АЛТАРЬ ЛИТЕРАТУРЫ

СЛУЖЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЕ

Журнал "Наша улица" прошел путь как бы небольшой с точки зрения человеческой жизни, но уже достаточный для нашего бурного постперестроечного и нового времени: в 2014 году ему - 15 лет. Я и сам не загадывал этого. Просто я вообще человек - не планирующий что-то, а делающий. Человек делающий. Главное, находиться в постоянном процессе делания вещи. Для меня важен процесс. Может быть, поэтому и 100 номеров напечатано на бумаге и 70 в январе будет в интернете (что предпочтительнее бумаги, ибо тебя читают сразу и в Питере, и в Лондоне, и в Штутгарте, и в Австралии и в Америке, везде, было бы желание читать), потому что ты не выходишь из процесса, а постоянно находишься в нем, постоянно находишься в игре. И тех авторов, с кем я начинал журнал, их осталось очень немного. Здесь я должен сказать о каком-то мейнстриме, и о каком-то ядре, звене, что ли, которое существует в журнале, оно очень небольшое, хотя к нынешнему времени я прочитал полторы тысячи авторов. Из них я треть опубликовал, но все равно - вот есть авторы, которые - как бы ядро журнала, а есть, не в обиду будь сказано, попутчики. Они возникают, исчезают, возникают, исчезают... Напишут рассказ, напечатаются и растворяются... живут где-то, они живут своими насущными проблемами, но они как бы вот сделали первый шаг к литературе, но так и ушли от дверей, не посмотрев даже, что там, за дверьми, находится. А в литературу не принимают, как кого-то принимают в пионеры. Литература вещь - очень жестокая. В литературу входят только те, кто кладут всю свою жизнь на алтарь служения литературе.

Юрий КУВАЛДИН

Юрий Кувалдин "Клип" рассказ

Юрий Кувалдин

КЛИП

рассказ

Я жму на кнопки пульта, лежа на диване с котом. Канал за каналом. Мелькают зубы, животы, стиральные машины, айпеды и айфоны, призывы «надёжных» банков, чтобы все несли деньги им. Безвозвратно. И что вы думаете, несут! Не перевелись на Руси доверчивые люди!  И всюду поют растрёпанные девицы под электрический грохот барабанных струн. Ни на одном канале я не задерживаюсь, и вообще, можно сказать, не смотрю телевизор, но почему-то на одной поющей девице я притормозил.
Поёт какая-то Прозерпина. Её руки в черных перчатках без пальцев лежат на белом рулевом колесе. Она рулит, жмёт на педали в туфлях с неимоверной шпилькой каблука (как ей только удаётся выгибать ступню!) и при всём при этом сексуальный красный рот её поёт:
«Я в темноте расслышал шелест крыл. Постоянные устройства предназначаются для временных жителей, но, однако, некоторые из которых всегда стремятся постоянное сделать временным, а временное постоянным. Построй себе небесный саркофаг! Иначе как понять временщиков при чиновничьих портфелях, переломавших весь центр Москвы для своих стеклянных временных дворцов? Скрипят часы вращения Земли. Все временщики мыслят временно, то есть не мыслят вовсе. Цифирь глаголет разуму зело. С другой стороны, из ничего ничто не возрастает, поэтому временное ничто есть видимость, которая смоется дождём с окна вечности. Я вместо цифр поставил буквы здесь. Я знаю ритм вращения светил».
Удивляюсь, откуда она знает мою ритмизированную, и даже иногда рифмованную прозу?
Да в этом клипе всё идет в рифму. Кроме езды. А рот поёт. С Прозерпиной в машине ещё пара подружек в шортиках, обтягивающих сладкие бедра, которые простой слесарь в автосервисе назвал «ляжками». Они катятся по Третьему кольцу, при лунном свете и множестве машин. Москва теперь катится и по ночам.
Прозерпина поёт следующую песню:
«Из туннеля в туннель в потоках летящих машин, чтобы серый ноябрь стал цветным, как апрель. На Тверской толкотня, как днём. «Нам бы, нам бы, нам бы - всем на дно! Там бы, там бы, там бы пить вино…» Вот когда-то советский «Москвич»-завод, вопреки бичам идеологий, золотится рекламой «Рено». Декабристы, двенадцатый год. Всех, кто дышит прогрессом - в кандалы и в Нерчинск. Кибернетика - лженаука - опутала беспроводными сетями каждую советскую семью. Москва, как Нью-Йорк, не затихает ночью, живёт той жизнью, за которую сажали в тюрьму за тлетворное влияние запада. Лапти, балалайки, иконы. Нет лучшего настроения в вечернем возвращении по светящимся после дождя ночным улицам».
На  Прозерпине красная куртка  и такая же красная бейсболка. Разглядываю сидящую рядом с ней на переднем сиденье соседку,  и та тоже в красной куртке, да и на заднем сиденье две девушки одеты  в точно такие же куртки, как будто они члены одной какой-нибудь команды.
Моя песня в исполнении Прозерпины мне нравится. Песня яркая.
Она поёт то тихо, то громко и с  хрипотцой. Я блаженствую с котом на диване.
И тут я понимаю, что все эти девушки - это одна и та же Прозерпина. Все четверо являют собой одну и ту же певицу. На экране появляется крупный план только её одной. Даже зрачок можно разглядеть в карей радужной оболочке. А само глазное яблоко белее белого. Она решила покататься по Третьему кольцу ночью. Сделать 140 километров, два раза промчаться в одну сторону, пару раз - в другую. Длина кольца - 35 километров, ширина - по четыре полосы в каждую сторону. От шоссе Энтузиастов до Рижской эстакады по самому длинному Лефортовскому тоннелю.  По Сущёвскому валу от Шереметьевской улицы до Ленинградского проспекта. И зазвенело сзади звонко  Звенигородское шоссе.
Прозерпина изредка бросает взгляд на меня через зеркальце заднего вида, но видит не меня, а саму себя. Меня это сильно захватывает. И я понимаю, что она находится в очень хорошем настроении.
Больше всего мне нравится та Прозерпина, которая сидит на переднем пассажирском сиденье. Я бы с удовольствием познакомился с такой девушкой. Она абсолютно раскованна. Всё время смеётся. Жизнь праздник. И она его принимает таким, каков он есть.
Вдруг песня прекращается, и до меня доносится басовитый мужской голос:
- Я сорок лет в такси. Знаю Москву как свои пять пальцев. А до этого водил трамвай. После армии. Ни вправо, ни влево не свернешь. По рельсам туда-обратно...
Я обнаруживаю себя на заднем сиденье такси. В салоне темно, а за бортом разливанное море ночной Москвы.
Впереди справа замечаю четыре столкнувшихся автомобиля и стоящих возле них шоферов. Должно быть, ждут гаишника.
Таксист перехватывает мою мысль.
- Они тут четыре часа стоят. Я проезжал здесь. Возил людей на Южнопортовую с Курского вокзала. Пробка тут жуткая была. Ну, а эти лавировали, да не вылавировали, - произнёс таксист без запинки.
Помню, в юности в театральной студии я тренировал так свой речевой аппарат на этой скороговорке: «Тридцать три корабля лавировали, лавировали, да не вылавировали».
Летим через Автозаводский мост. Река золотится в огнях. Небо - в розоватых переливах. Набираю текст, и тут же выставляю в фейсбуке:
«Опять течет вода передо мной и сзади. Река, как провода. Вода - всеобщий ток. Вода ведёт туда, куда, как на параде, за взводом взвод всегда людей несёт поток. Река - любимой речь. Река речёт бесшумно, меня стремясь увлечь в неслышный этот шум. Чтоб ласку уберечь, я верю неразумно в движенье женских плеч, в прозрачный женский ум».
Прозерпина кокетливо пожимает плечами.
Крутится лента фейсбука.
Вижу, из Питера Бабушкин откликается: «Бальмонтствуете...» Александр Бабушкин - поэт, который постоянно ищет новые формы и которого я ценю высоко, так бальмонствует: «Будет много разных слов. Будут проводы и встречи. Будут и костры, и свечи. Будет много разных снов. Будет вечная любовь. Будет пыль и будет память. Будет искренняя зависть. Будет пролитая кровь. Будет всё, как сотни раз, как сейчас на этом свете. Будут внуков нянчить дети. Будет всё. Не будет нас».
- Я работал четыре года на одном и том же маршруте. Надоело.
- На каком? - спросил я.
- На тридцать девятом…
- О, хорошо знаю, много раз ездил. От «Кировской» до университета…
- Да. Бросил трамвай, - сказал шофёр. - Ушел в такси.
От бесчисленных огней Москвы на горизонте стояло зарево, на фоне которого чернели огромные трубы, называемые градирнями, из которых величественно поднимался густой светло-синий пар.
Прозерпина пела уже новую песню:
«Протяжен полдень, нескончаем день, и тени нет от вертикальных капель сплошного солнца. Гладь реки покойна. Ни отражений нет, ни даже малой лодки. Сплошное небо в зеркале воды. И ты идёшь по небу одиноко. Ты сам себе светило и река, ты сам себе сплошная тишина, поскольку от себя ты сам свободен. Тебя там нет, где тишина и свет, где остановлен бег планет и лет. Там только буква вписана в судьбу. Я буквой с небом молча говорю. Непрочно состояние души в тиши, когда на свете ни души, и душен воздух, в зной перетекаем».
Ночью на улицах машины есть, но все равно ехать просторно. Широкое полотно асфальта кажется синим. Купол фиолетового неба с малиновыми подпалинками раскинулся от горизонта до горизонта. Понимаешь, глядя в окно такси, что Земля действительно круглая.
Эту мою мысль тут же подхватывает Прозерпина. Её звонкий голос звучит над всей светящейся ночной Москвой:
«Поменяешь вдох на выдох, и становится легко. Новый вдох, как новый день. Тень отбрасывают капли на оконном стекле. А через крупную каплю, прилипшую к стеклу, поучительно посмотреть на речной буксир: он становится огромным и искривленным, как кубики Пикассо. Вода как увеличительное стекло. В детстве мы были страстными уловителями солнечных лучей при помощи линз, которыми выжигали на дощечках очень сложные композиции. От дерева шёл приятный дымок. Стекло есть капля, преображающая не только изображение, но и саму структуру материала, стремящегося стать водой, ибо всё на этом свете - вода. Шире - море. Для понимания этого не нужно пить море, достаточно попробовать каплю, чтобы понять, что оно солёное».
Певица неплохо умеет организовывать верлибр.
Лента фейсбука продолжает свой непрекращающийся бег.
Хорошо бы выпить, подумал я. А то голова кружится. Тут в ленте появляется грузинское вино саперави от по-детски впечатлительной писательницы Маргариты Прошиной:
«Праздник украшен чудесным букетом красного винограда, аромат которого навевает воспоминания о солнечной красавице Грузии. Душа моя поёт: «Какой лазурный небосвод сияет только над тобой, Тбилиси мой любимый и родной…». Изящная, как юная девушка в горном селении с кувшином на голове, стоит на моём праздничном столе бутылочка грузинского вина - «Саперави». Изумительный цвет любви, терпкий, почти забытый вкус «родного» вина - всё это пробудило воспоминания об искрящемся море, южном солнце и щедром гостеприимстве. Сколько же тепла человеческого я встречала в разных уголках земли! Как хорошо люди понимают друг друга, когда не вмешиваются в их отношения неуёмные «организаторы» стран и народов! Я сегодня абсолютно счастлива, мне так хочется обнять как можно больше людей, согреть их и накормить!»
На экране возникает прилизанная голова в галстуке за столом секретаря парткома. Ну, думаю, сейчас обсудят культуру! Прозерпина быстренько жмёт на газ. Голова заменяется детскими подгузниками, называемыми теперь памперсами. Кстати говоря, «гуз» - это зад, отсюда симпатичная птичка трясогузка.
При этом пояснении Прозерпина с намёками потирается на сиденье пышною гузкой, и выводит новую композицию:
«Стемнело. Фонари на аллее горят жиденько, а некоторые вообще не работают. Вступаешь во тьму, боишься споткнуться о неровно выложенную плитку. Впереди разлит желтый, как подсолнечное масло, свет от горящего фонаря. Останавливаюсь в его луче, поднимаю голову. Вокруг светящейся лампы густыми тучками вьётся чёрная мошкара. Так и Москва притягивает к себе, как этот фонарь, миллионы людей, бешено вьющихся кольцами».
В ленте фейсбука мелькают картинки: от ПикАссо до банковской кассы.
В слове "Пикассо" я ударяю на "кассу".
В солнечном свете передо мной стояла великолепная со вкусом одетая женщина, но лица её я не видел, поскольку она находилась ко мне спиной. Но что-то дрогнуло во мне. Я посмотрел сначала на тень от захватывающих дух рельефов её фигуры, а потом с некоторой неловкостью уставился в даль улицы через её плечо. Женщина повернулась ко мне вполоборота. Её довольно привлекательный профиль в кадре моего взгляда упал на витрину библиотеки. Женщина уловила направление моего взгляда, и невольно обратила внимание на витрину, где среди множества книг выделялась картина маслом, на которой античные юноша и девушка слились в безумном поцелуе. Синие, как небо, глаза женщины смущенно отвернулись, и стали медленно подниматься куда-то вверх, наверно, чтобы рассмотреть карнизы с лепниной верхних этажей. Но я успел перехватить этот смущенный взгляд, и мы встретились глазами.
Как правило, все люди, за редкими исключениями, одиночество расценивают как какую-то неизлечимую болезнь. Занятно, что у людей сердце ноет от одиночества. Или рассматривают одиночество как высокомерие, мол, все люди как люди, а этот делает вид, что ему никто не нужен. Тем самым как бы говорится, что человек живет не сам по себе, а только при условии непрерывного контакта с другими. Но, если вдуматься, то каждый без исключения человек что-то путное в жизни делает в одиночестве. Вагоновожатая ведет трамвай, электрик вкручивает лампочку, токарь вытачивает деталь, артист читает монолог, даже в хоре каждый поёт сам за себя. Исходя из этого, можно сделать заключение, что человек - это слияние одиночеств.
Прозерпина между тем продолжала свой концерт:
«Когда мы думаем о лете, за окнами стоит зима. Это всегда так. Вы наверняка знаете, что о том, что прошло, и о том, что будет, о том, что время бежит, а мы заглядываем вперёд, стараясь его обогнать, писали и Рильке, и Мандельштам, и Бодлер, и Аполлинер, и Тарковский, и Заболоцкий. То, чего нет, особенно привлекает не только поэтов, но и обычных людей. Ждём весну. Приходит она, и через неделю надоедает дождями, серостью, ветрами. Она пришла не такая, какою рисовалась в воображении. Мы убегаем мыслью в лето, откуда думаем о снеге - в круговороте вечном этом, в не прекращающемся беге».
Если знаешь полный объём своей жизни, то должен знать и её середину. Светила и звёзды движутся любовью. Ты находишься в центре круга, и всё вращается вокруг тебя.
Прозерпина заливается:
«Вор творит на поворотах ворда. Отворяет ворота. На дворе воркуют голуби. Из подворотни подглядывают воробьи. Разворачиваются в марше товарищи. Стихи как ворованный воздух. Старуха на скамейке у подъезда ворожит. Ворона рядом бродит одиноко. Через воронку наливают самогон. Воротила бизнеса пересчитывает медяки, ворошит ушедшее богатство. Дед ворчит, что мало пожил».
Жаль, что так без спросу время-вор ворует, - писал я в юности.
Мы влетели на мой сияющий в огнях мост. В оформлении его над парапетом возвышается в начале подъёма огромный чёрный якорь. Такой же будет в конце. Машина парит, как самолёт, над широкой рекой.
- Я выйду у того якоря, - сказал я.

"Наша улица” №169 (12) декабрь 2013

Валерий Барановский "Почему не жить, если живется?"

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013. 

Валерий Барановский

ПОЧЕМУ НЕ ЖИТЬ, ЕСЛИ ЖИВЕТСЯ?

рассказ

Приговору рентгенолога Ирина не поверила. Конечно, доктор Котик имел хорошую репутацию. Но своего сына проморгал? Проморгал. Уже давно в могилке. Почему бы ему и на этот раз не ошибиться. В другую сторону. А ежели он прав, то разве мало мы знаем историй о чудесных исцелениях? Вон, одна знакомая морячка билась головой о стенку, волосья на себе рвала, когда импортная аппаратура показала здоровенную гулю в правой груди, величиной с доброе яйцо. Пометалась, паникуя, но врача слушаться не стала, на срочную операцию не пошла - решила дождаться из рейса мужа, тем паче, что рейс был выгодный и недлинный, в Лондон и обратно. И тут встретился ей на улице приятель, седьмая вода на киселе; тихий, между прочим, парень, пройдешь мимо и не заметишь, а на самом деле - охранник из банка. Она ему все и доложила, в цветах и красках. Он поразмыслил немного и привел ей деревенского дядю, то ли экстрасенса, то ли йога, который в свои сорок два смотрелся совсем мальчишкой, лопал одну траву, а когда втягивал живот, сквозь кожу виднелся позвоночник. Тот за совсем наивные деньги дней десять держал женщину в поле зрения; плавно, как в замедленном кино, передвигался по комнате, обходя кресла, и так же нежно совершал руками таинственные движения. Пациентку качало не слабее, чем на сеансе гипнотизера Кашпировского. Но дело того стоило. Когда она по указанию этого самого йога прошла повторное обследование, у всех округлились глаза - грудь ее была внутри чистой, как у несовершеннолетней девочки, никаких следов рака или еще какой-нибудь гадости. Рассосалось. Как же было Ирине безоговорочно верить доктору Котику, если известны такие счастливые прецеденты? «Пронесет, - решила она. - Все! К черту! А, может, и для себя йога подыскать?»
В этой мысли не заключалось ничего принципиально нового. На йогах она свихнулась давно. Стояла время от времени на голове, добивалась полного скручивания позвоночника; часами сидела, подогнув под себя ноги и опершись задом на пятки, в знаменитой позе, которая, если продержаться сутки, излечивает бесследно все болезни; ходила на коллективные занятия по десять долларов в неделю и совершала по субботам «ребефинг» - учащенно, как собачонка, дышала, лежа на спине и надеясь испытать чувство полной телесной освобожденности и парения духа для выхода в астрал, откуда, она это знала, возвращаться на землю не всегда хочется. В звездное пространство ей так ни разу попасть не довелось, хотя всегда переставала чувствовать ноги и руки, и яркий, неизвестно откуда исходящий свет пробивался в ее мозг через плотно сомкнутые веки. Некоторые в таком состоянии видели своих покойников. Те устремлялись к родственникам в нестерпимо белом сиянии и улыбались от уха до уха. Ирине не повезло. Своих покойников она нигде не встретила. Может быть, потому что всегда боялась мертвых, даже к папе с мамой, когда они отошли, не прикоснулась губами - так и зарыли без прощания с дочкой.
Итак, опасаясь за свою жизнь, Ирина начала борьбу. Для того вышла, прежде всего, на некоего Николая Ступку, легендарного корректора из типографии дурацкой газетки «Знамя ленинизма», которая и была-то всем известна лишь тем, что в ней трудился упомянутый выше гражданин. Славился Ступка своими знаниями в области траволечения, коим, говорят, спасся от рака желудка. Когда его испластали, обнаружили метастазы и грохнули слоновьей дозой химиотерапии, он понял, что должен сопротивляться - не только болячке, но, в первую очередь, врачам, иначе в два счета на тот свет загонят. И действительно, у него после химиотерапии вены на всем теле высохли, спались и вместо того, чтобы выступать, где им положено, наоборот, углубились под кожу и напоминали тоненькие, тоньше нитки, синие ручейки. Соответственно, Николай взялся за себя сам. С венами, правда, ничего поделать не смог. Так руки и остались навсегда ледяными и влажными. Но, изучая чужие свидетельства, истории болезни разных людей, собирая слухи, правдивые или нет, неважно; делая выписки из старинных книг, он постепенно стал самым серьезным знатоком и своей болезни, и множества других, с нею сходных. Самым же ценным люди считали то, что все лекарства и методы борьбы с раком он проверял на себе - дошел однажды до того, что стал пить вытяжку из собачьих трупов. И не загнулся, не отравился. Жив-живехонек и пользует всех желающих.
Ирина явилась к Николаю Ступке по рекомендации, неся с собою, согласно общему для всех условию, бутылку пшеничной. В водке Ступка нуждался для приготовления капель и бальзамов. Он выслушал внимательно девушку, полистал блокнотик и продиктовал рецепт лекарства из чистотела. Правда, траву следовало собирать вдали от шоссейных дорог, чтобы она не натянула в себя газолина и не произвела на больной орган прямо противоположного воздействия, а машины у Ирины не водилось, и как добираться до девственно чистых плантаций чистотела она не знала, о чем честно и сообщила Николаю. Он не удивился ее чистосердечию, а сказал, что недавно наладил свою развалюху, третий «Москвич», которых давно не выпускают, а у него еще фурычит, и так как сам собирается ехать на промысел за травами, Ирину может один раз прихватить с собой. Он смотрел на нее заинтересованно и выжидательно покачивал маленькой, костистой головкой с такими же, как на руках, ручейками-венами на правом виске.
Ирина внезапно подумала, что до болезни он, по-видимому, выглядел неплохо - еще и сейчас довольно высокий, широкоплечий и глаза хорошие, только вот после химии сутулится и шаркает ногами. Еще она отметила, что с тех пор, как сходила к рентгенологу, ошибся он или нет, треклятый, и начала некоторым хорошим знакомым рассказывать о кошмаре, который на нее свалился, все они, в частности мужчины, слегка как бы отодвинулись. Слыла она хорошенькой - носик слегка вздернутый, как у артистки Прокловой до косметологического вмешательства; грудки живенькие, так в стороны и тычутся; голосок хрипловатый, чувственный, - и существа противоположного пола всег­да норовили попользоваться чужим добром, прижать, ­будто случайно, или, если повезет, ручонку за пазуху запустить. А тут - как отрезало. Брезговать начали. Это открытие Ирина переносила с большим трудом. Чуть ли не месяц она ежедневно теряла какие-то иллюзии. Николай оказался первым из тех, кто не отводил, смущаясь, взгляда, а, напротив, рассматривал ее с любопытством и охотой.
Поехали они за чистотелом ранним утром и еще до полудня наломали полный багажник разлапистых стеблей, усеянных желтым цветом, с молочными каплями на изломах. Допылили к пруду, берега которого усеивали коровьи лепехи. Выбрали место почище и присели перекусить. Ступка расстелил на траве брезент, сверху положил вчерашнюю газетку, а на нее - кусок загодя нарезанного сала, соленых огурчиков, холодные, сваренные вкрутую картохи, тряпицу с солью и буханку хлеба. А еще поставил бутылку молока, которое у него в душной машине, на удивление, не скисло. Ирина проголодалась и навалилась, было, на харч, но тут увидела, что нарезку сала, самую середку, обсела стайка здоровенных зеленых мух, и ясно виднелись хоботки, которыми те тыкали перед собой, наслаждаясь выпавшей на их долю манной небесной. Ирину затошнило. Она отодвинулась в сторонку, ограничившись горбушкой с огурцом. Николай усмехнулся, но уговаривать Ирину не стал. Сам все и сожрал, запил молоком, а потом опрокинулся навзничь на брезент и принялся ковырять в зубах соломинкой. Так они проскучали с часок, а потом уползли с брезентом в кусты, потому что дольше на припеке находиться было невтерпеж. И тут, в кустах, Ступка проявил свой неразборчивый нрав. Он потянул Ирину на себя и пробурчал: «Дай-ка сиську пропальпирую…» - «Ты что! - возмутилась она. - С ума сошел, что ли?» - «Да не выебывайся ты!» - коротко отрезал Николай и завалил ее на спину, одновременно сдирая с нее спортивные штаны, напяленные для удобства охоты за целебными травами. «Пусти, сволочь!» - заорала Ирина и коленом двинула его в низ живота. Николай охнул от боли, но ее не выпустил. Разодрал блузку и сдавил холодной лапой как раз больную грудь. Где-то там, внутри, все заныло. Ирина вдруг утратила всякую волю к сопротивлению. Она обмякла и закрыла глаза. Ступка поелозил губами по ее шее, замер на мгновение и отвалился в сторону. «Слышь, - сказал он глухо, - ты не злися. Не стоит у меня, понимаешь? После химии не стоит. Хоть убей...»
Вечером, едва переодевшись, Ирина начала готовить целебную смесь. Пропустила чистотел через мясорубку, горы чистотела - Ступка, винясь, отдал ей и свой - и залила остро пахнущую кашицу водкой. Вышло пять бутылок. Сунула их в стенной шкаф, в темное место, еле доползла до тахты и свалилась; канула в глухой, смертный сон.
Ступку она больше не видела. А чистотел ничего не дал. Скажем это сразу, чтоб никого не вводить в соблазн, не тратить времени на лишние рассусоливания, не описывать скрупулезно, как она ежедневно роняла от одной до десяти капель - по схеме - в рюмочку с водой и выпивала эту горькую жидкость до еды; как щупала перед зеркалом грудь, ожидая, что вот-вот, в одно прекрасное мгновение твердая гулька под пальцами исчезнет; чтобы не умирать с нею вместе по сто раз на дню. С чистотелом было покончено, когда Ирина как-то раз, под душем, резко подняла руку, и спину ее пронзила такая страшная боль, что она на секунду потеряла сознание. Наутро она снова отправилась к доктору Котику. Тот сделал повторный снимок, вздохнул и посоветовал ехать в Киев, в институт онкологии. А вечером Ирине рассказали, что от рака очень хорошо пить каберне и есть салат из одуванчиков. В последующие десять дней, до возвращения мужа, она питалась исключительно травой, для чего, таясь от соседей, очистила все газоны в округе, и пила красное вино, от которого терпли губы и понемногу начала поднывать почка. А там приехал Жора, понавез кучу барахла и всю ночь недоумевал, отчего подру­га его жизни не позволяет ему, изголодавшемуся ­морскому волку, обработать себя как следует после разлуки, мнется, убирает его руку с груди - словом, ведет себя, как нашкодившая кошка.
А уж после того, как она вздрогнула, отпрянула в сторону, не дала поцеловать сосок, тот самый, правый, очень чувствительный, Жора сел на кровати, свесив ноги на пол, и потребовал удовлетворительных объяснений. Ах, как плакал он чуть позже, как жалел обо всех своих грубостях; как казнился оттого, что два года назад, когда Ирка наплела всем подругам, будто он импотент, просто так наплела, из глупого женского лукавства, он не образумил ее, а плюнул и переключился на ее подругу Лорку, которая на него не жаловалась и не просила ничего привозить; как жалел, что относительное спокойствие в их жизни наступило совсем поздно, перед последним рейсом - может, предчувствие у Ирины сработало, - когда ничего нельзя было, оказывается, изменить, потому что она уже без пяти минут мертвая.
Ирина же, глядя на разнесчастного мужа и чувствуя удовлетворение, даже радуясь немного степени его горя, тоже сидела на смятой постели, очень теплая, ароматная и уютная в своей длинной, скользкой ночнушке, словно никакого рака и не предвиделось, и вновь размышляла о своих йогах. После чистотела, салатиков из травы, голодовок на одной водичке и заговоров чьей-то совсем первобытной бабки, куда ее привела соседка из чистого любопытства, сработает или нет, ей оставались только йоги да онкоцентр. Она вспомнила где-то читанное, что самый надежный, хотя и трудный способ получения жизненной энергии, который они практикуют, - оргазм без выбрасывания спермы, обращенный как бы вовнутрь, в позвоночный столб. Ирина не знала, каким способом можно добиться такого эффекта и касается ли это женщин, но, сосредоточившись на философских материях, не заметила, что Жора уснул и теперь посапывал, как младенец, длинный, рыжий, непутевый, и на лице у него лежала почему-то печать торжественности. Она представила его на похоронах и отчетливо увидела, как он будет стоять на коленях возле гроба, запрокинув к небу худое, с бородкой-котлеткой лицо, и гладить вслепую ее неживые руки. Видение Ирину испугало, и надежда на йогов с их таинственными оргазмами возвратилась к ней в прямой своей противоположности, бледной, жалкой и нереальной. Она легла калачиком и, прислушиваясь к происходящему в груди - а там все время что-то покалывало, шла, ворочаясь, страшноватая жизнь неизлечимой болезни, - свернулась и замерла в позе эмбриона. Она всегда занимала такую позицию, когда ей было плохо, даже во время месячных, которые обычно протекали у нее в первый день с одуряющими болями. Ирина старалась уснуть. И, уже отключаясь, решила, что попробует покатать по больному месту яблоко. Где-то она слышала, что яблоко есть мощный аккумулятор всякой нечистой информации. Поэтому, когда катаешь его по нездоровому телу, оно мгновенно чернеет, а человек выздоравливает.
Еще неделя прошла в разговорах со знахарями. Ирине отыскать их ничего не стоило. Будучи журналисткой, возможно, не самой замечательной на свете, но достаточно в своем городке известной, она любила писать о чудесах. Чудеса же, как водится, окапывались за пределами городской черты, в окрестных селах и поселках городского типа. В одно из таких мест они с Жорой и отправились.
Дед Серафим принял писательницу без записи, велел влезть на большой, тяжелый стол, который стоял в одиночестве в центре хаты, лечь на спину и долго ощупывал ее своими белыми, мягкими ручонками. Прямо так ощупывал, через одежду. Яблоко пользовать не стал. А вот яйцо попробовал. Покатал по груди, что-то приговаривая на своем магическом языке, а после разбил, и от вони пришлось зажать нос. Стухло яичко, впитавшее в себя Иринины больные флюиды.
Потом Жора выразил ряд сомнений - не было ли яйцо специально для подобных случаев подготовлено и одно ли оно у знахаря такое? Ирина сомнения отвергла и попробовала пить настой, который дед Серафим дал ей на закуску. Он предупредил, что у некоторых употребление этой жидкости проходит прилично, а кое-кому может поплохеть, но бояться не следует. Ирина принадлежала, надо быть, ко вторым. Ей не просто поплохело. Ее рвало кровью, да еще и с песком.
Жора бросился к деду, приволок его на машине к бьющейся в судорогах жене. Дед поглядел на тягостную эту картину и с радостью отметил, что у Ирины теперь не будет песка в желчном пузыре - стало быть, одна из болячек отпустила. Хотелось дать Серафиму по морде, но Ирка, у которой дурнота внезапно прекратилась, оставив по себе только слабость и тоску, бить деда не дала. Заплатила ему еще десять долларов к пятидесяти за первый визит и выпроводила. Опухоль не уменьшилась. Больше того, на коже груди образовалось маленькое синее пятнышко. Теперь оставалось одно. Съездить в столицу.
Добирались они туда фирменным поездом, в спальном вагоне, в купе на двоих. Раньше они обязательно использовали бы эту возможность сполна. На сей же раз Жора пил чай и смотрел в окно. А Ирина читала книжку дореволюционного медиума мадам Блаватской - о том, как та общалась с духами, и лишь изредка поднимала глаза на скучноватые украинские ландшафты. Приехали - не заметили.
Благодаря большому блату - через минздрав республики - ее определили в лучшую клинику, к профессору Резниковичу, который делал радикальные операции, даже в тех случаях, когда другие наотрез отказывались. Еще было известно и то, что у Резниковича никогда не врут. В соседних больницах, в знаменитой Октябрьской, к примеру, могут располосовать и зашить, как ни в чем не бывало, зелень взять и оставить человека безо всякой помощи - загибайся себе на здоровье. Понять этих сраных гиппократов, в общем, нетрудно. Все сделали так, как надо. Заглянули, увидели, что там почем; поняли - панихида не загорами; ну, и не стали мучить дольше бенадежного пациента. Правда, лучше бы и не резали. Любая тетка с базара знает - стоит рак тронуть, только пальцем коснуться, он тут же распускается пышным цветом. А не тронешь, может статься, и год проживет человек. Или десять...
Пока Ирина томилась в приемном покое, она много про это наслышалась. Один папа с раковой девочкой - у нее на ножке саркома началась - рассказал о своем дружке Вовке Пальченко. Тот в сортире случайно узнал, что из него кровь идет и очень неплохо идет, каждый раз, как по нужде туда сунется. Врачи посмотрели - прямая кишка! Ну, порезали, вывели в бок шланг. А один целитель прописал диету - вода, апельсины, что-то там еще. После операции прошло года два. Отъелся Вовка - рожа шире плеч. Бутылка на боку мешала, но умудрился еще и второго ребеночка настрогать. Все путем. Только вот кишка... Пришло время ее, родимую, вернуть на место. Вскрыли парня и ахнули. У него там все так обметало раком, что не осталось живого места. Снова зашили. И через месяц Вовку нельзя было узнать - кожа да кости. А через два отпевали. Ирина решила сбежать отсюда, куда глаза глядят. Но в это время ее позвали к самому Резниковичу. Толстый и волосатый хирург произвел на нее скверное впечатление. Грубил, документы смотрел безразлично, грудь мял больно. «На операцию, - сказал, - завтра».
В палате находилось три человека. Вернее, два, потому что третья дама только сегодня попала сюда из реанимации и все еще не могла прийти в себя. Пока она спала, соседка по койке рассказала Ирке, которая тут же поделилась с ней растворимым кофе, что этой даме Резникович сделал уникальную операцию - вытащил больное легкое через маленькую дырочку на груди, и что его вообще называют мясник - кромсает людей вдоль и поперек в свое удовльствие. «Но что же делать-то? - спросила тетка. - Что же делать, если только он и может спасти. Другие зарежут до смерти!»
Когда Ирина уже лежала на столе, ей сделали биопсию. Длинной, толстой штукой - после укола, разумеется, - ткнули в грудь, отщипнули там кусочек мяса и увезли на экспресс-анализ. Ее же оставили без присмотра. Она все вокруг изучила, с удивлением отметив, что страх совсем прошел, не нашла ничего интересного - обстановка привычная, как в кино, - и тут ей пришло в голову позвонить Жорке по телефону. Она велела ему сегодня сюда не приходить, а сидеть у знакомых, где они остановились, и справляться о ходе операции оттуда. Ирина слезла со стола и в синем халатике, надетом на голое тело, поеживаясь от холода, побрела в коридор. Прошла мимо больных, которым не хватало места в палатах, открыла дверь на лестничную площадку.
Возле телефона-автомата никого не было. Воспользовалась секретным приемом, которому ее обучил один связист, и без монетки набрала Жоркин номер. Он был на проводе и, услышав ее голос, радостно и участливо завопил: «Ну, что там? Что биопсия? Порядок?» Ирина хотела было ответить, но тут из лифта вышли двое парней-санитаров. У одного в руке был металлический контейнер. Они приостановились рядом перекурить. На Ирину не обратили внимания. «Надо сегодня выпить, - сказал один из них, - каждый день хочется выпить...» - «Место такое, - ответил ему друг-философ, - вон совсем мальчишка, а все кончено!» - «Дай посмотреть». Парень вытащил из кармана бумажку. Второй по слогам прочел: «Солидный рак... Это что же такое?» - «А хрен его знает! Пиздец, одним словом...» Парень сплюнул сигарету. «Пошли, что ли...»
Ирина дождалась, пока за ними закроется дверь и быстро сказала в трубку:
- Жорка! Приезжай сюда. Немедленно. Захвати вещи. Пройдешь со двора...
- Да ты чего! Мать, так нельзя... Все будет о’кей!
- Бери вещи и дуй! - распорядилась Ирина.
- Да какие вещи? Все ж у тебя!
- Покрути вокруг башкой. Что видишь?
- Вижу кринолин и шляпу, - сказал Жорка, - Настя на столе бросила. За хлебом пошла...
- Хватай и тащи! - скомандовала Ирина. - Я спускаюсь...
Она быстро ссыпалась с лестницы, с независимым видом пересекла вестибюль и под недоверчивым взглядом санитарки вышла во двор. А там быстро, сломя голову, прыс­нула за угол и укрылась за трансформаторной будкой. Дрожа от утренней, сырой свежести, ждала Жорку. Появился он довольно быстро. Выглядел несколько огорошенным. В руках держал комок чего-то блестящего и воздушного, а под мышкой - большую черную шляпу. Ирина свистнула, заложив в рот два пальца. Жорка засек ее и втиснулся в ту же щель между будкой и стеной.
- Ты что, с ума сошла?..
- Молчи, дурак! Давай все сюда.
Она быстро сбросила халатик, напялила на себя, извиваясь, средневековый наряд, который Настька, их приятельница, шила для какого-то фильма, водрузила на голову шляпу и с независимым видом, держа Жорку под руку, прошествовала до такси.
- Пусть других кромсает, - сказала она, когда машина тронулась.
В тот вечер они выпили и завалились спать. И спали крепко, без сновидений, чего нельзя сказать о подруге Насте. Ей пришлось доделывать прерванную из-за Ирки работу до утра. Но она не переживала. Она жалела Ирину, а кроме того, любила шить ночью. В ночные часы казалось, что ничего за окном не изменилось. Нет никакой рыночной экономики, и через неделю, в праздник первое мая, люди снова будут танцевать на улице, а вечером есть оливье и запивать его водкой, искренне радуясь весне и хорошему здоровью, у кого оно есть, конечно. А вот у Ирки почти ничего не осталось. Настя отложила шитье и подошла к Ирине. Та лежала, подогнув колени к подбородку. Одеяло сползло с ее плеча. Настя поправила его и смахнула слезинку. Потом вернулась к работе.
Утром они уехали домой. А еще через месяц пятно на груди приобрело размеры пятака и почернело. Теперь Резникович Ирине все в той же операции категорически отказал. Нашли другие концы. В Обнинске, под Москвой. Жорка отвез Ирину в больницу и возвратился домой. Она его решительно прогнала. «Тут совсем другая жизнь, - сказала она, - здесь ты мне не помощник. Я должна научиться одна. Ты живой. Я еще не мертвая, но уже близко. Гусь свинье не товарищ». Жора обиделся, возмутился, но потом списал Иркины хамство и неделикатность на подорванную мыслями о неминуемом конце психику и отстал. Ирина начала привыкать к новой обстановке.
С операцией ее торопить не стали. Велели все хорошенько обдумать, потому что - врач сказал это твердо, не скрывая сурового и печального выражения лица - время упущено. «Шансов мало, - добавил он, - они есть, но их очень немного. Так что, решайте. Даю неделю. Это крайний срок».
Ее поместили в палату на двоих. Но напарницы пока не было. Прежняя уехала доживать в свою Вологду. А никого нового еще не привезли. И в ближайшие дни - субботу и воскресенье - поступлений не ожидалось. В тот же вечер ее пригласили на вечеринку.
Если бы ей раньше сказали, что она влипнет в такое, Ирина сочла бы предположение безумным. Конечно, и в тюрьме люди остаются людьми. У них меняется масштаб ценностей, но сами-то ценности остаются. Скажем, - место на нарах, лишний кусок, стакан водки, свиданка с бабой, да мало ли что еще. Тюремная карьера тоже, наверное, много значит. Но здесь! Каждый второй - кандидат в жмурики. Уколы, клизмы, облучение, подсадки... Какая тут может быть любовь! Какие страсти?! Ужас - это да. Ужас не отпускает. Лучше уж загибаться от СПИДа. Хоть знаешь за что. Хоть удовольствие получил, понаслаждался житухой, теперь расплачиваешься. Любил кататься - саночки повози. А это что такое? Неужто и вправду -- наказание за то, что дочку не родила. Хотела ведь, а не родила, времени не хватило.
- Теперь родишь! - сказал ей Стасик, тот самый сумасшедший, который однажды отловил ее, бродившую по палате в разобранных чувствах, и не захотел отпускать.
Он вошел в комнату без стука, длинный, тонкий, в джинсах и синей рубашке. Впечатление портили только больничные шлепанцы. Проследил за ее взглядом и объяснил.
- Не могу кроссовки напялить, ступни болят. Ты уж потерпи.
- Ты кто, все-таки, такой?
- Стас, - сказал он и протянул руку. Она пожала его ладонь, горячую, но влажную.
- Чего тебе?
- Пошли...
- Да ну тебя... Не до того.
- До того, - сказал Стас, и глаза его сузились. - Ты красивая. Как раз для меня. Потанцуем.
- Отвали.
- Молчи, баба...
- Охренел, да?
- Ты, кажется, чего-то не понимаешь, - сказал Стас вежливо, - здесь решаю я.
- Не подорвись.
- Я тебя вычислил.
- Где?
- В приемном.
- Ну, вычислил и что?
- Я тебя захотел.
- Слышь, друг, вали-ка, все-таки...
- Валить? - переспросил Стас и вдруг резко толкнул Ирину в грудь. Она потеряла равновесие и плюхнулась на кровать. - Имей в виду. Твое мнение здесь ничего не значит. Тут я хозяин. Бог и царь.
- Ты сумасшедший, - сказала Ирина. - Ты не бог. Ты псих. Я сейчас дежурную вызову.
- Давай, - усмехнулся Стас, - только скорее. Там без нас не начнут.
Ирина выглянула в коридор и заорала. Через несколько минут застучали каблучки, и в палату заглянула прыщавая девица в кофте, накинутой поверх халата.
- Ну?
- Уберите отсюда этого козла, - сказала Ирина.
Девица посмотрела на Стаса.
- Спокуха, - сказал он, - все в порядке.
- Хорошо, - ответила девица, - потусуемся сегодня, Стасик?
- Там видно будет…
- Ну, я пошла?
Дежурная скрылась, а Ирина недоуменно уставилась на Стаса.
- Интересные тут порядочки...
- Да, - сказал Стас, - интересные. Ты не бойся. Ничего страшного. Тут другая жизнь, если это вообще жизнь... Пойдем?
- А что... - согласилась неожиданно для себя Ирина. - Пойдем. Даже любопытно.
Они долго пробирались полутемными больничными переходами. Везде горел синеватый дежурный свет. Покрытые линолеумом полы масляно блестели. Из палат доносились смутные голоса. Где-то работал телевизор. Редкие нянечки у своих ночников смотрели сквозь них, будто они были привидениями. Иногда навстречу попадались больные в полосатых пижамах. Они, молча, сторонились Стаса с Ириной и скрывались во мраке коридоров. В одном из переходов, у лифта, позевывал медбрат. Возле него приткнулась каталка. Под вздувшейся горбом простыней угадывались очертания человеческого тела.
- Прогулка в ад, - пробормотала Ирина. Стас услышал.
- Похоже, - сказал он, - только ад какой-то примитивный. Ни костров, ни кипятка… Для бедных…
Устланный керамической плиткой, слабо освещенный подземный переход закончился тамбуром, за которым взорам Ирины и Стаса открылся большой, просторный зал. Из него в разные стороны вело несколько дверей. Вдоль стен стояли скамейки. На них и везде расположились человек пятнадцать. Кто в больничных халатах и пижамах; кто, как Стас, -- в домашнем. В углу белобрысый паренек возился с магнитофоном. На подоконнике торчало несколько бутылок шампанского, поблескивали бокалы.
Когда публика разглядела Стаса, настала секундная тишина, а потом грянуло не громкое, но стройное «ура!».
Стас победно оглянулся.
- Итак, господа, начинаем наш еженедельный бал смертников! Федя, угощай публику! Музыка!
Все завертелось. Заструилось тягучее старинное танго. То ли «Брызги шампанского», то ли «Цветущий май». Стаканы наполнились довольно-таки приличным вином. Ирина отхлебнула из своего и, увлекаемая Стасом на середину залы, спросила:
- Что же все это значит?
- Единственное спокойное место в больнице... - сказал Стас. - А возможно, и на всей земле. Мы, душечка, в морге. Это зал прощания с родственниками. А там - он ткнул пальцем в сторону ближайшей двери - холодильники. Там - следующая дверь - нам макияж делают. Есть такие специалисты! Был бомж бомжем, а в гробу чистый Янковский. Если хорошо дашь. Вернее, родственнички… А здесь - последняя дверь - прозекторская. Но об этом молчок. Неприлично...
- Ты извращенец, - сказала Ирина, отталкивая Стаса. - Действительно свихнулся.
- Нет, - сказал Стас и потянул ее в круг обратно, - просто к смерти надо привыкнуть. А, кроме того, никому и в голову не придет, что мы здесь развлекаемся. Проникаем сюда поодиночке. Сестрички накормлены. Кроме того, им нравится. Вон та - санитарка. Эта - фельдшер. Есть даже врачиха одна. Жутко похотливая баба. Но сейчас не ее смена. Так и живем...
- Чем ты болен? - спросила Ирина, чувствуя, что совершает ошибку.
Но Стас не обиделся.
- У меня лейкемия, - сказал он буднично, - последняя стадия. Ты будешь со мной спать.
- Не буду.
- Будешь. Потому что ты такая же, как все мы. Родст­венники, они остались там. А мы - здесь. У нас нет ­выбора.
- Есть выбор, - сказала Ирина, - лейкемию лечат. Делают пересадку костного мозга.
- Это блатным, - сказал Стас.
И тут Ирина увидела, что он очень устал. Лицо его совсем побледнело. Волосы повлажнели и слиплись.
- Знаешь, что тут самое противное? - спросил Стас и перестал двигаться. - От каждого усилия потеешь. За ночь надо две простыни сменить. Течет с тебя ручьем. А этих дур не дозовешься. Да и дорого...
Они танцевали. Медленно. Молча. Ирина перестала сопро­тивляться чувству, которое велело ей подчиниться этому странному парню и делать то, что предписывают законы невероятного мира, куда она угодила по прихоти судьбы. Это не стоило труда, потому что здесь никто никем не интересовался. И когда сосед исчезал, никто не поворачивал вслед головы. Удивляться тут было нечему. Они время от времени исчезали вовсе, и в последний раз их видели вот в этом зале, на специальном постаменте на колесиках, в занозистых, неподъемных гробах, обитых красным или грязно-голубым репсом.
Стас привел Ирину в палату совсем поздно. За окном уже чуть серело. По дороге они миновали прыщавую сестричку, которая спала у своего ночника. Она так и не пришла на танцы.
Стасик тяжело дышал. Руки его дрожали. Ирина уложила парня на свою кровать. Он полежал с минутку, затем встал и медленно, безразлично разделся. Не говоря ни слова, откинул одеяло с простыней, снова залез на кровать. С полча­са она сидела возле него на стуле и гладила его руку. Вся прошлая биография отодвинулась куда-то далеко, почти в небытие. Здесь начиналась другая, скоротечная и ­беспощадная.
Когда Стас очнулся и притянул ее к себе, она поддалась его безмолвной просьбе без сопротивления. Боже, как ей было жалко этого мальчика! Он ласкал ее с таким исступлением, будто знал, что ей нужно - знал лучше ее мужа, лучше всех, кто был с ней до него. Они бились под мокрыми, темными простынями на узкой больничной койке, как две большие рыбы, выброшенные на берег. Они задыхались, ловили широко открытыми ртами воздух, чтобы в следующий миг снова припасть друг к другу в поисках спасительной влаги. Впервые она говорила в постели, хотя всегда ненавидела в такие минуты болтливость своего супруга. Стас не произнес ни слова. Наступил момент, когда он опал, словно шар, из которого выпустили воздух, и вяло сполз с нее в сторону.
- Все, - сказал он, не открывая глаз, - теперь все...
Ира встала, до пояса вымылась у раковины. Внима­тельно рассмотрела грудь. Пятно еще больше почернело и приобрело рельеф. Она снова набросила халат и вернулась к кровати. Стас не шевелился. Мокрые, жеваные простыни сбились под ним комком. Он лежал на полосатом матрасе. Узкий, красивый, выжатый болезнью почти досуха. Она тронула его за плечо. Он не отозвался. Ирина потрясла его снова. Опять ничего. Она прижалась ухом к его груди. Сердце билось. Но Стас, кажется, был без сознания. Ночь схлынула, ушла в подвалы и на чердаки. Ледяное весеннее утро пролилось на больничные корпуса, затопило палату.
Ирина позвонила. Прибежала заспанная дурочка, потыкала трубкой Стасу под ребро. Потом куда-то умчалась. Явились санитары с каталкой, ловко перегрузили больного вместе с жухлыми простынями и бегом повезли по коридору к реанимации.
В девять ноль-ноль Ирина сообщила завотделением, что на операцию согласна. Вечером она была помещена, уже без молочной железы, лимфатических протоков справа и, естественно, безо всей правой груди в реанимацию. Через полмесяца выписалась.
А еще через три недели, в день Чернобыля первый, ее хоронили. Она так и не угомонилась в поисках спасения. С мужем после больницы почти не разговаривала. Только по делу. Ушла в себя. Услышала о новом заграничном средстве. Попросила врача испробовать на себе. Он предупредил: «Опасно!» «Делайте», - потребовала Ирина и дала расписку. Врач и сделал. Она сгорела за сутки. Но страха, как рассказывали, она не испытывала. И страдания в ее глазах не было. Она смотрела куда-то в сторону и улыбалась. Может, видела Стаса, который ушел месяц назад.
На кладбище муж стоял на коленях у гроба точно так, как она однажды вообразила. И речи говорили именно такие, как ожидалось. Народу на похороны пришло, правда, немного. В это время прокатился слух, что на город несет радиоактивное облако. Многие остались дома, чтобы, по совету МЧС-ников, законопатить старыми носками щели в оконных рамах. Их можно было понять.

Одесса

"Наша улица” №169 (12) декабрь 2013

Маргарита Прошина "Месть"

Маргарита Васильевна Прошина родилась 20 ноября 1950 года в Таллинне. Окончила институт культуры. Заслуженный работник культуры РФ. Автор книг прозы "Задумчивая грусть" и "Мечта" (издательство "Книжный сад", 2013). В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель 2012.

Маргарита Прошина

МЕСТЬ

рассказ

Свадебный белый лимузин с золотыми кольцами на крыше бесшумно проехал по Большому Каменному мосту, повернул налево к дому Пашкова, затем направо на Моховую. Взгляд Марины рассеяно скользил по салону автомобиля, на заднем сиденье которого они с Фаридом полуобнажённые пили шампанское из одного бокала, медленно по глотку и целовались. Желание, страстное желание любви разрывало её изнутри. Она застонала призывно, но неожиданно почувствовала, что задыхается.
Дышать стало трудно, она судорожно попыталась сделать вдох и открыла глаза. Бультерьер Яша,  который весил около восьмидесяти килограмм, поставил переднюю лапу ей прямо на грудь, и своим шершавым языком старательно вылизывал её лицо.
Марина послушно встала, взглянула на часы. Делать нечего, нужно одеваться и идти на прогулку. Яша своё время чует, его не проведёшь. В квартире было тихо.  Старший сын предупредил, что ночует у приятеля. Марина знала, что приятеля зовут Элла, она работает маникюршей в салоне у метро. Она ничего не говорила сыну, а только однажды спросила у него: «Ты презервативами пользоваться не забываешь?» Сын захохотал в ответ. С той пора она клала в карманы его брюк презервативы. 
Марина выросла в благополучной семье: мать её была известным врачом, заведовала кардиологическим отделением Четвёртой городской клинической больницы, отец, доктор биологических наук  возглавлял лабораторию в научно-исследовательском институте содержания и методов обучения Академии педагогических наук СССР. Заниматься воспитанием детей им было некогда, они считали, что их  пример преданности науке и семье является самым лучшим воспитанием.
Конечно, родители любили своих детей, поддерживали все их увлечения, предоставляли возможность самим решать свою судьбу. Так старший брат Марины стал хирургом. Младшая сестра продолжила дело матери и работала кардиологом в клинической больнице, полностью отдаваясь работе. Ей было уже двадцать восемь лет, а семьи и даже любовника у неё до сих пор не было.
Марина же после долгих размышлений поступила в ГИТИС на театроведческий факультет, вышла замуж в восемнадцать лет, сразу же родила сына, работала на телевидении в отделе по связам с филиалами в национальных республиках, скучала на работе ужасно. Её раздражали охи и вздохи сотрудников над каждой бумажкой, коих исписано были горы. Она мечтала быть свободной от всякой службы, или, как прежде это называлось, быть домашней хозяйкой, потому что очень любила с большой выдумкой готовить, почти профессионально шить, и любую самую обычную домашнюю работу с завидной лёгкостью превращала в настоящее творчество.
Случайное знакомство с Фаридом, газовым бизнесменом, страсть, вспыхнувшая с первого взгляда, закончилась удачным, как ей казалось, новым замужеством, - всё это и дало возможность осуществить мечту.
Родители Марины были неприятно удивлены, когда она сообщила им о разводе с Аликом, сотрудником спортивной редакции, бывшим ватерполистом, и о желании создать семью с Фаридом. Они вообще считали, что семью разрушать не следует ни при каких обстоятельствах, тем более, когда есть ребёнок.
Заботы о Яше всецело лежали на Марине. Пёс был очень сообразительный, прошёл школу дрессировки, но слушался только старшего сына и Марину.
Иногда Марине казалось, что это не пёс, а крокодил, такой же зубастый и  стелящийся по земле.
Младшего сына Яша  опекал, играл с ним, а когда тот пытался отдавать команды, Яша просто деликатно отворачивался.
Весь ужас заключался в том, что Яша абсолютно игнорировал Фарида.
Марину же Яша просто обожал.
Если кто-то повышал на неё голос, он решительно подходил и издавал негромкий предупреждающий  звук.
Внешне гладкокожий, светлый Яша, напоминавший помимо крокодила ещё и  упитанного поросёнка, был не очень, как можно догадаться, привлекательным, но он довольно тонко чувствовал настроение и отношение к нему людей, и вёл себя соответственно.
Марине порой казалось, что он лучше всех чувствует и понимает её.
С появление в доме собаки обстановка в семье накалилась.
Хозяин дома, второй муж Марины, Фарид, узколицый, смуглый, с чёрными и поблескивающими, как нефть, волосами, счесанными от затылка ко лбу и ровно подрезанными чуть выше бровей, отнесся к появлению собаки враждебно
Фарид был немногословен, как многие уверенные в себе бизнесмены, но взгляд его чёрных, чуть навыкате глаз пронизывал Марину насквозь.
Фарид не понимал, как можно в доме держать животных. Более того, он считал, что отец его пасынка грубо и бестактно вмешался в личную жизнь его семьи.
Марина же вынуждена была искусно балансировать между мужем и сыном.
В душе она понимала, что в этом есть и её вина.
Когда она развелась с Аликом, розовощеким и коренастым первым мужем, сын тяжело переживал разлуку с отцом. Ей пришлось мучительно трудно налаживать отношения Фарида и сына, на это ушло два года.
Сын уже тогда просил собаку, а Фарид всегда был категорически против этого. Он дарил мальчику всевозможные самые новые и дорогие игрушки, но о щенке и слышать не хотел.
Марине, видимо, нужно было уступить сыну, самой купить щенка, например английского кокер спаниеля,  когда она ждала ребенка.
Не хватило женской мудрости в период беременности, а ведь в то время, особенно, когда УЗИ показало, что у них с Фаридом будет сын, она могла добиться согласия мужа на покупку щенка. Следовало бы тогда порадовать старшего сына, и не было бы этой невыносимо тяжёлой ситуации в семье.
Она в тот период вся растворилась в своей любви, ждала ребёнка от любимого мужчины, и даже представить себе не могла, какую пакость преподнесет ей через несколько лет бывший муж.
Алик так и не простил её за то, что она полюбила другого человека и разрушила семью. Сам не женился.
Он жил со своей мамой, которая жалела своего ненаглядного сыночку, которого обидела эта неблагодарная женщина, Марина.
Вот Алик с мамой, наверное, вместе придумали, как испортить ей жизнь.
А теперь, когда сын при встречах с папой рассказывает, что  мать и отчим постоянно ссорятся из-за собаки, бывший муж потирает от удовольствия руки, а свекровь приговаривает: «Так ей и надо! Будет знать, как разрушать семью».
«Конечно, Алик сделал это из мести, а иначе, зачем бы он подарил сыну на четырнадцать лет щенка именно бультерьера. Мальчик ведь просил просто щенка. Вот папочка и выполнил просьбу единственного сыночка. Да, щенок действительно дорогой, породистый, клубный, но надо же додуматься купить щенка бойцовской породы! При этом бывший муж и его мать постоянно упрекают меня, что это я балую сына. Как же тяжело крутиться между бывшим мужем, с которым меня навсегда связывает любимый сын, и любимым мужем, -  с такими мыслями Марина шла, не разбирая дороги, держась за поводок. - Что он хочет от меня? Неужели трудно оставить меня в покое. Пора бы уже успокоиться», - думала Марина, крепко держась за поводок.
Утренняя прогулка с  четырехлетним приземистым с широко поставленными короткими лапами Яшей проходила как обычно - он тащил Марину от дерева к дереву, читая послания, оставленные ему соседскими кобелями, внимательно обнюхивал их  и, задрав заднюю лапу, старательно оставлял свою метку - безусловно, главного кобеля округи.
Наблюдая за тем, как уверенно Яша управляет хозяйкой, соседи шутили: «Яша повёл Марину на прогулку».
Эти мысли не покидали Марину с первого момента появления в их доме Яши. Полное имя его занимало в паспорте две строчки, его никто даже не пытался запомнить, а называли просто «Яша». С ним жизнь Марины превратилась в ад. Щенок сразу же показал, кто в доме хозяин.
И был непререкаемым авторитетом в районе.
Как только Яша выходил на улицу, все остальные собаки исчезали, как будто у них тут же возникали неотложные дела. Яшу всегда выводили на поводке в строгом ошейнике и в наморднике, но даже это нисколько не умаляло того ужаса, который испытывали другие собачники по отношению к нему.
Как-то раз Марина принесла связку бананов, выложила их на стол, взяла один банан и надкусила его. Яша мускулистыми передними лапами чуть не сбил её с ног, она выронила банан, и он тут же его съел, отбросив кожуру.
И стал просить ещё.
Марина никак поверить не могла, что собака ест бананы, и, чтобы убедиться в этом, почистила и дала другой банан. Он съел и попросил ещё, но она строго прикрикнула на него, и убрала бананы. Яша недовольно посмотрел на неё, затем пошёл в прихожую, и окропил её роскошные новые дорогущие сапоги.
Больше Яше в бананах отказа не было.
Довольно длительное время Яша спал в комнате старшего сына. Однажды, когда Яше было уже два года, Фарид уехал в командировку в Кувейт почти на шесть месяцев. Сына не было дома целую неделю, он гостил на каникулах у отца и бабушки. В первую же ночь Яша отказался оставаться в комнате один, начал выть, и Марина вынуждена была открыть дверь комнаты.
Утром она обнаружила Яшу на месте мужа в своей спальне.
Он сладко хрюкал и поскуливал во сне. Марина согнала его с постели, отругала, и пошла собираться в магазин. Когда же она вернулась в спальню чтобы убрать постель, то обнаружила, что любимый пёс обмочил  чудесное шёлковое пастельное бельё вместе с одеялом и матрас, с её стороны.
С той поры Марина перестала повышать голос на Яшу, разговаривала с ним исключительно нежно.
Так Яша поселился в спальне на супружеской кровати.
Марина смирилась и даже привыкла, что Яша всегда рядом и охраняет её.
Ей нравилось ему всё рассказывать, потому что других собеседников у неё как бы не было. Старший сын вырос и интересовался только компьютерными играми и девочками, а младший занимался в двух спортивных секциях или смотрел спортивные передачи в своей комнате. Верный друг, слушая хозяйку, преданно смотрел ей в глаза, и при этом тёрся нежно боком о её ноги или клал голову на колени. Марина с улыбкой гладила, приговаривая: «Крокодильчик ты мой родной, только ты один меня понимаешь и утешаешь».
Возвращение Фарида из командировки Яша встретил настороженно.
Вечером, войдя в спальню, Марина с мужем обнаружили в постели Яшу, который недовольно заворчал при виде Фарида, тот раздражённо выскочил из спальни в гостиную и хлопнул дверью.
Назревал грандиозный скандал.
Марина испугалась не на шутку. Выручил старший сын. Он зашёл в спальню, и убедил Яшу, что не может без него заснуть. Яша гордо удалился в комнату сына.
Марине после длительных объяснений и уговоров удалось успокоить мужа.
С той поры она жила как в клетке хищника.
Озлобленный Фарид, сжав зубы, цедил ей, что больше так жить невозможно, от этой жуткой собаки нужно немедленно избавляться.
Он даже нашел для Яши нового хозяина среди своих приятелей, у которого был свой загородный дом.
Яша всё это прочитал на его лице и затаил нешуточную обиду на Фарида.
Сын наотрез отказывался даже обсуждать вопрос о том, чтобы расстаться с Яшей и пригрозил, что уйдёт из дому вместе с собакой, и мать его больше никогда не увидит.
Младший сын принял сторону старшего брата.
Яша интенсивно пометил спальное место Фарида.
Марина стала предусмотрительно убирать обувь и одежду мужа так, чтобы они не достались Яше.
Душа её разрывалась между мужем и собакой.
После долгих споров и уговоров удалось убедить Фарида оставить Яшу как полноправного члена семьи.
Яша, почувствовав, что обстановка  немного разрядилась, тоже несколько успокоился и даже попытался наладить с Фаридом добрососедские отношения.
Перемирие длилось до окончания очередной длительной командировки Фарида.
Фарид приехал поздно вечером.
Марина превзошла саму себя в ожидании мужа. Она приготовила все его любимые блюда и замариновала шашлык. Дом сверкал от чистоты и уюта. В этом её, идеальной хозяйке, обожающей свой дом и своих мальчишек, равных не было.
Её длинные, густые волосы, которые так любит гладить Фарид, блестели, как и глаза, истосковавшиеся по ласке и любви.
Сногсшибательное нижнее бельё было таинственно прикрыто полупрозрачной туникой.
Старшего сына дома не было, у него появилась новая подруга. Младший же чем-то увлеченно занимался в своей комнате.
С Яшей Марина провела ласковую и довольно продолжительную разъяснительную беседу, умоляя его отнестись к Фариду насколько возможно снисходительно.
Яша сидел на паркете в позе рыночной глиняной копилки и, не отводя глаз, любовался Мариной. Причём, вид у него был абсолютно понимающий. По всему можно было заключить, что он чувствовал себя ответственным за всю семью в отсутствии хозяина.
Но как Яше быть, когда Фарид вернётся? Неужели ему предстоит опять покинуть спальню, в которой он охраняет хозяйку? Почему, за что его вынуждают забыть мягкую постель?! Как же хорошо дома им вчетвером без этого вечно недовольного человека, который то появляется, то исчезает, да ещё постоянно придирается к умному, ответственному Яше!
Ну как можно Фарида полюбить?!
Яша ведь сам такой нежный и заботливый друг.
Сколько раз Яша просто поражал Марину своим интеллектом.
Да вот хотя бы сегодня на прогулке. Марина залюбовалась изящным пурпурным тюльпаном на клумбе во доре, наклонилась и долго разглядывала его, а потом отошла задумчиво. Через какое-то время Яша  с этим цветком в зубах подбежал к ней, виляя своим хвостом.
Фарида больше в доме не видели.

“Наша улица” №169 (12) декабрь 2013

Инна Иохвидович "Адольфина"

Инна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия). 

Инна Иохвидович

АДОЛЬФИНА

рассказ 

- Дольфе, Дольфе, осторожно! - истерически надрывалась сидевшая на скамейке рядом с Кристой молодая женщина. Но до Кристы, пребывавшей в бессловесной задумчивости, это доносилось совсем издалека, словно бы из другого измерения.
- Адольфине! - взвизгнула женщина, и Криста со страху очнулась.

Девочка, которую отчаянно звала мать, обернулась, и нехотя отошла от фонтана, в струях которого так весело извивалась и играла радуга.
«А я ведь едва не отозвалась!» - подумала, всем телом, вспотевшая Криста. «Странно-то как, ведь уже больше полстолетия не слыхала звучания этого имени! После того как-то не стали называть детей ни Адольфом, ни Адольфиной, вроде как не принято стало...»
Припомнился материнский наказ: Не смей откликаться ни на Адольфу, ни на Адольфину! Ты меня понимаешь? - и она дотронулась до рук дочери.
- Да, мама, да, - поспешила откликнуться девочка, ощущая вину за то, что недостаточно поторопилась с ответом.
- Я была в ратуше, - продолжала не обратившая на заминку на этот раз ровно никакого внимания мать - и получила новые документы на себя и на тебя, как на беженцев из Восточной Пруссии. Слава Богу, мы в Швабии, а не там, дома, где нас каждая собака знает.
Девочка слабо улыбнулась, словно бы выражая одобрение тому, что говорила мать, как бы соглашаясь с нею и поддерживая её мнение. Но неожиданно получила, хоть и не очень сильную, но обидно-хлёсткую пощёчину.
- Чему улыбаешься, волчонок?! - почти прорычала, хоть и негромко, мать, - тому, что без крыши над головой и без денег? И вообще без ничего остались? Этому что ли?!
- Но, мама, - девочка хотела объясниться.
Но мать этого, по обыкновению, не допустила, и сама устало закончила:
- Теперь ты - Кристина, Криста, как я тебя изначально и хотела назвать. Ты правильно поняла меня, Криста? - обратилась она к дочери, гипнотизируя взглядом.
- Да, мама, - покорно ответила девочка.
Мать снова принялась проклинать исчезнувшего отца. Все её сетования сводились к тому, что вот он сбежал, бросил их на произвол судьбы, дескать, как хотите, так и выкарабкивайтесь... Вот им и пришлось бежать из родного дома, правда, если б даже и не убежали, то всё равно бы их изгнали... Там ведь нынче советская зона оккупации! Хорошо, что ещё так обошлось...
Наконец мать, разгорячённая собственными жалобами и обидами, куда-то ушла.

А девочка осталась сама в этой съёмной комнате и «погрузилась» в прошлое, оказавшееся вдруг чудесным в этом унылом, послевоенном, бедном настоящем, одиноком и тоскливом.
И ничего-то особенного не вспоминалось, разве то, как подкидывал её отец, и она барахталась в воздухе, совсем ещё малышкой; или то, как он учил её плавать в прозрачно-холодном озере в горах Баварии; и про его обычное восхищение ею - дочерью... Он часто любил повторять: «Ты у меня - настоящая арийка! Посмотри Инге, - обращался он к жене, чтобы она тоже любовалась крепко-рослой, светлоглазой блондинкой, их дочерью, - Ингеборг, смотри у нашей Адольфы всё арийское - от стати до черепа! А знаешь ли ты, что в Рейхе не так уж много можно найти истинных арийцев! Это я сам и в служебных бумагах читал, - спохватываясь, он говорил тише.
- Брунгильда моя! Валькирия! - кружил он дочь в вальсе.
Она ясно «видела» его сейчас - в форме ладно облегавшей фигуру, будто бы ниточкой выверенный пробор на русых, лежащих в идеальном порядке, волосах; очень светлую радужку, вокруг чёрного провала зрачка; чуткие её ноздри улавливали запах мужского одеколона...
И как часто она говорила, потом, что у неё двойное имя Адольфа-Брунгильда, и как, казалось, дети верили ей.
Адольфа боялась матери, почти так же как и евреев, которых, правда, никогда не видела. Но о «них» ежедневно вещало радио, писали газеты, говорили родители и знакомые.
Девочка боялась темноты, но мать упорно гасила ночник, и устрашала дочь, что если та тут же не заснёт, то придёт крючконосый вампир-еврей, схватит в мешок и унесёт за тридевять земель!
Девочка до боли сжимала веки, и в темноте всё убегала, то ли от матери, что с угрозами гналась за нею, то ли от козлоногого, с рогами, с огромным носом и окровавленным ртом, больше на лице, ничего (даже глаз), не было, отвратительного существа. Это, видно, и был жуткий еврей! Она даже не пыталась всплакнуть, чтобы хоть чуточку легче было. Страхи в образе матери или еврея кочевали из сна в сон.
Хоть и мучили её ночные кошмары, но росла она тихой, послушной девочкой, чем почему-то всё больше злила Ингеборг - свою мать. Мать, ровная в обращении со всеми, вымещала свою неукротимую злость на безответной дочери. Адольфа всегда ходила с опухшими от материнских побоев руками, а на попку часто и присесть не могла...
Отец в методы воспитания своей жены не вмешивался, он придерживался общепринятого: будто Его и не было, кирху не посещали тоже.
Свой страх перед матерью Адольфа тщательно скрывала, интуитивно зная, что если признаться, то будет ещё хуже.
Зато ненависть свою к этим страшным, злым нелюдям - евреям - она высказывала столь яростно и постоянно, что даже отец, активно поддерживающий её, изумлялся!
- Папа! «Они» же хуже насекомых, тараканов и клопов, правда же?! - спросила она отца, когда ей еще и шести лет не исполнилось.
- Кого ты имеешь в виду, Дольфе? - рассеянно вопросил отец
- Как кого? Евреев, конечно! - твёрдо заявила девочка. - Невозможные, от них как от паразитов, избавляться надо. И к тому ж они - дьяволята! - и она ткнула пальцем на первую страницу книжки стихов «для самых маленьких», на которой крупным шрифтом было набрано: «Отец евреев - дьявол».
- Ого, да ты у меня умница Дольфе! - хохотал довольный отец.
Разговор этот происходил уже после погромной «Хрустальной ночи» и очень его забавлял. Но вдруг он спросил дочь.
- А ты евреев знаешь?
- Конечно, они хуже злых гномов, колдунов и карликов...
- То есть как это? - растерялся эсесовец Вилли Мюллер.
- А вот так, папа! - убеждённо отвечала девочка, у них и рога, и копыта, все они шерстью - дьявольское отродье, покрытые, на лице только гигантский нос да отверстие вместо рта. Они ж вампиры - пьют кровь человеческую!
- Ты галантерейную лавку Розенблюма знаешь?
- Конечно, там ещё кошелёчки красивые в витрине.
- Никакой витрины уже нет, разбита она, - произнёс довольный отец, - так вот Розенблюм и есть самый настоящий еврей!
- Как, - ахнула Адольфина, - он же - человек?!
И она вспомнила внимательно-печальный взгляд старого галантерейщика, которым провожал он её всякий раз, когда настоявшись, разглядывая, и насмотревшись на всякие красивые безделушки, со вздохом отходила она.
- Папа, этого не может быть!
- В том-то и вся опасность от них исходящая, - назидательно заговорил Вилли Мюллер, - что они как бы, на первый взгляд, по обличью - люди, а на самом деле наши злейшие враги, хуже животных! Да за что животных обижать, сравнивая с ними, они хуже всего самого ужасного, что только есть на свете!
Она не очень-то вслушивалась в то, что говорил отец, думая своё: «Как странно! Значит, евреи - люди, а не та нечистая сила, как из сказок! Я же знаю не только герра Розенблюма, но и фрау Розенблюм, и их дочку, фройляйн Дину...» Она припоминала, как по весне стояла в сумерках под окнами Розенблюмов, никем не замеченная, вслушиваясь в необыкновенные звуки, что неслись из открытого окна, когда фройляйн играла на пианино.
«Нет, эти люди не могут быть исчадием ада, как об этом говорят. Наверное, другие евреи такие, но только не Розенблюмы!» - решила Адольфе.
- Папа, а кроме Розенблюмов, какие ещё евреи есть?
- Да их множество в нашем округе проживает, тьма тьмущая, вот, к примеру - аптекарь Шпигель, портной Бергер, парикмахер Грюнбаум, половина городских коммерсантов, врачей, дантистов, адвокатов, всех их, гадов, и не перечесть... Ничего, теперь по-другому будет, - угрожающе пообещал он.
Слушала она, уже не поражаясь. Она знала многих из этих людей, некоторые были даже хорошими знакомцами Дольфе, вроде аптекаря Шпигеля, угощавшего её мятными пастилками или закройщика Бергера, у которого всегда в запасе специально для девочки были обрезки панбархата, бархата, парчи, тафты и других мягоньких материалов, чтобы выстилать постель для своей Анны, любимой куколки - «доченьки». Именно ей - Энхен - досталась вся, невостребованная родителями, любовь девочки.
«Всё же это люди - такие же обыкновенные люди, как и мы! Или всё же в них есть что-то отличающее их от других? То, что давало таким, как отец, возможность различать их в любой толпе?»
На эти вопросы не было ответов, да она побоялась бы и задавать их, тому же отцу, сама даже не зная почему? Зато её перестали посещать мучительные сны с преследовавшими её «евреями». Удивительным показалось то, что все они как-то вдруг «исчезли»?!

Пробежали годы, была война и бомбёжки, и девочка девушкой стала, и было не только до мыслей об «исчезнувших» евреях, непредставимым стало ближайшее будущее. К тому же враг подступал, многие знакомые уехали вглубь фатерланда, на запад, там, по крайней мере, наступали американцы с англичанами.
Отец, куда-то тоже уехал и больше не вернулся. А фронт приближался, и вот уже они с матерью пополнили ряды беженцев, что заполонили аккуратные прусские автобаны.

А теперь она ещё и Криста-Кристина!
А есть поверье, что перемена имени влечёт за собой и перемену судьбы.
Здесь, на юго-западе Германии Криста и школу окончила, и на работу пошла, и в Бога уверовала!

Взяли её на работу соседи - брат с сестрой, владевшие небольшой пекарней и магазинчиком при ней. В нём, в магазинчике-«беккерае» продавался не только что испечённый хлеб, но и булки, немецкий подвид бубликов - бретцели, и пирожные, и пирожки, и торты...
Хоть и нелегкой была здесь работа, но Кристе всё нравилось в этом небольшом беккерае, где было уютно, а в воздухе носились чудеснейшие ароматы сдобного теста, корицы, ванили, где за стеклом витрины красовались плундеры и берлинеры, заварные пирожные, (с масляным или заварным кремом), безе и буше, бисквиты, пропитанные ромом, вином или коньяком, торты, пироги, сочащиеся самыми разнообразнейшими начинками...
И сама Криста - высокая и белотелая, похожая на «Шоколадницу» с репродукции Лиотара, украшавшую беккерай, была столь же пышной, как только что вынутая из печи булка. Она и прозвище получила - «Брётхен» (Булочка) и частенько отзывалась на него.
Брат с сестрою, Кристинины благодетели, были людьми удивительными! Они - немцы, поклонялись Великому Богу - Богу Авраама, Исаака, Иакова и Иисусу - Мессии!
И к ним ежедневно в беккерай заходили их единоверцы, они пили кофе с булочками и всё сокрушались о вине Германии перед еврейским народом, перед Израилем (так называли они этот народ), перед самим Господом Богом!

Торговля в беккерае разрасталась и в помощь Кристе взяли её ровесницу, девушку тоже 1932 года рождения, Анну-Марию, сироту из Бреслау. Девушки подружились. И как-то Анна-Мария под взятой с подруги клятвой, что никому-никому не скажет, поведала свою сокровеннейшую тайну: она, Анна-Мария, была спасена немецкой пожилой четой из Бреслау, её же родителей, как евреев, отправили в Аушвитц - на погибель! И звали её не Анна-Мария, а Ханна-Мариам!
Криста была потрясена - так вот куда «исчезли» еврейские обитатели их мирного городка! Все они, как и родители Ханны-Мариам, вышли дымом из крематорских труб концлагерей!
С нею случилась истерика, да такая, что пришлось закрыть беккерай, а Ханне-Мариам пришлось долго успокаивать подругу, сидя у её постели.
Теперь Кристе ничего не оставалось, как жить со своей проклятой тайной, с которой не возможно было ни с кем, после «всего», поделиться.
Обо всём знала только мать, а та, после случившегося в начале 50-х годов инсульта, могла только лишь, на разные манеры, (вопросительно, отрицательно, одобрительно...) мычать.
Теперь уже, часто вечерами, после того как расставались они с Ханной-Мариам, Криста, как когда-то это проделывала с нею мать, хлестала себя и по пухлым рукам и по литым щекам, иногда и до крови. Лежачая мать только удивлённо взирала на это действо, и даже не мычала.
Пошла и Кристина вместе с хозяевами да Ханной-Мариам прославлять Бога и Мессию Его - Иисуса Христа.
С тех самых пор покоилась на её высокой груди большая серебряная шестиугольная звезда - звезда Давида! Она напоминала Кристе о таких же звёздах на одежде евреев, ожидавших депортации.
Только надев на шею «юдише штерн - еврейскую звезду» - этот знак мучения и изгойства, она будто впервые успокоилась - она искупала свою вину, своих родителей, своих земляков, своего народа...
Когда умерла мать, Криста пригласила Ханну-Мариам жить к себе.
Странно, но пришлось подругам оставшуюся жизнь разом и прожить, обе так и не вышли замуж, хотя бывали у них и «романы», и влюблённости, да до свадьбы так никогда и не дошло.
Конец 60-х и 70-е годы, и до середины 80-х, подруги принимали участие в борьбе за «освобождение из египетского плена» - из тоталитарного, всему миру угрожающего СССР, русских евреев, желавших покинуть его, и которым не разрешали это сделать!
И, когда Криста несла свой, ею же сделанный плакат со словами: «Фараон, отпусти мой народ!», - то была она счастлива, ведь выполняла она Божью заповедь!
Позже, когда советские власти разрешили выезд, то собирала она средства на аренду теплохода «Дмитрий Шостакович», перевозивший евреев в Землю Обетованную.
И, выйдя на пенсию, она начала откладывать деньги, чтобы самой поехать в Святую Землю, и самой пройти по Via Dolorosa.
В своём служении она иногда даже забывала о семье, в которой родилась, о своих родителях и даже своё настоящее имя...

И, ныне, у фонтана, в мелких брызгах которого спасалась она от почти тропической жары, охватившей этим летом Германию, она услыхала это имя, своё имя.
- Адольфина?! Почему вы назвали именно этим именем дочь? - обратилась она к молодой, сидевшей рядом, женщине.
- А что? - с вызовом ответила та. Молодая женщина была в майке, и только теперь Криста заметила огромную, идущую через всю руку татуировку, скорее мужскую чем женскую, готическим шрифтом надпись «Дойчланд - Германия».
- Да, ничего, - со вздохом ответила Криста, - слава Богу давно не слыхала.
- Да, не слыхали, - молодая женщина говорила громко и звонко, - такие как вы - позор для фатерланда! Нацепили на шею «юдише штерн - еврейскую звезду» и радуетесь?! Эх, вы! - в сердцах бросила она.
- Это вы - несчастная, - тихо, но без укоризны, проговорила Криста, - вы думаете, что «Германия превыше всего!» Вы же ничего не знаете! Вы Бога не знаете!

Возвращаясь домой Кристина корила себя за то, что сцепилась с этой молодой неонацисткой, которая не только ничего не знает, но и знать не хочет. И тут же припомнила, кто же она, она сама?!

Дома, в одиночестве, Ханна-Мариам ещё не пришла, Криста поддавшись ужасу давнишнего, начала бить себя по рукам, уже усеянным старческими родинками, по обвисшим щекам, по всему своему телу старой уже женщины.
«Вот тебе, вот тебе, вот тебе...» - кричала она себе, как когда-то на неё орала её покойная мать.
Наконец пришла Ханна-Мариам, и изнемогающая от раскаяния Криста рассказала той обо всём - обо всём - и об отце-эсесовце, и о жестокой матери, и о себе, о своём страшном имени, таком же, как и у того, кто был воплощением ЗЛА на этой земле...
- Я прОклятая, меня ещё при рождении прОкляли, - рыдала она.
- Ничего, ничего, хорошая моя, родная моя! Ты ни в чём не виновата, чего же так расстраиваться! - утешала её подруга, ставшая ей сестрой. - Господь всё видит, Он удостоил тебя служить ему, Кристина! Давай будем читать Библию, и ты успокоишься, сестричка!
И они читали: «И Господь будет Царём над всею землёю; в тот день будет Господь Един, и Имя Его - едино... и проклятия не будет более...»

 
Штутгарт

“Наша улица” №169 (12) декабрь 2013