Игорь Шестков "Любовь"

Игорь Шестков родился 12 января 1956 года в Москве. Окончил механико-математический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Эмигрировал в Германию 1990. В "Нашей улице" публикуется с № 91 (6) июнь 2007.

Игорь Шестков

ЛЮБОВЬ

рассказ соседа по больничной палате 

рассказ

Моя фамилия – Сироткин... Как Вы полагаете, Дима, можно с такой фамилией прожить долгую хорошую жизнь? Нет. Это и чижику ясно. Сколько раз мать просил – смени нам фамилию! Нет! Вот, в нашем дворе один мой дружок был Бусовым, а стал Ожерельевым. И доволен. А нашу  сиротскую фамилию мать менять не стала.
«Как я могу! Мой дед-толстовец был Сироткин!»
А на самом деле она моему отцу досадить хотела. Его фамилия была – Кац. Он нас бросил. Умотал в Израиль «по первому призыву», в шестьдесят девятом. А мать – наотрез отказалась ехать. «Не поеду. Мне моя могила в этом Израиле мерещится. Леса нет, жарко, вокруг евреи. Там моя смерть. И сына не выпущу».
Отец просил, умолял, на коленях стоял. Все бестолку. С работы его уволили. Полтора года мурыжили. Потом дали паспорт. Он свалил. А мы остались в Москве. С тех пор я отца не видел. Только во сне он ко мне несколько раз приходил. Я с ним во сне заговорить пытался. Но он молчал. Я плакал, просил его не уезжать. Все напрасно. Отец был тих. Сидел на каком-то камне, голову на руки положил. А за ним была гора в небо уходящая. На ней – старые могилы. Когда мне шестнадцать исполнилось, мать рассказала, что отец только три года в Израиле прожил. От инфаркта умер. В Иерусалиме. Полный был. И чувствительный.
А теперь мне дорога к нему закрыта. Жалко, духи снов не видят. И к месту привязаны. Тут, в музее – гуляй где хочешь. А за порог – нельзя. Печати специальные положены. Так что путешествовать я только по залам да по картинам могу. Сам пожелал. Может, отец, как и я – дух неприкаянный, бродит там у Золотых ворот. Интересно было бы с ним поговорить... Ну да ладно, что душу зря травить...
Так вот, фамилия моя Сироткин. Сирота как бы. С годами привык, не обращал внимания. Одноклассники надо мной смеялись, дразнили «сирым», «сивроткиным» и уж совсем не понятно почему – «сиропчиком». Особенно меня этот «сиропчик» доставал. Гусиная кожа от этого слова по телу шла. И горло внутри чесалось.
Жили мы с матерью в маленькой квартирке недалеко от Комсомольского проспекта. В новом панельном доме, где обувной. Кухня, коридор, две комнаты. Моя – 8 метров, мамина – 16. Кооператив. Мать в военной академии переводчицей работала, зарабатывала 250, нам хватало. Отец тоже где-то там работал. Закройщиком в закрытом ателье. Мундиры, наверное, шил. Работником он был не лучшим и использовать свое положение не умел – жил с женой в коммуналке и, только когда я на свет появился, кооператив купил. Помогли знакомые. На первый взнос у бабушки Ривы деньги взял. Бабушка долго не хотела давать.
Ворчала: «Женился на русской, кровь испортил, а теперь полторы тысячи рублей просит!»
Потом дала. «Зяма, не могу наблюдать твои мученья!»
По словам матери, «баба Рива отца грызла и канючила», чтобы в Израиль он без нас уехал. Даже невесту ему присмотрела – «толстозадую Сару с волосатыми ногами». Не хотелось ей показывать многочисленной еврейской родне русскую сноху и внука-гоя.
«Ууу... гнездо жидовское! В нем нашего Каца птенцом считали. Не позволила ему баба Рива повзрослеть, чтоб ей поскорее околеть, гадине...» – бранилась мать.
«Зачем же ты за него замуж вышла? Он же старше тебя был, и его мать тебя обижала!» – спрашивал я мать, силясь что-нибудь понять в логике взрослых.
«Зачем, зачем... Вырастешь, поймешь... Любила...»
В школу я ходил без большой охоты. Учился так себе. Мать приходила с работы усталая, но мои домашние работы проверяла. Помню, никак мне английские слова выучить не удавалось. Ненавидел я этот язык всем сердцем. Учил, учил, повторял, повторял. Как тетрадь закрою – все из головы вон. За невыученные слова я от матери получал нагоняй. Кричала. Грозила, что стану дворником. Я этого очень боялся. Мне представлялся огромный глупый мужик в грязном фартуке. А я тогда хотел стать министром иностранных дел.
Один раз мать дала мне пощечину. Заслужил, двойки по-английскому в дневнике чернилами залил. На свободных местах пятерок понаставил. Думал, мать не заметит. Заметила. Да ее еще и к завучу из-за этого вызывали. Я сидел дома, дрожал. Мать пришла злющая. Хрясь меня по щеке ладошкой! И рыдать.
Потом говорит: «Ты трус! Напортачил – отвечай. Ответил. Исправил. Нашел из-за чего дневник марать... Министр... А эта твоя Светлана Родионовна – гадюка настоящая. Я с ней поговорила. Антисемитка проклятая. Чует в тебе папу Каца. Думала, ты в деда Колю пойдешь, а вон что вышло – цадик местечковый, как мы тут жить будем? А у еврейчиков – ты русский. Вот же привел Господь...»
О чем она говорила я понял позже, когда меня при поступлении на физфак МГУ на экзамене срезали. На апелляции шепнул мне второй проверяющий, аспирант, когда первый за бумагами вышел: «Вы Сироткин, да не совсем! Подумайте хорошенько, куда таким «наполовину сиротам» поступать разрешено, а куда и пробовать не надо».
Учительницы у нас были – драконы.
Светлана Родионовна, невысокая полная дама с выпученными глазами даже двигалась как змея, только пластилиновая. Какой-то недуг терзал ее изнутри и за это она жалила учеников. На каждого из нас у нее было приготовлен особый яд.
Например, с тощим, высоким как жердь Ваней Сабитовым она говорила по-простому: «Ты Иван опять не можешь двух слов связать. Что же будет, когда мы сложные тексты проходить начнем? Иван ты Иван, голова два уха. Надо будет поставить вопрос об отчислении на педсовете. Есть такие школы, для отсталых. Тебе там самое место. А родителей твоих прошу ко мне завтра, к трем часам».
Знала ведь, гадина, что Ваня растет без отца, а мать его – бедная неграмотная татарка-уборщица, боится всех, не понимает по-русски, работает в трех местах и четверых детей на себе тащит. Та придет, а Светлана будет ее мучить: «Ваш сын недоразвитый, текст про Одиссея перессказать не мог, на уроках мычит, рук из карманов брюк не вынимает...»
А меня она так обрабатывала: «Я понимаю, это неожиданность для тебя, Сироткин, что ты, несмотря на мать переводчицу, не способен к языкам. Ты должен больше остальных учеников заниматься. Это тебе не арифметика. Тут нужно способности иметь... Хорошо, если у тебя тройка в четверти выйдет. Все вы в английские школы поналезли... Думаете не понятно, для чего?»
Кто эти «все вы», которые «поналезли» я не понимал. Зато хорошо чувствовал нескрываемую ненависть, исходящую от Светланы Родионовны. 
Наша классная руководительница Альбина Федоровна, учительница русского языка и литературы, дебелая бабища, говорила с нами почему-то нараспев. Ученики ее боялись, потому что над верхней губой у нее были черные гадкие усики, а во рту сверкал золотой зуб.
«Нааш диреектор решиил – кааждый клаасс приимет учаастие в социалистиическом соревноваании по успевааемости. Мыы все в шестоом «Бее» возьмеем на себя обязаательство, повыысить успевааемость на дваа и четыыре десяятых процеента...» – долдонила классная.
А когда она говорила о генерале Карбышеве, ее завывание переростало в устремленный в потолок крик души. «Товаарищи пионееры! Каарбышев жив! Фашисты замороозили его теело, но дуух его всегда буудет жить в нашей пионеерской дружиине!»
«Сосулька», – говорил мне тихо мой сосед по парте Сухарев, показывая грязным пальцем на страшную картинку. Голого человека обливали водой на лютом морозе фашисты. Ноги его уже были покрыты льдом. Пар шел от тела. Мне запомнилась голая спина Карбышева – художник так рельефно прорисовал мускулы, что было непонятно, как такой силач позволяет поливать себя на морозе из шланга водой довольно убогонькому солдату с крысиной физиономией.
Учителя, напротив, не вызывали во мне чувство отвращения. Некоторых, я, конечно, побаивался. К другим был равнодушен. Одного – даже любил. Это был учитель истории Петр Самуилович. Это был единственный в школе вменяемый педагог. Говорил он кратко и доходчиво. Особенно мне нравились его комментарии. Петр Самуилович рассказывал: «Цезарь завоевал популярность плебса устройством пышных зрелищ и раздачами хлеба...  Зрелищ и сейчас достаточно, а вот с хлебом сложнее. А с популярностью совсем плохо. Цезаря раздражала его лысина, потому что над ней смеялись. Для ее сокрытия, он постоянно носил лавровый венок. Попробовали бы посмеяться над Иосифом Виссарионовичем за его сухую руку и короткую ногу! Я бы на них посмотрел».
Кто такой этот Виссарионович мы не знали, но представляли себе мстительного злого карлика со страшной сухой рукой и маленькой короткой ножкой.
В сентябре 19...го, последнего в школе, года в наш класс пришел новый ученик – Армен Сальский. Худой, высокий, черноволосый. Вел он себя спокойно. Говорил с легким кавказским акцентом. По многим предметам быстро стал первым в классе. Очевидно скучал на уроках. В этого Армена я влюбился. По уши и с карманами.
Мне нравились мальчики. Переживал я это мучительно. В душевой, голый, я стеснялся своего тела. Показывать свои чувства боялся. Боялся не одноклассников, а самого себя. Думал, я урод или сумасшедший. А на девочек и смотреть не хотел. Все они мне казались жеманными и фальшивыми. До фиолетового траурного оттенка на висках.
Какие мне надо было делать выводы, как жить – я понятия не имел. Удовлетворял себя сам. Как все это делают. И терзался как все. Не знаю как у других, но у меня сексуальные фантазии чем-то вроде навязчивых представлений были. Приходить – приходили. А уходить не собирались.
Прочитал я тогда «Три толстяка». Наследник Тутти, Тибул, Суок... Странное впечатление книга оставила – все вроде хорошо, а противно. Мылся после чтения в ванной. Потянуло на это. И вдруг, откуда ни возьмись – трое голых, толстых мужчин на меня накинулись. И с тех пор, как только мои гормоны шалить начинали -  три толстяка уже меня ждали или в ванной или в кровати. А иногда – прямо на уроке ко мне приходили и безобразничали. Еще хуже – в троллейбусе переполненном. Никто их, кроме меня, конечно, не видел. А я не только видел, но и чувствовал. Всем телом. До высшей точки они меня доводили за пять минут. Чертовщина? Еще и не то бывает. Мне в первые сорок дней после смерти такое показали... Глубины сатанинские.
Влюбленность в то время была для меня чем-то перистым, небесным. Доступная мне эротика проходила как бы в нижнем этаже жизни. И я понятия не имел, как перистые облака юношеской влюбленности совместить с тремя толстяками.
Любимый мой на меня и не смотрел. Даже поговорить с ним не удавалось. В сальных и грубых разговорах наших одноклассников он не участвовал. От контакта обычно уходил. Или элегантно или подчеркнуто грубо, но грубость его меня не оскорбляла. Потому что мне все в нем нравилось.
Один раз, на перемене, я спросил его, что он думает о смысле жизни.
«Знаете, Миша, – ответил он кисло улыбаясь. – Такие вопросы только такие люди как вы задают. Которые не живут. Не умеют. Идите вы в задницу. И пойте при этом патриотические песни!»
«По долинам и по взгорьям?»
«Можно, но лучше –  Главное, ребята, сердцем не стареть...»
Повернулся и ушел от меня. Я закусил губу.
Однажды, шли мы все в автошколу. У Сальского, по-видимому, было хорошее настроение, поэтому он позволил мне идти с ним рядом.
Я робко спросил: «Армен, ты куда после окончания школы поступать собираешься?»
«Вы, товарищ Сироткин не мой папа, не мой мама... Поэтому, останемся на вы. На мехмат собираюсь».
«Математиком хотите стать?»
«Не знаю. Мехмат я выбрал не из-за того, что там есть, а из-за того, чего там нет».
«Как это?»
«Объясняю для малограмотных. Идеологии там не много. 24-го съезда и прочего дерьма...»
«Напрасно надеетесь. У меня там двоюродный брат учится, так его научным коммунизмом так заели, что он в Кащенке отлеживался, и от армии его только белый билет спас...»
Это я наврал для значительности. Не было у меня двоюродного брата-мехматянина.
«С чем его и поздравляю...»
«А что вас кроме математики интересует?»
«Марсель Пруст и Герман Мелвилл, Генри Дэвид Торо и Житие протопопа Авакума, Джойс, Сартр, Кафка и Хлебников, Гойя и Рембрандт, Делакруа и Поль Гоген, Майоль и Эдвард Мунк, хватит с Вас?»
«Мне эти имена не известны. У нас книг не много дома. Чехов стоит и Гоголь».
«И это не дурственно, батенька».
«Еще есть, как его, Драйзер».
«Вот скучища-то. А Саги о Форсайтах у вас нет?»
«Есть. И Анна Зегерс».
«Не продолжайте, а то у меня истерика начнется... Вы хоть в Пушкинском-то музее хоть раз были?»
«Это где?»
«На Луне. Да что я спрашиваю, не по Сеньке шапка».
Тут у меня от обиды слезы навернулись. «Для малограмотных», «не по Сеньке шапка» – он меня за полного дурака принимает. Правда я и есть дурак. Дурак и невежа. Но если ты умный, ты меня научи, а не унижай. Мне тебя обнять хочется, в губы поцеловать, а ты меня презираешь. А музей я посещу, дай только срок... И книги прочитаю, я в юношеском зале в Центральной библиотеке записан...
Насупился и замолчал.
Сальский вдруг заговорил.
«Я понимаю вас. Лучше, чем вы думаете, понимаю. Ваша жизнь мне ясна, как этот кленовый лист. Со всеми прожилочками. Ясны ваши желания и мечты. Знаю я, что ты хочешь, Миша Сироткин. Ты выше задницы не видишь ничего. Ты залупу мою сосать хочешь!»
Он остановился, пристально посмотрел на меня и схватил руками за плечи. У меня от волнения чуть сердце не остановилось.
Сальский дрожал. Лицо его покраснело. Чувственные восточные губы сжались. Из черных глаз, казалось, вылетал огонь.
Я с трудом выдавил из себя несколько слов.
«Да хочу, если ты... этого хочешь... и... я... люблю тебя».
Дальше произошло вот что.
Сальский нежно поцеловал меня, потом отошел, неожиданно подпрыгнул и повис в воздухе. И долго висел...
А затем – растворился, исчез. Я стоял, выпучив глаза. Сердце билось так часто, что я боялся, что оно разорвется. Ничего, прошло. Жизнь все время нас от нас самих уносит. Спасает.
В автошколе остальные, обогнавшие нас ученики, уже сидели на местах и старый неопрятный учитель Александр Павлович Носиков объяснял, как работает двигатель внутреннего сгорания.
«Жиклеры нельзя прочищать проволокой, иглами и другими металлическими предметами! – предупреждал учитель. – Заостренной спичкой можно, а еще лучше – продувать...»
Внезапно до меня дошло – Сальский тут, сидит за два человека от меня, даже в тетрадку что-то пишет. Как же он сюда попал? Неужели прилетел? Посмотрел на него. Он ответил вежливым спокойным взглядом.
«Сердце карбюратора трубка Вентури, – интимничал Носиков. – В центре трубки заслонка. А ты, Сиротин, почему не пишешь? Шибко ученый, да?»
«Я – Сироткин, а не Сиротин».
«Не умничай! Сироткин... Заслонка регулирует подачу бензиново-воздушной смеси в камеру... В какую камеру, Сиротин?»
«Сгорания, только я – Сироткин».
«Сирота ты казанская, Сиротин. Не лови ворон, а записывай. Мечтатели тут, понимаешь...»
В следующий раз мне удалось поговорить с Арменом только через несколько лет. Оба мы были уже студентами. Я провалился на физфак, зато поступил в МАИ. Сальский учился, как и хотел, на мехмате МГУ. К тому времени я уже побывал в Пушкинском. И не раз. Полюбил и изучил старую голландскую и немецкую живопись. Прочитал и Сартра и Торо даже Марселя Пруста в переводе Любимова. Выходили тогда тома. Вначале было тяжело. Потом стало непонятно, как можно было жить без этих книг...
Встретились мы случайно. В метро. На Октябрьской радиальной. Внизу. Чуть лбами не столкнулись. Я по его глазам сразу понял, что он меня узнал. Что он не уйдет.
Попытался быть развязным.
«Ха, привет, Сальский».
«Привет».
«Ты что тут забыл?»
«По делам, по делишкам. А ты?»
«Я тоже... краски тут наверху покупал... в магазине для художников».
«Малюешь?»
«Немножко. Пробую. Ты меня тогда с музеем пристыдил. Теперь часто там бываю. Ну и сам начал... потихоньку... рисовать. Даже поучился немного. У старых мастеров... На Масловке...»
«Это в доме, где одни ателье? Знаем, знаем... Выставлять пытался?»
«Где уж, я ведь не член союза».
«В павильоне пчеловодства был?»
«Это зачем?»
«Выставка там была – еще не уехавшие художники-нонконформисты свои работы показывали. Рабин, Целков...»
«Даже не знал, что такое у нас возможно...»
«У нас ой как многое возможно... Эх ты, сирота убогая!»
«Ты опять за свое... слушай, а ты почему тогда убежал... или улетел... помнишь... по дороге... про трубку Вентури Носиков еще долдонил...»
«Все я помню, у меня как у гебистов, никто не забыт, ничто не забыто...»
«Ну тогда... ответь... мои чувства прежними остались...»
Как я это смог произнести - не знаю. Язык сам говорил. Три толстяка пробежали где-то на периферии зрительного поля... красная трубка Вентури, похожая на грамоффонную трубу, продудела мне прямо в ухо как живая труба в мультфильме какой-то отвратительный сигнал... Передо мной вспыхнули вдруг два глаза дьявола... я попытался закрыть глаза руками, пытался сказать что-то, но не мог, затем упал, провалился во тьму...
Когда пришел в себя, мы сидели на деревянной скамейке. Там же, в метро. Сальский поддерживал меня и несильно бил пальцами по щекам.
«Очнись, очнись скорее, Миша Сироткин. Твой час еще не пришел».
«А... что случилось?»
«Ничего особенного, все хорошо, – сказал Сальский. – Все замечательно, только ты чуть под поезд не попал... Я тебя от края платформы оттащил...»
«Спасибо».
«Потом ты все про каких-то трех толстяков бормотал. Это что за чепуха?»
«Меня с отрочества фантазия мучает – три толстяка ко мне приходят».
«Да ты брат, с воображением. Я думал такое только автору может привидеться. Служебные демоны писателей любят. За твоим Олешей, думаю, целая свита носится. Но, чтобы на читателя перешли? Да еще на сироту... А как ты вообще живешь?»
«Живу до сих пор вдвоем с матерью. Привести домой никого не могу. Вру матери про встречи с девушками. К Большому ехать боюсь...»
«Понятно, понятно... Правильно делаешь, что к Большому не едешь. Там одни хмыри. Знаешь, мне одна идейка в голову пришла. Тут... завтра у одних знакомых вечер будет. Особенный. Там будут только такие как ты и я. Понимаешь? Хочешь со мной пойти?»
«Да».
«Тогда вот что. Я тебе сейчас запишу на бумажке мой номер телефона. Позвони завтра вечером, в шесть. Договоримся».
Борис вручил мне записочку и ушел. Я посидел немного и тоже пошел. На пересадку.
Весь день делать ничего не мог, только думал, думал и гадал. Волновался. Неужели эта, в уголовном кодексе не забытая сторона моей жизни, имеет право на существование? И как просто он это сказал «такие как ты и я». Это же посвящение в рыцари.
Ночью почти не спал. Три толстяка все время рядом были. Смеялись и рожи мне строили.
На следующий день в шесть звоню Армену.
«Выходи из дома в полночь. Иди к Спортивной. Оттуда на Кировскую. Я тебя у памятника буду ждать».
Матери я сказал, что с девушкой на свидание иду. Покачала головой.
«В полночь?»
И замолчала. Мать меня не понимает, но жалеет. Нет у меня сил все ей рассказывать, объяснять. Выяснять отношения... Сунула мне в карман трешку. Добрая.
До Спортивной шел не торопясь, наслаждался. Московская бурая ночь, прохожих не видно. Пространство гудит. Разговаривал со знакомыми с детства домами. Просил их меня поддержать. Говорил и с Метромостом. Его огромная асфальтовая спина всегда влекла меня своей укатанной протяженностью, скоростным захватом. Это не мост, а Моби Дик.
На освещенный шпиль университета посмотрел косо. Не взяли и опозорили. Ладно, вперед...
На Кировской у бюста никого не было. Постоял, подумал. Вдруг кто-то черными перчатками закрыл мне глаза. Шутка эта мне всегда не нравилась. Не потому что угадывать надо, а потому что в Москве можно и ножик в почки получить – просто так, без повода.
«Армен?»
«Нет, бармен, – сострил Сальский. – И коктель уже нас ждет и виноград».
Мы вышли из метро. Один переулок, другой, церковь мне неизвестная, тупичок. Теперь сквозь арочку. Во двор, еще один проход. А вот и подъезд. Второй этаж. Позвонили. Открыл нам голый молодой человек в маске. У меня сразу дыхание сперло. Так хорошо он был сложен. Да и нагого тела я давно не видел. Он сказал что-то Армену то ли по-грузински, то ли по- армянски. Тот ответил. Говоря, жестикулировал. Показывал на меня, судя по тону – оправдывался.
Мы вошли в большую прихожую. Там пахло странно. Томительно как-то. Сняли пальто, шапки и ботинки. В квартире было тепло. Откуда-то доносилась мелодичная, незнакомая мне струнная музыка.
Сальский сказал: «Пойдем на кухню».
Взял меня за локоть и повел. Я начал теряться. Воля моя слабела. Не от страха. От новизны ситуации. Инстинкт говорил мне: «Будешь дергаться – пропадешь. Плыви по течению. Оно тебя сильнее. Может и вынесет».
В кухне Сальский достал из внутреннего кармана пиджака пакетик с одноразовым шприцом. В шприце была бардовая жидкость. Жестом попросил меня обнажить бедро. Сделал мне укол. Потом достал второй пакетик, уколол и себя. Я молчал, хотя уколов не выношу. После этого он повел меня в ванную. Сказал: «Раздевайся».
Я разделся.
«Все снимай!»
Я повиновался. Он тоже разделся. Оказалось, Армен весь, от плечей до пяток зарос черными курчавыми волосами. Я посмотрел на его член. Ах черт, в два раза длиннее моего. Ладно, что есть, то есть. Мы оба влезли в ванную. Начали мыться. Я ткнулся губами ему в плечо, положил руку на его бедро. Он мою руку с бедра убрал и сказал: «Сейчас не до этого. Другим тоже помыться надо».
После мытья обтерлись чистыми махровыми полотенцами. Вышли из ванной. Армен подал мне полумаску на резинке. И сам надел. Кроме масок на нас ничего не было. Одежду, часы и обувь он аккуратно вложил в наши свернутые пальто. Мы вошли в комнату, из которой музыка доносилась.
В комнате этой квадратной никакой мебели не было кроме длинного узкого и низкого стола с бутылками, фужерами и виноградом. Окна закрывали плотные темно-бежевые шторы. На полу лежал тяжелый красный ковер с геометрическим рисунком. На ковре сидели и лежали голые мужчины в масках. Всех возрастов. Детей не было. В углу сидел по-турецки одетый в пеструю шелковую рубаху «индус» и играл на огромной черной балалайке. Другой бил ладонями в маленький барабан. Армен прошептал мне на ухо: «Это ситар. На нем исполняют рагу. Медитацию на заход Солнца».
Вот откуда музыка! Тихая но экстатическая. Мягкие, ласкающие слух струнные переливы сменялись властными ритмическими ударами...
В воздухе витал синеватый дым от кальяна, который передавали из рук в руки. Освещалась комната крохотными лампочками на стенах – это были три или четыре новогодние гирлянды. Такое освещение напоминало о елке, цветных стеклянных игрушках, о раскрашенном снеге. 
Мы сели на ковер.
Армен сказал тихо: «Сядь удобно. Расслабься. Дым из кальяна вдыхай только один раз. Постарайся не кашлять. Сейчас укол начнет действовать. Не бойся. Ничего плохого тебе тут никто не сделает. Если дурно станет, скажи мне. Или уходи. На улице отойдешь. Одежда в прихожей».
Передали мне кальян. Я вдохнул. А выдохнуть не смог. Чуть не задохнулся. Но сдержал себя, не закашлялся.
Перед глазами у меня все постепенно стало густо лиловым. Как будто я в аквариуме с лиловой водой. Плаваю в глубине среди вьющихся водорослей. Сильный как атлант. Первый раз в жизни появилась у меня – надежда. Незнакомое мне чувство полноты бытия переполнило душу и зажгло во мне любовное пламя.
Я загорелся как бенгальский огонь. Мои руки стали искать тело моего друга...
Вокруг меня была ухоженная, манящая мужская плоть. Мои губы искали то, что можно было втянуть в рот, облизать, чем можно было насладиться...
Через мое тело потек поток радости. Он втекал в меня сзади и вытекал через рот. И я сам тоже был потоком. Я втекал в чужую плоть и искал там наслаждение. Золотые пульсирующие кольца счастья разворачивались в раскручивающуюся спираль... Спираль бешено крутилась и разрывалась на тысячи светлых капелек...
Не знаю, сколько времени продолжалось блаженство. Помню, заснул рядом с Сальским. Проснулся я от острой боли. Кто-то наступил сапогом на мой живот. Потом расслышал крики: «Что, пидарасы. Разнежились. Черножопые козлы!»
Кричали милиционеры и дружинники. Били наотмаш лежащих голых людей черными резиновыми дубинками. Топтали ногами.
Я попытался встать. Ко мне тут же подлетела темная фигура.
«Лежать, черножопая гадина. Лежать, кому сказали!»
Я увидел над собой потное, тупое, искореженное от бешенства лицо милиционера. Он ударил меня дубинкой по голове. Мой череп раскололся на куски. Я умер.
Теперь вот по музею летаю. Могу рыбкой стать... Могу птичкой...
Так закончил Миша Сироткин свою историю. Не только врачи и сестры, но и все остальные пациенты в палате пытались убедить его в том, что он жив. Что он не в музее, а в больнице. Но он никого не слушал. Даже свою мать. Она к нему каждый день приходила. Гладила его по забинтованной голове. Кормила ложечкой. А Сироткин все пытался встать. Картины хотел ей показывать. На ее вопросы не отвечал. Почему он со мной разговорился – не знаю.

 

Берлин

“Наша улица” №150 (5) май 2012

Валерий Роньшин "Доктор Фаустов" нанороман

Валерий Михайлович Роньшин родился 19 июля 1958 года в городе Лиски Воронежской области. Окончил Петрозаводский государственный университет по специальности «история», и Литературный институт им. М. Горького по специальности «литературное творчество». Дебютировал как прозаик в журнале «Континент» (1991). Публиковался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Нева», «Юность»; в детских журналах: «Трамвай», «Жили-были», «Костёр», «Куча Мала", «Кукумбер» и пр. Автор более 20 книг. Живет в Санкт-Петербурге. В "Нашей улице" публикуется с №126 (5) май 2010.

Валерий Роньшин

ДОКТОР ФАУСТОВ

нанороман

Пролог

Зима недаром злилась, потому что явно прошла её пора. В окно уже требовательно стучалась весна - тук-тук-тук – и гнала зиму со двора. Буквально всё засуетилось - и гнало зиму вон. Даже тихие жаворонки, и те в небе подняли настоящий трезвон. Зима, конечно же, хлопотала и ворчала на весну. А та ей уже откровенно хохотала в глаза. От этого хохота зима прямо взбесилась и со злобой начала кидать в весну пригоршни снега. А весне-шаловнице и горя мало. Она этим снежком умылась и стала ещё румяней.

Глава  I
Отъезд из Алушты

Алушта – самый тихий городишко из всех приморских городов Украины. Вот уже много дней как доктор Фаустов Антон Николаевич жил здесь без забот, не зная горя. Но почему-то и радости тоже ощутить не мог. Он жил в одиночестве, у самого моря. По утрам доктор Фаустов внимал волшебному прибою, да и по вечерам тоже внимал. Глядя на горизонт во все свои глаза, Антон Николаевич как будто хотел найти там самого себя, навеки разлучённого с тоскою.
А в самом конце сентября доктор Фаустов покинул Алушту, так и не решив там ни одного своего насущного вопроса. К тому же, он ещё сам себя оставил там с носом: заплатив местной проститутке по имени Ирэн кругленькую сумму, но так её и не отымев (Ирэн, разумеется, а не кругленькую сумму*). «Прощай, Алушта, встретимся ещё ль?..» - думал доктор Фаустов, увозя с собою всё то, что привёз (за вычетом, естественно, той суммы, которую он заплатил Ирэн). «Эх, зря! зря! я не оттрахал эту сучку»,  -  свербила в душе у Антона Николаевича погибающая  боль ещё одной его мечты.
Свербление в душе доктора Фаустова не прекращалось и в поезде, который ходко бежал по рельсам, унося Антона Николаевича всё дальше и дальше от Алушты. «Ну, почему!! почему!! я её не отодрал?! – жгло доктора Фаустова. - Почему?!» Чтобы как-то заглушить эту душевную боль и залечить эту душевную рану, Антон Николаевич отправился в вагон-ресторан пообедать.
На первое ему подали окрошку. И с первой же ложкой окрошки к доктору Фаустову пришла и первая же поэтическая строка (здесь следует к месту упомянуть, что Антон Николаевич, помимо того, что он был доктор, был ещё и поэт). «Прощай, Алушта – тихий городок…» - быстро записал на салфетке Фаустов первую строку. А следом пришли - вторая, третья и даже четвёртая - строки:

Где только одиночество и море.
Я жил здесь без забот, не зная горя,
Но радость тоже ощутить не смог.

Когда с окрошкой было покончено и в ту же самую тарелку (других не было) Фаустову скупо наложили его любимой овсяной кашки, скупо же добавив к ней мочёной морошки, не менее им любимой, – Антон Николаевич,  под овсяночку с морошечкой, сочинил ещё четыре строки:

Я так  внимал волшебному прибою,
Во все глаза на горизонт смотрел
Как будто там себя найти хотел,
Навеки разлучённого с тоскою…

Но дальше дело явно застопорилось. «Ну что же дальше, - думал  Антон Николаевич, - дальше-то что?! Вот блядь!..»
«БЛЯДЬ!» – тут же озарилась душа доктора-поэта. И Фаустов застрочил на салфетке:

Я уезжаю, так и не узнав
Ни одного девичьего засоса.
Я, как  мудак, себя оставил с носом:
Блядище заплатив - не отъебав.       

Записав эти строчки, Антон Николаевич удовлетворённо допил чаёк с лимончиком, и, столь же удовлетворённо, подумал: «Ай да Фаустов!.. Ай да сукин сын!..»
Су-кин сы-н… су-кин сы-н... су-кин сы-н... - вторили ему вагонные колеса.
А ближе к вечеру, лёжа в одиноком купе на одинокой полке, томимый своим одиноким одиночеством, Антон Николаевич вдруг припомнил звук её шагов, шелест его купюр, и ему почему-то начало казаться, что и она тоже вспоминает его сейчас, и ждёт, и надеется, что он придёт.
Ирэн, где ты?..

Эпилог

Лето приказало всем долго жить. Грязный состав, погрузившийся всеми своими вагонами в серую массу осеннего тумана, тянулся вдоль моря, издавая неприятные для слуха звуки – тудух-тудух… тудух-тудух…  Дождь  лил  ливмя. Сырость проникала в вагоны, пронимая их насквозь.  Блёклое море медленно проносилось мимо. Мокрые  чайки…  однообразный  дождь…  слезливое  без  просвету небо… Алушта осталась позади. А что сталось с доктором Фаустовым?..  Утешился ли  он?.. Удалось ли ему отыметь хотя бы одну проститутку?.. Напечатали ли его хотя бы одно стихотворение?.. Бог знает. Предоставлю решить это читателю, который, таким образом, сможет закончить этот роман по своему вкусу.
                                                    

Приложение 

СТИХИ К РОМАНУ

Стихотворения Антона Николаевича Фаустова

***
Вспоминая разрез твоих губ.
Вспоминая речей твоих яд.
Я готов снова вырыть твой труп.
Чтобы после зарыть его взад…

***                                         
По обоям мухи бродят.
Самолёт летит.
Ничего не происходит.
Кто-то спит –
на этом свете.
Кто-то спит –
на том.
Год проходит.
Два проходят.
Что «потом»?..
Ничего не происходит.
Дождь идёт.
Солнце всходит и заходит.
Тает лёд.
Ничего не происходит.
Вновь зима пришла.
Год проходит, жизнь проходит.
Вот и вся прошла…

***
Есть две дороги в Никуда:
Одна – туда, одна – сюда.
Ещё есть магазин «ЕДА».
В водопроводе есть вода…
А в голове сидит всегда:
Уж скоро ехать в Никуда.
Там мухи спят на потолке,
и рыбы плавают в реке…
На кладбище лежит старик,
уже давно, уже привык.
А рядом мальчик из
Чечнагистана.
Запаян в цинковом гробу
и видит сон про марабу.
Всю жизнь мечтал он повидать
другие страны…
Закрылся стадион зимой,
болельщики пошли домой,
судью-еврея увезли на мыло…
Три раза прокричал петух.
По всей стране вдруг свет потух,
но это никого не удивило…
А по платформе под дождём
шагает человек с ружьём,
и тётка рыжая в углу торгует пивом…
Проехал Гоголь на санях,
вздохнул печально: « Ах-ах-ах…
Всё так же скучно, господа, на диво».
Промчались быстро поезда:
Один – туда, другой – сюда;
С тоски собака на луну завыла…
Из урны вытащив хапец,
я затянулся наконец.
И поменял местами «будет» с «было».

***
Мой поезд – ушёл.
Мой кофе – остыл.
Моя цифра – ноль.
Моё завтра – тыл.

Мои мысли – сор.
Моя птица – грач.
Мой свет – мрак.
Мой смех – плач.

Мой поезд – ушёл.
Мой кофе – остыл.
Сор, грач, ноль,
мрак, плач, тыл...

***
Пушкин - это русский поэт.
Курица - это домашняя птица.
Если тебе тридцать лет -
Значит, пора жениться.

Старость - это кораблекрушение.
Жизнь - это ад.
Человек человеку друг,
а также товарищ и брат.

Крысы умеют плавать,
но не умеют летать.
Южная страна - это Италия.
Ненормативная лексика - это “блядь”.

Ну и так далее...

                                  
КОНЕЦ

* Уточнение для читателей-извращенцев

Санкт-Петербург

“Наша улица” №150 (5) май 2012

Юрий Влодов “Из книги "Летопись"” стихи о Великой Отечественной войне

ЮРИЙ ВЛОДОВ

(1932-2009)

К 80-летию со дня рождения

Юрий Александрович Влодов родился в декабре 1932 года в г. Новосибирске в театральной семье. В детские и  юношеские годы поэт пережил войну, оккупацию, эвакуацию.
Судьба поэта настолько необычна, что его имя уже давно овеяно легендами и мифами. Но массовому читателю он мало известен, не каждому поэту при жизни удается  достичь каких-то официальных успехов. Но известны такие его строчки, как «Прошла зима. Настало лето. Спасибо Партии за это!» 
Работал в журнале «Смена», в газете «Московский комсомолец», в 90-е годы - в журнале «Юность».
Печатался также в «Смене», «МК» и «Юности», и  кроме того в журналах «Сельская молодежь», «День и Ночь», «Дети Ра», «Клуб», «Лесная новь», газетах “Труд”, «Гудок», «Трибуна», «Советская Россия», в «Литературной газете»,
Первая книга «Крест» вышла в 1996 году в издательстве журнала «Юность». 
Основная книга, (точнее уже многокнижие), над которой поэт работал всю жизнь, это «Люди и боги», но она пока что не издана.
В 2009 г вышла книга стихов «На семи холмах».
Также у Юрия Влодова есть большая книга стихов о войне, книга «Портреты» на историческую тематику, кроме того, много лирических, иронических и философских стихов и поэм.
О Юрии Влодове созданы 2 фильма: «Я Вам пишу, Ваше величество» (телефильм, канал РТР, 1992 г. ) и кинофильм «А гений – сущий Дьявол!» (кино-видеостудия «Человек и время», 1995 г. ).
О жизни и творчестве Юрия Влодова написано и опубликовано в различных местах много статей и интервью пермским поэтом и журналистом Юрием Беликовым.
Умер 29 сентября 2009 г.

Юрий Влодов кровно связан с Великой Отечественной войной: годы его детства и отрочества пришлись как раз на военный период.
Не понаслышке он знает про бомбежки, разрывы снарядов, свист пуль, вражескую оккупацию и эвакуацию. Все это ему довелось пережить. Война оставила в его душе неизгладимый след.
И об этом он и написал свою военную книгу.

ИЗ КНИГИ «ЛЕТОПИСЬ»

Стихи о Великой Отечественной войне

***
Война распяла детство.
Оставила наследство:
Сухую емкость фраз,
Почти звериный глаз,
Сверхбдительный рассудок,
Отравленный желудок,
Горячий камень сердца
И дух единоверца…

И нет моей вины,
Что я – поэт войны!

***
Танки шли по Руси, придыхая…
Танки шли на восток по прямой…
И кричала дошкольница Хая:
«Мамка! Тракторы! Ой!..»

Подгорала земля, что коврига.
На подовом каленом листе,
И крестился пропойный расстрига:
«Иисусе Христе!..»

Круглосуточно вякали стекла,
Крались танки в туманах Руси…
И вздыхала  двужильная Фекла:
«Сын родимый, спаси!»

А сыночек – румяный лицом,
В обороне залег с ружьецом,
И клубился над ним, молодым,
Трубок маршальских вдумчивый дым.

***
А детство где? – ищи-свищи! –
Засыпано бомбежкой…
А я в мороженые щи
Врубаюсь гнутой ложкой.

Морковный чай долблю до дна,
Железом пахнет кружка…
И с неба светит не луна,
А мерзлая горбушка.

***
Цыц! – ни аха и ни оха! –
За спиной – Москва!..
В котелке бурлит картоха,
Пучится морква…

В этой жизненной минутке,
Сладкой и немой,
Место есть солдатской шутке
И письму домой…

От солдатского обеда
В дни больших утрат
И бессмертье, и победа,
Все зависит, брат!

***
Бьет из пушки профессор физмата
Как заправский какой душегуб…
И невинное облачко мата
С черно-белых срывается губ…

Орудийная смолкнет болтанка,
И оттают потом, по весне,
Мертвый след непомерного танка
И лучистый осколыш пенсне…

***
Да, были Ожеговы, Дали,
Россия оными горда.
Но словари в гробу видали
В те рукопашные года.

В горах горящего металла
Война явила свой словарь!
В молельном страхе трепетала
Черно-коричневая тварь!

Мы обнищали, отощали,
Осатанели, как зверье…
Зато язык обогащали, –
Славянский дух раскрепощали,
О Русь, во здравие твое!

Рождались в мальчиках мужчины.
Спасал Россию род мужской.
Взбухало знамя матерщины
Над медной бюргерской башкой!

Гремела мощь неологизма! –
Ивана только растрави! –
Он шел к победе коммунизма
По локти в собственной крови!

***
Скосил глаза народный вождь:
«Нужны не сказки – были.
Мы фронтовую нашу вошь,
Товарищи, забыли».

И застрочили штабники
Во все живые мочи,
И стали санпропускники
Трудиться дни и ночи.

От Сталинграда до Москвы
Одежки мяли с хрустом,
И посыпали густо швы
Непобедимым дустом!

И крякал вызванный боец
Под тем глобальным душем,
Как некий признанный борец
Под триумфальным тушем!

ДУХОВОЙ ОРКЕСТР

Всемирной бойни мясорубка
Месила черноземный фарш,
Когда стеснительно и хрупко
Взлетел над полем русский марш.

В необозримой курской рани
Тот марш солдатский духовой,
Плыл, так сказать, над полем брани,
Окутан тайной вековой…

И отступил чванливый немец,
Внезапным ужасом движим…
Он кто?! - Ворюга! Иноземец!
А русский мир - непостижим!..

***
Отец упал на гребне лета,
Зарыл в траву лицо.
В руке, пониже партбилета,
Гранатное кольцо…

Десятки лет! – какая малость!
Опять болит рука!..
Десятки лет не разжималась
Рука политрука.

***
Мама бела, как зима,
Вся уместилась в халатике.
Сгинули, что ли, солдатики!..
Все посходили с ума!…

Папка! Коняшка! Отец!
Тяжко в обугленной каске
В маске из адовой сказки
Снежный хлебать холодец?!

Снег по-военному сед.
Сжаты последние сводки.
В бешенстве, что ли, иль с водки
Плачет убогий сосед?..

***
От деда пришла похоронка:
Осталась от деда – воронка.
К тому же арийская раса
Решилась Можай штурмовать…
И бабку снесли на кровать
За сутки до смертного часа…
Все бредит: «Хочу танцевать!..
О ком ты? – поклонников масса!..
Любимый! Проклятый! Ударь!!..»
Торчит на стене календарь,
А прожитый день оторвать
Больнее, чем шкуру от мяса…

***
Из-за тыновых гребенок
К танку выбежал ребенок.
Оживились: «Киндер! Мальчик!
Как зовут?» Ответил: «Ванчик».

Экипаж навзрыд заржал….
А малец две дули сжал:
«Не возьму я вашу…эту…
Шоколадную конфету…»

***
Бежал, поджимая живот,
От фрица, от жалкого прусса…
И знал, что уже не живет,
Поскольку «отпраздновал труса»…

В осоке лежал мертвецом,
Сжимая позорную бритву,
И терся о влагу лицом,
И слушал ударную битву.

Но встал сапогом на судьбу!
И труса видал он в гробу!!..
Прошел, будто шел против ветра,
Немыслимых полкилометра!!!…

Он душу тащил на горбу.

ЯЗЫК

Его поймали при обозе,
В пуховой шали, на морозе.
Он захрипел: «Рот-фронт! Камрад!…»
Ударил в грудь: «Рабочий! Брат!»
И уточнил: «Я ошень рад!..»
Тогда сказал разведчик Яша:
«Смотри, какая в мире каша!
Смотри получше, раздолбай!
Что заварил, то и хлебай!…
Рабочий?! Ух ты, перемать!!»
И финку в столб. По рукоять!…
Всемирная варилась каша
На переломном рубеже,
И пил коньяк разведчик Яша
В отбитом ночью блиндаже!
И все ломал соболью бровь!
Все врал про женскую любовь!..

***
Встал над пропастью войны.
Кудри нежные льняны.
Пропасть!.. нет назад пути…
Крылья есть - добро! - взлети!

***
Когда на окровавленной шинели
Внесли бойца с разбитой головой,
Засушенную веточку сирени
Нашли в его тетради голубой.

Два черно-бурых, бисерных куплета
Расплылись по кровавому листу:
«Люблю тебя, изменчивая Света,
За Вашу неземную красоту!..»

И пробурчал начальник медсанбата:
«А что сирень? Сирень не виновата…»

***
Сгорел в подбитом старом танке,
Останки вылизал огонь…
И мать на дальнем полустанке
В сундук поставила гармонь…
И прикорнула на лежанке,
Фитиль убавила на треть…
И снова сын в горящем танке!
Все сто ночей ему гореть!..
И тысячу ночей гореть!!…
Ни отдохнуть, ни умереть!

***
Солдат любим седой старухой,
И молодой женой-стряпухой,
И малыми детьми…

Солдат врубился в голый пламень,
И превратился в голый камень…
Попробуй, обними!..

***
Окружение…Свалка…Плен…
Кожа, стесанная с колен…
Автоматчики, псы, конвой…
А усталость – хоть волком вой!
По морозной грязи – босой!
И она позади – с косой!
Только ветер гнусаво пел:
«Потерпите, и я терпел!»
Но бодрящий тычок в плечо:
«Слышь, товарищ, держись, ты чё?!».

***
В барак вселили смерть, как ровню,
Чтоб страхом сбить усталость,
Швырнули душу на жаровню,
Чтоб тело пресмыкалось.

А он  достал клочок бумаги
И грифеля огрызок,
И написал: «Шумят овраги,
Уж первый ливень близок…»

***
Ботву рукой крушила,
Таскала в темный лаз.
И был острее шила
Ее неженский глаз.

Таскала голосила:
«Ой, все помрем зимой!
Ой, где ты, муж мой, сила,
Хваленый Митрич мой?!»

В селе шуршали слухи
(Язык-то без костей!)
Мол видели старухи
Очкастых тех гостей.

И парашюты, вроде,
Нашел дурак Фома…
И ухали в природе
Подземные грома!..

Из леса вырывался
Фанерный «ястребок»,
Взвивался и срывался
Как сизый голубок!

Туман белее мела
Сводил собак с ума!
Но в рупоре гремела
История сама!

И полон властной спеси,
Как сказочный титан,
И грады брал, и веси
Бессмертный Левитан!

***
Война - жесточайшая проба.
Но женщина любит - до гроба!..

Сопрела солдатская роба…
А женщина любит - до гроба!..

Он вмерз в сердцевину сугроба…
А женщина любит - до гроба!..

Весна зачернела сурово…
А женщина любит - другого!

СОЛОВЕЙ

В трофейном городке
(Ну, где-нибудь на Висле),
Возник невдалеке
Росток поющей мысли, -
Славянский соловей
Породистых кровей!
Он пел - живой росток
В разрушенном квартале,
Что мир не так жесток,
Как мы тогда считали…

***
На соборе профиль прусский –
Благородный Бах.
А в камнях – солдатик русский
С кровью на губах…

На руке наколка: «Ира»,
Медное кольцо…
А всесильный Бах от мира
Отвернул лицо.

ЖУКОВ

В паучьих руинах Берлина
Гармоника душеньку пьет.
И снайпер Василий Калина
Чечетку заливисто бьет.

Суворовский марш барабанный
Крошит мировую зарю!
И ветер портяночный, банный
Щекочет Европе ноздрю!

Средь редких винтовочных стуков
С российской натугой в лице,
Нафабренный выбритый Жуков
На белом идет жеребце!

При маршальском чине убогом
Он прост, как любой генерал!
Он чист перед Господом Богом!
Он сам, как Всевышний карал!

В нем дух гулевого боярства!
Истории тучная стать!
Он волен создать государства,
И каменным идолом стать!

А куцый, вертлявый союзник,
Коль смаху, по-русски прижать,
Подтянет казенный подгузник,
Чтоб легче к Ла-Маншу бежать!

И тот, в окружении башен,
В своем допотопном Кремле
Не так уж всесилен и страшен
На этой победной золе!..

В паучьих руинах Берлина –
Коль вышел такой тарарам –
Хлебнула душа славянина
Солдатских бездонных сто грамм!

Хмелеет в припадке величья
От славы глухой  и немой,
И шея лиловая, бычья
Надрезана белой каймой!

В гранитные латы его бы!
Что в камне остыл, пообвык!
Хмельной похититель Европы
Славянский распаренный бык!

***
Восход алел, как орденские планки.
Клонило в сон от свистов пулевых.
И пудренные, статные германки
Толкались возле кухонь полевых.
Им наливали в термосы баланду,
Им подавали бодрую команду,
Чтоб двигались быстрее к черпаку.
И улыбаясь, морщился раздатчик,
Волжанин, молчаливый автоматчик,
С фашистскими осколками в боку…

***
Улетели луга,
Улетели сады и леса…
И в колодезной мгле
Холода голубые стояли.
А бечевочный змей
Навсегда уходил в небеса,
В облака, в облака,
Что снегами уже накипали.

(Ах, мамочка, милая мама!)

Пел слепой замполит
На ступенях сельмага о том,
Как под польским холмом
Закопал он глаза ледяные,
Василиса ему
Выносила казенный батон,
Опускала потом
На ладони его земляные.

(Ах, мамочка, милая мама!)

Из воды выходил
Полуночный голодный налим,
По низовьям Оки
Дымовая плутала истома,
А в глазницах у вдов,
Словно луны из голых долин,
Возникали глаза
Не дошедших до отчего дома.

***
Не смотри солдат слепой
Черной жабой.
Ты гуляй себе с рябой,
Потной бабой.

Посоли-ка огурец,
Кружку выдуй.
Не завидуй мне, слепец,
Не завидуй.

***
И пляшут, прогибая твердь,
Две пьяных бабы - Жизнь и Смерть…

Иван да Марья вышли из ворот.
На них глазеет весь честной народ.
Иван - хмелен! Под сердцем - ордена!
В платке трофейном юная жена.
Запела Марья…Голос так высок! -
В нем сына нерожденный голосок…
Вдова Христина - в девятнадцать лет -
Из-за плетня по-волчьи смотрит вслед.
Негнучая, прямая, как доска…
Неразлучимы счастье и тоска!..

***
Куда же вы делись,
Солдаты-солдатики?
Где встали на вечный
Солдатский покой?
Сегодня в селенье
Под окнами, в садике
Гуляет ознобный
Цветочный настой…
В колодце вода,
Как веселая денежка,
Спокойное небо
Метет самолет…
А ваша седая
Любимая девушка
Солдатскую дочь
Под венец отдает.
Холмы да холмы,
Да столбы полосатые,
Лучи обелиска
Из талых полей…
Все пахнут пути
Молодыми солдатами,
Шинелями пахнут
Стволы тополей…

***
И все же, черти, – в здравии! – в живых!
И в рядовых, и в оченно заслуженных…
Чу! – хрипотца их голосов живых,
Разноречивых, сорванных, застуженных…
И все-таки, немало их  - живых,
В регалиях надраенных, затертых!..
…Так почему же мы опять – о мертвых?..

 

“Наша улица” №150 (5) май 2012

КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ

«КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ» РОМАНА ВИКТЮКА В МОЛОДЁЖНОМ ТЕАТРЕ МОСКВЫ
(Культпоход артистов Таганки в Молодёжный театр)
16 апреля Валерий Золотухин позвонил мне в 2 часа дня и сказал (то есть, как я поняла, предложил):
- Нина, ты составишь мне компанию?..
- Да, - не думая ни секунды, сказала я, догадавшись, что он хочет пригласить меня куда-то (на какое-то культурное мероприятие, не так часто это случается, я уже и не помню, когда это было).
- Сегодня в одном театре один наш артист с Таганки, Неведров, будет играть главную роль в спектакле...
- И ты хочешь, чтобы я посмотрела этот спектакль и Неведрова в этом спектакле? (И тем самым поддержала этого артиста?)
- Да.
- А в каком театре?
- В Молодёжном...
Это там, где Валерий Золотухин в 2010 году играл хозяина завода и хозяина семьи в спектакле Кшиштофа Занусси «Все мои сыновья» по пьесе Артура Миллера.
Молодёжный театр находится рядом с Большим театром, на Театральной площади. Старинное желтооштукатуренное здание с белыми каменными арками-наличниками над окнами и с квадратными колоннами у парадных дверей...
Мы с Валерием Золотухиным договорились встретиться около Молодёжного театра в 18:30. Я пришла туда пораньше, в 18:00. Там, опираясь одним боком о покрашенный ярко-жёлтой краской железный трубчатый бордюр, стоял на солнце – то есть на асфальте, но на солнце, то есть под солнцем, то есть на месте под солнцем, на фоне светло-жёлтой стены театра – артист Таганки Феликс Антипов, мужчина крупной комплекции, и читал глянцевый журнал, подвернув задние страницы под передние, и посматривал поверх журнала на дорогу – не видать ли там кого-то из артистов с Таганки? Он был в сероватой стеганой водонепроницаемой куртке, застёгнутой не до самого горла, в бледно-голубых джинсах и в бледно-голубой рубашке, без головного убора... с серым чубчиком на лбу, не кучерявым, как в песне Рубашкина, но вьющимся, развевающимся на ветру, как в песне Рубашкина...
Феликс Антипов – один из последних могикан Таганки, известный артист первой величины, который работает там уже почти пятьдесят лет, переиграл десятки ролей. Сейчас играет в спектаклях «Доктор Живаго» (роль Комаровского) , «Горе от ума» (роль Фамусова), «Братья Карамазовы» (роль отца братьев), «Тартюф» (роль Оргона), «Медея» (роль Эгея), «Марат и Маркиз де Сад» (роль директора клиники Шарантона), «Театральный роман» (роль Аристарха Платоновича) и т. д. А кроме того он снимается в фильмах... В одном фильме играет генерала... или полковника... не генерала и не полковника, а маршала Язова... В общении он очень душевный, благожелательный, веселый, свободный и – при своём немалом физическом весе – не тяжелый человек... С ним не чувствуешь внутреннего напряжения.
Чтобы не терять времени, я как опытный папарацци, тут же сфотографировала Феликса Антипова, на фоне бордюра и театра, своим новым фотоаппаратом «Soni» в 17 пикселей, испросив на это разрешения у своей «фотомодели», которое он дал мне без всякого Якова, а потом мы сфотографировались вдвоем, и он с удовольствием «позировал» моему фотоаппарату... Тут появилась на дороге и присоединилась к нам артистка Александра Басова со своей подругой... Очень талантливая молодая артистка, с фигуркой балерины. Она играет во многих спектаклях, разных героинь, в том числе и балерин, в «Докторе Живаго» и в «Мёде», и играет девушку Хелен в новом спектакле нового сезона, в «Калеке с Инишмана» Мартина МакДонаха и Сергея Федотова.
Я сфотографировала трио – Феликса Антипова и Александру Басову с её подругой, а потом и сама сфотографировалась с ними. Тут появился на дороге Валерий Золотухин, в чёрных стрейчевых брюках-джинсах, в чёрной куртке с блестящей металлической молнией, в вишневом свитере под курткой и с клетчатым бело-черным шарфом на шее, повязанным модным узлом...
- Я смотрю издалека, кто это тут всех фотографирует и фотографируется со всеми? А это, конечно, Нина... – сказал Валерий Золотухин, улыбаясь своей золотухинской улыбкой, которая у него лучше гагаринской, и тоже сфотографировался с нами за компанию... Или мы сфотографировались за компанию с ним.
...А до того, как появился и влился в нашу компанию Валерий Золотухин и мы все ждали его около театра, Феликс Антипов «развлекал» Александру Басову с подругой и меня, то есть компанию дам, в которой он оказался. Он свернул журнал трубочкой и поиграл на этой трубочке, как на трубе: ту-ту-ту-ту...
- У Вас это получается, как на настоящей трубе, - похвалила я его.
- Что Вам сыграть (из моего репертуара)? – спросил он галантно-дурашливо.
- Что-нибудь такое джазовое, из «Маркиза де Сада», Вы очень хорошо поете песни в джазовом стиле и очень хорошо двигаетесь, танцуете в этом стиле.
Феликс сыграл джазовую мелодию, и попританцовывал под ритм мелодии, как молодой стиляга 60-х годов...
- Из какого журнала получается такая труба, из которой льются такие звуки?
- Из журнала «Комерсант и искусство», - ответил Феликс, подхватывая мой юмор.
- Это надо знать, из какого журнала делать трубу, чтобы оттуда лились такие звуки, как у Вас...
(А Феликс, оказывается, когда-то, до того, как поступил учиться в Щукинское училище, и до того, как стал работать на Таганке, играл в оркестре и владеет несколькими музыкальными инструментами. И сын у него – виолончелист.)
- Мне скоро будет 70 лет, в мае... – сообщил Феликс Антипов.
- Какие Ваши годы! Это не возраст! Для мужчины и для артиста... – оптимистично прокомментировала я информацию Феликса Антипова.
- Да? Но вот я курю... И не могу бросить курить. И не пытаюсь бросить. Я курю с четырнадцати лет...
- У Вас большой стаж курильщика...
- И мне сейчас не курить – вреднее, чем курить. Потому что мой организм привык к никотину... А электронные сигареты, которые продаются для тех, кто хочет бросить курить, они еще вреднее, чем настоящие... – Феликс Антипов мял в руках белую не электронную сигарету.
...В «Театральном романе» на Таганке секретарша заполняет анкету для артистки Пряхиной (которую играет артистка Лариса Маслова, а иногда – Алла Трибунская-Смирдан) и спрашивает у нее:
- Когда вы родились?
Артистка, которая не хочет, чтобы все знали, сколько ей лет, и которая хочет скрыть свой возраст, отвечает:
- Я родилась... – пауза. - В мае! – публика смеётся.
Феликс Антипов своего возраста не скрывает. И говорит: я родился в мае, и мне будет в мае 70 лет. 17 мая.
- Вы по европейскому гороскопу Телец.
- Да, я Телец.
Нина Краснова
Подруга А.Басовой Александра Басова В.Золотухин Н.Краснова Ф.Антипов 16 апреля 2012 года

Ваграм Кеворков "Пуговки"

Ваграм Кеворков

ПУГОВКИ

рассказ

«О, черт, страшновато! Сейчас они ворвутся с арматурой, врежут прутом по башке и прощай все на свете! Хорошо хоть рюкзак на полке валяется! Затасканный, драный, что там найдешь? И сам он, дремлющий, староватый, голодный, один на весь вагон, в потертом полуперденчике, - чем он может быть им интересен? Вот, ворвалось зверье! Спокуха, спокуха! Дремать! Дремать!»
Грохот металлических прутьев, мат-перемат, харкают, режут скамьи, крушат стекла! Все ближе и ближе!
- Что, мухомор, обосрался?!
Вошиков - с полуприкрытыми глазами - неопределенно пожал левым плечом.
- Что в рюкзаке?
Тупо глянул на рюкзачок, опять пожал плечом.
- Ничего!
- Гандон штопаный!
«Вроде уходят! Только бы не вернулись! Железнодорожный один такой, злобно подростковый, на «Серпе и молоте» надо выйти, отлить и сразу в метро! Только бы не вернулись! До часу успеть на пересадку, не мыкаться ж с этим «лимоном»!.. Не надо, сейчас не бери рюкзачок, возьмешь в последний момент! Миллион двести, блин!.. Только б не вернулись! И потом бы кто не расколол, с рюкзачком этим!..»

- Вот! Здесь деньги, Леша обещал мне пятнадцать процентов!
- Мы платим десять!
- Но он сказал пятнадцать!
- Погорячился! Возврат привезли?
- Нет!
- Как нет?!
- Так! Я все продал!
- Продали на миллион двести?!
- Да! Все деньги здесь! - и протянул рюкзачок.
Она цапнула рюкзачок и радостно:
- Мы будем платить вам пятнадцать процентов, будем!

О, какое счастье, какое упоение считать свои деньги!
Свои миллион двести тысяч! Она светится восторгом, пересчитывает деньги, будто ест лакомство, дает пересчитать мужу Лешке, тот млеет, кладет деньги себе на грудь, гладит их, только что пузыри не пускает: блаженство!
Она отбирает у него пересчитанное, на каждую пачку надевает резиночку - и в ящик, громадный картонный ящик от какого-то гигантского телевизора, деньги летят, как мяч в корзину!
«Вот это баскетбол!»
- Леша, возьми Афганца, с ним все деньги в машину и в банк! Все на баксы!
«Игорь говорил, что Лешка поэт! А она? Где я мог ее видеть? Это лицо, чуть тяжеловатое?»
- Как вам удалось все продать? - ее серые глаза смотрят ласково и внимательно.
- Половину продал во Владимире, остальное в Коврове.
- За два дня? А где ночевали?
«Хм, она мила, определенно мила!»
- А вы оплатите мне гостиницу и дорогу?
- Вам оплачу! Но только чтоб об этом никто не знал! Только вам!
- Спасибо!
«Вспомнил! Ее пьеса шла в театре, она сидела в директорской ложе!»
- А кто этот парень - таскает ящики - знакомое лицо, артист?
-Да-да! Он самый! Спонсоры дали денег на фильм, а они все пропили! Теперь у нас подрабатывает!
- Говорят, у вас тут артисты, литераторы, архитекторы?
- Да-да, интеллигенция!.. Мария Ивановна! Отсчитайте, пожалуйста, пуговицы!
И к нему ласково: - На миллион?

- А что это за пуговицы у тебя такие красивые?
- Я, мам, на этой красоте за два дня сто восемьдесят тысяч заработал!
- Что?!
- Купил луку, сала, хлеба черного, тебе «Виолу» финскую, хлеб белый, сахар! Живем теперь!

Вошиков уж запомнил артикулы многих пуговиц, особенно С-92 - с огромным голубым глазом.
- Смотрите, это и пуговица, и брошь, и клипсы! - «впаривал» Вошиков.
Женщины радостно прикладывали пуговицу к ушам, к груди - пуговица «Лунный камень» шла нарасхват. Еще бы! В Союзе и думать не могли, что пуговицы бывают такими огромными!
А «блуза»? Крохотные пуговки самых разных цветов и конфигураций, пришить такие к старенькой блузе - и новая весна на тебе!
А уж если что-то такое-этакое сооружает себе женщина, - сам Бог велел сразу подумать о пуговицах!
В уже знакомом ему владимирском ателье швеи чуть не облепили его: - Новенькое привезли?
Он достал из рюкзака образцы на картонке: - Третьяковская галерея!
Молча смотрели секунды три, потом как плотину прорвало! Только успевал считать пуговицы и деньги! И деньги! И деньги! И деньги! И деньги!
Обошел-объехал все ателье, в конце дня заскочил на швейную фабрику, урвал там заказ аж на три тысячи пуговиц, позвонил Лиде - начальнице, чтоб собирали эту партию, и в гостиницу.
Утром на электричке в Ковров. Тут уж со швейной фабрики начал. Взяли немного и заказали немного, но знакомство было завязано и обещало стабильные «тугрики».
Неожиданно на фабрику пожаловали директрисы нескольких ателье: прослышали, что Вошиков здесь, и примчались: надо опередить конкуренток и хапнуть все лучшее.
«Эх, почему сюда не все съехались?!»
Кишки уж пищали от голода: позавтракать не успел, хотел поесть в электричке, но на скамье напротив ехали две скудные старушки, ели черный хлеб с солеными огурцами - одуряющий запах солений щекотал ноздри, а старушки, жадно перетирая пищу беззубыми деснами, нахваливали:
- Вкусно!
- Вкусно!
Он уж хотел, было, достать свои бутерброды - сало, пропитанное лучком, этот самый лук кольцами и черный хлеб - наслаждение! - но спохватился: есть при них, видимо, жутко голодных, бестактно, а угостить их нельзя - пост идет, они не станут есть сало!
Так и глядел на них, любовался ими - плохо одетыми, кроткими милыми старушками, коих так много на великой Руси, смиренно и достойно несут они крест своей неуютной и трудной жизни.
- Вкусно!
- Вкусно!

На троллейбусной остановке статичный аншлаг, но подошел мужик с вязками баранок через плечо, и народ задвигался:
- Где дают?
- В подвальчике!
- И почем?
Мужик назвал цену, - толпа сорвалась, ломанулась к подвальчику.
В полупустом троллейбусе Вошиков «тащился» от своих бутербродов, потом, осоловевший после еды, нога за ногу тащился от ателье к ателье, пока не иссякли пуговицы. Тогда на вокзал, а там везуха: поезд Нижний Тагил - Москва.
Скорее в кассу, но билетов, конечно же, нет как нет, уже на ходу сунул денежку проводнице, она  сунула Вошикова в купе с постельным бельем, через шесть часов он был в Москве и юркнул в метро.

Вагон пуст. Напротив дремлет какой-то тип. Злоглазый. «Крепче держи рюкзак, крепче! Так, тип, вроде бы, задремал! Ну и ты сделай вид, что дремлешь… Видела б тебя сейчас Эмма! В этом полуперденчике! С рюкзачком! Эмма! Эмма! Эмульсия!
- Ой, ну-у!
- Ты же видишь, меня влечет к тебе!
- Ну-у!
- Иди сюда, иди, иди ко мне!
- А как же?..
- Иди! Иди! О, какое чудо! А теперь так! О, какое яблоко! Эмульсия!.. Что?! Что?! Что такое?! Рюкзак!! Держи!! Держи!! Сволочь!! Крепче!! Крепче!! Сильный, гад!! Держи, сейчас рванет!! Держи, а правой в живот, в живот его!! Вот так!! Обмяк, сволочь!!»
Вошиков вырвал рюкзак и бросился вон, двери захлопнулись и поезд пошел!
«Успел! А спица где?! В нем осталась?! Сволочь! Подремал, называется! Теперь схватить машину и домой! Двигай!»
Утром Вошиков выбрился, сбрызнулся - не пожалел одеколона, хватанул бутербродиков, чайку-крепачку, денежки переложил в старый портфель, рюкзак и плащ-полуперденчик с каплями крови - «О, как брызганула! Сволочь злоглазая!» - бросил в таз и залил водой, одел цивильную куртку и поехал к Лидии.
У Лиды новость: завтра с утра все на разгрузку контейнера.
- Высотку напротив Первоградской больницы знаете? Вот там в подвале!
Контейнер приплыл-приехал аж из Нью-Йорка, туда пару лет назад умотал директор одного из московских театров и обрел замечательный бизнес: за бесценок скупает «стоки» и шлет их сюда, вышедшее из моды там здесь оказывается «супер» и уходит со стократной накруткой - «шоб я так жил!»
Теперь миллионы пуговиц нужно сгруппировать по видам, цветам, диаметрам, присвоить всему этому артикулы, назначить цену и постепенно перевезти в офис - только что арендованный этаж пустующего НИИ, а уж агенты понесут-повезут эту радость горячо любимым и желаннейшим покупательницам!
Во Владимире, в Коврове, Вязниках, Лакинске, Покрове Вошиков забежал в центральные универмаги, потолковал там с завсекциями и директрисами, показал им пуговки, и торговые мадамы согласились взять на реализацию все это невиданное украшение жизни.
- А срок реализации? - подозрительно уточнил Вошиков.
- Месяц! - ответили мадамы, не сговариваясь.
«Имеет смысл!» - решил Вошиков и при разгрузке в подвале подкинул эту идейку Лешке - вице-президенту и мужу президента «Лимитейд компани», иначе ТОО - товарищества с ограниченной ответственностью, - мол, мы за все не отвечаем, только деньги привечаем.
Лешка с ходу отверг реализацию: - Только на закуп, через пару месяцев от этого контейнера ничего не останется!
«Ай люли!» - подумал Вошиков и поделился сомнениями с Игорьком.
Игорь, лысоватый как Ленин, вонючий как хорек, захихикал малозубым ртом, потер потные ручки - «рука руку моет и обе чистые» - сплюнул и «приложил» Лешку:
- Этого добра на три года хватит! И еще останется!
И Вошиков втихаря стал сдавать товар на реализацию, а чтобы скрыть это от нерасчетливого начальства, «за нал» продавал с накруткой, и привозил из поездок все тот же «лимон» с небольшим.
Через месяц пошли доходы от реализации, у Вошикова на руках появились «лишние» деньги, и он тут же купил подержанный «Жигуленок».
- «Первак», «первак»! - радовалась Лидия, глядя на вошиковское авто.
- Ты нам теперь будешь денег привозить - полный салон! - вдохновлялся Лешка.
А Вошиков сразу понял: чтобы дело развивалось, надо в него вкладывать, вкладывать, вкладывать! Надо идти в ногу со временем, ибо стоять в ногу со временем невозможно!
И он брал у Лидии и покупал в других фирмах пуговки, хотя, какие к едрене-Фене пуговки, он уж сам закупает у производителей и развозит по «точкам» и крючки шубные, и застежки, и иглы-булавки, и шпильки-заколки-кнопки, и пяльца, и черт-те какую фурнитуру, и резинку, и даже нитки - ящики ниток, обычных и мулине! Жизнь торопит: надо обеспечивать полный сервис, от наперстка до страусиного пера на шляпку модницам!
«За наш советский сервиз!» - как ляпнул когда-то с экрана высокопоставленный функционер.
«Нужно «забить» все торговые щели: магазины, ларьки, подпольные мастерские, фабрики, ателье, театральный пошив - и тогда пуговка станет маленькой нефтяной скважиной, качающей «бабки»,  «бабульки», «башли» - «вы лучше самой легкой музыки приносите покой, и ваше нежное шуршание…»
«Черный нал» как двигатель прогресса! На таможне «позолотишь ручку» и через пару часов ящики, контейнеры уже едут в твою контору, и ты почти с колес бросаешь товар в продажу, и вот уже закрутился, завертелся маховик, покрывающий убытки и качающей прибыль! «Олифа, вОрится, господа! Олифа вОрится!»
Меж тем в офисе стали появляться монахи - беззубые, изможденные постами, с ясными сияющими глазами, - Лида привозила этих еще не старых людей из пУстыней, из ближних монастырей, чтоб светом души своей и молитвой во имя Господа они благословили фирму, ее сотрудников и оберегли бы людей и дело от злых помыслов конкурентов и недругов!
Служили и батюшки, и тогда в офисе пахло свечами, ладаном, и иконы в углах как бы заново обретали смысл и значительность.
И трудно было после этого обманывать Лиду, утаивать от нее действительные доходы, но она сама помогла снять грех с души!
- Какую сделку я прокрутила! Надула их на сто тысяч баксов!
И заметив изумленные глаза сотрудников, холодно пояснила: это входит в понятие бизнес!

Когда Муся (Мария Ивановна) была одна в офисе, заявились три бандюка. Молодые еще ничего, только взгляды злобные, а постарше, бритоголовый, страшный: чувствовалось, убить для него что улыбнуться золотозубым ртом!
Осмотрели все комнаты с пуговками; страшный спросил, когда появится хозяйка, велел передать ей, что теперь все время приходить будут, пусть готовит бабло для них.
Мусю отпаивали валерьянкой, а Афганец, узнав о визите, тут же позвонил в ментовку и оттуда пришел молодой улыбчивый Родион со стальным зубом, в штатском, решено было, что он, вроде, работает на фирме и будет здесь неотлучно.
На другой день Вошиков, придя в офис, был немедленно командирован на улицу: следить за всеми подъезжающими машинами, записывать их номера, т.к. бандюки звонили и сказали, что вот-вот будут.
Синяя «четверка» сразу показалась Вошикову подозрительной, он проводил взглядом парня, вышедшего из машины и вошедшего в здание, - что-то подсказало Вошикову, что это бандюк, и записав номер, внимательно оглядел машину: ничего особенного.
Решив проверить себя, поднялся на четвертый этаж и заглянул в главную комнату: парень сидел рядом с Лидой, Лешей, Афганцем и Родей, и Лида показала Вошикову глазами, чтобы ушел.
Вошиков спустился к «четверке».
Через час из здания вышли бандюк и Афганец.
- Я на похоронах Сильвестра был, со всеми нашими виделся, а ты был там? - донеслись до него Афганцевы слова.
Бандюк буркнул что-то, садясь в машину, а Афганец радушно:
- Ну, привет своим, жаль, что вы поздно приехали, но у нас, в натуре, уже есть крыша, зачем же вас сталкивать лбами? А к Роде присмотритесь, он вам будет полезен, на химии срок тянул! Ну, рад был видеть!
И «четверка» рванула, провизжав шинами.
Вошиков подошел к Афганцу: - Ну что, отделались?
- Да вроде!
Потом Лида сказала, что никакой «крыши» нет, блефовали, Родя-мильтон исчез, а через пару месяцев газеты сообщили о разгроме Видновской преступной группировки, обиравшей предпринимателей, и улыбчивый Родя опять стал заглядывать в офис: чайку попить.
А Афганец уволился. Без него стало пустовато.
- Мы ведь со спирта «Роял» с ним начинали, - пооткровенничала Лидия. - на рынке в Черемушках нас какие-то мелкие бандюки, самоделка, за глотку взяли: делись!
Афганец так бил их! Страшно бил!
Я ему поэтому «Мерс» отдала, когда он решил уйти. Себе вон «Жигули» оставила и «Сааб».
- Тоже неплохо! - отозвался Вошиков.

После работы, покидая офис, Лида с Лешей приглашали его к себе на ужин: они недавно купили огромный кухонный стол с мраморной столешницей, и заехав по дороге в гастроном, расслаблялись потом за этим столом, не спеша поглощая икру, балыки, крабов, обсуждая дела-делишки и попивая водочку или винцо.
Иногда к ним присоединялся Игорь. Из него получился толковый шпион: кося под лоха, он проникал на подпольные фабричонки, заводики, узнавал реальную цену их продукции, Лида потом напрягала своих знакомых, они шантажировали подпольщиков и она покупала их товар за бесценок.

А на Лешкином дне рождения пели цыганки!
Стол был роскошный, в квартире Лидиных друзей, немногие работники фирмы удостоились приобщения к этом сонму почти что VIP-персон, - пили за «новорожденного», за семью его, за фирму, за Лиду - кормилицу и поилицу, за друзей ее и за общее дело.
И снова пели цыганки, и звучал шумный смех, и уже «под градусом» перебрались к каким-то другим знакомым Лидии,- малой компанией, потом как-то незаметно остались только Лида с Лешей да Игорь с Вошиковым, да цыганки, и Лида все просила Вошикова: - Не уходи! Не уходи!
А он, спеша домой, не понимал, о чем она, и думая, что уговаривает его не уходить в другую фирму, отвечал:
- Да куда я пойду, что ты!
А Лешка пил и пил свою любимую водочку «РаспутИн» и закусывал маслинками, и игриво прищелкивал пальцами, и цыганки вокруг тоже прищелкивали, и Леша поплыл вместе с ними в лодке, увитой цветами, а они пели ему:
- К нам приехал, к нам приехал Алексей Иваныч дорогой!
И он пил до дна, и самая красивая цыганка сбросила с себя блузу и он целовал - целовал ее смуглые твердые груди, и женился на ней, и стал хозяином ресторана «Яр», и к нему выстроилась целая очередь самых богатых людей Москвы, и мужчины и женщины целуют ему руку и спрашивают: - Чего изволите-с, Алексей Иваныч?
- Леша! Леша! Да очнись же ты! Открой шампанское!
- А? Что? - возвращается к жизни Леша и приступает к своим вице-президентским обязанностям: открывает шампанское!
Утро было жутко-похмельным, с чугунной башкой и выворотным нутром, с трясущимися руками, и вице-президент не сразу понял, где он, а поняв, что дома, никак не мог уразуметь, где жена? Лида приползла домой в середине дня и сразу упала спать. Где, с кем она пропадала, так и осталось тайной.
Только Игорь знал, где и с кем, но помалкивал: негоже слуге выдавать барские тайны.
А Лешка, протрезвев, улетел на Тайвань, и оттуда пришли пластмассовые молнии-«трактора», с крупными зубцами, одно и двухзамковые, разных цветов и размеров.
Шьющие предприниматели шумным роем облепили тайваньские ящики, покупали помногу, под завязку загружая машины.
Вошиков понял: если сейчас он не ухватит этот товарец, останется с носом. Набил две большие сумки (в кредит ведь), водрузил их на плечи и двинул прямиком в магазины.
«Первак» он продал, а новое авто еще не купил, пришлось нести сумищи до шоссе, чтоб там схватить «тачку».
Груз был огромный, Вошиков шел как Голем, мелко и крепко. Приятно было чувствовать прочность собственной грудной клетки и силу мышц.
Поймать «бомбилу» не удалось, «самокаты» спешили мимо, время поджимало: надо успеть до закрытия магазинов.
Пришлось ехать сперва троллейбусом, в давке и ругани («Ничего, ничего, скоро мы вас жидов-кровососов, за ноги вешать будем!» - это реакция на его сумки), потом метро, потом автобусом, потом пешочком до первого «своего» магазина.
Там сбросил треть груза и двинул далее, и все пешочком, пешочком через дворы.
Наконец, допер до второй «своей» точки, там избавился еще от части груза, и снова пешочком через дворы до третьего магазина.
Его арендовала шустрая глазастая баба, Вошиков уже пару раз сдавал ей товар, через две-три недели получал деньги, и потому спокойно «сбросил» ей молнии - по накладным, со счетами-фактурами, все как положено.
Через пару недель поехал собирать «урожай» и ахнул: шустрая баба исчезла вместе со всем магазинным товаром: галантереей, одеждой и обувью.
Пяток таких же, как Вошиков, облапошенных агентов растеряно пытались ухватить «концы» аферистки.
Вошиков раздобыл - за «бабки», конечно, - кассету с адресами и телефонами таких вот беглых предпринимателей, нашел ее адрес и телефон, звонил и ездил туда - бесполезно: она уже съехала со съемной квартиры.
Заявление в милицию ничего не дало.
Потом началась эпидемия фирм-однодневок, и Вошиков отныне сдавал товар только в солидные, давно работающие магазины.
Пробиться туда было трудно, все уж «схвачено» конкурентами, они явно делятся с завсекциями и директрисами, но Вошиков уговорил взять «аванс» и дело пошло.
Но снова прокол: на пару минут оставил машину (только что купленную «шестерку») с двумя огромными сумками в салоне (пуговицы, молнии, нитки), забежал в магазин узнать, нужно ль им это, - вернулся за товаром, а сумочки-то тю-тю, и дверцы взломанные нараспашку! «Спасибо, машину не угнали! А то сосал бы ты лапу, «жид-кровосос»!
Лида как-то обмолвилась, что каждый сотрудник фирмы должен что-то приносить в офис, ведь домой мы всегда что-то приносим, а фирма - наш второй дом!
И раз в неделю, когда сдавал деньги и получал товар, Вошиков стал приносить бананы. Офисные девахи - Муся, Зоя, Варя - набрасывались на них, как обезьянки на лакомство. А ему в благодарность доставали из тайничка самые ходовые пуговки.
В тот день Вошиков опять приволок бананы и удивился, не встретив знакомых «рыл».
- А где… - начал он, но Лида прижала палец к губам и поманила его за собой в пустую соседнюю комнату, Игорь успел сунуть свое вмиг отросшее ухо в неплотно прикрытую дверь и услышал:
- Зоя воровка, они с Мусей сумками уносили пуговицы после работы, уже две недели, новенькая Марина «просекла» это и вчера доложила мне, я их тут же уволила, и полковник уволился, они явно решили создать свою фирму, будут тебя звать - не уходи к ним!
- Да куда я пойду! - Вошиков был поражен предательством, а Игорь потом раскололся: он знал о планах полковника и девчонок и уйдет к ним!
- И тебе советую!
Но Вошиков упорно держался своей уже привычной конторы, где видел только хорошее, и хотя звонили новоявленные фирмачи, не поддавался посулам.
Когда Зоя только появилась в офисе, он шепнул Игорю:
- Напрасно Лида взяла эту женщину! - он сразу почувствовал в ней подвох!
Но Муся!..
- А почем эта пуговица?
- Три рубля!
- Ой! - женщина стала жалкой. - А Мария Ивановна мне их по восемь рублей прода-ва-а-ла! - и заплакала.
«Ого! - поразился Вошиков. - Закупали эти пуговицы по полтиннику. Закон коммерции: продай хотя бы вдвое дороже первой цены, тогда траты покроешь и что-то наваришь, иначе прогар. Но тут накрутка в шестнадцать раз! Вот это нагрела! И так нежно, изящно! Менеджер по продажам высокого класса! Надо будет все-таки заглянуть к ним!»
- О! Какие люди в Голливуде! - обрадовались ему «сепаратисты». Ну, слава богу, а то уж прямо не по себе стало: неужели запрезирал нас?
Они въезжали в съемное помещение - на втором этаже без лифта, с крутыми узкими лестницами.
«Не ахти для продаж!»
Когда-то Вошиков облазил пол Москвы, составлял планы торговых помещений для итальянских коммерсантов, и тогда постиг: второй и особенно третий этаж без лифта - для продаж плохо, лучше всего первый, или уж с лифтом!
- И какая аренда?
- Дешево! Это ж часть фабрики! Они у нас пуговки будут брать!
Через пару недель опять заглянул к ним: полно покупателей! Но на него отвлеклись.
- Вошиков! Ты нам нужен!
- Я и там нужен!
- Да, но мы же все вместе держались, вместе раскручивались, здесь тебе лучше будет, и жену возьмем на работу!
- Жену и Лида возьмет!
«Но и вправду здесь как-то теплее, все свои, а там сейчас столько новеньких и все бдят, с перепугу Лида поощряет стукачество.
Можно понять ее!»
Лида с Лешей решили уж дернуть на ПМЖ в Нью-Йорк, фирму доверить Мусе, сделать ее управляющей, деньги отсюда шли бы и шли, - чего ж тогда не жить в США?! И такой облом! Верь после этого людям!
- Ведь эту Мусю мы вытащили, из грязи да в князи!
- Чего?! - взвилась Муся, когда Вошиков рассказал ей о Лидиной обиде. - Да я полгода на нее бесплатно вкалывала, каждый день для нее торговала!
А Вошиков при встрече с Лидой, как всегда, целовался:
- Лидочка, как тебе идет беременность!
- Так что же, мне теперь все время беременеть?! - и объятия.
С Лешей крепкие рукопожатия, но главное - самые лучшие пуговицы по-прежнему предназначались ему, Вошикову, основному добытчику фирмы.
И все же! И все-таки!

Во Владимире познакомился с коллегой-«пуговичником»: офицер-отставник с семьей бежал из Таджикистана, бросив там квартиру, мебель, одежду, лишь бы уцелеть, здесь приткнулся к родным, живет в хибаре-пристройке, и пуговки кормят его, жену и ребенка. Вошиков дал ему адрес «Аннушки».
Ждал проходящего поезда, цепкое око милиционера выудило его из толпы и долго разглядывало паспорт и его владельца.
- Что, похож? - улыбнулся Вошиков и вспомнил о спице, и похолодел, а мент улыбнулся ответно: - Похож!
И вернул паспорт.
И камень с души, и сел, не глядя, на скамью в зале, и угодил в рыбную шелуху. И хлестом взрезало: Харьков, свеженькое здание вокзала - туда еще никого не впускают, а на грязном асфальте перрона в рыбной шелухе сидят, лежат сотни людей неделями, не могут уехать - нет билетов, а грузчики «за четыре Ленина на черном фоне» обещают билет и уплатившим эти четыре сотни царапают на клочке газеты «шифровку» кассирше: «Марея, бяряги свою здоровью!»
«Опять по пятам за временем! Пойдет ли когда-нибудь время по пятам за тобой?
Ну, время, ну, загадка: то века летят, то минуты тянутся!..
И этот вокзал, осколок Вселенной, и сам ты, Вошиков, элементарная микрочастица, какой-нибудь ноль-мезон, ничегошеньки не значите для мироздания, и только Всевышний может спасти всех своим участием. А может и не спасти. И тогда…тогда... «На крышах лед, на сердце иней!» - поэзия на радио России».
Кто-то сильно толкнул в плечо - другой мент:
- Спать не положено!
«Конечно, не положено: крепче сумку держи, - там деньги, там пуговицы, - там все! Крепче держи!»
- Я же сказал: спать не положено!
«Растрепанное время!.. Скорей бы прутья-лучи вонзились в небо, может не так будет в сон клонить…  Стареешь, Вошиков, когда-то трое суток без сна и еды были по силам, сейчас… Сейчас ты не Вошиков, - Пуговкин, вот кто ты! Бисерман, Сутажкин, Резинкин, Ниточкин, Кнопкин, Шпилькин, Фурнитуркин! Кормись, кормись, выживай! Спасибо, держат тебя, старого, и еще предлагают в начальство выйти! Чудаки! Начальником быть - сиднем сидеть, а так, как не крути, свобода! Воля! «А я в своей советской стране, куда хочу, туда еду!» - как говорил Растропович, отвергая мильтонский запрет на въезд в лес. Виолончелист с автоматом! Может, и тебе, Вошиков, обзавестись хотя бы пистолетом? Нет, нет, а то пальнешь в кого ненароком, по обиде, по вспыльчивости! Уж лучше спица, будь она неладна! Покалечил человека! Ну, все, слава Богу, ночь петляла - петляла, как лиса старая, но все же истаяла! «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» «Вперед, Вошиков!»

«Так, Иваново. БТР. ГАИ. Шлагбаум. «Стой, Вошиков!»
- Чего везем? - гаишник, вроде, веселый.
Так же весело и ему: - Пуговки!
- Чего?! - аж глаза на лоб.
- Пуговки! «Торгсин» знаешь?
- Знаю!
- Ну вот, туда и в универмаги!
- Открой багажник!
- Открыл!
- А это чего?- сходу клюнул на ящики.
- Нитки!
- Дай ниток!
- Бери!
Дал ему упаковочку - десять штук черных.
- А белых?
- Бери и белых!
- Спасибо, браток!
«Ну вот и все люди братья! Поделишься - браток будешь! А нечем делиться - сестренкой сделают!»
И Вошиков двинул в город, дорога - выбоина на выбоине!
«Торгсин» в самом центре.
- О, кто к нам приехал!
«Конфеткин, кто ж еще! Сходу коробку ей!»
- Спасибо, спасибо! А что вы нам привезли?
Вошиков с улыбкой стал выгружать товар, успев отметить про себя, что завсекцией вымыла голову, волосы распустила до бедер, - явно ждала его.
«Значит, я ей глянулся в прошлый раз! Ладная баба, видно, одинокая, кольца нет, да и чувствуется, что одна!»
Искушения взыграли, но Вошиков окоротил себя: дело надо делать, дело!
А как Игорь Палыч?
- В театре работает! - соврал Вошиков.
- О! Он артист?!
- Еще какой!
Игоря полковник выгнал, как только понял, что тот себя любит куда больше, чем фирму. Курочка по зернышку клюет и сыта, а Игорь! Пару раз обожрался и …ну да, это самое! «Точки» его ныне у Вошикова.
«Весь товар взяла! Теперь в бухгалтерию! И сходу им коробищу «Ассорти» - козырную карту!»

«Смещение эпох, пласт на пласт, я выдавлен ими из прежней жизни, да и саму прежнюю жизнь выдавило, и мчусь теперь в старой «шестерке» по дрянной дороге просторами России, и вся машина, кроме моторной утробы, совсем недавно была забита галантереей! Мираж да и только!»
- Бездуховность нас всех затягивает! - «выдала» недавно знакомая, в прошлом архитектор, а теперь торговый агент. - Деньги да деньги! Трясина!
А для Вошикова укоризной стали слова старого крестьянина, у которого покупал грибы: «Вроде жизнь прожил, а оглянешься - и нет ничего, все просевки да сумежья!»
Но когда торговый агент Вошиков считал пуговки для нового заказа, как четки перебирая их, - успокаивался, и тогда казалось, что ничего ему более не надо, кроме этого, с позволения сказать, бизнеса!.. «Кормление сие есть и пуговки есть кормилицы».
- Вошиков, это Варя из «Аннушки», вспомнили? У меня теперь своя фирма, пуговицы из «Аннушки» и другие, выбор хороший, вот мой телефон, я в Третьем Мещанском, Приезжайте!
«Значит, она тоже натырила пуговиц у Лидии и теперь хочет делать большие «бабки»?»
- Ничего у них не выйдет! - Лида тогда, в пустой комнате, аж пылала, - у меня, с моими знакомствами, еле вышло, а они лопнут, обязательно лопнут!»
«Завтра скажу ребятам о Варе!»
- Правильно сделала! - обрадовался полковник. - Что мы, глупее Лиды, что ли?
«ВошикОфф! - толковал еще в советское время французский таксист. - Я всегда обманывайю свойю хозяйин! Это классовая борьба!»
«Капитализм - это честно! Честно!» - горячился другой знакомый, поляк-коммунист.
Он эмигрировал из Польши при Беруте, десять лет мыл с женой посуду в нью-йоркском кафе, скопил денег на домик в предместье, но давний знакомец Вячеслав Молотов уговорил его переехать в Москву, устроил ему членство в КПСС, двухэтажный коттедж в Кунцево и персональную пенсию, как одному из создателей ПОРП.
«Честно! Честно!»
«Наивная душа этот поляк! Разве человек может всегда быть честным?»

Приехав за нитками, Вошиков увидел: у распахнутых ворот ангара слева ментовский «бобик», справа - черный джип, стекла тонированы.
- И как это понимать? - спросил Виктора.
- Бандюки дублируют ментов, так надежнее!
- А пропавшие нитки?
- Нашлись!
И Виктор рассказал, как нашлись!
Огромный ангар был забит товаром, но пришла еще партия, ее некуда было деть, и хозяин дела - сорокалетний обаятельный Павлик - доверил хранение пришедших ниток давнему своему приятелю.
Тот увез фуру с нитками куда-то на север Москвы, чтоб разместить все в каком-то геронтологическом центре.
А через неделю примчался в панике:
- Нитки пропали!
- Как пропали?
- Замки взломаны, люди видели, как грузили в фуру!
Павлик кинулся в милицию, обещал премию, если найдут, но более опытные предприниматели посоветовали ему сразу идти к бандюкам.
И Павлик пошел.
В тот же день нитки нашлись в геронтологическом центре в Царицыно.
- Как же они раскололи этого приятеля?
- Утюгом жгли!
- И что теперь с ним?
- Квартиру на них переписал!
- А сам куда?
- В бомжи!
Виктор подвез на тележке и с трудом загрузил в багажник «шестерки» три тяжеленных коробки с нитками, обычно в них 1200 штук, а тут по 1500, иных нет.
В магазине рабочего не оказалось - болеет, тележки не нашлось, и Вошикову пришлось подносить картонные ящики самому.
Шел, пошатываясь, груз на плече был почти неподъемен, после третьей «доставки» скрючился от жуткой боли в сердце, еле доплелся до машины и с трудом сел в кресло рядом с водителем. Через два часа отчаянным усилием заставил себя сесть за руль, медленно доехать до гаража и загнать машину в бокс.
Домой отвезли гаражные приятели, упал на кровать и пролежал две недели.
Через пару лет, когда угодил в больницу из-за болей в спине, ему сказали, что он перенес инфаркт.
А спинка «бо-бо» - это те самые «сумочки» с молниями, «ящички» с нитками, заплечные сумищи с пуговками, - с ними «мотал» по Туле, Ярославлю, Коврову, Вязникам, Подольску, Чехову, Серпухову, когда ездил туда на поезде - сколько груза перетащил на себе за эти годы «господин Вошиков»!
«А ведь меня кормит не столько мой труд, сколько лень моей клиентуры!» - не раз думал он, и все ждал, когда же, наконец, появятся такие завсекциями и директрисы, которые сами поедут на фирмы и фабрики, - без посредников прежняя цена упадет вдвое, втрое, и тогда резко вырастет товарооборот, а с ним магазинная прибыль и, конечно, зарплата!
«Ярославский расторопный мужик» - в большинстве своем - спал да самогон жрал, а вот бабенки ярославские быстро скумекали, что к чему, и наладились по туристским путевкам летать в Дубаи, Шарджу и прочие эмираты, совмещая очень приятное с очень полезным: за две туристских недели и пляжились - бронзовели, и качественный тайваньский товар закупали - пуговки, молнии, бисер, сутаж и т. д., - эмираты - самая близкая к Азии «перевалочная» точка, - отправляли это авиабагажом в столицу России, сами летели этим же рейсом, в аэропорту растаможивали груз, сходу его на собственных автоколесах до Ярославля и тут же пуляли долгожданное в свои спешно открытые магазинчики, совмещенные с пошивочными ателье, - и вот оно победное: «Олифа вОрится, господа! Олифа вОрится!», и это «вОрево» быстро приносит оборотные деньги и позволяет не идти второй раз на поклон к банкирам и не закабалять себя бешеными процентами, от которых в Европе приходят в ужас: как вы там выживаете в этой вашей безумной стране? Еще как выживали оборотистые бабенки, даже огромные квартиры покупали себе в соборно-парковом центре, и Волга текла у их ног!
А белыми летними вечерами раскатывали по красавице-набережной на роликах, - ау, Европа, знай наших!

А мода все крутила и крутила свои фуете! Докрутила до «ретро».
Теперь, как когда-то, возник спрос на пластмассовые пуговицы негромких расцветок, с металлической ножкой, а то и без нее, - прокольные подавай, прокольные на два, на четыре отверстия, прокольные - самый писк!
Италия, Греция - бон джорно, Росси, Яссу! - первыми отозвались на веяние времени и их пуговицы - дорогущие! - поперли на российский рынок, а ведь еще недавно пластмассовые пуговицы «клепали» наши фабрики! Пока спохватились, возобновили производство, - магазинные полки уже завалены «итальянками» и «гречанками»!
О, конкуренция, жестокая дамочка!
О, рынок, свирепый ревнивец!
Хочешь преуспеть, - не зевай!

- Девоньки! - осторожно начал Вошиков. - Это, конечно, не мое собачье дело, но ведь крах все ближе и ближе!
- То-есть? - подняла бровь Мария.
- Мы затовариваемся! К нам почти не ходят! Цены бешеные! Все снижают цены, а мы задираем!
- Ну, знаешь! - вспылила Зоя. - Ты думаешь, мы не ходим по фирмам, не смотрим? Все мы знаем! И у нас еще низкие цены!
- Тогда почему к нам не ходят?
- Полоса такая!
Полковник оставил кроссворд, но молчал.
- И потом! - упрямо продолжал Вошиков. - Нитки есть только в промышленных бобинах, а где катушки? Где мулине? Где наборы игл? Где пяльца разных размеров? Резина? Бисер? У нас же ничего нет, кроме пуговиц!
- Вот и надо их сбыть! - заговорил, наконец, полковник.
- Если не сбавим цены, считайте, что это хлам!

Вскоре сорока на хвосте принесла: Варя, которая открыла, было, свое дело и звонила об этом Вошикову, «лопнула», притащилась в «Аннушку», плакала, каялась, была прощена, и снова работает у Лидии.
Полковник, узнав об этом, крепко потер затылок и снял за смешную плату глубокий подвал, но, несмотря на близость метро и рекламу о низких ценах (сбавили - таки) - никто к ним не пошел. Пришлось закрыть дело, и миллионы пуговиц оказались у полковника в гараже.
Два года он пытался сбыть их за бесценок какой-нибудь швейной фабрике, но и здесь фиаско. Тогда вывез бывшую красоту на свалку, а сам пошел работать в МЧС.
«Итак, - анализировал Вошиков, - у жен полковника и бухгалтера мощные пенсии, хотя они ни дня не трудились на фирме, «девочки» капитально прибарахлились, а Зоя еще и дом строит, у него самого теперь гараж с подвалом, «девятка» и дача - все это сделали пуговки за несколько лет.
А для Лидии пуговки, пожалуй, ее лучшая пьеса: она уже мультимиллионерша и по-прежнему переводит баксы в Америку через церковь (чтоб не «засекла» налоговая)»
Звала Вошикова вернуться, звали к себе другие предприниматели, но он не спешил к ним: понял, что пик легких денег уже позади, теперь, чтобы «забить клёвые бабки» надо пахать, пахать и пахать. Да и «просевки и сумежья» не давали покоя. Необходимо было крепко подумать: что делать дальше?
Ясно было одно: время Обломовых кончилось, пришло время Штольцев.

“Наша улица” №150 (5) май 2012