Юрий Кувалдин "Флейта"

Юрий Кувалдин

ФЛЕЙТА

рассказ

Действие происходит на сцене.

Профессор консерватории. Себя представляем ангелами вечно живого искусства, ищем минуту и страсть для величия мысли, для возвышенной, сокровенной мудрости.
Флейтист (его ученик). Музыка слов, рождённых стремлением к запечатлению собственной души в вечности, ощущается нами теперь как истинная гармония возвышенного человека.
Профессор. Всё нас призывает переходить от молчания к записанному слову, к воскрешающему немую природу творческому словесному действию. Величие человека заключается в обеспечении постоянного образования на великих классических образцах. Он, пришедший из материнского лона животным, должен в совершенстве овладеть вершинами знания и полётом духа! Кто не знает величественного божественного гласа: превращать себя в буквы и быть бессмертным! Писать и быть всегда новым! Только записывающие свою душу наделены тем широким горизонтом мысли, которая необходима, дабы добавить свою яркую краску на холст вечности.

Пауза.

Флейтист. И именно в этом заключается великое предназначение человека.

В это время несколько рабочих сцены вынесли длинный рулон прозрачной плёнки, положили его на пол возле Профессора и Флейтиста, находящихся на авансцене, и стали раскатывать его к заднику, у которого одновременно с этим опустился штанкет, к которому прикрепили дальний край пленки. Штанкет медленно пошел вверх. Вместе с этим общий свет на сцене стал гаснуть, а софты с синими фильтрами с колосников осветили пленку, которую рабочие принялись покачивать. И море, заиграв поблескивающими волнами, казалось, сейчас прольётся в зрительный зал. В правом верхнем углу показалось изображение маленького белого домика, похожего на парус. А из левого угла, плавно паря, опустилась девочка в белой тунике.
Раздались бурные аплодисменты.
Профессор (глядя на море). Да, в пене волн скрывается любовь. И светлый завиток над таинством рожденья. Со снегом падающим слышу флейту. Она звенит как тоненький ледок. Кто там купается в море, играя на флейте? Кто на пляже читает старинную книгу? Домик стоит на горе. Очень маленький беленький домик. Кажется снизу, что это распахнутый парус.
Флейтист. Парус как древняя пирамида.
Профессор. В этом сравнении дышит ритмичная стройка. Все человеческие инженерные приспособления, все строительные усилия под сладкие звуки флейтистов, которые звуками музыки создавали жилища для душ; рифмованной кладкой плели городов паутину - и каждая строчка веков росла как медлительный улей, такой симметрично простой, но вместе с тем непостижимый. Из хаоса тьмы чёрных тел был выращен северный лотос, белеющий сном человек, построивший в камне Европу. Какая надёжность, какая гармония являлась среди тончайших нитей паутины, стянувших тела под звучание флейты!
Флейтист. Седовласый профессор на пляже читает «Китайскую флейту» (Песнь о земле).

Профессор (декламирует).

В капельке росы
Светится цветок.
Вечности часы
Смотрят на восток.

Флейтист. В капельке восток... Замечательно!
Профессор. Из капельки - тело... На первый взгляд всё кажется обычным. Есть окна, есть дверь. Но, оглянувшись, я заметил, что дверь нарисована, и окна какие-то не такие. Когда перед домом стояла женщина в косынке и с тележкой, я дома не видел. Но как только женщина тяжело покатила свою тележку, я увидел дом. Я всего лишь шёл мимо по улице, не видя дома, а глядя на эту пожилую женщину с тележкой, которых очень много появилось в Москве. Они катят свои тележки в продуктовые магазины и на рынки, и закупают сразу много разных круп и овощей. Здесь я поймал себя на том, что второй план почти всегда ускользает от взгляда. Когда женщина ушла, я подошел к двери, чтобы убедиться, что она нарисована, как это делается теперь повсеместно на задрапированных домах, подготовленных то ли к сносу, то ли к реставрации. Но, что удивительно, дверь в это мгновение ожила, отворилась наружу, и из двери вышла в сопровождении медперсонала в белых халатах счастливая молодая женщина, держа на руках запелёнатого ребенка. Я встряхнул головой, и прочитал табличку, которую до этого не заметил: «Родильный дом».
Флейтист. Девочка в белой тунике, как античная красавица, прогуливается неподалёку. Профессор отстраняется от чтения и замечает устремленный на его плавки воспалённый взгляд девочки. Он кладёт книгу на место взгляда, после чего девочка смущенно опускает глаза.
Профессор: Посмотрите, с этой девочкой светлой явилась на свет прелесть ноты. В ней отчетливо видится сущность грядущих рождений: юный отблеск того, что ещё не явилось пред взором, но заложено в пьесе моих неземных ожиданий. То, что помнил, ушло, но с надеждой рождается снова, воплощаясь в известный, но новый фрагмент повторений; эти вспышки созданий, которые ты наблюдаешь, флейта вечности к жизни какой-то иной призывает. Посмотри, что, когда ты играешь на флейте, я в иные миры улетаю в своих сновиденьях, отдаваясь всецело чудесному брачному гимну.

Пауза.

Флейтист. Звуки флейты идут из глубин потрясенного сердца.
Профессор (прикрыв глаза, представляя вслух такую картину). Девочка идет по авансцене в переливающихся огнях рампы, в отсвете морских волн, от одной кулисы к противоположной. Ей кажется, что она вот-вот приблизится к белому парусу, когда слышит громкий шум и плеск. Флейтист выходит из моря. Девочка останавливается и смотрит на флейту в его руках. Как можно купаться с флейтой? Можно. Я с ней никогда не расстаюсь.
Флейтист. Я извлекаю из флейты птичьи голоса, и начинаю ходить за девочкой. Та парусом проплывает перед зрительным залом туда и обратно. Я подношу флейту к губам, играю из Густава Малера. На фоне моря возникает лес с пением птиц.
Профессор (декламирует). На поверхности зеркальной - павильон, и мост, и люди в отражении чудесном: перевернута картина в павильоне из фарфора цвета снега и травы. Мост стоит как полумесяц - вниз дугой. Друзья неспешно пьют вино, ведут беседу.
Флейтист. Я зазываю мелодией девочку в море. Она говорит мне, что без купальника, но я советую купаться без всего, ведь на сцене никого нет, кроме меня, её и Профессора.
Профессор (повторяет как бы про себя). Перевернута картина в павильоне из фарфора… Течение жизни можно назвать сумбурным, а можно - хаотичным, а еще это течение бывает противоречивым, воинственным, хищническим. Но почти никогда - добрым. Здесь возможны добавки на любой вкус и интерес. Но течение это поддерживается вечным рождением, и вечной смертью. Если это представить евангелически, то один лежит в хлеву беспомощный, новенький, а другой встает из гроба по мановению того, кто не умирает. Всеобщий метаболизм. Одна волна идет на берег, а другая уходит быстро под ней в море.

Пауза.

Флейтист. Я вижу, что девочка мучительно сомневается, прилично ли ей голышом купаться передо мной.
Профессор. Это почти весна...
Флейтист. Весна мне в юности казалась началом новой поэмы жизни, как будто всё предшествующее обрывалось, и наступал момент невиданного восторга, когда на самом деле я говорил стихами. Новое дыхание весны, как криком паровоза, оглушало меня. Хотя не только меня одного. Весна ассоциировалась с гитарными песнями ребят из соседнего двора. Улица пахла талым ледком и женскими духами. То, что движется, и то, что еще будет. Весна. Она едет, но не подъехала. В этом движении скрывалось ожидание какого-то невиданного праздника.
Профессор. И на этом празднике, опьяненная стихами, девочка грациозно снимает через голову тонкую белую тунику.

Пауза.

Флейтист. Я интересуюсь у девочки, сколько ей лет. Она отвечает, что двенадцать.
Профессор (думает вслух). Надо же, моей дочери столько же!
Флейтист. Какая у неё пронзительно снежная кожа!
Профессор (как бы про себя шепчет). Воображение превратило на минуту девочку в мою дочь.
Флейтист. Нужно быть очень талантливым, чтобы представить такую прелестную девочку. А кругом какие-то бездари. Не замечают красоту.
Профессор. Это верно сказано. Убогий взгляд порождает убожество. Ну, например, люди постоянно угнетают себя понижением своих способностей и возможностей, принижением самих себя, говоря, что они не талантливые, вообще бездарные, что и улица, на которой они живут, им порядком осточертела бездарным рядом однообразных пятиэтажек... А тут такая изумительная девочка, спустившаяся с небес, или рожденная моркой пеной...
Флейтист. Я родился в коммуналке на Калитниковской улице. Любил играть на флейте в длином коридоре. Слышите? Звук донёсся до конца коридора и перелетел через открытую форточку на улицу...
Профессор. Отчётливо слышу с улицы, проходя к кладбищу. У меня там мать похоронена.
Флейтист. Я сказал девочке, что она очень симпатичная. От этого она не на шутку возбудилась. Видимо, оттого, что я вижу её грудь и завиток локона при входе в тайну.
Профессор (громко в зрительный зал). Девочка вдруг раскрепостилась, как раскрепощаются люди, когда принимают окончательное решение, совсем перестала сомневаться в том, хорошо ли показывать обнажённую грудь и тайный завиток Флейтисту.
Флейтист. Я с улыбкой непосредственности рассматриваю её небольшие груди и завиток у края пропасти. Как мне нравится этот светлый завиток у входа в вечность! Девочка, смеясь, посмотрела на собственное тело, и сцепила руки над низом живота.
Профессор. Когда она с нескрываемым любопытством посмотрела на плавки Флейтиста, то заметила там стремительно увеличивающуюся выпуклость.
Флейтист. Девочка без какой-либо видимой робости подошла ко мне вплотную, присела на корточки у моих ног и с завидным изяществом стянула с меня плавки до колен, чтобы я был первозданным, как она, и моя флейта закачалась у нее перед глазами.

Пауза.

Профессор. Как же ей хватило смелости?
Флейтист. Я и сам удивлён.
Профессор. Тайное стало явным.
Флейтист. Явное станет тайным.
Профессор. Девочка нервозно захихикала, впервые увидев величественную флейту мужчины. Девочка слышала уже не раз, что мужчины имеют такой необыкновенный инструмент.
Флейтист. Девочка недоуменно спрашивает у меня: «А почему она такая большая и твердая?»
Профессор. Потому что Господь всегда твёрд и огромен!
Флейтист. Девочка явно растеряна.
Профессор. И весь народ растерян пред явлением Христа.
Флейтист. Всё в этом мире создано по образу и подобию.
Профессор. Непостижима величественная музыка сфер... На всём лежит покрывало тайны. И на этой большой и твёрдой флейте.
Флейтист. О, да!
Профессор. Флейтист рассмеялся, сказав: «Она такая, чтобы девочкам, подобным тебе, с ней приятнее было играть, и чтобы она доставляла тебе ни с чем несравнимое наслаждение».
Флейтист. Девочка наивно переспросила: «Играть?»
Профессор (к зрительному залу громко). Ну да, все прелестные девочки невольно становятся очаровательными женщинами, как только овладевают этим божественным инструментом.
Флейтист. Это абсолютно так. Обнаженное женское тело всецело повелевает флейтой. И в этом ничего не изменишь.
Профессор. Когда Флейтист увидел эту миленькую девочку, казалось, что взгляд его полыхнул огнём. Это и понятно, поскольку девочка изящно покружилась перед ним, как античная танцовщица, а затем легла на горячий песок животом вниз. Преодолев смущение, Флейтист склонился над ней и с нежной осторожностью погладил её по ягодицам.

Пауза.

Флейтист. Я увидел вдруг себя дремлющим новорожденным сыном на обнаженной материнской груди.
Профессор. Увидеть на груди - ещё полдела. Вот лицезреть своё явление из чрева - это да!
Флейтист. Всё устройство женское известно. Но почему охватывает трепет перед новой?!
Профессор. Так намечено при сотворении человека; в этом ты преуспел, и со всей определенностью понимаешь, что жизнь перемалывает всё, ничего не отвергая. Она владеет бесчисленным арсеналом средств, только бы не прекратилась её чудодейственная работа по превращению дерева в камень, огня в снег, пену волн в девушку...
Флейтист. Вновь из волны рождается Венера...
Профессор (декламирует).

Вечности часы
Смотрят на восток.
В капельке росы
Светится цветок.

Флейтист. Стало быть, всё исполняется самой жизнью по давно написанной пьесе?
Профессор. О, да! И это чудесное превращение совершается постоянно и бесконечно, и я перевоплотился из небытия в бытие неукротимой силой вечного двигателя, я превращён в то, что я представляю из себя на самом деле в эту минуту, в то, что позволяет мне перевоплотиться в другого человека, дабы я существовал вечно!
Флейтист. И эта девочка, возникшая из волн морских под звуки флейты, есть всего лишь мысль, выраженная словом, и превращенная в образ, уносящийся над гладью переливающегося позолоченной лазурью моря к горизонту, где маячит маленький черный силуэт сторожевого эсминца.

Пауза.

Профессор. Мы все уходим в сияющих лучах музыки в непостижимую бесконечность. Так и девочка неотвратимо превратилась в мысль - иначе говоря, воплотилась в то, что пожелала жизнь, чьим стала она голосом, потому что житвородящая, томительная, непостижимая музыка жизни, которая её в мгновение ока создала, опять зовёт к преображению, и девочка, вся поглощенная страстно звучащей флейтой, подчинившись своей женской сущности, вновь стала мыслью, которая рождается только в сказанных нами словах.

Флейтист. Если нет слов, то и мысли нет?
Профессор. Нет!

Рабочие выносят на сцену длинную лестницу-стремянку. Устанавливают её. Вершина лестницы скрывается в колосниках. Первым поднимается по ней Профессор.

Профессор. Слава слова - в лестнице мысли. (Исчезает в небе.) Флейтист (поднимаясь по лестнице). Пора и мне слиться с вечностью, стать пылинкой космоса.

Издалека доносятся звуки симфонического оркестра, вступают скрипки, затем виолончели. Неторопливо льётся умная музыка. Пауза. И после замирания, в тишине, - вступает флейта.

Занавес.

"Наша улица” №170 (1) январь 2014

Инна Иохвидович "Апология женщины"

Инна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия). 

Инна Иохвидович

АПОЛОГИЯ ЖЕНЩИНЫ

 

рассказ

Во рту ещё был резиновый привкус кислородной подушки, но тихим всплеском, будто поднявшуюся из глубин рыбу, ощутила она зашевелившийся плод.
В отделение патологии беременности она поступила ночью. Позади был вечер с почему-то нараставшей тревогой, и пронзительное, к полуночи, чувство самости, жуткого, почти забытого ею, одиночества, когда поняла - не чувствует его ни движением, ни биением, ничем!
Потом, как в замедленной съёмке: выпуклые, может, даже навыкате, глаза врача «скорой», медленно заполняющая какую-то карточку, то и дело не пишет авторучка, рука; морозные улицы - дорога; пропускник с почти прохладной водой в душе и бессмысленные манипуляции больничной гигиены; растерянная дежурная - студентка-медичка; уколы - блаженная обнадёживающая колкость - горячей струёй в вену; кислородная подушка, огромно-лёгкой горой на груди, большой вдох резинового кислорода, и... вот это, лёгкое, еле чувствуемое шевеление...
Она, в ночной палате, освещённой фонарным уличным светом, где ещё восемь железных коек, с лежащими на них, тихо дремлющими или всхрапывающими во сне, женщинами. Сложив руки на животе, счастливая в своей не-самости, забылась сном и она.
А всего лишь семь месяцев назад она шла по улице, и приятно-прохладной была летняя ночь, чёткими, и на редкость уверенными были собственные шаги в тишине. Она не знала, откуда в ней возникла эта лёгкость, словно была она сама тем невесомым шариком, пузырьком шампанского, выпитого накануне у знакомой. Она шла и в такт шагам звучали строчки: «...откуда такая нежность...» Они повторялись и повторялись, она лишь слегка изумлялась: «...откуда такая нежность?» И самым удивительным в этом своём, то ли счастливом, то ли эйфорическом, не после же выпитого, состоянии, было то, что ничего, ничегошеньки, и никого не боялась она. Страх умер! Необъяснимо, но ей и не хотелось объяснений.
«Откуда такая нежность?! Откуда! Откуда?»
Она была почти возле дома, когда затормозили «жигули», и высунувшийся в окошечко парень, извинившись, спросил, нет ли у неё случайно сигареты. В пачке оставалось несколько, а дома был целый блок. И она вынесла ему нераспечатанную пачку. И села в машину перекурить, ведь он, несомненно, был хорошим человеком, может, даже и прекрасным, думалось ей, только что она сама слыхала, как отказался он от денег солдатика, которого подвёз в часть, неподалеку от её дома. И вообще было в нём что-то располагающее, приветливое, такое, что хотелось ей разговаривать с ним, слушать его, хоть и звучало внутри всё перебивающее: «...откуда такая нежность? Откуда?»
Он предложил проехаться, ведь не стоять же в самом деле. И она обрадовалась этому, в движении складывались и вытекали из неё единственные, правильные слова, речь лилась, и она сама заслушивалась, тому, о чём говорила.
- Хорошо говоришь! Мне нравится, только знаешь, пилиться хочется!
Она оторопело смотрела на него, сбрасывающего с себя кожаный пиджак, дёргавшего молнию на джинсах, освобождавшегося из них... А мозг её зацепился за слово, идиотское, из молодёжного сленга, слово, обозначавшее не существующее в русском языке понятие, то, что с английского переводили, как «заниматься любовью». Почему-то полезли в голову события недавнего прошлого, когда на работе, в издательской курилке она невольно оказалась подслушивающей - две молодые девчонки поверяли друг другу свой интим, и часто употребляли этот глагол. Она, было, начала раздумывать о бедности экспрессивной лексики, но тут он повалил её на откидывающееся сиденье. Он кричал, и угрожал, что изобьёт, наконец, убьёт её, и оставит в этом лесочке, в который, как оказалось они заехали. Тусклая верхняя лампочка, оставляя во тьме лицо его, освещала лишь член, напряжённый, из отверстия которого вытекла круглая капля, как из глаза слеза.
Оцепенение прошло, она заплакала, и стала уговаривать, и убеждать, и умолять, выводя бесконечно-тоскливое: «Не надо, не надо, не надо...» Страх пульсировал, нарастая, всё заглушая, не оставляя места мыслям, сопротивлению... Только остаться, выбраться, выжить... Скорее, скорей бы всё кончилось. Не всё ли равно, где ощущать его в себе, скорее, только бы скорее...
Дома мочалкой она почти скребла себя. До крови, выступающей на дёснах чистила изгаженный рот, но чем истовей мылась она, тем сильнее чувствовала себя осквернённой.
Жила машинально, стараясь сбиться с круга кошмарных воспоминаний, даже говорила она теперь с трудом, мучительно подыскивая слова.
Через месяц она удостоверилась, что скверна, проникнув внутрь, укрепилась, и медленно, но верно растёт в ней с каждым мигом.
До этого она не беременела, несмотря на достаточно набравшееся к её тридцати пяти годам число мужчин, с которым у неё была близость. С «ними» только ночью у неё была любовь и были слова. С серостью рассветов всё истаивало...
Пока ещё было не поздно, она решила принять таблетки, чтобы прервать беременность.
Сначала показалось, что венгерские таблетки возымели действие - всю ночь болел низ живота, но и только.
Срок аборта она пропустила, ужасаясь себе, и оттягивая со дня на день визит к врачу.
Потом начались поиски знакомств в здравотделах, чтобы получить разрешение на искусственные роды, а ещё после поиски того, кто бы их произвёл. И ни на один миг её не отпускало воспоминанье о том, как был зачат этот ребёнок, в пароксизмах страха и скотства, замешанный на раздавленности и уничтоженности, и его ли глазам всматриваться в небо, ввысь... Она знала, что и она, сама, не имеет права жить. Но жила. Неведомо почему, содрогаясь, отвращаясь от самой себя, жила. Наверное, потому, что сама жила, давала и «ему».
Живот рос, распухал, возвышался, и она менялась. Само собой отошло и ужасное наважденье, поблек страх, и она превратилась в сонливое создание с глубоко-покойным сном, с хорошим, даже изысканным аппетитом...
Весёлой, плещущейся рыбкой чувствовала она шевеление бодрствующего плода. До этого вечера, когда ощутила, как затихает, замирает он.
И, тогда неслушающиеся пальцы, всего в двух «03» цифрах, и выпуклые глаза врача «скорой» и...и...и... вот она уже спит в палате на девять сохраняющих беременность женщин. Она лежит на спине, над ней только потолок, над которым звёздное небо.

Очень получилось кстати, что выписка пришлась на обеденное время, в палате никого не было и ни с кем не пришлось прощаться.
Вслед за санитаркой она прошла в комнату медстатистики, где должны были дать больничный лист и выписку. Санитарка вышла, велев ждать. Она подошла к окну, выходившему в палисадник, огороженный чугунно-решётчатым забором. Напротив, на другой стороне улицы был такой же забор, идущий вдоль школьного двора, до самого крыльца школы. Десять лет, сидя за партой у окна, она смотрела оттуда - сюда, и видела гуляющих за забором женщин в халатах, со вздыбившимися животами. Неосознаваемо-привычный взгляд - детский, отроческий, девичий, он вбирал в себя и женщин и палисад за чугунной решёткой, ведь это была одна из немногих составляющих мира, вроде вида из окна комнаты, в которой жила с тех пор, как помнила себя. И как же всё в её жизненном пространстве оказалось туго закрученным. Эхо, дальнее-дальнее, догнало и оглушило.
Она почуяла беду тогда же, как только увидала в роддоме её, Жанну. Та лежала в послеоперационной палате, подрагивали покрытые тушью ресницы, голубые на веках тени, накрашенный рот кривился болью после отходящего наркоза. И через семнадцать лет, здесь на больничной койке, она узнала её, свою школьную подругу. Её будто что-то подтолкнуло зайти в эту, именно в эту палату. И, мгновенно воскресли, словно и не сгинули навек, скука и тягость школьных лет, первое причастие женскому, открытие иной, скрытой от людских глаз жизни, возникшая брезгливость к родителям... Снова, подростком пробиралась она к доске, между выставленных для подножки мальчишечьих ног, улавливая издевательский шепоток: «Ну же, иди быстрее, ты - недоделок!» (так прозвал её после того как её подстригли «под мальчика» - злейший враг – мальчик с бледно-фарфоровым, с прожилками вен на нервном лице, безнадёжно влюблённый в Жанку, Славка Кашук).
Неуклюжая, путалась она в баночках на тумбе, разливая уже накапанное для Жанны лекарство, с грохотом, так что та чуть не разбивалась, захлопывала в палате форточку. А Жанка, порозовевшая и похорошевшая уже через несколько дней после операции, лежала в постели и смотрелась в ручное зеркальце. Как и раньше, очень ловкая, уверенная в себе, женственная, она смотрела прямо, не отрываясь, в глаза врачам мужчинам и медбратьям, а у тех, как будто срабатывала какая-то тайная пружина, становилось внимательным, готовым к какому-то важному действу, лицо. Каким оно было когда-то у Славки Кашука, когда Жанка, вот также пристально, смотрела на него. В этом-то и состоял секрет женщины, понимала теперь она, а ведь недоумевала когда-то. Может быть, она бы об этом вовсе и не думала, если б однажды не сказал ей один мужчина, уходивший от неё утром, навсегда, вдруг неожиданно ожесточившись: «Ты - какая-то странная всё-таки! Вот не чувствуется в тебе баба! И всё тут...» - и он удивляясь пожал плечами. Она и сама ощущала, что в ней что-то не так, недостаточная она какая-то, что ли. Когда кокетничала, получалось натянуто, и чувствовался наигрыш, а подчас получалось и вовсе смешно. Жанка же была да и осталась эдаким полюсом женственности и женского, притягательным и фальшивым. Рассудочно убеждала она себя – что беременна, что скоро будет матерью... и не верила себе. Жанка же, перенёсшая вторую операцию внематочной беременности, у которой практически удалили женские органы, она узнала об этом случайно, из разговоров в ординаторской, расчёсывала волосы, и зажав губами шпильки, протяжно шепелявя говорила: «Знаешь, мне же ничего не делали, ничего не вырезали, просто вскрыли, увидели, что всё в порядке и зашили. Шрамчик аккуратненький. На пляже, в бикини, должен пикантно смотреться». И она слушала эту белиберду, где всё было ложью и всё дышало одурманивающей прелестью, и кивала.

Потом. Потом ей сделали искусственные роды и вакуумом подчистили остатки детского места - плаценты.

Медсестра всё не шла, и в окно она увидала, как из ворот роддома вышла Жанна со своим вторым, а может и третьим мужем, со своим сыном-подростком, то ли от этого, то ли от другого брака. Жанна шла на высоких каблуках, держа мужчин под руки, чуть покачивая бёдрами. И ей вдруг припомнилось чувство, какое она испытала впервые зайдя к Жанне в палату, что-то похожее на злорадство, впервые они вроде поменялись местами. «Вот именно, «вроде» - вслух произнесла она, когда троица скрылась за углом. Обернулась и увидела удивлённую медсестру с бюллетенем в руках.

Пальто мешком колыхалось на ней, и в просторность одежды холодом забирался ветер. Внутри всё было пусто и легко, до боли пусто и легко. Она шла, не оглядываясь и не глядя в лица прохожим. Только раз ей пришлось поднять глаза, неверными шагами навстречу ей шёл мужчина с острым кадыком на неприкрытой шарфом шее, с задумчивыми пьяными глазами, седой, с раздувшейся, делящей лоб напополам, веной. Это был Славка Кашук, живший поблизости.
Дома поставила на табуретку спортивную сумку с вещами, расстегнула её и вытащила крошечного пупсика в ползунках с завязками, зачем-то купленного ещё в ту пору, когда собиралась она делать аборт.

 
Штутгарт

“Наша улица” №170 (1) январь 2014

Маргарита Прошина "Принцесса с Казанского вокзала"

Маргарита Васильевна Прошина родилась 20 ноября 1950 года в Таллинне. Окончила институт культуры. Заслуженный работник культуры РФ. Автор книг прозы "Задумчивая грусть" и "Мечта" (издательство "Книжный сад", 2013). В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель 2012.

Маргарита Прошина

ПРИНЦЕССА С КАЗАНСКОГО ВОКЗАЛА

рассказ

Прошёл летний дождь, превратив асфальт в зеркало, в котором подсвеченная солнцем отразилась острошпильная башня.
- Надо же! Прямо в Кремль привезли! - с чувством восхищения произносит изумленный пассажир с тюками, сошедший первый раз в столице из какого-нибудь Камня-на-Оби.
А в здании вокзала, в билетной кассе сидит Алина Серебрякова, в белой кофточке с черным бантиком.
- В мягкое купе мне бы билетик…
С улыбочкой Серебрякова отвечает:
- Давно кончились…
- А если постараться, - со встречной улыбочкой говорит человек в шляпе, извлекая из бумажника несколько купюр.
- Ой, мне кажется… Сейчас уточню. - И в переговорное устройство спрашивает: «Зина, мне бы мягкий на Чебоксары».
Пассажир слышит: «Есть».
И так каждый день.
Серебрякова любит веселье.
Альберт всё сильнее привлекает Серебрякову к себе, пристально смотрит ей в глаза, и взволнованно шепчет:
- Алечка, как же ты хорошо танцуешь.
В это время он пытается поцеловать её. Она отстраняется и говорит:
- Я этого не люблю…
Альберт сильно сжимает её запястье.
Его влажные ладони, волнение и пристальный взгляд напрягают её, а шёпот неприятно щекочет ухо, и она, выскользнув из объятий Альберта, говорит капризным голосом:
- Ой, я устала и ужасно хочу курить, и вообще, почему мы одни танцуем? Куда все исчезли?
Серебрякова рассеянным взглядом окидывает комнату, томно поводит плечиками и, капризно надувая губки, спрашивает:
- Где же гости мои дорогие?
Альберт, следуя за ней тенью, отвечает:
- Покурить пошли, наверное.
- Замечательный день рождения! Чудесные гости, которым дела нет до меня! Мне сегодня, между прочим восемнадцать лет, я теперь могу жить и поступать так, как хочу! Я хочу веселиться, слушать комплименты.. и-и-и… - смеясь, Серебрякова обвела комнату взглядом и обиженно добавила: - Курить?! Зови всех сюда. Что ты стоишь?
Альберт со словами: «Ау, все сюда, именинница требует продолжения праздника!» - отправился исполнять желание Серебряковой, распахивая все двери квартиры.
В квартире Серебряковых на Первой Брестской улице легко можно было найти место для уединения. Она располагалась в доходном доме начала XX века, и состояла из четырех комнат, большой прихожей, внушительного коридора, ванной, туалета и просторной кухни с балконом, выходящим во двор. Высокие потолки увеличивали пространство.
Гости вновь собрались за столом, и веселье возобновилось. Молодые люди состязались в оригинальности тостов, пили на брудершафт с новорожденной. Только Альберт сказал банальный тост:
- Я предлагаю выпить за то, чтобы Алиночка непременно узнала свою настоящую любовь!
- Тебя, Альберт, да? - весело воскликнула одна из подружек.
Потом затеяли игру в бутылочку… Через какое-то время Серебрякова очнулась на кухне, Альберт жадно целовал её. Она в недоумении тряхнула головой, отстранила его рукой и спросила:
- Сколько времени?
- Какое это имеет значение, - ответил Альберт, - главное, что ты рядом, любимая, и мы одни, - прошептал он и попытался снова обнять её.
- Я же сказала, что не люблю твои нежности, отстань! Дай сигарету лучше.
Он протянул ей сигарету и щелкнул зажигалкой, давая прикурить. Затем отошёл к окну, распахнул его. Холодный декабрьский воздух мгновенно заполнил пространство, и отрезвляюще подействовал на обоих. Молодой месяц и несколько любопытных звёзд из белого золота заглянули в окно. В полумраке окна Альберт на распев начал читать стихи:

На этой тихой улочке,
где бродит столько пар,
когда-то с кремом булочки
тебе я покупал…

Серебрякова глубоко вздохнула.
- А мне эти стихи не нравятся, - сказала она. - Это ты, что ли, написал?
Альберт казался Серебряковой таким напыщенным, что её даже подташнивало. Его постоянное желание выделиться, манера одеваться, яркие жилеты, курительная трубка, страсть расчесывать волосы с бриолином - всё раздражало её, вызывало непреодолимое желание возражать.
Отец Серебряковой был старым таксистом, знал каждые переулок и тупик, тем более улицу. Когда в парк приходилаи с завода новые машины, то одна из них сразу доставалсь ему. Он ходил, посверкивая золотым зубом, в каракулевой шапке. Ему не составляло никакого труда завоевать доверие пассажира, а то и подружиться с ним.
Мать работала в бухгалтерии треста столовых и ресторанов и, считалась очень опытным специалистом.
Квартиру эту отец сумел выменять в результате цепочки невероятных обменов, доплат, а главное, благодаря своему умению договариваться с людьми.
В доме не было ни одной случайной вещи, всё было тщательно подобрано. Каждая из них сообщала, что здесь живут благополучные, обеспеченные люди, любящие свой дом. Добротная из настоящего дерева мебель под стать размерам комнат была приобретена в комиссионных магазинах после продолжительных поисков. В гостиной обращали на себя внимание картины в тяжёлых позолоченных рамах на библейские сюжеты. Мать полагала, что это свидетельствует о наличии вкуса у хозяев. Зеркала, люстры и светильники - всё было солидно, добротно. Резной дубовый буфет был переполнен хрусталём, фарфором и серебром. Ковры в доме были только ручной работы в нежных пастельных тонах. Это была квартира успешных людей, в которой незримо витал дух старомосковского купеческого быта.
Хозяева жили в достатке, но тихо. Случайных людей сюда не приводили, да и больших праздников в доме не устраивали. Совершеннолетие дочери было исключением. Родители предлагали Алине заказать стол в ресторане, например в «Минске», он был недалеко от дома, но она настояла на том, чтобы отпраздновать это важное событие, которого она так долго ждала, именно дома, чтобы повеселиться без посторонних глаз. Мать Серебряковой предусмотрительно позаботилась о деликатесах, а еду заказала в «Праге», так как не любила заниматься домашними делами. Она старалась не готовить, предпочитала пользоваться кулинарией, а в домашних делах и воспитании Алины уже много лет помогала Домна Ильинична, пожилая женщина, одинокая дальняя родственница. Домна Ильинична пироги пекла отменные.
Бабуля, так Алина называла Домну Ильиничну, всегда была рядом, в отличие от родителей, которые вечно были заняты, постоянно спешили по своим делам. Возвращаясь домой, отец часто доставал из своей большой, как ей казалось, бездонной сумки то прелестное платьице, то шапочку или чудесные туфельки, а то и забавные оригинальные игрушки, приговаривая: «А вот, что я привез для своей любимой принцессы». Он всегда называл её «моя принцесса», и никогда не наказывал. Когда в пятом классе Серебрякова получила двойку во второй четверти по алгебре, отец, единственный раз за время её учёбы, пришёл в школу после настойчивых звонков учительницы, которая жаловалась на лень и избалованность его дочери, он не только не ругал её, а наоборот, просто поцеловал Алину и сказал:
- Принцесса, школу никак нельзя обойти, её необходимо закончить. Ты уж постарайся, будь вежлива со всеми, а по алгебре учительница тебе поможет. Я договорился.
Мать тоже не докучала девочке нравоучениями. Больше всего на свете она любила делать покупки, ходить в парикмахерскую и встречаться с бесконечными приятельницами, чтобы обсудить новости или очередную телевизионную передачу. В те редкие дни, когда семья была в сборе, сколько Серебрякова себя помнила, мама разговаривала по телефону, а папа лежал с газетой на диване и слушал радио. Если же дочка просила сводить её куда-нибудь, он неизменно ссылался на дела. Она всё спрашивала:
- Папочка, а что такое эти «дела» расскажи, какие они дела эти?
И получала всегда один и тот же ответ:
- Принцесса, папочка делает дела и много работает, чтобы у тебя всегда всё было. Что ты хочешь, чтобы папа тебе купил?
- Я хочу пойти с тобой в зоопарк или на аттракционы, - отвечала она.
- Обязательно сходим с тобой, принцесса, когда у папы будет свободное время.
Однажды отец сдержал слово. Серебрякова всю жизнь вспоминала яркий солнечный июньский день, который отец провёл с ней в Парке культуры. Они катались на аттракционах, плавали на лодке и кормили лебедей и уток, ели мороженое. Потом, когда она так устала, что не могла идти, отец посадил её на плечи и нёс до троллейбусной остановки.
Серебрякова выросла настоящей красавицей, высокой и изящной. Тоненькая талия, которую подчеркивали пышные юбки, всегда высокий каблук, гибкая лёгкая походка, неизменно привлекали внимание мужчин. Она с довольной улыбкой рассматривала в зеркале свои небесные с зеленоватым оттенком глаза, пушистые ресницы, тёмные дуги бровей, длинные светлые волосы в сочетании шелковистой кожей, и понимала, что она может подарить свою любовь только особенному мужчине, который сделает её жизнь сказкой.
В кафе «Хрустальном» на Кутузовском проспекте Серебрякова сидит за столиком с Журавским, очередным поклонником. Журавский приехал в Москву из Иркутска специально, чтобы попасть в театр на Таганке и увидеть живого Высоцкого, которым он восхищается. Преподаёт математику в местном университете. Он фанатичный поклонник Высоцкого, знает его песни наизусть и сам поёт их под гитару. Журавский привлёк внимание Серебряковой своим солидным видом. Он был в замшевом пиджаке, лет примерно тридцати. Серебрякова уже больше пяти лет работала кассиром на Казанском вокзале. Работа позволяла ей чувствовать себя значительной персоной, властительницей пассажиров.
Отбоя от желающих срочно попасть в то или иное место Казанской железной дороги не было.
Серебрякова кому помогала, а кому и нет. Мужчины, особенно командированные, осыпают комплиментами, приглашают в ресторан, кафе. За счастье достать необходимый билет, порой, готовы заплатить любые деньги. Серебрякова обросла полезными связями, стоило только позвонить нужному человеку, и любая дефицитная вещь появлялась, в том числе и билеты в театр. Но Серебрякова не любила ходить в театры, она предпочитала фильмы - комедии или про любовь. Гораздо больше ей нравилось ходить в гости, кафе, рестораны или общаться по телефону с приятельницами. Регулярно ходила в парикмахерскую и стремилась модно одеваться.
Серебрякова едва сдерживает раздражение, которое всё сильнее накапливается в ней оттого, что вместо ожидаемого романтического вечера, она вынуждена слушать неиссякаемый поток восторгов Журавского от Высоцкого.
- Да как можно этим блатным восхищаться! - возмущённо перебила она своего поклонника. - Между прочим, у меня сегодня день рождения, и я хочу танцевать!
Журавский на секунду застыл в растерянности, а затем подозвал официанта и дал ему задние достать цветы и подать шампанское. А себе попросил приготовить бифштекс с кровью, от которого Алина отказалась. Через несколько минут появилась девушка с гвоздиками, Журавский галантно вручил Серебряковой цветы, поцеловал руку, подошел к музыкантам и заказал поздравление с днём рождения для очаровательной Алины.
Внимание всех посетителей переключилось на неё.
Мужчины оживленно заулыбались, стали приглашать танцевать, осыпать комплиментами, просить номер телефона, передавать через официанта шампанское и коробки конфет. Настроение у Серебряковой мгновенно улучшилось, глаза засияли, она почувствовала себя в привычной для неё атмосфере властительницы мужских сердец.
Вечер закончился исполнением танца «летка-енка» всеми посетителями кафе.
Журавский поймал такси, но Серебрякова поехала домой одна.
Жила она теперь на Планетной улице у метро «Аэропорт». С помощью отца год назад купила двухкомнатную квартиру, чтобы устроить свою личную жизнь.
Дома непрерывно звонил телефон. Едва открыв дверь, Серебрякова сняла трубку. Она не сомневалась, что это звонит преданный её поклонник Альберт.
- Алиночка, куда ты пропала! - взволнованным голосом воскликнул Альберт. - У тебя сегодня такой день, двадцать пять лет, такая дата! Я весь вечер тебе звоню. Хочу лично поздравить, увидеть тебя! Можно я сейчас приеду?
- Приезжай, - неожиданно для самой себя ответила она.
Серебрякова вымыла голову, высушила феном волосы, надела лёгкое вечернее платье бирюзового цвета, которое подарила ей мать на юбилей. Поменяла на кровати постельное бельё. Слегка поправила макияж, придирчиво посмотрела на своё отражение в зеркале, и подумала: «Семь лет прошло, а выгляжу я ещё лучше и моложе».
Она улыбнулась и послала поцелуй своему отражению.
Прошла на кухню, насыпала кофейные зёрна в кофемолку, помолола кофе, положила его в узкий медный ковшик, купленный в магазине «Армения», залила кипятком и сварила кофе, с наслаждением вдыхая его аромат. Достала изящные японские кофейные чашки и сервировала журнальный столик в большой комнате. В ожидании Альберта она вспомнила о конверте, который он вручил ей в сентябре, провожая на отдых в Гагры. Она так и не притронулась тогда к нему, бросила небрежно в кучу бумаг на полке, и забыла. Серебрякова взяла конверт, открыла его и вынула листок. Это было очередное стихотворение Альберта, посвященное ей:

На юг от осени плаксивой,
За грань алмазного хребта,
Где вечно май, где море сине,
Моя уносится мечта.

Я жду в столичном заточенье
Природы южной щедрый дар -
Восторги свежих впечатлений
И плеч волнующий загар.

«Альберт как всегда, в своём репертуаре. Сколь раз я говорила ему, что не люблю стихи, а он всё пишет, чудак! Сколько можно ему повторять, что я вижу в нём только временного партнёра. Мы такие разные, и вообще он меня раздражает», - подумала она, поправляя свои густые волосы перед зеркалом. Затем подошла к окну, раздвинула тяжелые шторы, и замерла от удивления. Ночь была лунная.
В это время раздался звонок, приехал Альберт с охапкой пурпурных роз и очередным стихотворением.
В суете и круговороти жизни вихрем пронеслись ещё десять лет.
Все подруги вышли замуж, некоторые уже по второму разу, растили детей. Серебряковой же нравилась независимость - праздники, свадьбы, поклонники, поездки на юг, в Прибалтику. Она любила свой дом и возможность делать только то, что ей нравится. У неё были увлечения, любовники, но ни кого из них она не хотела бы видеть своим мужем. Ей было очень приятно, когда за ней ухаживали, баловали её. Как только очередной возлюбленный начинал предъявлять свои права или делать замечания, она тут же легко расставалась с ним и ни о ком не жалела.
Она шла под дождём без зонта. Но капало не очень сильно, так что волосы едва намокли, когда она вошла в метро. Людей было много, и все спешили. И Серебрякова в торопливом потоке выглядела спешащей. Глядя вокруг себя в вагоне, переполненном в утренние часы, она вдруг усмехнулась, и почти вслух произнесла: «Подождите, вот я выйду замуж!»
Кто должен был ждать, Серебрякову не интересовало.
Когда Серебрякова сидела в своей вокзальной кассе, то к ней выстраивалась приличная очередь, причём сплошь из мужчин, так она привлекала их улыбчивыми большими глазами, какой-то искристой женственностью, всегда новой и по-детски чистой.
В вокзальном зале билетных касс сновали люди, множество людей, толпы. Серебрякова почти не замечала их. Лишь изредка выхватывала взглядом чьи-то случайные лица, как бы задавая себе вопрос: «Счастливы ли они?» И не могла этого понять.
Поезда отправлялись и прибывали, шли часы, дни, годы.
Серебрякову разбудил звонок в дверь. Была суббота, 19 декабря, ей исполнилось тридцать пять лет. Приехала мать, чтобы поздравить. Привезла в подарок прелестный полушубок из красной канадской лисицы. Приятельница продала его совсем недорого, он стал ей маловат, а деньги были срочно нужны на новую шубу. Серебрякова накинула его прямо на прозрачную ночную рубашку и крутилась перед зеркалом.
- Мамочка, спасибо! Он чудный! Мне так идёт, правда? - щебетала она.
- Да, Алька, ты у нас настоящая красавица, жаль, что отец тебя не видит. Как же он любил тебя! В последние дни всё причитал, как же принцесса моя без меня останется. Он так мечтал выдать тебя замуж за хорошего человека, справить свадьбу, - сказала мать, смахивая невольно набежавшие слёзы.
- Мамочка, не надо сегодня об этом, а то я расстроюсь. Давай посидим, попьём кофе. Я на шесть часов столик заказала в «Софии» на четверых. Решила с приятельницами отметить, все-таки тридцать пять, - остановила Серебрякова всхлипывания матери.
- Всё. Не буду больше, - ответила мать и, покачав головой, спросила: - Что ещё за день рождения с приятельницами? Ерунда какая-то… О своей личной жизни пора серьёзно подумать, - сколько можно жить без семьи?
- Нет заметных кандидатур! - с досадой сказала Серебрякова.
- Да за тобой такие солидные мужчины ухаживают, неужели нет среди них ни одного достойного? - удивленно продолжила мать разговор на больную тему.
- Мама, хорошие по хорошим разошлись, а из тех, что остались, мне никто не нравится, - ответила Серебрякова.
- А Костя Борзенко? Такой способный, приличный… работает на лимонадном заводе…
Серебрякова невольно поморщилась.
- На безалкогольных напитков, - уточнила она.
- Вот. Старшим инженером! - всплеснув руками, подчеркнула мать, и села в кресло. - Что тебе ещё нужно!
Ей на колени в этот момент запрыгнул пушистый кот, с громким «мяу».
- А тебе что? - спросила мать у кота. - Ты только что ел рыбу…
Тут мать принюхалась.
- Что-то горит у тебя…
И действительно, в комнату уже пополз дымок с кухни.
Серебрякова бросилась туда. И крик её оттуда:
- Котлеты сгорели!
- Господи ты, боже мой, безрукая, - прошептала мать.
Серебрякова вернулась.
- Колбасу будем есть, - сказала она.
Мать минуту помолчала, затем вспомнила про Борзенко:
- Смотри, Алька, пробросаешься…
- Мне с ним скучно. Он зануда. Водил в прошлое воскресенье на ВДНХ по армянским, грузинским, узбекским павильонам... Я устала от него. Вчера опять куда-то гулять приглашал. Я сказала, что у меня сегодня день рождения, так он предложил отметить его вдвоём на даче, представляешь?
- Ну и что такого, - сказала мать.
- Это зимой-то! Я сказала ему, что мёрзнуть и мучиться без удобств не собираюсь, так он обиделся. Нет, за Костю я замуж точно не выйду. И, пожалуйста, давай прекратим этот неприятный разговор.
Мать встала, подошла к двери и, прислонившись спиной к косяку, глубоко вздохнула.
Серебрякова пожала плечами.
К своему пятидесятилетию Серебрякова готовилась тщательно.
За два месяца до юбилея она регулярно ходила на массаж, каждую неделю посещала своего косметолога, Ию Романовну, которая жила в знаменитом доме Нирзее в Большом Гнездниковский переулке. Волшебные кремы, изготовленные Ией Романовной, помогали её клиенткам сохранять кожу «как у младенца» на протяжении всей жизни.
Серебрякова полностью изменила свой внешний вид: цвет волос, прическу…
Заранее позвонила близким знакомым и пригласила их на день рождения в ресторан «Прага» 19 декабря в 19.00.
Все они заверили её в том, что придут непременно, и она заказала праздничный ужин на двадцать пять человек.
За полчаса до назначенного времени Серебрякова уже была на месте в ожидании гостей. Сейчас у неё была модная короткая стрижка. Она стала брюнеткой, и выглядела, как ей казалось, на двадцать пять лет.
Ей хотелось поразить всех в этот день.
Через сорок минут пришли подруги-кассирши с вокзала, с которыми она проработала вместе много лет. Серебрякова же с волнением ждала своих старых знакомых, с которыми век не виделась.
Сначала она весело шутила, потом нервно стала смотреть на часы.
Через полтора часа её гостьи, которые уже не один раз выходили попудрить носик, стали проявлять нетерпение.
- Сколько можно ждать? - произнесла одна из них. - Давайте начнём, есть примета такая, стоит только налить вино в бокалы и сказать первый тост, как опаздывающие сразу появятся.
- Давайте, девчонки, гулять и веселиться! А завистники мои и недоброжелатели пусть сидят по своим норам. Им же хуже, сами лишили себя возможности погулять, - нарочито веселым голосом сказала Серебрякова, и подозвала официанта.
На другой день в белой кофточке с черным бантиком Серебрякова сидела в окошке своей кассы. И вряд ли кто из пассажиров мог дать ей её годы, так молодо она выглядела.
Женщина без возраста.

“Наша улица” №170 (1) январь 2014

фраза есть та развилка

ПОДТЕКСТ

Положить краску к краске, взвивая ее к метафоре подтекста, доступной интеллектуальной читающей публике. Каждое слово, каждая фраза есть та развилка, которая уводит мысль читателя в лабиринты собственного восприятия жизни. При слове писателя «река», каждый читатель будет видеть свою реку, при слове «дерево» каждый узнает свое дерево. Главное, что я ценю в литературных творениях, это - простоту и свободу изъяснения, искренность, подтекст, художественность. Хорошая проза насыщена действием, внутренней упругостью, внутренней тайной, подтекстом, вторым планом. Подтекст это то пространство, которое заполняет своими ассоциациями по ходу погружения в текст сам читатель в силу своего художественного развития. Вот почему наиболее одарённые читатели, выстраивая свой подтекст при чтении, скажем, «Архиерея», берутся за карандаш. Писатель рождается из читателя, из подтекста захватившего его произведения

Юрий КУВАЛДИН

На каждое твоё действие будет противодействие

ОТ ПУСТОТЫ - К ТЕКСТУ

Всё рождается в преодолении сопротивления. На каждое твоё действие будет противодействие. Каждый рассказ - это путь от пустоты к тексту. Но чтобы текст появился, ты преодолеваешь колоссальное сопротивление различных свойств. Тебе что-то мешает сосредоточиться, разнообразие видений никак не даёт тебе возможность остановиться на чём-нибудь одном. Сопротивление бывает даже самое простое: хотел достать чашку, а она выпала из рук; побежал к метро - поскользнулся упал и на работу не попал. Даже чтобы утром ногой попасть в тапочек, нужно обладать известной долей сноровки. Когда появился первый патефон с грампластинками, то рассудительные инструкторы ЦК убоялись гибели соотечественников от ритмов танго. Пусть гитара звенит неустанная и разрушает стены охранителей несвободы. Охранители языка хотят остановить язык в сегодняшних формах, штампуют и повторяют правила обращения с языком, но язык, как птица, выскакивает из рук и превращается в луч света. И в этом котле террора и запретов на всё на свете варилась советская литература, метастазы которой до сих пор дают себя знать. Талант проявляется в преодолении всех препятствий. На тысячу отпавших из-за всевозможных препятствий - один талант выстаивает. И это уже много.

Юрий КУВАЛДИН