в длинном старомодном кремовом платье, кокетка и шалунья, за ней шли размеренным шагом ее пожилые родители в черном, отец держал в руках газету, а мать вела за руку толстого карапуза в матросской одежде...
Карапуз застенчиво смотрит в пол. Ленточки на его бескозырке развиваются на беззвучном ветру... Неожиданно он поднимает голову и проникновенно смотрит на меня. Затем опять печально опускает голову...
Мертвые...
В общине мне сообщили бесстрастно - всех бывших жителей вашего дома убили в Аушвице. Знай, мол, куда приехал, и что тебя возможно ожидает в будущем. Это были старые, немощные, бедные или хронически больные люди и брошенные дети. Молодые, богатые и энергичные евреи покинули Германию еще до Хрустальной ночи. Пережили холокост и вернулись в Кирлитц только несколько полуевреев. Их отправили в «образцовый» лагерь Терезиенштадт уже в конце войны, и они чудом уцелели.
Из подвала приходилось тащить два тяжеленных ведра с бурым углем на третий этаж. Несмотря на всевозможные химические средства и достаточное количество сухих чурок для растопки, дешевый польский уголь загораться в печи не хотел, только вонял отчаянно. Возможно, я сам был виноват и делал что-то неправильно. Заслонки что ли не так открывал? В СССР я был относительно благополучным человеком, дворником, истопником или рабочим как некоторые сильные личности не работал, угольные печи в глаза не видел.
Мне казалось, что проклятая печь не топится из-за моего презрения к Кирлитцу и его обитателям. Вроде как мстит.
Муж Аннелизе Хайнц - безработный алкоголик. Торчит вечно на вокзале - у тамошней пивнухи. Той, что между магазином комиксов и аптекой для домашних животных. Рядом с которой невоспитанный спаниель, принадлежащий бывшему советскому немцу, в прошлом директору музыкальной школы в Екибастузе, укусил за палец дочь обербургомистра.
Хайнц загибает собутыльникам на вокзале, что он во времена ГДР работал инженером на фабрике протезов. На самом деле он был сантехником, мне Аннелизе рассказывала. На заводе по производству мотоциклов в Рудных горах. Чинил сортиры и душевые.
Приходил Хайнц и к нам в галерею, жену проведать. Врал и мне про фабрику протезов. Зачем, один Фрейд знает.
Натолкнулся я недавно в интернете на страницу «Секс с женщиной, у которой ампутированы ноги и руки». Не хотел смотреть, жалел несчастную. А потом все-таки посмотрел. Какой-то любопытный дьявол сидит во всех нас. Ампутирована у женщины была только одна нога. Оставшимися конечностями, красивым гибким телом и прекрасной головой она орудовала на удивление шустро. Страстный любовник покрывал жадными поцелуями ее культяпу...
Каждому свое.
Бедная Аннелизе от стыда за мужа кашляла.
Сейчас тут многие врут. Стесняются правды. Честному немцу стыдно днем по улице слоняться или на вокзале торчать. Он должен вкалывать на работе. Зарабатывать деньги.
Спросил я однажды знакомого предпринимателя, купившего у меня еще в начале девяностых несколько рисунков, человека уже не молодого, по моим меркам - очень богатого, владеющего и солидным капиталом и дюжиной доходных домов недалеко от Рейна: «Зачем ты работаешь, пашешь как пчелка? Шел бы на покой, ездил бы по свету и наслаждался жизнью!»
Бедный богач ошалело посмотрел на меня, в его усталых глазах на мгновение вспыхнул огонек страха, потом погас. Он выдавил из себя какую-то банальность, отошел от меня и прекратил со мной всяческие контакты.
Человек-робот ничего не может сделать против встроенной в него программы бессмысленного обогащения. Его приоритеты безнадежно деформированы всеобщим радостным безумием общества потребления. Раб собственного социального статуса, конкуренции, комфорта и денег боится свободного времени, ненавидит неасфальтированное, незастроенное под фабрики, конторы или доходные дома пространство, не выносит незасеянное поле, не обкарнанный сенокосилкой садовый участок, он испытывает ужас перед органикой - природой и человеком, всячески стремится надеть на них хомут и запрячь, а если нельзя, то по крайней мере вставить их в рамку и продать. А вечерами он компенсирует свою механистичность платным садо-мазохистским сексом, любовью к кошке или собиранием фарфора...
Клаус, богатый кузен моей бывшей подруги, показывал ей на семейной сходке коллекцию своих часов. Некоторые стоили более миллиона евро.
- Посмотри, на эти камни из Южной Африки! Горят! Тридцать карат! Платиновый корпус, ручная работа, гарантия на тысячу лет...
Коридоры его виллы были завешаны пестрыми картинами, в которые он, по его словам «успешно вложил деньги». Его кузина - мать-одиночка с тремя малолетними детьми - в те времена бедствовала, не могла позволить детям на завтрак съесть более одного тоненького лепесточка копченой кобасы с дешевым хлебом. Клаусу и в голову не пришло предложить ей какую-то помощь.
Клаус умер от удара прямо на заседании правления его фирмы. Из-за нерадивости одного из директоров фирма потеряла выгодный контракт за границей. Клаус расстроился и разругался с коллегами. И умер. Клауса похоронили, а его виллу, акции, коллекцию часов и картин выставили на продажу. По завещанию все вырученные деньги должны были пойти на убежище для бездомных собак. Наследники оспорили завещание. Процесс тянется уже больше десяти лет, и конца ему не видно. Вилла все еще не продана, ее уже несколько раз пытались ограбить. Коллекция часов хранится в банке. Полагаю, кроме моей бывшей подруги о Клаусе больше никто не вспоминает. Она одна ухаживает за его могилой. Сажает на ней фиалки и анютины глазки. От спора за наследство она отказалась.

Хайнц загибал последовательно. Он де работал инженером, делал протезы для безногих женщин.
Изобретатель и механик. Прочитал доклад в Кирлитцском техническом университете, сам профессор Хемпель хвалил его и звал на работу. Без пяти минут доцент. Сделал стальной протез с движущимися резиновыми пальцами для знаменитой фигуристки Габи Эш…
- Что? У нее и руки и ноги целы? Ну тогда, для этой, для другой Габи. Зайферт.
- Ах, Фрау Зайферт до сих пор катается? Недавно посещала галерею? Ну не помню, может это и не фигуристка была, а певица. Ну эта, ваша бывшая жена... Эбштайн...
- Простите, но моя фамилия Эпштайн, и Катя Эбштайн не имеет ко мне никакого отношения, и насколько я знаю, не нуждается ни в каких протезах...
Еще одна неожиданность. Чисто мифологического свойства. Не знаю, почему, но почти все мои знакомые в Кирлитце уверены в том, что я - бывший муж известной немецкой певицы Кати Эбштайн. Кроме того, они уверены, что я страшно богат. Только тайно. Что я прячу где-то большой белый мерседес и имею несметное количество денег в швейцарском банке. На номерном счете. А то, что я живу в Кирлитце более чем скромно - это маскировка, маскарад, который я разыгрываю для каких-то одному мне известных зловещих целей. И сколько я не убеждал моих друзей, что не знаком с фрау Эбштайн, что настоящая ее фамилия Виткивич, что я действительно беден и нет у меня ни белого мерседеса, ни даже прав на вождение, ни номерного счета, ни каких-то тайных целей - все было напрасно. Мне вроде верили, а потом, за глаза, рассказывали, что видели меня на Кудаме в белом мерседесе, а рядом со мной сидела Катя Эбштайн в норковом манто...
Из-за этих идиотских сплетен я чувствовал себя в Кирлитце каким-то Чичиковым. Слава богу, за Наполеона меня все-таки не принимали. А вот за русского шпиона, увы, приняли. Эта, третья мифологическая неожиданность настигла меня однажды вечером. Я был дома, сидел в своем любимом красном кресле с ногами и читал какую-то монографию, кажется о Питере Брейгеле. Кресло это кстати мне досталось в подарок от бывшего судьи, высоченного породистого старика, похожего на Бисмарка, решившего провести остаток дней на Северном море и раздававшего мебель нуждающимся. Я тогда поблагодарил его жену и потащил кресло с десятого этажа вниз по лестнице, в лифт оно не входило. Где вы поставили свою машину, спросила меня жена судьи. И очень удивилась, когда я сказал, что потащу кресло домой на руках. Нести было не далеко, с километр. Изнемогая от боли в руках, я упрямо тащил кресло метров сто, затем ставил его на тротуар и садился в него отдыхать. Потом опять нес. Прохожие удивлялись, таращили на меня глаза. Даже полицейский подошел и осведомился, почему я не везу кресло на грузовой машине. Я сказал, что это мое хобби - таскать мебель по заснеженным улицам. Полицейский недобро осклабился, но оставил меня в покое.
Так вот, сижу я дома в судейском кресле и слышу настойчивый звонок в дверь. Дверь у меня стеклянная - вижу, стоят за дверью двое мужчин казенного вида. Открыл.
- Вы такой-то?
- Да.
- Мы из БНД, хотели бы с вами поговорить.
- БНД? Это что такое?
- Федеральная разведывательная служба Германии.
- Проходите.
В этот момент мне припомнилось, как два господина в черном арестовали несчастного прокуриста Иозефа К. В день его тридцатилетия. Два типа из БНД вполне могли бы сыграть их роль. Но я на бедного Иозефа К., литературного двойника Кафки, вовсе не был похож.
Господа из БНД рассказали историю проведенного ими расследования. Они де меня сфотографировали на улице. А потом показывали мою фотографию различным людям в Кирлитце. Каким - не сказали, но я позже догадался. И спрашивали этих людей - уж не шпион ли я. И эти люди подтвердили - да, да, конечно он шпион. И не просто шпион, а резидент российской разведки в Саксонии!
Спасибо, что не во всей Германии!
Проговорив все это, типы из БНД уставились на меня своими змеиными глазами. Я твердо заявил, что не шпион и прошу прекратить эту абсурдную комедию.
- Все шпионы так говорят.
- Но я действительно не шпион...
- Лучше признайтесь.
Разговор наш продолжался примерно час. Потом я догадался, что надо делать.
- Господа, мы все уже оговорили, я должен уходить, прошу вас уйти.
Они неохотно согласились, но пришли еще раз. Месяца через два. После их второго прихода я послал в штаб-квартиру БНД электронное письмо с просьбой больше ко мне никого не присылать, иначе де буду жаловаться канцлеру и напишу во все газеты о том, что меня, политического беженца, еврея, преследует БНД. Больше они не приходили.
На следующий день я пришел сдавать книгу в городскую библиотеку. Ко мне подошла ее директорша, старая знакомая, и шепнула мне на ухо: «Так ты что же, еще и шпион?»
Пропащий человек этот Хайнц. Глаза у него мерзкие, воспаленные. Зрачки - как у дохлой рыбы.
У многих немцев такие глаза.
Первые годы жизни в Германии мне казалось, что на улице все на меня смотрят. Пристально смотрят на меня своим мертвыми глазами, усмехаются моей неловкости и насылают на меня зло.
Аннелизе рассказала мне позже, что сказал ей муж после первого посещения «Синей лампы» и знакомства со мной.
- Эти проклятые евреи! Паразиты! Не дотравил их Адольф в газовых камерах, а жаль. Понаехали опять. Они хотят только наши деньги. Не верь этому типу! Посмотри на его спесивую рожу! Все он врет, никто их в России не преследует. Им бы только не работать, сосать из других народов кровь и трахать арийских девушек. Блондинок им подавай! Смотри, не спутайся с ним, зарежу!
Хайнц не был так уж неправ. Не только я, многие другие «евреи из СССР» - пишу в кавычках, потому что среди этих «евреев» процентов семьдесят людей других национальностей, купивших в конце восьмидесятых за полсотню долларов фальшивые свидетельства о рождении, да еще процентов двадцать пять половинок с русскими женами, а «настоящих» религиозных евреев нет вообще - приехали в Германию потому, что тут можно было жить, не напрягаясь. Кому охота ишачить?
Работу в галерее и работой-то трудно было назвать. Одно удовольствие. Художники - милые ребята. Публика вежливая. Денег немецких мне конечно не надо, но... Если дают просто так, ни за что, то почему бы и не взять?
Сосать кровь не гигиенично. Можно что-нибудь подхватить...
А вот против блондинок я ничего не имею. У них шейки тоненькие, нежные, как у ощипанных курочек. Я - не какой-нибудь декадентствующий степной волк, перегрызать их мне вовсе не хочется, а вот романец закрутить можно. Поставить им, как говорил мой покойный друг Боб Френкель, большой любитель клубнички, «затяжной пистон в растяжку». Немки - бабы ёбкие и не жеманные, не то, что русские интеллигентные женщины, измученные советским бытом. Они, как говорил тот же Боб, «сисястые, но с тараканом в голове». Жены рыцарей.
Помню, связался я лет двадцать назад с одной блондиночкой, арийкой. Соблазнила она меня на музыкальном вечере чудесными волосами, которыми встряхивала как молодая лошадка и короткой замшевой юбочкой, чуть прикрывающей длиннющие ее бедра, похожие на гидравлические приводы. Пела какая-то старая негритянка блюзы до того хорошо, что хотелось тут же взять билет и в Америку улететь, поселиться там где-нибудь в Алабаме рядом с Глазастиком и Боо Рэдли, пить Кока-Колу и весь день блюзы слушать...
Звали красавицу несколько на славянский лад - Влада. Странная была девица. Трахалась днем и ночью как бешеная лисица, но безумно боялась, что я как-то попорчу ее золотые волосы. Страшно переживала. Три часа их расчесывала, каждый день мыла и холила. Заставляла меня специальную повязку на лоб надевать, чтобы во время любви и капля пота на ее волосы - не дай бог - не упала.
А мне, когда сзади, черт шептал в уши - намотай ее льняное золото на руку и дерни как следует за волосья эту кобылу, когда будет кончать. Месяцев шесть я черта не слушал. А потом дернул. Не сильно, так, для страсти. Красавица моя заржала и как-то быстро - вьюном - из под меня выскочила. Встала и окаменела лицом. Оделась, сказала, что пойдет на заправку сигареты купить. И свалила. А я мирно заснул. Вернулась часа через полтора с двумя полицейскими. Оказывается, она для начала сбегала к своему знакомому домашнему врачу, который уж не знаю как и зачем, освидетельствовал несуществующую гематому на ее затылке. С этой справкой Влада направилась в полицию, где заявила, что я ее изнасиловал и избил. Волосы ей драл. Полицейские увезли меня с собой. Допрашивали. Но как-то вяло, без огонька. Я рассказал про наши отношения. Про волосы сказал, что да, дернул, в пароксизме страсти. Полицейские выслушали мой рассказ равнодушно, посмотрели на меня своими глазами цвета болотной трясины и пошли советоваться к шефу. Пришли от шефа скучные. И отпустили меня с миром. Я был на седьмом небе. Помчался как поручик Пирогов в кондитерскую, заказал там горячий шоколад и пирожное «Дунайские волны». В четыре слоя пирожное. Шоколадная глазурь. Сливочный пудинг. Вишенки. Легкий бисквит. С ума сойти как вкусно.
Скоро я узнал, почему меня тогда отпустили. Рассказал один знакомый городской чиновник. Оказывается, на мое счастье, Влада не была в полиции «белым листом». Помимо трех-четырех краж косметики в супермаркетах, за ней числились несколько случаев рукоприкладства по отношению к коллегам по работе (Влада работала синхронной переводчицей с чешского, словацкого и украинского, непонятно, кого она избивала?) и шесть ложных обвинений мужчин различных возрастов и национальностей в изнасиловании и побоях. Вот уж действительно - каждому своё!
Свой рассказ о Владе мой знакомый закончил так: «Ты не переживай, она просто психованная. Понимаешь, у нее мать, бухгалтерша, с собой покончила. Владе было четырнадцать или пятнадцать. Приходит домой из школы, а посиневшая мертвая мать у газовой плиты лежит. Тут каждый сбрендит...»
Дочка Аннелизе, Моника, живет с Лукасом, служащим страховой компании и двумя детьми в старинном городе Ротенбурге. Это там, где все как в средневековье. Музей пыток даже есть. Кресло для допросов с короткими шипами для рук, ног, спины и задницы. «Железная дева» с шипами подлиннее, металлическая клетка для утопления ведьм, виселицы, специальные маски для срама и поношения преступников. Все как полагается.
Моника - продавщица в магазине сувениров, ей уже сильно за тридцать. Лукасу под пятьдесят.
Лукас третий муж Моники. После тяжелого развода с первым мужем, другом детства, оказавшимся домашним садистом и бездельником, Моника полгода лечилась в психбольнице. Вторым мужем Моники был добрый вьетнамец, из тех двух или трех миллионов вьетнамцев, которые работали как рабы на гэдээровских заводах. Они были платой натурой за оружие, экспортируемое из Восточной Германии во Вьетнам.
Вьетнамец был маленьким, честным и работящим муравьем. С ним дородная Моника развелась еще до объединения Германий и вьетнамца позже безжалостно выслали назад во Вьетнам, который хоть вроде и полутшел слегка, но остался, как и его гигантский северный сосед, тоталитарным коммунистическим государством. Вьетнамец открыл на родине обувную мастерскую и до сих пор присылает Монике по почте или передает с оказией ее любимые сладости - арахисовые плитки на меду. А Моника посылает ему консервированные баварские сосиски.
Лукас был женат четыре раза. С первой женой, Сабиной, у него все было хорошо, пока ребенок не родился. Слепо-глухонемой мальчик. Родители возились с ним четыре года. Потом сдали таки в специальную лечебницу. И развелись. Но не из-за сына, а из-за того, что Сабина, художница и писательница, как она сама себя называла, нашла себе более выгодную партию чем Лукас - врача интерниста. Интернист купил специально для свиданий с ней виллу в стиле ар нуво недалеко от Мюнхена, полную дорогого антиквариата. Даже письменный стол знаменитого Ван де Велде там был. Овальный, с выдвигающимися частями. Купил-то купил, но с собственной женой, Гудрун, гордой дочкой немецкого посла в Венесуэле, подрабатывающей кстати у него в клинике медсестрой, не развелся и виллу для верности записал на жену, а не на Сабину. Сабина так из-за этого переживала, что тоже четыре месяца отлежала в психушке. Затем прижилась в гудруновой антикварной вилле. Рисует там свои портретики и пишет любовные романы купленной в париже ручкой Ватерман на овальном ван-де-велдевском столе.
Второй женой Лукаса была мексиканка Розита с ревнивым характером. Из Гвадалахары. Она познакомилась с Лукасом в интернете на сайте любителей кактусов. Когда он приехал к ней в Гвадалахару, показала ему плантацию редких кактусов во дворе ее дома и так накормила перченой мексиканской пищей, что Лукас чуть не умер от заворота кишок. Розита переехала к Лукасу в Штутгарт. Ревновала его ко всем женщинам. И не напрасно - Лукас изменял ей с собственной шефиней во время частых совместных командировок на различные острова в океане (оба любили тропические фрукты, мелкогалечные пляжи и вареных омаров с чесночным соусом). Шефиня говорила, что они тяжело работают в страховой компании не для того, чтобы вести скучную жизнь домоседов, и ездила с любовником за счет фирмы то на Гавайи, то на Мальдивы, то в прекрасную Тасманию. Во время развода, в суде мексиканка вынула вдруг из пышного платья мачете и недвусмысленно пригрозила им Лукасу. После этого он согласился отдать ей все совместно нажитое имущество. Отдал ей даже подарки шефини, на что та смертельно обиделась и продолжила свои вояжи уже с новым сотрудником, представительным и динамичным шотландцем Патриком, предпочитавшим фруктам, пляжам и омарам - ядовитое блюдо фугу, приготавливаемое из скалозубов. Шефиня и Патрик зачастили на Японские острова. Однажды или повар перестарался или Патрик переел своего любимого деликатеса и скончался на руках у безутешной шефини в страшных муках. Перед смертью он прошептал: «Лучше бы мы ограничились нарэдзуси...»
Третья жена Лукаса привела в его новый, только что купленный в кредит дом двух дочерей от предыдущих браков. Отец первой дочери, мулатки, уехал в Конго, «помогать президенту Сассу-Нгессо» где, по слухам, был взят в плен повстанцами и после неудачной попытки получить за него выкуп, обезглавлен. Отец второй дочери, тайландец, не собирался никуда уезжать, работал себе в китайском ресторане и наслаждался жизнью; жена бросила его ради Лукаса. После чего таиландец уехал в Таиланд. От обиды. Работает в Бангкоке поваром. Так вот две эти шальные дочки - от негра и от азиата - после нового брака их матери вдруг бешено полюбили своих за тридевять земель от Германии живущих отцов и начали им звонить по мобильному телефону. Хотя отец-конголезец был кажется уже мертв, а у тайландца не было телефона. После получения трех месячных счетов за телефон - каждый был больше двух тысяч евро - Лукас подумал о разводе. Через восемь месяцев он уже был снова женат на бездетной и надежной в финансовом смысле восточногерманской женщине Монике, дочери Аннелизе.

Аннелизе - пятьдесят восемь. Она не пьет и не курит. Зарядку делает утром и вечером. На даче разводит розы и жасмин. Тяжелые сумки не таскает, отовариваться в супермаркет ездит на своем фиолетовом фолксвагене. Пьет только минеральную воду. На курорты ездит. Даже на Мертвом море две недели в грязях купалась. Приехала оттуда - кожа как у молодухи. Светится как утренняя заря в Пиренеях.
Немцы вообще здоровые как лошади. Не то, что мои бывшие соотечественники. Созвонился я недавно с Лукьяном, одноклассником. Лукьян рассказал, что половина нашего московского выпускного класса - уже на кладбище. Пьянство, курение, антисанитария, неправильное питание. Двое - в автомобильных авариях погибли. Один отравился водкой. Наташенька Голохвастикова, красоточка наша, вторыми родами умерла. Ребенка спасли, а ее нет. Муж дал дёру. Дети у ее престарелых родителей остались. Инка Малик умерла от болезни почек. Лекарство купить было не на что. А клоун наш классный, Димка Банжо - в Москву-реку бросился с Крымского моста. Из-за долгов. Лед башкой пробил и как ракета во льду застрял. Ногами кверху. Лукьян говорил, торчал он будто бы во льду целых три дня. Москва января девяносто третьего, понятное дело. Может, кто и помог. Пятерых наших ребят рэкетиры убили в девяностые. Фирмы из ничего организовали, открыли бюро и торговые точки. Еще двоих посадили в двухтысячные-нулевые. После того, как у них бизнесы отобрали. В тюрьме их опустили и заразили туберкулезом.
Ничего в России по-человечески сделать нельзя. Ни пожить, ни поработать, ни умереть…
Я тогда, после разговора с Лукьяном, специально Аннелизе про ее школьный класс расспросил. Чтобы сравнить. Дети военных лет все-таки. Оказалось - все живы. Собираются раз в год в «Золотом петухе». Любительский фильм делают после каждой встречи. Аннелизе показала мне фильм - все крепкие, спокойные, солидные. Но хмурые. Немцы. Вещи в себе.
Многие после объединения Германии на Запад уехали, пожили там и приехали назад. Некоторые и квартиры и семьи бросили. И в Америку подались. Или в Канаду.
Почти все оставшиеся тут, на территории бывшей ГДР, работу потеряли. Экологически грязные, морально устаревшие гэдээровские предприятия закрылись уже в первые месяцы после объединения. Немногие рентабельные фабрики бывшей ГДР были сознательно уничтожены западными конкурентами.
Поначалу люди растерялись. Потом почти все как-то устроились. Подрабатывают то тут, то там.
Иногда и на пособии прозябают. Ничего, и так жить можно. Особенно, если тебе за пятьдесят пять и у тебя есть свой домок в предместье, с садиком и гаражом.
Сидят бывшие строители коммунизма в своих уютных пивнухах с оленями и кабанами на стенах, ругают вполголоса новые порядки и пьют пиво. Летают раза три-четыре в год в Барселону, Стамбул, Анталию, Грецию, Тунис. А потом рассказывают друг другу...
- Как там хорошо кормят и все вообще дешево...
- Гостиница только была грязновата. Гюнтер купил себе серебряный арабский кинжал с рубинами, а Эрна - персидский ковер и чучело крокодила с малахитовыми глазами. Ковер быстро вылинял, рубины из ножен кинжала вывались и закатились под шкаф, а крокодила отобрали неизвестно почему чертовы таможенники. Я просила хотя бы глаза оставить, но таможенник сказал, что это не малахит, а пластмасса. А про кинжал сказал, что он не серебряный. Везде один обман. Но море там изумрудное. Только загажено сильно. Пахнет тухлой рыбой.
Работа в галерее была не пыльная. Посетителей приходило за день - от пяти до десяти человек. А иногда весь день никого не было. Я обрамлял и развешивал работы очередного художника, организовывал и проводил вернисаж. Представлял артиста гостям, кратко характеризовал его творчество, после этого следовали музыкальный номер (саксофон, гитара или барабан) и фуршет (пиво нескольких сортов, белое и красное вино, бутерброды). После открытия делать в галерее было нечего. Выставки у нас продолжались два месяца. Аннелизе убиралась, мыла окна, пылесосила. Я читал искусствоведческие книжки или писал что-нибудь свое от скуки. Поначалу мы оба дисциплинированно отсиживали в галерее обязательные шесть часов. Потом я осмелел и уговорил пугливую Аннелизе разделить между нами присутственные часы пополам. Аннелизе вначале «боялась проверок», коммунистическая картина мира - «мы» работаем, а всевидящие, всезнающие, карающие «они» нас наблюдают и проверяют - все еще крепко сидела в ее голове. Потом привыкла и начала вовсю использовать свободную жизнь - выполняла в рабочее время дома небольшие дизайнерские работы (Аннелизе закончила художественное училище), моталась по магазинам, навещала подружек...
Так мы работали, жили каждый своей жизнью и только раз в неделю пили вместе кофе с пирожными после завершения короткой субботней смены, которую не делили, а проводили вдвоем для обсуждения планов и распределения обязанностей. Наслаждались выгодами мирного сосуществования.
Трудно было, наверно, найти на всем свете более различных людей.
Я - толстый, лысый, эмигрант, антикоммунист, мизантроп, эгоист, бобыль, обжора и циник. Да еще и еврей. Аннелизе - худая, стройная, с огромной копной крашеных рыжих волос, бывший член Социалистической единой партии ГДР, добрая, отзывчивая, спокойная, семейная, обязательная немка. Умеренная во всем. Даже отчасти верующая в Бога и регулярно жертвующая деньги на борьбу с малярией.
Противоположности, как известно, сходятся.
Однажды, после долгого скучного разговора о планах на следующую неделю...
Планов не было никаких, но я постоянно придумывал различные легкие дела для того, чтобы Аннелизе не чувствовала себя невостребованной, а в годовом отчете можно было бы отчитаться о наших социальных «проектах» (ненавижу это слово, его используют профессиональные шарлатаны), на которые мы собственно и получали деньги от саксонского министерства культуры. Однажды мы собрали, расписали красками и увесили подарками четырехметровый деревянный корабль на колесах, с парусами, с командой из двенадцати кукол (платья кроила и шила Аннелизе), с широко раскрывающейся бегемотьей пастью, в которой прятались куклы-пираты и животом, в котором хранились игры-сюрпризы. Наш веселый корабль мы торжественно ввезли по длинному коридору городской библиотеки и установили в большом вестибюле, в котором проводились предрождественские детские праздники. Дети в первый же день ободрали корабль как липку. Сломали и украли все, что смогли. Мы увезли корабль после Рождества в галерею и целый год его восстанавливали для следующего праздника, не забыв, разумеется, выцыганить под эту работу еще пару тысяч евро у государства.
Так вот, однажды после субботнего кофе...
В тот раз мы ели творожные пирожные с взбитыми сливками, клубникой и мандаринами. Пища богов. Я пил капучино из любимой китайской чашки с дерущимися драконами, Аннелизе - как всегда - эспрессо. Из белого голландского наперстка. Перед кофе и пирожными мы попробовали новый сорт французского козьего сыра. Сыр мы нарезали тонкими ломтиками и уложили на белый хлеб с маслом. Сверху положили дольки сладкого красного перца и листики петрушки. Резали мы все это роскошным кухонным ножом фирмы Золинген, купленным несколько дней назад для нашей галереи на деньги от очередного проекта. Я этот нож с темной удобной рукояткой и изящным длинным лезвием сам выбирал в дорогом магазине металлической посуды и гордился им как собачник гордится породистым щенком.
Допив свой капучино, я уже собрался было встать из-за стола и распрощаться с Аннелизой. Посмотрел на нее так, как смотрят на коллегу по работе или на старую мебель. Не то чтобы равнодушно. А так, с легким раздражением от нудности повторяющихся форм, слов и ситуаций.
Посмотрел...
Увидел на ее лице выражение то ли скуки, то ли легкого беспокойства.
Мне показалось, что в углах ее губ легла синеватой тенью озабоченность добропорядочной семейной женщины, хозяйки.
Ее лицо припудрил прах уходящего времени...
Я встал, подошел к Аннелизе, нежно обнял ее, заглянул ей в глаза и поцеловал. Потом прижался лбом к ее тонким сухим губам. В мой нос ударил запах жасмина.
Аннелизе попыталась отстраниться, потом смирилась, замерла. Через минуту я ощутил, что по моему лицу текут ее горячие слезы.
А еще через минуту ее язык уже переплетался с моим. Аннелизе обняла меня бедрами. Мы кое как устроились на стуле.
Этот первый наш любовный дуэт продолжался минут пятнадцать. Перед самым концом я услышал, что сзади нас открылась дверь, и кто-то вошел в галерею. Подошел к нам и что-то хрипло прокричал. Потом крикнул опять. И снова и снова, громче и громче...
Тут невыносимо сладкий запах жасмина навалился на меня как стена, обвился вокруг горла, сдавил и не отпускал до тех пор, пока я не кончил.
...
Очнувшись через несколько мгновений, я наконец расслышал то, что кричал застукавший нас на месте преступления Хайнц, зашедший за женой, чтобы вместе с ней поехать в только что открывшийся в центре роскошный шестиэтажный магазин и сделать необходимые покупки на уик-энд. Он размахивал нашим новым ножом фирмы Золинген и рычал: «Проклятая русская свинья!»
Оторопевшая Аннелизе тут же отлепилась от меня и убежала в туалет. Я встал, поправил одежду и отобрал у Хайнца нож. Сделать это было не трудно, руки бывшего слесаря дрожали, силы в них не было.
Хайнц перестал орать, сел на стул и уставился на картину на стене. На картине была изображена пустынная улица странного города, по тротуару шла красная кошка, ее шея была обвязана белой ленточкой, на которой красовался синий бантик. Из окна дома напротив на нее угрюмо смотрел мужчина с фельдмаршальскими усами, в темном костюме-тройке с бабочкой и в котелке. Глаза мужчины были широко раскрыты, губы сжаты.

Вскоре Аннелизе вернулась. На меня и не взглянула, а мужу улыбнулась просительной улыбкой. Хайнц заплакал. Мне стало его жалко.
После их ухода я решил выпить еще одну чашечку капучино...



ТРИСТА ТЫСЯЧ ЮАНЕЙ

Перечитал сегодня рассказ «Жасмин». Мой первый опыт декоративного ковроткачества на тевтонском материале. Тот еще получился коврик. Как сюртук Чичикова - брусничного цвета с искрой. Кудряво написано. Поторопился я с его печатью. Не исправил несколько очевидных огрехов. Не все гнилые нитки выкинул. Прямые определения, повторы, авторские ухмылочки...
Засбоил. Потому что этот текст измотал меня своими поворотами-разворотами. Я ведь всегда везу в тачке - по совету Хэма - раз в десять больше того, что в текст попадает. Работаю дольше всего с невидимым, ненаписанным материалом. С безтекстом. Текста нет, а тяжесть есть. Вот и заносит на виражах. Высыпаются песок и камни. Приходится разгребать, убирать, пылесосить.
Странное чувство: «Автор» - это вовсе и не я. Не ты, а кто же?
Твой клон? Фантом? Мститель из подсознанки?
Астроном, конструктор точных приборов, точильщик призмочек и зеркалец, пожиратель спектров?
Нет, скорее азартный собиратель душистой травки чернухи, составитель душных как воротник у пальто холостяка гербариев, коллекционер морфем, этих золотых скарабеев, которые принято бросать в открытый рот читателя через глаза мертвый головы, ловец снов и другой нежной придури, щелкунчик арахисовых орешков - ассонансов и аллитераций, охотник за глазурованными сырками-големами, за лучащимися призраками свободы, за дикими псами-смыслами...
Черт его знает, кто, только не «я».
Отражение в черной дыре.
А герои? Кто они? Выдуманные личности, фикшены? Или реальные люди-нон?
Поди, разбери! Мулаты-мутанты, незаконнорожденные половинки, скороспелки-самозванцы, восстающие на автора карбонарии. Сорняки на обочине пустыря, заросшего полынью.
Но их прихоти и капризы для меня - «столпы и утверждения истины». Их бьют, а мне больно. Потому что они единственные заместители-заменители навсегда ушедших из моей жизни людей.
Депутаты парламента небытия, объявившего мне войну.
И автор - этот болтун-графоман - только мой заместитель. Заместил, заменил, освободил от ответственности. И строчит себе, забавляется, разводит турусы на огненных колесах.
Поэтому, ты, дружок, не горюй, а играй себе и дальше в уголке у камина брусничными ягодами на медном подносе с гравированными ангелочками. Шей сюртук. А если надоест - свари морс в алюминиевой кастрюле. Попей и расслабься. Булочку пожуй с изюмом. А если совсем плохо станет, пойди, поброди по городу прошлого, где все улицы - как непрозрачное стекло.
...
Мы лежали на двух, положенных рядом друг с другом, матрасах.
Старинную двуспальную кровать орехового дерева, которую нам вместе с набором светло-зеленых кастрюль и видавшей виды гэдээровской стиральной машиной несколько лет назад подарил священник кирлитцской церкви «Мадонны милосердной» отец Непомук, я продал. Дешево отдал. Очень уж хотел от нее избавиться - кровать возвышалась в спальне как зловещий замок на равнине, назойливо напоминала мне о закончившейся недавно неблагополучной семейной жизни.
Полпятого утра.
Огромная комната с двумя высокими полукруглыми окнами уже пронизана бледными, изрезанными кружевной занавеской лучами июльского солнца, отраженными от окон дома на другой стороне Бланкенбургской улицы, одной из самых шумных и вонючих в городе.
Моя подруга еще спит, раскинувшись на простыне как распятый рядом с Иисусом разбойник и разбросав по смятой в гармошку лиловой подушке свои прекрасные золотые волосы, а я проснулся и страдал от неутоленной страсти.
Погладил спящую по щеке и осторожно поцеловал в невыразительный светло-розовый сосок маленькой груди, вылезшей из голубой шелковой - с белыми журавликами - ночной рубашки. Влада открыла глаза и прошептала: «Милый, да, да!» Подалась ко мне и вдавила свою грудь мне в рот как сливу.
...
Около шести мы расползлись по своим матрасам, Влада уснула, аккуратно уложив предварительно волосы и обернув их косынкой, а я задремал. Тело блаженствовало, душа почему-то ныла, ну да мне к этому не привыкать.
Перед глазами медленно побежали рыжие лошади, которых я когда-то в прежней жизни видел в Приэльбрусье. Прошел полупрозрачный абрек в бурке и папахе, улыбнулся мне и помахал нестрашно шашкой, за ним проплелся добрый ослик с картины Пиросмани, сидящий на нем грузин с зонтиком в руках снял свою бархатную шляпу и поприветствовал меня...
Передо мной открылся потрясающий вид на двуглавую вершину Эльбруса, освещенную заходящим солнцем. В голове прошелестело - Чегет, Чегет...
В последний момент перед окончательным растворением в блаженном снежно-розовом свете я очнулся. Потому что услышал странные шорохи из соседней комнаты и тихие голоса.
Сон исчез как капля горящего спирта на ладони.
В голову ударила зеленая молния: Жена вернулась! С детьми!
Что делать? Жена приехала ночным поездом, предупредить не смогла, потому что у тебя в проклятом Кирлитце нет телефона, хотела сделать сюрприз, помириться, а ты валяешься с этой дурой на ложе из матрасов, семейную кровать продал...
Что ты дочкам скажешь? Они сейчас в спальню ввалятся, папа-папа, и увидят - кровати нету, а голый папа с незнакомой тетей...
Второй раз в жизни впал я в панику. Первый раз это случилось на склоне той самой горнолыжной горы Чегет. Рыжие красавицы лошадки окружили меня, одинокого путника, забредшего сдуру на альпийский лужок, где пасся полудикий табун - голов в триста - и начали давить меня замшевыми боками и так неприятно ржать и фыркать, что мне показалось, будто они задумали раздавить меня насмерть. Спас меня тот самый абрек в папахе. Появился как Бог из машины, заорал что-то гортанно на проклятых лошадей, и они от меня отстали.
Лежу и паникую. Ожидаю торжественного входа в спальню жены с двумя дочерями. Ноги и руки похолодели, в виски страх молотком бьет.
Ужас...
Разбудил Владу.
- Милая, вставай, одевайся, моя жена приехала. С дочками. Сейчас они сюда войдут!
Златовласка моя открыла глаза, скорчила недовольную мину, зевнула... Потом поняла и быстренько, как змея, спряталась под одеяло. Затаилась. Как-будто ее и нет вовсе. Я даже одеяло потрогал, потому что мне показалось, что она на самом деле исчезла. Как морок. Нет, Влада была на месте, даже не дрожала, а только нервно хихикала. Гадюка!
Не надо было кровать продавать, сейчас бы спрятал ее под ней, как в французском фильме. Под нашей кроватью целый гарем поместился бы...
Я зажмурился, боялся встретиться глазами с дочерями. Но никто в комнату не входил.
Прислушался. Шорохи. Голоса вроде громче стали. Расслышал несколько слов. Кажется и не по-русски и не по-немецки. Что за дьявол?
И тут меня осенило - это не жена, это воры! Румыны или цыгане. Взобрались по лесам, которые у нас во дворе уже год стоят, хотя никто ничего не ремонтирует. И влезли в открытое окно на кухне. Ходят теперь у меня как в магазине, решают, что взять, а что оставить.
Какое облегчение! Пусть воры, злодеи, бродяги, черти, только не жена с детьми. Сейчас завернусь в простыню и выйду их приветствовать в коридор.
Воры по-видимому решили, что никого дома нет. Когда я, босой, небритый, завернутый в лиловую простыню и ничем кроме моей радости не вооруженный, стремительно открыл дверь и вышел в коридор - оба вора спокойно рылись в моем секретере.
Увидели меня, опешили. Маленький стремительно направил на меня дуло моего браунинга, а другой, повыше и постарше судорожно прижал к груди мой любимый Никон и серебряную шкатулку с деньгами. Масляные, карие глаза обоих источали страх и смертельную ненависть. До меня еще не дошло, что передо мной дети - примерно четырнадцати и двенадцати лет, как младший выстрелил мне в живот. Если бы мой браунинг был заряжен боевым патроном, я бы наверно быстро отдал концы. Но - о счастье! - мое оружие было всего лишь пугачом. Выстрел был громкий, но холостой. Меня даже не обожгло вырвавшимся из дула как дьявол из пекла оранжевым огнем. Я заорал что-то для храбрости и кинулся на злодеев как Тарас Бульба на поляков. Малыш бросил пугач и метнулся к входной двери. Крутанул торчащий в замке ключ. Второй отшвырнул шкатулку и фотоаппарат и тоже бросился к двери. Воры быстро открыли мою стеклянную дверь и рванули вниз по лестнице.
Как раз в это время жилец первого этажа, нелюдимый строитель-подрядчик Штайнман выводил из своей квартиры на прогулку овчарку Жаклин. Характер у Жаклин был трудный. Нервы у этой собаки были расшатаны сумасшедшей семейкой строителя. Сын хулиган и дочь проститука часто приходили, выпивали у родителей весь шнапс, съедали, все, что можно, и канючили у подрядчика деньги, а он терпеть этого не мог и вымещал злость на жене - долговязой кобыле Мэнди. А та в свою очередь вымещала злобу на Жаклин. Мэнди ненавидела Жаклин как соперницу, она привязывала собаку к решетке камина и била ее кочергой по голове. Жильцы соседних квартир все знали, но никто и не думал доносить в общество защиты животных, мрачного подрядчика побаивались, и свирепая, вечно на всех рычащая и лающая Жаклин с огромными красноватыми зубами не вызывала особенного сочувствия.
Со своего четвертого этажа я услышал бешеный лай овчарки, зверский окрик Штайнмана, пытавшегося по-видимому оттащить злобного зверя от маленьких негодяев, попавших в ловушку. Входная дверь в подъезд была еще заперта. Чуть позже я услышал громкую ругань и стоны покусанных воров.
Я удовлетворенно закрыл входную дверь, вымыл руки, поднял и положил назад в секретер шкатулку и камеру, хлебнул два раза из горлышка холодного «Мартини» из холодильника и пошел в спальню. Рассказал все Владе. Посмеялся вместе с ней над собой. И, свободный и счастливый как горный орел, парящий над Чегетом, с удовольствием растянулся на своем матрасе. Заснул. Мне приснился забавный сон.
Сон о том, как накладно быть владельцем троллейбуса.
Вот, сижу я в подозрительном бюро с круглым окошком, из которого открывается вид на Золотой мост в Сан-Франциско, составляю какие-то сметы, считаю что-то на арифмометре и смакую почему-то апельсиновый сок, который в не сонном, бодрствующем состоянии терпеть не могу, потому что кишки разъедает...
Сижу, смакую, считаю, а думаю - только о моем троллейбусе. Переживаю за него. Потому что он - на линии. На дворе дождь, туман, фиолетовая мгла, по причалам бродят невообразимые чудовища, похожие на гигантских морских львов. Ветер воет. Буря! Но троллейбус должен строго по расписанию следовать по маршруту. Задыхающийся, больной астмой водитель должен вежливо объявлять остановки, открывать и закрывать двери, трогаться, тормозить, следить за дорогой.
Пассажиры мой троллейбус не любят, они вытирают о чистый пол грязные ноги, режут мягкие сиденья ножами, царапают стекла алмазными стеклорезами, выворачивают с мясом поручни, разбивают лампы, ломают автоматические двери, плюют, курят, устраивают драки, лупят в исступлении по пластиковым стенам своими тяжелыми черными ботинками.
Ко мне в бюро вбегают кредиторы, похожие на куклу Петрушка. Носатые, в красных колпаках и полосатых брюках. Руки у них четырехпалые. Петрушки-кредиторы требуют немедленно выплатить им проценты по займам. Грозят своими гнусавыми голосами откусить мне нос. Пляшут передо мной какой-то невыносимый гопак. Сверху вниз, по полированным стальным стержням, как пожарные, беззвучно соскальзывают налоговики-контролеры и выстраиваются передо мной полукругом. Их дебильные лица похожи на дурацких идолов с острова Пасхи. В их каменных руках - бухгалтерские книги. И вот я уже в суде. Толстомордые судьи-бурундуки мрачно смотрят в пол, а мои ослы-адвокаты брезгливо от меня отворачиваются и глазеют на полные бедра свиньи-блондинки в третьем ряду...
Медленно и жутко поднявшийся из-под земли хор-профсоюз требует сейчас же повысить зарплату водителю.
В бюро вваливается граф Цеппелин с моделью дирижабля в руках. Не без скрытого торжества он рассказывает мне о том, что цены на запчасти для троллейбусов выросли, а китайский юань упал.
- Пересаживайтесь на дирижабли, призывает меня граф, - переходите на юани...
И он показывает мне пачку затрепанных банкнот различных цветов с противной кукольной мордой Мао.
Прямо через круглое окно ко мне в бюро въезжает мой троллейбус и застывает у меня перед носом. Он пуст. Нет ни водителя, ни пассажиров.
Я беру троллейбус в руки, очищаю его от грязи и аккуратно запаковываю в подарочную коробку...
Затем звоню в Гамбург моему богатому приятелю и предлагаю ему купить троллейбус.
- Почти как новый! Отдам задешево. Триста тысяч юаней.


Берлин

“Наша улица” №159 (2) февраль 2013

пятница, 26 апреля 2013 г.

УДОВОЛЬСТВИЕ




Художественный образ сильнее реального лица. И в обратную сторону - реальное лицо, превращенное словом в художественный образ, обретает прекрасные черты бессмертия. Сила удовольствия лежит не в объекте самого удовольствия, а в воображаемой картине удовольствия. Представление о жизни прекраснее самой жизни. Беатриче, тайная любовь  и муза Данте, прекраснее всех красавиц вместе взятых, живущих в одно с тобой время. В конце «Чистилища» Беатриче, умершая в 25 лет, парит с Данте в загробном мире на облаках Рая. Но в период страстной любви ты возносишь свою возлюбленную выше Беатриче, поднимаешь выше райских облаков, тем самым возвышая любимую до идеального образа, и если возлюбленная умна, она будет непрерывно следовать возвышению, совершенствуя ум и душу, дабы превзойти Беатриче. Вот это и покорит тебя окончательно, ибо не само физическое удовольствие доставляет тебе блаженство, а осуществление твоего замысла.

Юрий КУВАЛДИН