Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.
Юрий
Кувалдин
УСТАЛОСТЬрассказ
Просторный
коридор квартиры в сталинской высотке был неярко освещен настенными
бра, отражение которых плавало по натёртому, как в 50-е годы, паркету.
Направо и налево шли комнаты с двустворчатыми белыми дверями с
бронзовыми ручками в виде голов львов. Тут и там стояли кресла и мягкие
диванчики. Из глубины квартиры, из дальней комнаты слышались приятные
звуки классической музыки.
Самая дальняя большая полутемная комната была разгорожена ширмой с синей шелковой драпировкой с ярко-белыми изображениями античных скульптур. На старинном резном комоде среди прочих безделушек стоял довольно большой бюст Бетховена. По всей видимости, статичность вещей, существующих в этой квартире, передана им собственным пониманием живущих в ней людей, что только эти вещи, живущие рядом с ними, знают этих людей, говорят с ними, чувствуют только их.
На ковре лежал огромный черный пёс. Ньюфаундленд любит молчание. Голос он, практически, никогда не подаёт, даже в игре. Видя в руках хозяина какое-нибудь лакомство, демонстрирует свой восторг всеми способами - только не лаем.
По «Радио Орфей» звучал Георг Фридрих Гендель «Кончерто гроссо фа мажор, Ор. 6 № 2 Ч.4. Allegro ma non troppo» в исполнении оркестра «Артисты Флоренции», дирижер Уильям Кристи. Отец мальчика желал, чтобы его сын сделал юридическую карьеру и в высшей степени недоброжелательно относился к его музыкальным интересам. Талант маленького Генделя обнаружился рано. Генделю не было и 8-ми лет, когда он играл на органе в присутствии герцога в его саксонской резиденции Вейсенфельсе, и способного ребёнка отправляют на обучение при брандербургском дворе в Берлине. Курфюрст Фридрих Третий, герцог Магдебурга, был настолько поражен мастерством мальчика двенадцати лет, что даже предлагал отцу Генделя финансировать музыкальное образование сына в Италии и помочь ему после успешного выпуска занять должность при Берлинском дворе. Прусский король Фридрих Вильгельм Первый был чрезвычайным поклонником произведений Генделя…
- Я устала, я больше так не могу жить, - сказала она.
- От чего ты устала? Что ты сразу на меня тоску нагоняешь? - спросил он.
- Вот уж воистину: фигово, когда твои друзья тебя не ценят, но еще фиговее, когда тебя ценят и одобряют твои враги. Устала я. Устала. От своей жизни я устала, господа.
- Господа?! Что ещё за господа?
- Да так... Звонила Малиновская, объяснялась в симпатии ко мне... Это после того, как в 80-м году она написала на меня докладную...
- Забудь. Вычеркни её из списков навсегда... И не нагоняй на себя тоску. И, потом, ты это словечко "фигово" не произносила вечность...
- Вот и вечность вернулась фигово...
- Ты эту фиговую тоску нагоняешь на себя, а она переходит и на меня. Мы оба пребываем в какой-то идиотской тоске...
- Но что делать, если мне действительно до смерти тоскливо!
- Фигово нагонять на меня тоску. Что ты всё время на меня нагоняешь тоску?!
- Я не нагоняю на тебя тоску. Я сама тоскую. И очень устала, - сказала она.
- Я никак не пойму, от чего ты устала? В чем дело?
- Да ни в чём. Просто я устала. Я же тебе сказала, что я очень устала, - сказала она.
- Чего-чего?
- Ты что, глухой? - спросила она.
- Нет. Пока слышу прилично.
- То-то и вижу, что ничего не слышишь, - сказала она.
- А что я должен слышать?
- Да не слушай, если ты не понимаешь то, что я тебе говорю. У меня плохое настроение, - сказала она.
- И зачем оно?
- Что «оно»? - спросила она.
- Ну, ты заговорила про настроение… - сказал он.
- А что о нём говорить. Я просто устала, - сказала она.
- Усталость помогает пониманию жизни.
- Только не мне. Я тупею от усталости. О каком понимании может идти речь?! - сказала она.
- Читай классиков. Они всё про усталость сказали.
- Мой любимый Акутагава сказал, что счастье классиков в том, что они мертвы, - сказала она.
- Ну, разумеется, Акутагава глубоко прав, усталость у них прошла.
- У классиков усталость прошла, но они нагоняют страшную тоску на меня, - сказала она.
- Классики?
- Ну, не все, конечно, - сказала она.
- А какие? - спросил он.
- Изъезженные, - сказала она.
- И кого же ты изъездила?
- В нашей литературе? - спросила она.
- Да где угодно. Я, например, не устаю от классиков.
- А я устаю, - сказала она.
- Значит, ты плохо знаешь классиков.
- Классика всегда отдает мне классом. А я не люблю классов. Как вспомню школьную программу, так мне делается плохо, - сказала она.
- Что ты сейчас будешь делать? - спросил он.
- Подумала, может быть, почитаю что-нибудь, - сказала она.
- Кого ты хочешь почитать?
- Не знаю. Кого-нибудь, чтобы только захватил меня.
- Давай я тебе вслух почитаю.
- Почитай.
- Ну вот, хотя бы, эту книгу, - сказал он.
Ньюфаундленд принес в зубах из другой комнаты красный резиновый мячик, некоторое время полизал его влажным языком, затем положил голову на него, прикрыл глаза и задремал.
- Ты кого там с полки снимаешь? - спросила она.
- Лежи, тебе вредно беспокоиться, - сказал он.
- Книгу за семью печатями?
- Книга за семью печатями была для неграмотных, коих в России было 90 процентов, считавших своё состояние полным счастьем, ибо голова была ничем не забита. Вот и сейчас бродят Фомы неверующие, не знающие, как включается компьютер и что такой сайт. Им нужно до сих пор клепать буквы по бумаге. Я бы предложил нашим новым неграмотным писать свои имена на лбу, чтобы сразу было видно, идет крепостной из деревни Брыкины горки в сельмаг за Букварем. А ведь интернет - это книга будущего, которое наступило вчера. Земная жизнь не по-Тютчеву объята снами, а она всегда была и протекала в интернете. Мы до поры до времени об этом не догадывались. Только любили повторять, дни проходят, как во сне.
- Мне интересно, кого ты будешь мне читать?
- А я не скажу.
- Скажи.
- Нет.
- Ну скажи.
- Я не скажу. Просто почитаю. Так загадочнее и интереснее.
- Подкати поближе к дивану. Я хочу, чтобы ты был рядом.
- А-га, чтобы ты подсмотрела, что я тебе буду читать!
- Хорошо. Сиди там в углу под лампой, - сказала она.
- Мне здесь под лампой очень уютно.
- Читай.
- Сейчас найду то, что хотел тебе прочитать.
Он повернулся немного вместе с креслом, протянул руку к книгам, благо стеллаж был за спиной. Снял книгу, зашелестел страницами.
- Не шелести так громко, а то я сразу устаю.
- Ладно, буду тихо.
- Нашел?
- Нет еще. Дай немного полистать. Бесшумно, - сказал он.
- Ну?!
- А вот. «Как оно там случилось, не знаю, но только вскоре зажили мы хорошо и весело.
Пришли к нам плотники, маляры; сняли со стены порыжелый отцовский портрет с кривыми трещинами поперек плеча и шашки, ободрали старые васильковые обои и все перестроили, перекрасили по-новому.
Рухлядь мы распродали старьевщикам или отдали дворнику, и стало у нас светло, просторно и даже как-то по-необычному пусто.
Но тревога - неясная, непонятная - прочно поселилась с той поры в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца.
И я эту тревогу видел и чувствовал, но мне говорили, что ничего нет, что просто отец устал. А вот придет весна, и мы все втроем поедем на Кавказ - на курорт.
Пришла наконец весна, и отца моего отдали под суд…»
- Ну, что ты остановился?! Читай дальше. Это откуда? - спросила она.
- Ты не догадываешься?
- Нет.
- Ну вот и хорошо. Ты не устала слушать?
- Нет. Мне интересно.
«Орфей» передавал адажио из балета Рейнгольда Морицевича Глиэра «Красный мак» в исполнении симфонического оркестра Санкт-Петербурга, дирижёр Андрей Аниханов. Незадолго до смерти Глиэр в четвертый раз принялся переделывать партитуру «Красного мака» с целью показать еще более выразительно активную, героическую роль народа в развитии сюжета. Дописаны были новые танцы, дополнительные номера. В последнем варианте балет, получивший название «Красный цветок», включал уже не восемь, а двенадцать картин. Поглощенный этой работой Глиэр заново переживал все связанное с рождением балета, переживал свои первые шаги на этом поприще и с благодарностью вспоминал всех ему помогавших. В первую очередь, Гельцер. В начале 1955 года он написал: «Искренне благодарю… за все то, что я получил от Вас как от великой артистки, работая с Вами над «Эсмеральдой» и «Красным маком». Премьера балета «Красный цветок» состоялась на сцене Большого театра уже после смерти композитора - 24 ноября 1957 года…
- Я тебе тогда другое почитаю, - сказал он.
- Зачем?
- Потом поймёшь.
- Ну, зачем?
- Их другой книги.
Он опять протянул, сидя в кресле, руку и снял другую книгу.
- Я отсюда не вижу, кого ты снимаешь с полки. Кого?
- Буду читать, и ты узнаешь, - сказал он.
- Ладно.
- Ну вот почитаю из этой книги…
- Ты опять сильно шелестишь страницами, - сказала она.
- Ты знаешь, я очень люблю шелестеть страницами. Такой приятный звук. Шелест страниц…
- Это для тебя он приятен, а для меня нет, - сказала она.
- А вот, нашел, слушай…
- Я вся внимания.
- Ага. Вот с этого места: «Летним блистающим утром в воскресенье, когда Москва загорается золотом куполов и гудит колоколами к поздней обедне, из всех звонов звон этого колокола, настигая меня в комнате или на Яузе на тех окатистых дорожках, где ходить не велено и где спят или бродят одни «коты» с Хитровки, возбуждал во мне какое-то мучительное воспоминание. Я слушал его, весь - слух, как слушают песню - такие есть у всякого песни памяти, как что-то неотразимо знакомое, и не мог восстановить; и мое мучительное чувство доходило до острой тоски: чувствуя себя кругом заброшенным на земле, я с горечью ждал, что кто-то или что-то подскажет, кто-то окликнет - кто-то узнает меня. И теперь, когда в Андрониеве монастыре расчищают Рублевскую стенопись, для меня многое стало ясным. И еще раньше - я понял, когда читал житие протопопа Аввакума: в Андрониеве монастыре сидел он на цепи, кинутый в темную палатку - «ушла в землю»: «Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат и блох довольно". И тот же самый колокол - «густой тяжелый колокольный звон» вызвал в памяти Достоевского по жгучести самый пламенный образ в мировой литературе: мать, просящая у сына прощенье...»
- Ну, что ты остановился. Это так приятно слушать…
- Ты не устала? - спросил он.
- Нет. Читай ещё.
- Сейчас…
- Ты опять потянулся за другой книгой?
- За другой, - сказал он.
- Так я потеряю всяческую нить, - сказала она.
- Нет, нить так не потеряется, потому что я тебя не перекармливаю одним автором…
- Так интересно… А кого ты читал про Андрониев монастырь?
- Разве важно знать автора?
- Важно, - сказала она.
- А мне кажется, не важно. Они один из другого переливаются.
По «Радио Орфей» передавали «Интермеццо» Йоганнеса Брамса, ор.118 №4, на фортепиано играл Игнат Солженицын. Брамс познакомился с Робертом Шуманом, к высокому дарованию которого питал особенное благоговение. Шуман отнёсся к таланту Брамса с большим вниманием, о чём и высказался весьма лестно в критической статье в своей «Новой музыкальной газете». Брамс питал нежную симпатию к жене Шумана Кларе Шуман, которая была на 13 лет его старше. Во время болезни Роберта Иоганнес посылал любовные письма его жене. Однако после смерти её мужа так и не решился предложить Кларе выйти за него замуж…
- Помнишь, мы с тобой на 43-м трамвае приехали к Рублеву, а музей был закрыт?
- Помню.
- Тогда мы спустились к Яузе…
- Да… А вот: «На стене вырезывались уродливые и неподвижные тени двух склонившихся
голов: одной большой и лохматой, другой маленькой и круглой. В большой голове происходила странная, мучительная, но в то же время радостная работа.
Глаза, не мигая, смотрели на ангелочка, и под этим пристальным взглядом он становился больше и светлее, и крылышки его начинали трепетать бесшумным трепетаньем, а все окружающее - бревенчатая, покрытая копотью стена, грязный стол, Сашка, - все это сливалось в одну ровную серую массу, без теней, без света. И чудилось погибшему человеку, что он услышал жалеющий голос из того чудного мира, где он жил когда-то и откуда был навеки изгнан. Там не знают о грязи и унылой брани, о тоскливой, слепо-жестокой борьбе эгоизмов; там не знают о муках человека, поднимаемого со смехом на улице, избиваемого грубыми руками сторожей. Там чисто, радостно и светло, и все это чистое нашло приют в душе ее, той, которую он любил больше жизни и потерял, сохранив ненужную жизнь. К запаху воска, шедшему от игрушки, примешивался неуловимый аромат, и чудилось погибшему человеку, как прикасались к ангелочку ее дорогие пальцы, которые он хотел бы целовать по одному и так долго, пока смерть не сомкнет его уста навсегда. Оттого и была так красива эта игрушечка, оттого и было в ней что-то особенное, влекущее к себе, не передаваемое словами. Ангелочек спустился с неба, на котором была ее душа, и внес луч света в сырую, пропитанную чадом комнату и в черную душу человека, у которого было отнято все: и любовь, и счастье, и жизнь.
И рядом с глазами отжившего человека - сверкали глаза начинающего жить и ласкали ангелочка. И для них исчезало настоящее и будущее: и вечно печальный и жалкий отец, и грубая, невыносимая мать, и черный мрак обид, жестокостей, унижений и злобствующей тоски. Бесформенны, туманны были мечты Сашки, но тем глубже волновали они его смятенную душу. Все добро, сияющее над миром, все глубокое горе и надежду тоскующей о боге души впитал в себя ангелочек, и оттого он горел таким мягким божественным светом, оттого трепетали бесшумным трепетаньем его прозрачные стрекозиные крылышки...»
- Какой чудесный ангелочек! - сказала она.
- Великолепный!
- Отца арестовали, Андрониев монастырь был закрыт, над Яузой воспарил ангелочек. Я так и вижу его белого на синем фоне, - сказала она.
- Как будем отмечать твоё 80-летие? - спросил он.
- Не знаю, - сказала она.
Из глубины коридора донесся хрипловатый звонок домофона. Он на своём инвалидном кресле, руками толкая колеса, поехал открывать. Потом были шаги, шелест резиновых колёс его кресла, голоса.
Въехав в комнату с пришедшим, он сказал:
- К тебе массажист.
- Наконец-то, - вздохнула она.
- Я поеду к себе, напишу что-нибудь занятное в фейсбук, - сказал он, когда человек лет тридцати в белом халате зашел за ширму.
- Хорошо, - сказала она.
Пёс с резвостью телёнка встал, подхватил зубами облизанный мячик, и трусцой последовал за поехавшим креслом хозяина в кабинет.
Массажист постоял некоторое время, слушая удаляющийся скрип коляски и цокот когтей ньюфаундленда по паркету, затем прошёл за ширму, приветливо улыбнулся и, откинув одеяло, приподнял ночную рубашку. Его белые тонкие пальцы ласково легли на живот и возбуждающе плавно, соблазнительно соскользнули к тайному елейному оазису.
- Ой, - выдохнула она.
Бережно помассировав некоторое время сладкое место, массажист сказал:
- Встаньте.
Она встала с дивана. Массажист легким движением ухватил рубашку за подол и бережно снял её через голову.
Она стояла к нему спиной.
- Нагнитесь.
Она в нетерпении зовуще нагнулась, упершись руками в подушку.
Он любовно погладил её спину, внимательно водя лодонями с непомерно сильным желанием от плеч к талии и ниже, затем возбуждённо и торопливо чиркнул молнией брюк, освобождая непомерно возросшее желание, вспыхнувшее ещё ярче при скользящем упругом введении в сжимающую благодать, и упоённо начал свою чудодейственную распаляющую работу.
- Не спеши, не спеши, - упоённо с ликованием шептала она во всё время процедуры, которые повторялись раз в неделю вот уже в течение двух лет...
«Орфей» передавал ариозо Дика Джонсона «Пусть Минни верит» из 3 акта оперы Джакомо Пуччини «Девушка с запада» в исполнении Лучано Паваротти и Национального филармонического оркестра под управлением Оливеро де Фабритиса. Будучи впервые в США в 1905 году, Пуччини увидел исполнение пьесы Дэвида Беласко «Девушка с золотого Запада». Он был очарован старыми сценическими клоунскими трюками, восхитительными декорациями и ужасно страшной бурей, мастерски представленной на сцене. Его пленила также довольно простодушная мелодрама, построенная на игре в покер, ставками в которой была жизнь мужчины и тело женщины...
Самая дальняя большая полутемная комната была разгорожена ширмой с синей шелковой драпировкой с ярко-белыми изображениями античных скульптур. На старинном резном комоде среди прочих безделушек стоял довольно большой бюст Бетховена. По всей видимости, статичность вещей, существующих в этой квартире, передана им собственным пониманием живущих в ней людей, что только эти вещи, живущие рядом с ними, знают этих людей, говорят с ними, чувствуют только их.
На ковре лежал огромный черный пёс. Ньюфаундленд любит молчание. Голос он, практически, никогда не подаёт, даже в игре. Видя в руках хозяина какое-нибудь лакомство, демонстрирует свой восторг всеми способами - только не лаем.
По «Радио Орфей» звучал Георг Фридрих Гендель «Кончерто гроссо фа мажор, Ор. 6 № 2 Ч.4. Allegro ma non troppo» в исполнении оркестра «Артисты Флоренции», дирижер Уильям Кристи. Отец мальчика желал, чтобы его сын сделал юридическую карьеру и в высшей степени недоброжелательно относился к его музыкальным интересам. Талант маленького Генделя обнаружился рано. Генделю не было и 8-ми лет, когда он играл на органе в присутствии герцога в его саксонской резиденции Вейсенфельсе, и способного ребёнка отправляют на обучение при брандербургском дворе в Берлине. Курфюрст Фридрих Третий, герцог Магдебурга, был настолько поражен мастерством мальчика двенадцати лет, что даже предлагал отцу Генделя финансировать музыкальное образование сына в Италии и помочь ему после успешного выпуска занять должность при Берлинском дворе. Прусский король Фридрих Вильгельм Первый был чрезвычайным поклонником произведений Генделя…
- Я устала, я больше так не могу жить, - сказала она.
- От чего ты устала? Что ты сразу на меня тоску нагоняешь? - спросил он.
- Вот уж воистину: фигово, когда твои друзья тебя не ценят, но еще фиговее, когда тебя ценят и одобряют твои враги. Устала я. Устала. От своей жизни я устала, господа.
- Господа?! Что ещё за господа?
- Да так... Звонила Малиновская, объяснялась в симпатии ко мне... Это после того, как в 80-м году она написала на меня докладную...
- Забудь. Вычеркни её из списков навсегда... И не нагоняй на себя тоску. И, потом, ты это словечко "фигово" не произносила вечность...
- Вот и вечность вернулась фигово...
- Ты эту фиговую тоску нагоняешь на себя, а она переходит и на меня. Мы оба пребываем в какой-то идиотской тоске...
- Но что делать, если мне действительно до смерти тоскливо!
- Фигово нагонять на меня тоску. Что ты всё время на меня нагоняешь тоску?!
- Я не нагоняю на тебя тоску. Я сама тоскую. И очень устала, - сказала она.
- Я никак не пойму, от чего ты устала? В чем дело?
- Да ни в чём. Просто я устала. Я же тебе сказала, что я очень устала, - сказала она.
- Чего-чего?
- Ты что, глухой? - спросила она.
- Нет. Пока слышу прилично.
- То-то и вижу, что ничего не слышишь, - сказала она.
- А что я должен слышать?
- Да не слушай, если ты не понимаешь то, что я тебе говорю. У меня плохое настроение, - сказала она.
- И зачем оно?
- Что «оно»? - спросила она.
- Ну, ты заговорила про настроение… - сказал он.
- А что о нём говорить. Я просто устала, - сказала она.
- Усталость помогает пониманию жизни.
- Только не мне. Я тупею от усталости. О каком понимании может идти речь?! - сказала она.
- Читай классиков. Они всё про усталость сказали.
- Мой любимый Акутагава сказал, что счастье классиков в том, что они мертвы, - сказала она.
- Ну, разумеется, Акутагава глубоко прав, усталость у них прошла.
- У классиков усталость прошла, но они нагоняют страшную тоску на меня, - сказала она.
- Классики?
- Ну, не все, конечно, - сказала она.
- А какие? - спросил он.
- Изъезженные, - сказала она.
- И кого же ты изъездила?
- В нашей литературе? - спросила она.
- Да где угодно. Я, например, не устаю от классиков.
- А я устаю, - сказала она.
- Значит, ты плохо знаешь классиков.
- Классика всегда отдает мне классом. А я не люблю классов. Как вспомню школьную программу, так мне делается плохо, - сказала она.
- Что ты сейчас будешь делать? - спросил он.
- Подумала, может быть, почитаю что-нибудь, - сказала она.
- Кого ты хочешь почитать?
- Не знаю. Кого-нибудь, чтобы только захватил меня.
- Давай я тебе вслух почитаю.
- Почитай.
- Ну вот, хотя бы, эту книгу, - сказал он.
Ньюфаундленд принес в зубах из другой комнаты красный резиновый мячик, некоторое время полизал его влажным языком, затем положил голову на него, прикрыл глаза и задремал.
- Ты кого там с полки снимаешь? - спросила она.
- Лежи, тебе вредно беспокоиться, - сказал он.
- Книгу за семью печатями?
- Книга за семью печатями была для неграмотных, коих в России было 90 процентов, считавших своё состояние полным счастьем, ибо голова была ничем не забита. Вот и сейчас бродят Фомы неверующие, не знающие, как включается компьютер и что такой сайт. Им нужно до сих пор клепать буквы по бумаге. Я бы предложил нашим новым неграмотным писать свои имена на лбу, чтобы сразу было видно, идет крепостной из деревни Брыкины горки в сельмаг за Букварем. А ведь интернет - это книга будущего, которое наступило вчера. Земная жизнь не по-Тютчеву объята снами, а она всегда была и протекала в интернете. Мы до поры до времени об этом не догадывались. Только любили повторять, дни проходят, как во сне.
- Мне интересно, кого ты будешь мне читать?
- А я не скажу.
- Скажи.
- Нет.
- Ну скажи.
- Я не скажу. Просто почитаю. Так загадочнее и интереснее.
- Подкати поближе к дивану. Я хочу, чтобы ты был рядом.
- А-га, чтобы ты подсмотрела, что я тебе буду читать!
- Хорошо. Сиди там в углу под лампой, - сказала она.
- Мне здесь под лампой очень уютно.
- Читай.
- Сейчас найду то, что хотел тебе прочитать.
Он повернулся немного вместе с креслом, протянул руку к книгам, благо стеллаж был за спиной. Снял книгу, зашелестел страницами.
- Не шелести так громко, а то я сразу устаю.
- Ладно, буду тихо.
- Нашел?
- Нет еще. Дай немного полистать. Бесшумно, - сказал он.
- Ну?!
- А вот. «Как оно там случилось, не знаю, но только вскоре зажили мы хорошо и весело.
Пришли к нам плотники, маляры; сняли со стены порыжелый отцовский портрет с кривыми трещинами поперек плеча и шашки, ободрали старые васильковые обои и все перестроили, перекрасили по-новому.
Рухлядь мы распродали старьевщикам или отдали дворнику, и стало у нас светло, просторно и даже как-то по-необычному пусто.
Но тревога - неясная, непонятная - прочно поселилась с той поры в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца.
И я эту тревогу видел и чувствовал, но мне говорили, что ничего нет, что просто отец устал. А вот придет весна, и мы все втроем поедем на Кавказ - на курорт.
Пришла наконец весна, и отца моего отдали под суд…»
- Ну, что ты остановился?! Читай дальше. Это откуда? - спросила она.
- Ты не догадываешься?
- Нет.
- Ну вот и хорошо. Ты не устала слушать?
- Нет. Мне интересно.
«Орфей» передавал адажио из балета Рейнгольда Морицевича Глиэра «Красный мак» в исполнении симфонического оркестра Санкт-Петербурга, дирижёр Андрей Аниханов. Незадолго до смерти Глиэр в четвертый раз принялся переделывать партитуру «Красного мака» с целью показать еще более выразительно активную, героическую роль народа в развитии сюжета. Дописаны были новые танцы, дополнительные номера. В последнем варианте балет, получивший название «Красный цветок», включал уже не восемь, а двенадцать картин. Поглощенный этой работой Глиэр заново переживал все связанное с рождением балета, переживал свои первые шаги на этом поприще и с благодарностью вспоминал всех ему помогавших. В первую очередь, Гельцер. В начале 1955 года он написал: «Искренне благодарю… за все то, что я получил от Вас как от великой артистки, работая с Вами над «Эсмеральдой» и «Красным маком». Премьера балета «Красный цветок» состоялась на сцене Большого театра уже после смерти композитора - 24 ноября 1957 года…
- Я тебе тогда другое почитаю, - сказал он.
- Зачем?
- Потом поймёшь.
- Ну, зачем?
- Их другой книги.
Он опять протянул, сидя в кресле, руку и снял другую книгу.
- Я отсюда не вижу, кого ты снимаешь с полки. Кого?
- Буду читать, и ты узнаешь, - сказал он.
- Ладно.
- Ну вот почитаю из этой книги…
- Ты опять сильно шелестишь страницами, - сказала она.
- Ты знаешь, я очень люблю шелестеть страницами. Такой приятный звук. Шелест страниц…
- Это для тебя он приятен, а для меня нет, - сказала она.
- А вот, нашел, слушай…
- Я вся внимания.
- Ага. Вот с этого места: «Летним блистающим утром в воскресенье, когда Москва загорается золотом куполов и гудит колоколами к поздней обедне, из всех звонов звон этого колокола, настигая меня в комнате или на Яузе на тех окатистых дорожках, где ходить не велено и где спят или бродят одни «коты» с Хитровки, возбуждал во мне какое-то мучительное воспоминание. Я слушал его, весь - слух, как слушают песню - такие есть у всякого песни памяти, как что-то неотразимо знакомое, и не мог восстановить; и мое мучительное чувство доходило до острой тоски: чувствуя себя кругом заброшенным на земле, я с горечью ждал, что кто-то или что-то подскажет, кто-то окликнет - кто-то узнает меня. И теперь, когда в Андрониеве монастыре расчищают Рублевскую стенопись, для меня многое стало ясным. И еще раньше - я понял, когда читал житие протопопа Аввакума: в Андрониеве монастыре сидел он на цепи, кинутый в темную палатку - «ушла в землю»: «Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат и блох довольно". И тот же самый колокол - «густой тяжелый колокольный звон» вызвал в памяти Достоевского по жгучести самый пламенный образ в мировой литературе: мать, просящая у сына прощенье...»
- Ну, что ты остановился. Это так приятно слушать…
- Ты не устала? - спросил он.
- Нет. Читай ещё.
- Сейчас…
- Ты опять потянулся за другой книгой?
- За другой, - сказал он.
- Так я потеряю всяческую нить, - сказала она.
- Нет, нить так не потеряется, потому что я тебя не перекармливаю одним автором…
- Так интересно… А кого ты читал про Андрониев монастырь?
- Разве важно знать автора?
- Важно, - сказала она.
- А мне кажется, не важно. Они один из другого переливаются.
По «Радио Орфей» передавали «Интермеццо» Йоганнеса Брамса, ор.118 №4, на фортепиано играл Игнат Солженицын. Брамс познакомился с Робертом Шуманом, к высокому дарованию которого питал особенное благоговение. Шуман отнёсся к таланту Брамса с большим вниманием, о чём и высказался весьма лестно в критической статье в своей «Новой музыкальной газете». Брамс питал нежную симпатию к жене Шумана Кларе Шуман, которая была на 13 лет его старше. Во время болезни Роберта Иоганнес посылал любовные письма его жене. Однако после смерти её мужа так и не решился предложить Кларе выйти за него замуж…
- Помнишь, мы с тобой на 43-м трамвае приехали к Рублеву, а музей был закрыт?
- Помню.
- Тогда мы спустились к Яузе…
- Да… А вот: «На стене вырезывались уродливые и неподвижные тени двух склонившихся
голов: одной большой и лохматой, другой маленькой и круглой. В большой голове происходила странная, мучительная, но в то же время радостная работа.
Глаза, не мигая, смотрели на ангелочка, и под этим пристальным взглядом он становился больше и светлее, и крылышки его начинали трепетать бесшумным трепетаньем, а все окружающее - бревенчатая, покрытая копотью стена, грязный стол, Сашка, - все это сливалось в одну ровную серую массу, без теней, без света. И чудилось погибшему человеку, что он услышал жалеющий голос из того чудного мира, где он жил когда-то и откуда был навеки изгнан. Там не знают о грязи и унылой брани, о тоскливой, слепо-жестокой борьбе эгоизмов; там не знают о муках человека, поднимаемого со смехом на улице, избиваемого грубыми руками сторожей. Там чисто, радостно и светло, и все это чистое нашло приют в душе ее, той, которую он любил больше жизни и потерял, сохранив ненужную жизнь. К запаху воска, шедшему от игрушки, примешивался неуловимый аромат, и чудилось погибшему человеку, как прикасались к ангелочку ее дорогие пальцы, которые он хотел бы целовать по одному и так долго, пока смерть не сомкнет его уста навсегда. Оттого и была так красива эта игрушечка, оттого и было в ней что-то особенное, влекущее к себе, не передаваемое словами. Ангелочек спустился с неба, на котором была ее душа, и внес луч света в сырую, пропитанную чадом комнату и в черную душу человека, у которого было отнято все: и любовь, и счастье, и жизнь.
И рядом с глазами отжившего человека - сверкали глаза начинающего жить и ласкали ангелочка. И для них исчезало настоящее и будущее: и вечно печальный и жалкий отец, и грубая, невыносимая мать, и черный мрак обид, жестокостей, унижений и злобствующей тоски. Бесформенны, туманны были мечты Сашки, но тем глубже волновали они его смятенную душу. Все добро, сияющее над миром, все глубокое горе и надежду тоскующей о боге души впитал в себя ангелочек, и оттого он горел таким мягким божественным светом, оттого трепетали бесшумным трепетаньем его прозрачные стрекозиные крылышки...»
- Какой чудесный ангелочек! - сказала она.
- Великолепный!
- Отца арестовали, Андрониев монастырь был закрыт, над Яузой воспарил ангелочек. Я так и вижу его белого на синем фоне, - сказала она.
- Как будем отмечать твоё 80-летие? - спросил он.
- Не знаю, - сказала она.
Из глубины коридора донесся хрипловатый звонок домофона. Он на своём инвалидном кресле, руками толкая колеса, поехал открывать. Потом были шаги, шелест резиновых колёс его кресла, голоса.
Въехав в комнату с пришедшим, он сказал:
- К тебе массажист.
- Наконец-то, - вздохнула она.
- Я поеду к себе, напишу что-нибудь занятное в фейсбук, - сказал он, когда человек лет тридцати в белом халате зашел за ширму.
- Хорошо, - сказала она.
Пёс с резвостью телёнка встал, подхватил зубами облизанный мячик, и трусцой последовал за поехавшим креслом хозяина в кабинет.
Массажист постоял некоторое время, слушая удаляющийся скрип коляски и цокот когтей ньюфаундленда по паркету, затем прошёл за ширму, приветливо улыбнулся и, откинув одеяло, приподнял ночную рубашку. Его белые тонкие пальцы ласково легли на живот и возбуждающе плавно, соблазнительно соскользнули к тайному елейному оазису.
- Ой, - выдохнула она.
Бережно помассировав некоторое время сладкое место, массажист сказал:
- Встаньте.
Она встала с дивана. Массажист легким движением ухватил рубашку за подол и бережно снял её через голову.
Она стояла к нему спиной.
- Нагнитесь.
Она в нетерпении зовуще нагнулась, упершись руками в подушку.
Он любовно погладил её спину, внимательно водя лодонями с непомерно сильным желанием от плеч к талии и ниже, затем возбуждённо и торопливо чиркнул молнией брюк, освобождая непомерно возросшее желание, вспыхнувшее ещё ярче при скользящем упругом введении в сжимающую благодать, и упоённо начал свою чудодейственную распаляющую работу.
- Не спеши, не спеши, - упоённо с ликованием шептала она во всё время процедуры, которые повторялись раз в неделю вот уже в течение двух лет...
«Орфей» передавал ариозо Дика Джонсона «Пусть Минни верит» из 3 акта оперы Джакомо Пуччини «Девушка с запада» в исполнении Лучано Паваротти и Национального филармонического оркестра под управлением Оливеро де Фабритиса. Будучи впервые в США в 1905 году, Пуччини увидел исполнение пьесы Дэвида Беласко «Девушка с золотого Запада». Он был очарован старыми сценическими клоунскими трюками, восхитительными декорациями и ужасно страшной бурей, мастерски представленной на сцене. Его пленила также довольно простодушная мелодрама, построенная на игре в покер, ставками в которой была жизнь мужчины и тело женщины...
"Наша улица” №160 (3)
март 2013