Евгений Кузьмин ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ

Евгений Валерьевич Кузьмин родился в 1972 году в Одессе. Окончил исторический факультет Одесского государственного университета. С 1997 года проживает в Иерусалиме. C 2005 года работает в музее «Яд ва-Шем». С 2010 года доктор философии. Диссертация защищалась в Иерусалимском университете. Тема - «Алхимические образы в произведениях Квирина Кульмана (1651-1689)». Язык работы - английский. Автор многих публикаций в различных изданиях, среди которых: «Оккультизм в “Corona astralis” Максимилиана Волошина». Солнечное сплетение 10-11;  «Учение об ангелах и демонах в трактате «Об искусстве каббалы» Иоганна Рейхлина» Вестник Еврейского университета 10:28 (2005): 55-108; «Азазеловка» Крещатик 1 (2006); «Научные основания пророчеств: Случай Квирина Кульмана (1651-1689)». В Eschatos: Философия истории в предчувствии конца истории, отв. ред. О.А. Довгополова. Одесса: Фридман А.С., 2011, стр. 109-128; «Еврейская магия в эпоху Ренессанса: Постановка проблемы», В Мама городов Израильских, под ред. И. Б. Голубович и др, 63-75. Одесса: Фридман А.С., 2011, и др.

Евгений Кузьмин

ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ

эссе             

Любовь и ненависть слепы. Их подоплека долго формируется воспитанием, ощущениями, опытом, уровнем культуры самообмана. А результат продолжительного смешения разных компонентов потом выпрыгивает наружу в самых непредвиденных ситуациях, в самое неожиданное время, оголяя непостижимость системы предпочтений.

Наконец я нашел старый советский мультфильм "Щелкунчик", снятый в далеком 1972 году. Классика стала раритетом. Она "подобна купцу, ищущему хороших жемчужин".
Сегодня я люблю этот мультфильм так же сильно, как ненавидел в детстве. В нем столько от горечи, подавленности и спасительного мира фантазии! Я хотел от этого скрыться, бежать и обрести себя под яркими лучами реального Солнца. Но без фантазии мир вульгарен. Ненавижу вульгарность.
А еще балет. Мне внушали пиетет к нему, его шумное обожание. Искренне ли? Мой папа точно не похож на приверженца балетного образа жизни. Но я даже смирился с походами на танцы в театр, а не на школьную дискотеку. Музыку я любил. И я был рад гармонии звуков - но зачем прыгать на сцене? Мне это было непонятно. Оркестр бы выглядел на сцене естественнее. А так получается фальсификация, явный и открытый подлог. Музыка делают одни, а аплодисменты срывают другие. И все довольны, все согласны с таким положением вещей. Кто разорвет этот порочный круг? Ребенок? Я был подавлен авторитетом родителей. Потому и помалкивал, уповая на будущее - я стану взрослым, познавшим добро и зло, имеющим право на самостоятельное решение. Буду как Бог. И тогда...
А теперь я, неуклюже двигаясь, убеждаю собственное чадо любить балет. Я взрослый - мне пристало честно обманывать детей. А ответ ожидаем: "Фу, танцы - это для девочек". Но я настаиваю. Включаю мультфильм. А для ребенка начинается невыносимая мука. Он ерзает, разговаривает. С трудом досмотрев до начала битвы игрушек и мышей, он ловко сбегает. Возвращается аккурат к появлению на экране надписи "Конец". Но мультфильм его, все же, немного заинтересовал. По крайней мере, сюжет завоевал, приковал его любопытство. Ребенок не смог удержаться от вопроса:

- Ну, кто победил?
- Наши.
- А все таки?
- А ты за кого болел?
- За мышей, конечно!

Иерусалим

 

“Наша улица” №153 (8) август 2012

Юрий Кувалдин СТИХИ 1963-1973

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу. 

Юрий Кувалдин

СТИХИ 1963-1973

***
Мой современник - колокол Иван.
К нему я в современники не зван.
Молчание его четвертый век
Не могут заглушить ни скрип телег,
Ни свист плетей, врезающихся в спины,
Ни возгласы юродивых, калек.
Ни бит-ансамбли, ни автомашины.
...А осень вся в подтеках желтизны
Предощущает запах новизны,
Бесшумного отныне снегопада...
Тот колокол у белого фасада
Безмолвствует...

Журнал “Литературная учеба”, № 3-1978

***
Возможен горожанин налегке
Или попутка в ближнее село,
Возможен лай собачий вдалеке...
Но невозможна смерть. О ней молчи.

Возможен хлеб, и воздух, и вода,
И городское эхо словаря,
И бронзы скрип возможен, как вчера,
И все возможно. В жизни все не зря.

Возможно, свет звезды издалека,
Звезды умершей, вижу наяву.
Возможно все на свете в этот миг.
Возможно все, покуда я живу.

Журнал “Литературная учеба”, № 3-1978

МЕХАНИК

Забвенна жизнь механика колонны.
Он, почитай, всегда ходил, как сонный,
Шоферские путевки отмечал,
На линии машины выпускал.

В гражданскую освоил “Руссобалт”,
Возил снаряды - в общем, воевал,
Оружием отмечен именным,
Комбриг сфотографировался с ним.

На полустанке повстречал пустом
Единственную - вечную - жену.
На М-1 заедет в исполком,
А на ЗИС-5 исколесит войну.

Он незаметно жизнью дорожил -
Не потому, что слишком жизнь любил,
А жил, как воздух, солнце и вода,
Не иссякающие никогда.

Журнал “Литературная учеба”, № 3-1978

НА СЛОМ

Черная рябина - хмель до сердцевины.
Бродит, перебродит мутная бутыль.
Продае-дается - дом на слом - дается:
Доски, бревна, рейки, дедовский костыль.

Жаль, что так, без спросу время вор-ворует.
Жаль рябины черной и резной карниз,
Жаль, что быль бывает, быль быльем пылится,
Разбиваясь былью, будто бы сервиз.

Укроти, рябина, хмель до половины,
Не витийствуй более, суповой петух:
Продае-дается - с топора до щепки
И за так - до кучи - домового дух!

Журнал “Литературная учеба”, № 3-1978

ПОЭМА КРИВОКОЛЕННОМУ ПЕРЕУЛКУ

Крива Москва. От века окривела.
Кривилась без заботы, как хотела,
Лепилась по холмам и по низинам...
Из окон типографии окину
Кривые переулки...
Люблю у темных окон постоять,
Пока готовят полосы в печать.
Вахтер в шинели черной подойдет,
Короткий разговор произойдет,
Попросит “Беломору” - угощу,
И спросит, мол, о чем стою-молчу.
Отвечу, что на улице тепло,
А в январе морозу бы хотелось,
Что вечером от снежных крыш светло,
Что старая Москва похорошела,
Что просто так задумался, что вот
Церковных окон виден переплет,
Где стекла запотели от дыханий,
Как странно наблюдать на расстояньи,
Как странно: если служба там идет.
- Чего же странно, ежели идет, -
Вахтер ответит. - Пусть себе идет!
Пойду по криво плящущим домам,
По улицам - изогнутым лучам,
Я сам себе маршрут криволинейный -
В Москве иного не было и нет,
Не сыщешь, как на севере, Литейный
Простреливает города макет.
Здесь улица из улицы вкривую
Выкручивает поселений сбрую,
А в самой середине закавыки,
Никак не обойдется без музыки
Доски мемориальной на фасаде,
Прочтения одной поэмы ради.
Я криво улыбнусь в Кривоколенном.
Я криво позавидую поэтам,
Один из них сочтен первостепенным,
Другой из жизни вышел на рассвете.
Как барина, все ждут прихода оды,
Прихода первоклассного поэта -
Решит, как постовой за пешехода,
Рассудит, как собранье педсовета.
Скривились желтяки-особняки,
Без подорожной мерят расстоянья.
Я узнаю туманные зрачки
И голосов последние сказанья.
Не в назиданье строилась Москва,
Но в корчах, как на сносях, распласталась
И стала потому-то голова,
Что криво и беззубо улыбалась,
Кормилицей налево и направо
Для каждого вошедшего была,
Для всей России стала переправой.
Кривись, Кривоколенный проводник.
Я сам себе маршрут криволинейный -
В Москве иного не было и нет...

Журнал “Литературная учеба”, № 3-1978

ЭЛЕГИЯ

А то, что остается от меня, -
Ни больше и ни меньше - просто я.
И не такой, каким хотел бы выйти,
И не такой, какого захотите
Увидеть в оправдание мое.
Есть то, что есть, - ни больше и ни меньше.
Мечтания ли были, забытье,
Иль слог косноязычием увенчан -
Ни больше и ни меньше - все мое.
Я подпишусь обеими руками
Под начерно бегущими строками.
Есть только то, что сказано. О прочем
Излишне говорить. Уполномочен
При жизни объяснить неясность строк,
Как ученик, пока идет урок.
Пока живу и длится восхожденье
В не пройденное мной стихотворенье,
Где можно править, комкать, сокращать,
А после сжечь проклятую тетрадь,
Исписанную бисером поспешным,
Краснеть и повод подавать насмешкам.

Журнал “Литературная учеба”, № 3-1978

МЕСТО РОЖДЕНИЯ

...Еще звонарь не влез на колокольню,
А Тредьяковский, засветло проснувшись,
Неспешно измеряет двор безлюдный,
Перелагая еллинские вирши
На слог доступный,
Мерою спокойной
И штилем верным:
“...Плыви, корабль,
Беленый, просмоленный...”
И вторю я,
Коснувшийся науки,
Видеть
Поросшее морщинами жилье:
Плыви, корабль, беленый, просмоленный,
Плыви, Москва. Я тоже поспешаю
Вослед тебе... Но где моя ладья?

Журнал “Литературная учеба”, № 3-1978


МЕТЕЛЬ

Сыпал инеи пушисты
И метели воздымал,
Налагая цепи льдисты.
Г. Р. ДЕРЖАВИН.

И в бровь, и в глаз, и в спину, и под дых -
В Москве метель - свистящий ветер хлещет,
Все яростней, точней, упрямей, резче,
Пронзая стариков и молодых.
Дрожишь, спешишь, других опережая,
Протиснуться в убежище трамвая.
Не вывихнуть бы что, прижатым к кассе,
И глубоко вздохнуть в согретой массе.
Трамвай-метро-автобус-твой подъезд:
И пусть метет - она тебя не съест!
Москва обороняется, как прежде,
Одетая в бетонные одежды, -
Заборами, подъездами, домами,
Подземным раем - в качестве метро.
По транспортеру в общее нутро -
Лавина лиц, встревоженных делами,
Покупками, разводами, стихами,
Театрами, гостями, новостями,
Вокзалами, хоккеем и т. п. -
А попросту, в спрессованной толпе -
Торопится...
По граду-исполину
Метель метет не хуже, чем в степи,
Урча, сопротивляются машины,
Как сбившиеся лошади в степи,
Буксуют, застывают в переулках...
А где-то над стеной и в нишах гулких -
Метель, метель...
На стыках, над мостом
Метет и эшелон метельный гонит
По окружной. Гудок по-волчьи стонет
И прячется в глухой товарный гром.
Безмолвствует спортивная арена,
Снег залепил трибуны по колено, -
Звучит над чашей хор иных страстей:
Многоголосый баховский Матфей...
А где-то над стеной и в нишах гулких,
Сторожевой стеной и башнях гулких,
Над золотою, снежной колокольней
Метель метет проворнее, раздольней.
Снег засыпает мраморные плиты,
Часовни, стелы, рамки, монолиты -
Недвижный человеческий квартал,
В который бы никто спешить не стал
Сам по себе... Москва звенит, как ларь,
Пружиной заведенный, леденящий.
Качается над пропастью фонарь,
Качается, над бездною летящий...
А где-то над стеной и в нишах гулких,
А где-то над рекой в обводах гулких,
Сторожевой стеной и башнях гулких,
Береговой квартал в обводах гулких,
Над куполами колоколен гулких
Качается, качается фонарь,
Качается, над бездною летящий...
И в музыке метели город спящий,
Свистящий звук скользит по окружной,
Все сходится в симфонии живой,
Далекой, близкой, ясной, непонятной,
Кто дирижер космического театра?
Когда б я знал, что я не одинок,
Что я, как тайный знак всего живого,
Поэзию метели между строк
Выуживаю снова, снова, снова!
Я счастлив, что душа моя полна
Метельными свирелями бессмертья!
Но тело леденеющее - к смерти,
От плюса жизни к минусу волна!..
Нет!
Лучше уж вздохнуть в согретой массе,
Придавленным к торцу билетной кассы,
Стекать в метро и вспомнить невзначай,
Что дома ждет тебя индийский чай,
Что ты живешь бессрочно, не на шаре,
Не в бездне, а в квартире на бульваре,
И под тобой стеклянный гастроном -
За хлебом можно сбегать перед сном...
Трамвай-метро-автобус-твой подъезд:
И пусть метет - она тебя не съест!

Стихотворение публикуется впервые.

***
Вон там, за дальнею горой, мое пристанище - деревня.
Мое случайное жилье в отрыве от насущных дел.
Там, за амбаром, где растут дореволюционные деревья,
В земле кладбищенской лежат останки чувствовавших тел.
Я в жизнь родился в первый раз и понимаю, что в последний.
Но мне не верится пока, что я из жизни пропаду.
По деревяшке постучу, благодаря свой возраст средний,
И новых суток невзначай у русской печки обожду.
Я сам с собой здесь поживу без жадных помыслов о пользе,
О том, что нужно что-то мне закончить в срок, чтоб вновь начать.
За молоком на новый день зайду в избу к старухе возле,
А может, просто так зайду, чтоб посидеть и помолчать.
Здесь жизнь сама собой живет, сама себя перемогает.
В колодце воду достает. В земле готовит провиант.
Да иногда, в курортный год, неурожаем напугает...
И напугавшийся уйдет, сказав, что он не арестант.
Один ушел. Забил избу, сломал сарай, сорвал подкову.
Что ж, в гастрономе на него еда сама собой идет.
И в “Детском мире” на детей примерит он в аванс обнову,
Прочтет газету на диване и купит елку в Новый год.
Но, успокоившись на год, на два, - о чем-то затоскует,
О чем-то вспомнит про себя - не вслух. Но некому пенять.
Вот это - ЧТО-ТО - не дает житья. Его не запакует,
И бандеролью не пошлет и не уложит в зыбку спать...
Да и меня все гложет червь, неуспокоенность торопит.
Куда, зачем - не знаю сам... В метро, в избе... Не рассказать.
Наверно, это жизнь сама - пока живу - меня тревожит,
И мне ее до самой смерти наверняка не переждать.

Стихотворение публикуется впервые.

***
Укрытая среди лесного края
Деревня, где стоит мастеровая
Изба, и в ней работает, как встарь,
Непризнанный сельчанами кустарь.
Звенит пила, резец сгоняет стружку -
Иван Иваныч делает “игрушку” -
Телегу, чтоб доехала сама,
Как паровоз, до станции Тума...
Иван Иваныч Пушкин - местный житель,
Мещерский Пушкин - ростом в потолок.
Столяр и плотник, резчик и строитель, -
Так почему ж в селе он одинок?
Наверно, для совхозного начальства -
За трудодень бы в поле - был хорош?
А Пушкин мастерил чего-то смальства
Без пользы для совхоза - это что ж?
Возьмется за рубанок - не входите!
Он с глаз долой - закроется в избе,
А через месяц вытащит - глядите! -
Не прялка, а искусство по резьбе!
Винты, болты и гаечка любая -
Из дерева точил! И вот - собрал...
Проведали о том в столичном крае,
В худфонде - и скорее на вокзал.
А Пушкин им условия, конечно, -
Заказы будет делать не спеша,
По совести, в согласии сердечном, -
Тогда поделка выйдет хороша.
Условия любые принимают,
Коль интурист берет втридорога,
И Пушкин сам и планы составляет:
Два-три изделья в год - душа строга.
К нему и журналисты наезжали
И очерки писали для газет.
Когда на стороне его признали,
И свой признает, верно, сельсовет?
Совхозные - увы! - не признавали,
Бездельником, как прежде, называли,
Мол, от работы чтобы увильнуть,
Кустарный, незаконный выбрал путь!
И сколько бы еще твориться звону...
Но вдруг - постановленье на столе!
Иван Иваныч Пушкин по закону
Как мастер ныне значится в селе.

Стихотворение публикуется впервые.

***
Остались от старой усадьбы три липы.
Три липы остались от бывшей усадьбы.
Стволы в три обхвата - высокие липы,
Столетние липы - надгробья усадьбы.
Прямая аллея сбегала к оврагу,
От бывшей усадьбы сбегала прямая,
Пунктиром чернеющих пней до оврага
Прочерчена бывшей аллеи прямая.
Прочерчена резким пунктиром былого -
Остались три липы, живые надгробья.
К оврагу, к оврагу, к оврагу былого -
Живые надгробья, надгробья, надгробья...

Стихотворение публикуется впервые.

***
В Немятово - мещерской деревеньке -
Дома поизносились, как ступеньки,
Я вижу заколоченные избы -
Кривые, пожилые организмы.
- Бери любую, - говорит пастух мне,
- За сто рублев старухи отдают,
А то деревня без жильцов потухнет -
Коровы вместо сена дожуют...
К нам подошел немятовский учитель
И, словно доктор Фауст-оживитель,
Отрезал, посмотрев на пастуха:
- Немятово - не смято, не подмято,
Ну что распространяешься зазря ты,
Чтоб вымерла Мещера - чепуха!
Учитель - Николай Васильич Федин,
Нахмурив брови, скажет при соседе:
“Земля - не шар, не глобус, не картина -
А этот двор, сарай, забор и глина.
Сменить избу на город стало просто,
Но разве у души есть “темпы роста”?
Отсюда убыл, а к себе не прибыл!
Ты сам с собой останешься, где б ни был”...
Я посмотрю на Федина с улыбкой,
Сочувствуя его советам зыбким,
Я посмотрю на зыбкость нашей речи,
Я посмотрю на зыбкого себя -
Качается земля, при нашей встрече,
И провожает каждого, любя.
И я ее люблю. Вот эту землю.
Без логики, какая есть - приемлю.
Земля - не шар, не глобус, не картина.
Из глины поднимается рябина,
Бараны пролезают в щель забора -
Картофельной ботвы отведать впору,
Хозяин матерится для порядку,
Бессмысленно уставясь в огород,
Бараны принимаются за грядки...
Визжат в фанерной будке поросята,
Уныло отвечают им телята,
Гусята бьют носами по крыльцу -
Как водится - деревне все к лицу.
Да, ей к лицу! И мне это понятно -
Не потому, что тянет к простоте -
Сама земля душе благоприятна.
Ее не обвинишь в неправоте.
Права земля! Все видимое нянчит,
Невидимое - явью сознает.
Не жалуется - некому! - не клянчит,
Сама, как может, жизни создает.
И видимость свободы придает
Своим живым, растущим и летящим,
Цветущим, говорящим, уходящим,
Всему и всем - таков ее удел,
Быть матерью, казаться не у дел...

Стихотворение публикуется впервые.

***
Я из детства вышел, как из леса,
Как идет не ради интереса
Из-под снега первая трава.
Пробую, как яблоко, слова.
Я беру ничейные подарки
В облаке и травах, и в росе.
Пробую распахнутые арки
Разместить на лесополосе.
Я в лучеобразную столицу
Кольцевые годы занесу.
Соснами над городом кружится
Время, застывая на весу.
Я сквозь это время слышу голос,
Зазвучавший вновь из-под иглы -
Уличное шествие глаголов,
Столкновений вяжутся узлы.
Речь моя в сохранности пребудет,
Голоса поэтов не умрут,
В круговом терпенье выдох труден,
Но я принимаю этот труд!
Чтобы зазвучали, как бывало,
В столбики вошедшие слова,
Чтоб они отныне не теряли
На произнесение права!

Журнал “Новый мир”, № 8-1979

"Наша улица” №153 (8) август 2012