Нина Краснова "Казнь, как концерт Баха"

Нина Краснова

КАЗНЬ, КАК КОНЦЕРТ БАХА

В Рязани обрежут, в Казани казнят.

Юрий Кувалдин “Казнь”

1.

И тоже ведь, какое это большое и сложное искусство - передать бредовое состояние героя бредовыми потоками сознания. Кувалдин владеет искусством непонятной речи так же великолепно, как и искусством понятной речи. И владеет им так, что и бредовая речь, бессмыслица, под его пером превращается в речь, полную особого смысла и особого значенья, то есть в одну из тех речей, значенье которых “темно иль ничтожно”, но “им без волненья внимать невозможно”.

Более необычной повести, чем “Казнь” Юрия Кувалдина, я никогда ни у кого из писателей не читала, в том числе и у него самого. “Казнь” - самая необычная не только среди повестей русской литературы, и мировой тоже, но даже и среди повестей самого Юрия Кувалдина. Это - поставангард, постмодерн, но какой-то совершенно новый, а лучше сказать - новейший, неопоставангард, неопостмодерн, неосюрреализм в литературе.

Главный герой повести - некто Холманский - живет в России, сразу в двух и даже в трех веках, и в ХХ-м веке, и в ХIХ-м, и в ХХI-м, и сразу в двух городах, в Москве и в Петербурге. И все, что происходит в повести с ним и с его товарищами, происходит в России сразу и в ХIХ, и в ХХ, и в ХХI веке. И все три века с их особыми приметами и реалиями перемешиваются в повести между собой в одно целое. Как, допустим, для кого-то перемешиваются в одно целое античные времена с особыми приметами и реалиями каждого из них или все тысячелетия до нашей эры.

С одной стороны, Холманский - советский диссидент, антисоветчик, который родился в Москве, в 40-е годы, не в каком-то абстрактном для читателя, а в конкретном Староконюшенном переулке (у Кувалдина в его прозе все конкретно, нет ничего абстрактного, как у Босха и Дали), причем родился Холманский, фигурально говоря, прямо “с книгой” в руках и, наверное, поэтому очень любил читать книги. Он поступал “на филфак в МГУ, но провалился, и его забрали в армию”, он попал в Мордовию, “во внутренние войска, сначала охранял тюрьму, а потом стал гарнизонным библиотекарем”. И читал и читал книги русских классиков, таких, к примеру, как Достоевский, и книги запрещенных в советское время авторов - Замятина, Платонова, Флоренского, Синявского, Ахматову, Мандельштама, Булгакова, Бродского, Солженицына, Розанова, Бердяева, которые он получал из Москвы, в посылочных ящиках, “сколоченных из фанеры”. Он делал на ксероксе копии этих книг (то есть занимался самиздатом) и переправлял их по несколько экземпляров в Москву. Один из его приятелей, сержант из Тарту, которому Холманский, как и другим своим товарищам, давал читать запрещенные книги и который оказался провокатором, настучал на него в “органы”, и Холманский, который когда-то охранял тюрьму, теперь и сам загремел туда. Ему предъявили “обвинение в измене родине по статье 58-1а”, в сталинское время - самое страшное из всех обвинений наряду с обвинениями в терроризме и в шпионаже. И вот Холманский сидит в Лефортовской тюрьме, в одиночной камере смертников, за решеткой, и ждет своей участи...

Нина Краснова "Казнь, как концерт Баха"

Нина Краснова "Золотая птица" с "Нашей улицы"

Нина Краснова

“ЗОЛОТАЯ ПТИЦА” С “НАШЕЙ УЛИЦЫ”

На московском литературном небосклоне появилась “Золотая птица”, которая прилетела из “Нашей улицы” и из “Книжного сада”. У нее очень красивый и привлекательный внешний вид, благородный дизайн, яркий, зелено-желто-красных и розовых тонов переплет, над которым поработал художник Александр Трифонов, она вся сделана со вкусом, на высоком полиграфическим уровне, и у нее очень интересное внутреннее содержание.

“Золотая птица” - это новый литературный альманах Юрия Кувалдина, в который вошли избранные сочинения десяти авторов журнала “Наша улица”, среди которых: Алексей Некрасов, Татьяна Сергеева-Андриевская, Игорь Снегур, Владимир Скребицкий, Ваграм Кеворков, Сергей Михайлин-Плавский, Виктор Кузнецов-Казанский, Нина Краснова и сам Юрий Кувалдин.

Алексей Некрасов

, по образованию инженер-физик, выносит на суд читателей целую серию своих рассказов. И привлекает к себе внимание с первого же из них, горько-трагического, который называется “Дорогая моя” и посвящен “памяти Ольги”, “любимой жене” автора, которая, попав в автомобильную катастрофу, покинула “бренный мир” до срока, проще говоря – умерла, и к которой скорбящий по ней муж и обращается в мыслях своих: “Дорогая моя, обращаюсь к тебе и не могу начать словом “здравствуй”. Все обычные пожелания мира живых утратили смысл перед той преградой, что нас теперь разделила”. Спасаясь от отчаяния, он уходит в работу, потому что, по его мнению, только в работе, только в творчестве, а не в “уютном тепленьком домашнем счастье” смысл и оправдание “земного пути человека”. В рассказе “Новоселье” автор показывает, чем завершаются праздники, которых люди ждут с таким нетерпением, чем закончился праздник героя, пригласившего гостей к себе на новоселье? Сначала жена и теща резали на кухне овощи для салатов, готовили блюда из осетрины и других продуктов, потом гости садились за стол и орудовали в своих тарелках вилками и превращали все это в объедки, потом жена и теща тащили его, пьяного, в спальню, потом он шел на кухню пить минеральную воду и перед ним разворачивался такой “натюрморт”: “переполненные мусорные ведра” и “забитая грязными тарелками” раковина. Алексей Некрасов обладает талантом показывать не одну, а две стороны медали нашей жизни, или даже больше.

Татьяна Сергеева-Андриевская, поэтесса-бард, директор 209-й библиотеки г. Москвы и хозяйка литературного салона “Свеча”, в этом альманахе выступает со своими лирическими стихами, в которых даже и без музыкального аккомпанемента читатели услышат романсово-песенные интонации: “И нет печальнее картины, // Чем увядающая жизнь”, и в которых даже и без всякого фотоаппарата и “видика” увидят, как “Пестренькая бабочка” поэзии “на ситцевое платьице (поэтессы) садится” и пьет нектар с цветов, нарисованных на платье.

Александр Трифонов, художник-нонконформист, фигуративный экспрессионист, предлагает читателям свое эссе о художнике-шестидесятнике, абстракционисте Игоре Снегуре, у которого он не раз бывал “в просторной мастерской” “в тихом переулке на Старом Арбате” и в искусстве которого он чувствует “энергию гения рецептуализма” и которого он сравнивает с Казимиром Малевичем. “Малевич противопоставлял традиционному образу супрематический знак”, “форму поэтической геометрии с открытым цветом”, и Снегур тоже. Причем он не только мастер живописи, но и “мастер устного рассказа”, и “не простого рассказа, а художественно-философского монолога”, с размышлениями о сущности живописи, через которую художник пытается “подобраться к фундаментальным основам и законам мироздания”. Снегур не только мастер живописи и устного рассказа, но и писатель, то есть по сути дела “человек... эпохи возрождения”, пишет Александр Трифонов: “читать тексты Снегура – значит погружаться в настоящий мир искусства”; когда я читаю их, я получаю удовольствие от самого... потока слов, от сумбура, проясняющего логику, потому что искусство по своей природе алогично”.

Игорь Снегур своими рассказами в альманахе подтверждает слова Трифонова о нем и предстает в новом для многих амплуа – прозаика, который и в прозе проявляется как художник, со своей стилистикой, со своим восприятием мира и со своей интерпретацией, трансформацией и своим воспроизведением этого мира, в котором, как в рассказе “Заброшенная аллея”, как в парке, по которому гуляет автор, ветви деревьев – это плетеные корзины с листьями, а “запах прелых листьев” - это часть того ЦЕЛОГО наслаждения, в которое входят и голоса аллеи, и “роскошная плоская декорация парка “с изображением аллеи”.

В альманахе читатели найдут и “Беседы” Снегура со своими собеседниками, которые записала за ним его жена и секретарь Татьяна Сачинская. О “магии” Куинджи, Джотто, Сезанна, который “интуитивно боролся с академической “гипер-картиной”. И о женщине в жизни художника. “Искусства без женщины не бывает!” - “Женщина, она сама – искусство, она во многом создание нашей фантазии, менее уплотненная, чем мужчина, то есть женщину легче дематериализовать”.

Дополняет прозу Снегура его “гипотетическая драма” “Варвара”, в конце которой автор дает ключ к этой драме и свои комментарии к ней. Идея пьесы: “украшение индивидуума”. Цель: “проведение концепции нового реализма”. Мораль: “люби!”, если хочешь любви.

Владимир Скребицкий – доктор биологических наук, профессор, член-корреспондент Российской академии наук. В свободное от творчества время занимается изучением мозга. Может быть, еще и поэтому он в своей прозе проникает в самые глубинные тайны мозга и психики “гомосапиенса”, в которые только такой человек и может проникнуть. У героини рассказа “Мария Иванна и ее кредо” было свое кредо, которое “умещалось в три слова: все люди сволочи”. Но после того, как она ехала в электричке, а там взорвалось взрывное устройство и Марию Иванну приподняло и шлепнуло головой об спинку лавки, в результате чего ее отвезли в больницу с диагнозом: перелом основания черепа, и о ней в палате стал заботиться молодой пассажир, который вынес ее на руках из огня, все люди стали казаться ей хорошими, и “она больше никого не ненавидела и ничего не осуждала”, пока не поправилась и не выписалась из больницы и не оказалась на Садовом кольце, среди светофоров и “пробок”, где “Мерседес” “подрезал” машину ее сына, на которой она ехала. Скребицкий – коренной москвич, и действие многих его рассказов, как в рассказе “Плющиха и несть ей конца”, происходит в Москве, которая ему, естественно, вся дорога, и новая, и старая, “послевоенная”, с улицей Плющихой, с Долгим переулком, Зубовской площадью, с проходными дворами и пожарными лестницами на стенах домов и с “московских окон негасимым светом”, и с одним окном на первом этаже, в которое он, спрятавшись в “глухом уголке”, “прижавшись к стене”, смотрел по нескольку часов, чтобы увидеть там причесывающуюся женщину в одной только комбинации, к этому окну он ходил каждый вечер, как на дежурство: “Женское тело открылось мне (тогда) во время моих вечерних блужданий по переулкам и проходным дворам, это оно сделало меня пленником и часовым, охраняющим и благословляющим обрывки жизни, оставленные незашторенными частями окон”. У Скребицкого – интеллигентное, изящное, тонкое, аккуратное перо, которым он владеет как хороший художник кистью и пишет выразительные картины своей жизни и портреты людей...

Нина Краснова "Золотая птица" с "Нашей улицы"

Нина Красновa "Героические симфонии в садах гения"

Нина Краснова

ГЕРОИЧЕСКИЕ СИМФОНИИ В САДАХ ГЕНИЯ

(О повестях Юрия Кувалдина 5-го тома)

“Ворона” - это повесть эпохи послеперестроечных реформ, об интеллигенции, которая совершенно не приспособлена к этим реформам и не может жить ни по-старому, когда она была более или менее защищена государством, ни по-новому, когда она оказалась никем не защищенной и как бы выброшенной государством за борт и должна приспосабливаться к условиям нового времени и проявлять какую-то свою инициативу и предприимчивость, чтобы выжить.

Герои повести делятся на две группы. Первая группа - это люди старого поколения, старые русские, которые потеряли свое место в жизни: старый киноартист, тезка Пушкина в квадрате Александр Сергеевич, который “всю жизнь играл в эпизодах, но... играл генералов”, а не кого-нибудь, потому что у него “фактура генеральская”, актриса Ильинская, тоже из старых, подруга Александра Сергеевича, которая “всю жизнь мечтала сыграть Заречную”, а играла горничных, но все же держалась на плаву, бывший экономист Соловьев, который когда-то работал в НИИ, ничего не делал там, только создавал имитацию активного труда на благо науки и за это исправно получал зарплату, а когда все НИИ упразднились, он оказался на улице без средств к существованию, и бывший врач кремлевской больницы Алексей, который, наверное, хороший специалист, но не может принести пользу человечеству, вылечить его от болезней, потому что и сам себя-то, свою больную ногу вылечить не может и в течение всей повести хромает и прихрамывает на эту самую ногу... Вторая группа - это люди нового поколения, но не новые русские, а молодые литераторы Миша и Маша, которые составляют между собой диссонансную рифму и которые еще не нашли своего места в жизни: Миша “писал рассказы, хотел быть знаменитым, искал славы”, но рассказы его никто не печатал, а Маша - тоже что-то писала, какие-то манерные и заумные вещи в духе а-ля постмодерна и “вовсю печаталась и переводила каких-то англичан, даже в Лондоне побывала”... Всех этих героев прибило волной океана жизни к владельцу инвестиционного фонда Абдуллаеву, лицу “кавказской национальности”, новому русскому. Ему всего двадцать пять лет, но он уже сумел встать на ноги и найти свое место под солнцем и живет даже лучше, чем некий титулованный советский писатель Н., которому когда-то принадлежал большой парк с домом. Абдуллаев выкупил у него этот парк и построил там на месте старого дома “трехэтажный коттедж по американскому проекту, с застекленной, как витрина супермаркета, террасой, с которой открывался роскошный вид на реку”. Этот самый Абдуллаев взял всех героев под свое крыло и содержит их всех. Он ухаживает за Машей. Но Маша пока не спит с ним. Симпатизирующий ей Миша занимается рекламой фонда и получает за это пятьсот долларов в месяц. А остальные просто значатся в фирме шефа, как “мертвые души”. И все они живут в его доме, “на всем готовом”, некоей интеллектуальной коммуной (хотя у всех есть свои квартиры, а врачу Абдуллаев даже купил новую). И с утра до ночи все общаются между собой (это для них самое главное - счастье человеческого общения), беседуют на самые разные темы, от высоких до приземленных, философствуют... гуляют по парку, сидят на скамеечках, поливают из лейки пионы на газонах, ловят рыбу в реке, жарят и едят шашлыки на свежем воздухе, пьют чай, едят арбуз, “шоколадное желе с измельченным миндалем”, “клюквенный кисель с мороженым”... Словом, живут припеваючи, как в раю, у Христа за пазухой, как на некоем необитаемом острове, на земле обетованной, как в некоем, не Сухумском, не Окском, а в Абдуллаевском заповеднике, в “мирке”, который создал им Абдуллаев, или как в программе ТНТ “Дом-2”, и где, кроме них, никого нет.

Вся повесть - это виртуозная высокохудожественная литературная пародия на пьесу Чехова “Чайка”, реминисценция “Чайки”. О чем говорит само название повести - “Ворона” - как противопоставление белой птице Чехова, противопосталение русской классике, как ее альтернатива.

“Миша, вы знаете, что вороны и чайки - это одно и то же?” - спрашивает Ильинская Мишу...

Нина Красновa "Героические симфонии в садах гения"

Нина Краснова "А Родина умерла..."

Нина Краснова

А РОДИНА УМЕРЛА...

Юрий Кувалдин как Христос русской литературы

Юрий Кувалдин. Родина: Повести и роман. Оформление художника Александра Трифонова. - М.: Книжный сад, 2004, 576 с.

В новую книгу Юрия Кувалдина "Родина" вошел его роман "Родина" и повести, напечатанные в периодике за последние годы (в журнале "Наша улица", а также в журналах "Континент", "Грани", "Время и мы").

Главные герои повестей "Замечания" и "Титулярный советник" - "маленькие люди" нашего времени, скатившиеся в яму бедности и мечтающие выбраться из нее. В первом случае - это слесарь военного завода Сергей Васильевич, который уже пять месяцев не получает зарплату и таскает с завода на рынок бронзовые ручки собственного изготовления, чтобы продать их и заработать денег на себя и свою семью. А во втором случае - это служащий развалившейся конторы Олег Олегович, который уволен оттуда "по собственному желанию" и уже несколько месяцев никуда не может устроиться работать. Судьба дает им обоим шанс выбраться из ямы и стать большими людьми, и посылает каждому из них Бога с посошком. Сергею Васильевичу - в образе директора одной торговой фирмы, Владимира Исаевича, который назначает его своим заместителем. А Олегу Олеговичу - в образе своего однокурсника Маркова, директора фирмы "Цветы России", который тоже назначает его своим заместителем.

"...зачем я вам нужен неграмотный?" - спрашивает своего спасителя слесарь. - "За тем, чтобы вы были верны моей фирме, как родному заводу! - отчеканил этот странный Владимир Исаевич". А Марков объясняет своему "заместителю": "...мне нужен верный человек.... такой, как вы".

Первый "избранник" выполняет правила игры и правила поведения, прислушивается к замечаниям начальника и становится преуспевающим и к тому же хорошо воспитанным человеком, а не быдлом, каким он был. А второй, едва только поднимается на ноги и получает большие деньги и приобретает дом и машину "жигули", решает, что он достоин лучшего, и перебегает "оруженосцем" в другую фирму, где он надеется купить себе "мерседес", и теряет всё, что приобрёл, и опять оказывается в яме, потому что директор фирмы аферист. Мораль сей басни ясна. Но дело не в ней и не в сюжете. А в самой художественной фактуре произведений, которая и делает их интересными для читателя, если он умеет читать, то есть умеет чувствовать слово, проникать в суть творческих замыслов автора, воспринимать своеобразие его стиля...

Нина Краснова "А Родина умерла..."

Кирилл Ковальджи "Дитя свободы"

Кирилл Ковальджи

ДИТЯ СВОБОДЫ

Я знаю этого удивительного человека более четверти века (невольная рифма!). С первой встречи он поразил меня своим энтузиазмом, жаждой жизни, любовью к слову - качествами, которые с годами не остыли, напротив - возросли. Юрий Кувалдин сначала писал стихи, но носился не со своими, а с понравившимися чужими. По-настоящему же влюбился в Мандельштама, написал о нем целую книгу. Я безуспешно пытался какие-то главы пробить в журнал “Юность”, где тогда работал. Кстати, я попробовал там же в примечаниях к одной статье опубликовать мандельштамовское “Мы живем, под собою не чуя страны...”. Не вышло, смог отстоять только первые семь строк, а Юрию Кувалдину удалось (пусть в многотиражке) впервые в нашей стране обнародовать это стихотворение целиком.

Вот необыкновенная его черта - ему удавалось и удается то, что другим не под силу, более того - кажется вообще невозможным. Помню, в ту пору, когда он основал свое личное, частное издательство, я оказался главным редактором “Московского рабочего”, чей штат насчитывал более ста человек, Юрий Кувалдин же обходился одним штатным работником - самим собой. Был един во всех лицах - директором, редактором, верстальщиком, экспедитором... Все издательство “Книжный сад” умещалось на одном стуле (бывали, правда, и попутчики-помощники). Создал "Ахматовским культурный центр" в квартире Ардовых (на Большой Ордынке) и свою литературную программу на Всесоюзном (Всероссийском) радио "Вечера на улице Качалова"...

При этом он еще умудрялся писать прозу - повести, романы. И начал успешно печататься в “Новом мире”, “Дружбе народов”. И выступать (как критик и публицист) с резкими полемическими статьями в столичной прессе. Казалось, он обгонял самого себя...

Кирилл Ковальджи "Дитя свободы"

Гелий Ковалевич "Самая шкурная партия на земном шаре"

Гелий Ковалевич

“САМАЯ ШКУРНАЯ ПАРТИЯ НА ЗЕМНОМ ШАРЕ”

Юрий Кувалдин. “Поле битвы - Достоевский”, “Дружба народов”, № 8, 1996

Младшему научному сотруднику, некоему Егорову, потребовалась виза на деликатном документике - прошении о материальном содержании, с чем и пришел к академику Давидсону: затеял-де большую работу о Достоевском, а жить не на что.

Таково начало повести Юрия Кувалдина “Поле битвы - Достоевский” (“Дружба народов”, № 8).

Похоже, нам рассказывают веселенький анекдот, как один русский, “с одутловатым лицом то ли старого неудачника, то ли нищего”, вздумав обойти на кривой двух респектабельных евреев, едва не споткнулся на последнем, да поладили к обоюдной выгоде. Кто кого провел - это вопрос. “Вы хитры, но мы хитрее вас, несмотря на то, что из русских”.

Сочинение Ю. Кувалдина, написанное в форме ученого диспута (непримиримые, казалось бы, противоположности в оценке классика), можно рассматривать и как досужую болтовню “книгознаев”, которым, в конце концов, что графоманское бумагомарание, что Достоевский. Труд о Федоре Михайловиче (впрочем, всего лишь идея фикс) будет визитером с легкостью похерен за помесячное содержание в 1500 долларов. Не о Достоевском станет писать - о Давидсоне. Какая разница, коли платят!..

Безнравственно?

Гелий Ковалевич "Самая шкурная партия на земном шаре"

Сергей Каратов "Среди миров"

Сергей Каратов

СРЕДИ МИРОВ

Как бы ни говорили о том, что писатель должен только работать и не ждать признания при жизни, тем не менее, ему хочется знать мнение общества о его заслугах перед ним. Да, творец догадывается, что ему удалось сделать, и каких он достиг высот. Он вправе поставить точку в конце нового произведения и воскликнуть в творческом экстазе: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" И все же плоды трудов всей жизни должны получить хотя бы примерную оценку современников.

Писатель Юрий Алексадрович Кувалдин приближается к своему шестидесятилетию с большим творческим багажом, который в том или ином виде, в устах тех или иных мастеров слова обрел заслуженное признание. И неважно, какое было время года на дворе, какие возникали политические противостояния, но ему, как одаренному человеку, каждая среда дарила свои сюжеты, каждая эпоха знакомила со своими "героями нашего времени". В минувшем году в издательстве "Книжный сад" вышла объемная книга писателя, получившая название "Родина". Прекрасно оформленная и включившая в себя семь известных по предыдущим публикациям в периодике повестей и новый роман с одноименным названием "Родина", книга Юрия Кувалдина должна была стать настоящей сенсацией в литературном мире. Но, то ли время такое глухое, ватное, то ли признанная литературная критика, привыкшая работать по заказу, не получила одобрения свыше, во всяком случае, автор остался в недоумении. С другой стороны, пенять-то не на кого: все сбились в какие-то группировки, тусующиеся при тех или иных толстых журналах и в упор не видящие ничего, кроме произведений авторов своего круга. Видеть великие вещи, давать им беспристрастную оценку, опираясь на критерии, выработанные всем опытом отечественной литературы, - прерогатива гениального критика, умеющего отстаивать свои убеждения, невзирая ни на какие условности и отдельно взятые мнения, сформированные в мелких литературных сообществах.

Но, к сожалению, с великими мыслителями страна распрощалась в позапрошлом веке. Отчасти таковых можно было застать и в начале прошлого, к коим несомненно следует отнести Василия Розанова, Юрия Тынянова, Виктора Шкловского. Ныне - увы, всюду господствует тенденциозность, предвзятость, боязнь испортить карьеру от соприкосновения с "неблаговидным" автором. Произведения Юрия Кувалдина неординарны, неуемны, в чем-то спорны, но, безусловно, направлены на одушевление и гармонизацию хаоса...

Сергей Каратов "Среди миров"

Сергей Каратов "Сопереживание"

Сергей Каратов

СОПЕРЕЖИВАНИЕ

В своем интервью в “Независимой газете” писатель Юрий Кувалдин дает определение роли писателя: “Литературу делают волы”. Он действительно пашет, подобно мощному волу: тянет собственный ежемесячный журнал “Наша улица”, работает над изданием книг в своем издательстве “Книжный сад” и много пишет. К своему 60-летию он подготовил этот могучий десятитомник прозы, куда вошли его романы, повести и рассказы. Из обширного материала, рожденного еще в “прошлой жизни”, то есть в постперестроечные годы, я бы выделил повесть “Свои”, где Кувалдин в реалистической манере раскрывает трагедийную ситуацию в жизни одной семьи. Фомичевы старшие предстают перед читателем в наиболее удручающем виде: жена Нюра, больная диабетом, располнела так, что еле передвигается по дому. Сам Федор Павлович охарактеризован как человек рабочей закалки, всю жизнь проработавший маляром на стройке. В новой интерпретации человек труда становится чуть ли не изгоем в кругу творческой интеллигенции, в недавнем прошлом перекормленной всевозможными производственными романами. Появилось желание поиронизировать, поизголяться над ним. Хотя, как мне кажется, подобный карикатурный взгляд на рабочего человека неизвестно как может быть истолкован в читательской среде. Налицо проявление дегуманизации, царящей в нашем обществе. Понятное дело, белье свое Федор Павлович не меняет месяцами, спит и зимой и летом под ватным одеялом в непроветриваемой комнатенке, пропахшей нечистым бельем и портянками, ест... Но это особая статья. Тут на помощь может прийти только цитата из Кувалдина: “Федор Павлович почесал под рубахой живот, зевнул и побрел на кухню. Он прокипятил кастрюлю щей, налил себе полную эмалированную миску, отрезал три огромных ломтя черного хлеба, взял большую деревянную ложку, сел на самодельный табурет к столу и принялся хлебать, чавкать и втягивать в себя сопли. Да, именно так ел Федор Павлович, и вместе с ним вряд ли кто мог выдержать этот обед. Съев миску и тщательно облизав ложку, Федор Павлович рыгнул, посмотрел в окно на линию железной дороги, подумал и налил еще целую миску...”

Он годами вынужден ухаживать за больной женой, отчего он сделался злым и раздражительным. В довершение всего во время его поездки в деревню за салом, Федор Павлович завел себе любовницу Дусю, воспоминания о моложавом теле которой “наполняли его рот сладкой слюной”. И вот семидесятилетний человек, прошедший войну, вдруг решается удушить свою жену подушкой, дабы привезти пожениться и прописать в своей московской квартире рязанскую молодуху Дусю, “огромные груди которой так понравилось целовать Федору Павловичу”.

Ситуация, описываемая в повести “Свои” достаточно характерна, и каждый в своей жизни так или иначе сталкивается с чем-то похожим, происходящим почти в любой семье. Болезнь пожилой женщины, редко навещаемой детьми, которые давно уже живут самостоятельной жизнью, становится основной причиной, которая приводит отца семейства к подобной кульминации: к убийству жены. Тем временем, старший сын Алексей Федорович, в годы перестройки потерявший работу по причине всеобщей ломки в стране, запил, сделался завсегдатаем пьянчужных компашек, с утра кучкующихся около винного отдела при магазине, что “на горке”. И только благодаря новым налаживающимся производственным отношениям пробивной мужик Алексей Федорович находит себе применение в американско-советском предприятии. Старший сын оказался в теплой компании “новых русских”, портреты которых прописаны автором в более светлых тонах. Сразу видны симпатии и антипатии автора, и сделано это умышленно, чтобы не утруждать читателя глубоким анализом типичности-нетипичности тех или иных героев...

Сергей Каратов "Сопереживание"

Сергей Каратов "Поймать волну"

Сергей Каратов

ПОЙМАТЬ ВОЛНУ

эссе

В эти дни по странности судьбы я столкнулся сразу с несколькими поэтами, прозаиками, деятелями культуры, которые из разных краев или из различных журналов, из непринужденных разговоров или писем, из книг, из мимолетных встреч, наконец, явились ко мне замечательными строками, мудрыми высказываниями, чудными голосами, красивыми и запоминающимися образами, и опять надолго покорили мою душу, заставили думать о себе, пробудили какие-то воспоминания, так или иначе связанные с их произведениями или с ними лично.

В журнале "Мир Паустовского", подаренном мне театральным критиком, писателем и замечательным человеком Александром Борщаговским я прочитал стихи Владимира Леоновича. Я увидел, как значителен этот поэт, как высок его слог, как он ладно скроил себе плащ пилигрима, пустившегося в нескончаемый путь по европейским русским северам, сливаясь с почти нетронутой природой, находя в ней свои образы и мысли, своё неординарное видение мира:

И в чащу вновь вошел я тенью

и светом вышел из нее.

На днях я был приглашен в ЦДЛ моим другом, замечательным поэтом Михаилом Синельниковым на вечер поэта Владимира Бойкова. И что же? Оказалось, что попал на презентацию книги поэта, на открытие для себя нового имени, у которого очень интересный получился диалог с залом. Евгений Рейн, говоря о Бойкове, прекрасно охарактеризовал сложившееся положение, когда одни поэты избрали шумную магистраль, а другие в это время шли в искусство своими тропами. Бойков оказался из вторых. Но что выигрышно для него, так это то, что ему, писавшему на вечные темы, не может быть стыдно за сиюминутные, злободневные вирши, которые были востребованы у магистральных поэтов идеологизированной печатью былых лет. У Бойкова таких стихов не оказалось.

На празднике книги, который провела редакция журнала "Наша улица" в картинной галерее "Кентавр" (Фонд Сергея Филатова), я встретился сразу с несколькими уважаемыми мной поэтами и писателями: с Кириллом Ковальджи, с Сергеем Мнацаканяном, с Ниной Красновой, с Виктором Широковым, с драматургом и прозаиком Андреем Яхонтовым. Познакомился с редактором газеты "Слово" Виктором Линником. Тепло побеседовал с авторами "Нашей улицы" Александром Волобуевым и Владимиром Гальпериным, послушал песни композитора Анатолия Шамардина в авторском исполнении.

Конечно, организатором и вдохновителем этого мероприятия является яркий писатель, главный редактор журнала "Наша улица", директор издательства "Книжный сад" Юрий Кувалдин. Собственно, праздновали выход сразу шести книг авторов ""Нашей улицы", в числе которых были обладатели своих первых книг Валерий Поздеев, Эдуард Клыгуль, Анатолий Капустин. А также порадовали своих читателей новыми книгами Ковальджи, Краснова и Кувалдин, последний предстал перед читателями в качестве критика (еще одно направление в литературной деятельности этого многогранного талантливого человека). Книги прекрасно оформлены художником-авангардистом Александром Трифоновым...

Сергей Каратов "Поймать волну"

Фазиль Искандер "Давайте с веком вековать"

Фазиль Искандер

"ДАВАЙТЕ С ВЕКОМ ВЕКОВАТЬ..."

Книга Юрия Кувалдина "Улица Мандельштама" (сборник повестей) - именно книга в самом точном смысле этого слова. При внешне разнообразном материале ее мы все время чувствуем ее внутреннее единство. Единство ее в том, что в мире мыслей автор чувствует себя как дома и хочет, чтобы и мы здесь чувствовали себя так же, однако и не слишком при этом распускали пояса, да и автор сам при должном гостеприимстве достаточно подтянут.

Одним словом, это настоящая интеллектуальная, а точнее сказать, интеллигентная проза. Кувалдин не поддается ни волнам скороспелых и скоропреходящих литературных веяний, ни суете "проходных" рассуждений о "положительном герое". Этим в немалой мере объясняется то доверие, которое при чтении испытываешь к его повестям, ибо в работе каждого настоящего писателя важна не только сама система его нравственных, философских, эстетических ценностей, но и последовательность, упорство, страсть в их отстаивании.

В силу определенных исторических обстоятельств, перечисление каковых слишком далеко завело бы, нашей литературе многие и многие годы не хватало именно такой прозы. Склонность мыслить в эпоху Сталина была подозрительна и опасна, и выработалась с годами некая негласная эстетика, с точки зрения которой попытка автора или его героев рассуждать о смысле жизни, о концах и началах воспринималась как род неприличия и даже мировоззренческая неопрятность.

Мыслит, значит, не все решил; не все решил, значит, не все решено. Но как же может быть не все решено, когда "вождь и учитель" уже все определил?! Получается заколдованный круг. К счастью, наши лучшие писатели никогда не признавали этого круга и никогда не кружились в нем. Но их лучшие произведения до самого последнего времени не печатались, а их личные судьбы были трагичны.

На этот счет в повести "Трансцендентная любовь" Игорь Олегович рассуждает: "... Сталину даже такие, как Бухарин, довольно-таки средние в интеллектуальном отношении люди, казались уже интеллектуалами высшего пошиба. И Сталин стал подбирать таких которые бы ему смотрели в рот. То есть Сталин снижал уровень культуры окружения до самого нижнего предела. Можно сказать, что он на самом верху социального положения стремился оформить свою жизнь так, чтобы горизонт его был не шире и не глубже, чем горизонт человека, находящегося в самой непривлекательной позиции в жизни, имеющего самую неблагоприятную для обзора точку существования культуры. Своим мундиром без знаков различия Сталин как бы себя приравнивал в культурном отношении к самому простому солдату из казармы".

Повесть "Пьеса для погибшей студии" - великолепный эскизный набросок - написана о бездуховном времени и о поисках духовности, о невозможности растительного существования для мыслящего человека. Для каждого из персонажей студия - это единственное место человеческого общения, островок посреди лжи и мрака, хотя нельзя сказать, что они сами - образец чистоты. Вместе они пишут пьесу, которая вбирает их "трудные" жизни...

Фазиль Искандер "Давайте с веком вековать"

Алексей Ивин "С собственной колокольни"

Алексей Ивин

С СОБСТВЕННОЙ КОЛОКОЛЬНИ

Юрий Кувалдин. Кувалдин-критик: выступления в периодике. - М.: Книжный сад, 2003, 384 c.

Пусть вызывает недоумение, что некоторые крупные современные поэты и прозаики не удостоились в книге Юрия Кувалдина ни строки, а иные удостоились, но издевки. Для того и писалась эта книга лет тридцать. Даже не писалась, а запросто сложилась из постоянных выступлений писателя в периодике. Ну и что, если эмигрантская литература всех трех "волн" осталась за порогом внимания (мол, раз уехали или уезжали, так чего о них и толковать), но, наверное, это тоже позиция (ну, хотя бы медведя, которому неприятен сосед в своей берлоге). Думаю, однако, что это получилось непредумышленно, что прозаик Кувалдин все эти годы с собственной колокольни критически оценивал эпоху, друзей и окружение, после своей небольшой диссидентской практики с началом перестройки развиваясь уже легально.

Бескомпромиссность суждений Кувалдина, должно быть, многих пугает или бесит, но, с другой стороны, деваться некуда: чувствуется, что, прежде чем судить, критик перелопатил словесность от Ломоносова до современности, обогащен чужим и собственным опытом и потому основателен при всей горячности. Достается прежним и нынешним "новомирцам" за то, что после Твардовского собственной писательской практикой не выдерживают уровень...

Алексей Ивин "С собственной колокольни"

Евгений Ефимов "Процесс возвращения"

Евгений Ефимов

ПРОЦЕСС ВОЗВРАЩЕНИЯ

[Евгений Ефимов в 80-90х годах был главным редактором журнала "Горизонт", выходившего в издательстве "Московский рабочий". - Ю.К.].

Писать очерк о судьбе и творчестве Лидии Чуковской мне не по силам, и это уже делали другие, среди них - дорогой мне Владимир Корнилов (см. "КО", 21 сентября 1990 г.). И куда лучше о писателе и его книгах расскажут сами книги. Они напечатаны. Пересказывать их - занятие пустое. Не читавшим - чучело все равно не заменит живую птицу. Читавших - покоробит неизбежная неполнота и топорность чужого пересказа. А вот о том, как печатались некоторые книги Лидии Чуковской на родине, - что помню - расскажу.

- Так вы обо мне ничего не знаете?!

- Лидия Корнеевна была разочарована. Было почему - приходит в дом человек, представляется главным редактором нового журнала ("Горизонт"), просит об участии, а сам - что чистый лист. Всех знаний - "Софья Петровна" и "Записки об Анне Ахматовой". К тому же доводит ситуацию до комизма: "Софью Петровну" даже не читал, а полтора месяца слушал по ВВС, записывал на магнитофон, потом перепечатывал на машинке, и текст из-за глушилки получился "малохудожественный"...

Евгений Ефимов "Процесс возвращения"

Татьяна Добрынина "Заметки по поводу"

Татьяна Добрынина

ЗАМЕТКИ ПО ПОВОДУ...

Юрий Кувалдин "День Писателя", журнал современной русской литературы "Наша улица" № 4-2003 г.

Есть явления, которые по своей сути больше самих себя. Так одна дождинка может стать прообразом потопа. Одно молвленное слово может вызвать обвал в умах и душах, а может удержать эти души на плаву надежды. Энергетический заряд не произнесенного слова давит, требует выхода, стремится запечатлеть себя на бумаге. Таково призвание писателя. Это - такой же феномен природы, как оазис в огромной вселенской пустыне. По своему масштабу он может быть велик или скромен. Но по степени значимости он всегда единственен. Ибо сущность его состоит в том, чтобы насыщать, отдавать, преобразовывать словесный глоток в пространство жизни.

Юрий Кувалдин - писатель переполненный и отдающий. Он пассионарен, обладая той творчески-состоятельной степенью магнетизма, которая и является сутью художнического, а именно - писательского - призвания. Это качество присуще всему, о чем пишет Юрий Кувалдин - будь то роман, рассказ, пьеса, рецензия, или статья - публицистически-яркая, нелицеприятная порой, а иногда насыщенная тонким лиризмом и поразительной нежностью к самому тому явлению, которое называется творческим даром. С Юрием Кувалдиным, писателем, критиком, лириком, публицистом можно соглашаться, не соглашаться, спорить до белого каления, восхищаться им, внимать ему заворожено, или - наоборот досадовать. Единственное, чего нельзя - это прикасаться к его творениям отстраненным разумом, а еще хуже того - отстраненной душой...

Татьяна Добрынина "Заметки по поводу"

Наталья Дардыкина "Вопреки философии печали"

Наталья Дардыкина

ВОПРЕКИ ФИЛОСОФИИ ПЕЧАЛИ

Писатель и издатель журнала "Наша улица" Юрий Кувалдин по рождению - Трифонов. Но находиться в тени своего знаменитого тезки Юрия Трифонова было смешно. Так появился псевдоним "Кувалдин". Творчество и личность Юрия Трифонова он высоко оценивает и дружен с его сыном Валентином Юрьевичем.

Как-то я привел Валю на завод, где в архиве отдела кадров по нашей просьбе разыскали старые документы, из которых следовало, что Юрий Валентинович Трифонов работал здесь слесарем в 43-м году. Очерк Валентина Трифонова об отце я опубликовал в журнале "Время и мы", где тогда работал.

- Вы издали дневник Нагибина. Он его сам вам доверил?

- Однажды я позвонил Юрию Марковичу и спросил о его дневниках: не собирается ли он их напечатать? Мой вопрос его смутил: "Кто-нибудь ими займется после моей смерти". Но я уговорил Юрия Марковича сделать это сейчас и безотлагательно... Приехал к нему и получил эти сокровища. Когда я в них погрузился, то увидел совершенно иного Нагибина, предельно искреннего, открытого... Целый месяц Юрий Маркович готовил дневник к публикации. Я получил от него правленую рукопись, и мы уехали с его сыном ко мне на дачу под Загорском. И вдруг в теленовостях услышали о смерти Нагибина... Дневник его я напечатал в своем издательстве "Книжный сад". Он имел успех у читателя.

- От автора "Улицы Мандельштама" интересно услышать, какой вы себе представляете нашу сегодняшнюю литературную улицу. Вы исходите в своих оценках из собственного идеала или считаетесь с реальностью?

- Вижу эту улицу абсолютно живой, на мой взгляд, талантливые люди живут не только в столицах. Как прозаик в "Нашей улице" я отдаю предпочтение прозе и публицистике.

- В одной из ваших статей я встретила тезис: "Обжигало само слово "Солженицын". Кто из сегодняшних авторов обжег ваше сердце?

- Возможно, это имя не очень известно, но рассказ Геннадия Матюшова "Равнодушие Бога" обжег меня экспрессивным, энергичным письмом и необычностью ситуаций. Матюшов закончил философский факультет и стал писать прозу. Его "Записки распятого на кресте" были среди финалистов "Анти-Букера". Матюшов получил грант из Германии, звонит мне из кабинета Ницше, цитирует письма великого философа...

Наталья Дардыкина "Вопреки философии печали"

Мария Гущина "Прогулки по улице Мандельштама"

Мария Гущина

ПРОГУЛКИ ПО УЛИЦЕ МАНДЕЛЬШТАМА

“Шел я по улице незнакомой...”

Н. Гумилев

Эту улицу автор мастерил 15 лет, а когда был забит последний гвоздь - поставлена последняя точка - он отправился в издательство (это были 70-е)... Книга Юрия Кувалдина “Улица Мандельштама” увидела свет только сегодня (1989. - Примеч. Ю.К.). Тому, кто не знакам с творчеством писателя, подскажу, что это произведение будет интересно всякому, кто способен задуматься над тем, что происходило и происходит с нами, над тем, отчего мы утеряли столько и стали вот такими. Автор погружает нас в мир мысли, где он полный хозяин, хозяин, по точному замечанию Фазиля Искандера, гостеприимный. Потому, попадая на неведомую улицу Мандельштама, где вместе с живыми людьми бродят их тени и души, вы чувствуете себя уверенно и понятно. Полагаю, вы пожелаете и новой встречи - она реальна, к выпуску готовится новая книга Ю. Кувалдина “Философия печали”.

“Был первый час ночи. Легли спать. Свет был погашен. Клоун спросил:

- Понравилась тебе идея Воловича?

Парийский шевельнулся на кровати, чиркнув спичкой. Лицо осветилось кумачово-голубоватам светом. Закурил. Красный огонек маячил в темноте. Приятно пахло сигаретным дымком.

- По-моему, чепуха, но...

- Что “но”?

- Живем в эпоху всеобщего вранья. И нам соврать надо, но честно. Мы сделаем композицию с широкими швами, то есть пробелами, где подтекст будет читаться даже глухонемыми!..

Мария Гущина "Прогулки по улице Мандельштама"

Надежда Горлова "Национальность - писатель"

Надежда Горлова

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ - ПИСАТЕЛЬ

Юрий Кувалдин. Родина: Повести и роман. Оформление художника Александра Трифонова. - М.: Книжный сад, 2004, 576 с.

Все произведения, вошедшие в сборник, уже известны читателям по публикациям в журналах ("Континент", "Грани", "Время и мы"), многие из них впервые вышли в журнале "Наша улица", любимом детище писателя, критика и издателя Юрия Кувалдина. В книге - наблюдательно-едкая повесть "Замечания" ("Большой стол был накрыт. Он стоял в центре просторной комнаты на ковре. Справа стояло пианино, на котором никто и никогда не играл. Слепа - модная стенка, в застеклённой части которой музейно поблёскивали хрусталь и фарфор, и стояло пять книг: Пушкин, Кочетов, Есенин, Ваншенкин и толстый том "Сказки народов мира"). Печальная фантасмагория "Вавилонская башня" о жертве бандитского произвола 90-х, человеке, блаженно не видящем собственной гибели за "смешением языков" мировой культуры, в котором он живет, сбежав от реальности. На грани фола - донжуанский список " Юбки". "День писателя" - "евангелие", главным действующим лицом которого является некий"Кувалдин, исполненный литературы" и разозлившийся на журналистов, писателя понимающих превратно. Полупамфлет, полуэссе, смелые филологические изыскания, а всё в сплаве - крик творческой души:

"Я по национальности - писатель!"...

Надежда Горлова "Национальность - писатель"

Александр Волобуев "В новых измерениях литературы"

Александр Волобуев

В НОВЫХ ИЗМЕРЕНИЯХ ЛИТЕРАТУРЫ

Юрий Кувалдин. Родина: Повести и роман. Оформление художника Александра Трифонова. - М.: Книжный сад, 2004, 576 с.

Много есть людей пишущих, значительно меньше - хорошо пишущих, и почти нет людей, живущих литературой и ради литературы. Таков Юрий Кувалдин - писатель, автор многих книг, издатель, всецело отдающий себя делу сохранения и продолжения традиций Великой Русской Литературы.

В новую книгу Ю. Кувалдина вошли семь повестей и роман "Родина". Все они в конце прошлого и в начале этого века прошли через периодику: "Континент", "Грани", "Время и мы" и, конечно же, в созданном Юрием Кувалдиным журнале "Наша улица", прекрасном издании для всех небездарных авторов, "невзирая, - как он сказал в связи с пятилетием журнала, - на чины и ранги, на партийность, национальность и так далее".

Произведения этой книги не похожи одно на другое, резко отличаются и по тематике, и по использованным художественным приемам, и по принадлежности их к разным направлениям и творческим методам изображения жизни: от почти соцреалистических до наполненных мистикой, постмодернистских, от светлых, лирических до философских и остросоциальных.

К группе реалистических произведений, описывающих жизнь, условно говоря, "как она есть" в наше очень сложное и в недавнее советское времена относятся повести "Замечания", "Титулярный советник" и "Счастье". Первые две - о счастливых возможностях, неожиданных удачах, которые могут свалиться на рядового, не обладающего властью и достатком человека, и об умении воспользоваться благоприятным моментом...

Александр Волобуев "В новых измерениях литературы"

Александр Викорук "Евангелие от "Нашей улицы"

Александр Викорук

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ "НАШЕЙ УЛИЦЫ"

Краткий курс истории. Сначала улица родила Юрия Кувалдина. Затем Юрий Кувалдин родил "Нашу улицу", на которой всегда праздник. Праздник слова. И стал Юрий Кувалдин отцом, сыном и святым духом. Отец, потому что родил журнал "Наша улица" и художника Александра Трифонова, сыном, потому что с появлением журнала родился Юрий Кувалдин - публицист, критик, искатель и собиратель гениев, вдохновляющая и направляющая сила для многих талантливых авторов, и как автор многотомного собрания сочинений. Святой дух - потому что только святой дух в наше дурацкое время и в дурацкой стране может собирать, издавать и нести в народ, погрязший в засаленной и грязной "капусте", доброе и вечное слово.

Дураки тащатся от хлеба и зрелищ, а Юрий Кувалдин вслед за праотцами нашей улицы повторил: "Сначала было Слово, и Слово было Бог". Есть разные толкования этой фразы. Думаю, что смысл ее содержит суть жизни. Можно даже подивиться тому, что первый, кто ее произнес, а вслед за ним миллионы повторивших, вряд ли понимали, что ухватили главный принцип жизни: слово - это и есть тот самый геном, который дает жизнь каждому живому существу. Это даже не слово, а целые "повести", "романы", гигабайты слов, которые "пишут" любой сущий организм с момента зародыша до старости. И, как всемогущий бог, слово-геном ведет по жизни каждого, дирижируя чувствами радости, счастья, печали, тоски. И содержит слово-геном, как волшебный ларец, красоту, силу и храбрость, болезни и саму смерть...

Александр Викорук "Евангелие от "Нашей улицы"

Вечер писателя Юрия Кувалдина в фонде А.И.Солженицына "Русское зарубежье"

ВЕЧЕР ЮРИЯ КУВАЛДИНА

В ФОНДЕ А. И. СОЛЖЕНИЦЫНА

"РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ"

(Презентация книги "Родина")

26 октября 2005 г.

В Фонде А. И. Солженицына "Русское зарубежье" на Нижней Радищевской улице, дом 2 состоялась презентация книги "Родина" писателя Юрия Кувалдина, главного редактора журнала "Наша улица", директора издательства "Книжный сад". На вечере выступили: сам виновник торжества Юрий КУВАЛДИН, актер Театра Армии Александр ЧУТКО, художник Александр ТРИФОНОВ, скульпторы Дмитрий ТУГАРИНОВ и Владимир БУЙНАЧЕВ, певец и композитор Анатолий ШАМАРДИН, поэт Кирилл КОВАЛЬДЖИ, поэт Александр ТИМОФЕЕВСКИЙ, поэтесса Нина КРАСНОВА, бард и художник Евгений БАЧУРИН, солист ансамбля "Кантикум" певец и музыкант Петр ЛЕЛЮК, прозаики Сергей МИХАЙЛИН-ПЛАВСКИЙ, Сергей КАРАТОВ, Александр ВИКОРУК, бард и прозаик Алексей ВОРОНИН, авторы журнала "Наша улица".

Вел вечер поэт и критик, искусствовед, систематизатор русской культуры Слава ЛЁН.

Зал был оформлен картинами художника Александра Трифонова "Литературный Станколит", "Гамлет", "Чайка" и "Портрет писателя Юрия Кувалдина".

Гости и участники вечера получили в подарок книги Юрия Кувалдина "Родина" и "Кувалдин-Критик", а также последние номера журнала "Наша улица".

Юрий КУВАЛДИН:

- Ну что ж, начнем наш вечер. Вести его будет поэт, знаток литературы и всего искусства в целом, систематизатор русской культуры, друг моего любимого писателя, бессмертного Венички Ерофеева - Слава Лён.

Слава ЛЁН:

- Мы продолжаем здесь, в "Русском зарубежье", наши семинары, которые называются "Классики Бронзового века". И вечер Юрия Кувалдина входит в цикл этих семинаров. Все сидящие в этом зале, знают о существовании Золотого века русской культуры от Пушкина до Достоевского, а также Серебряного века. И лично являются свидетелями великого Бронзового века русской культуры: 1953 год, год смерти Сталина, - 1987 год, год, когда был поднят Железный Занавес и отменена цензура и из самиздата можно было безнаказанно переходить в тамиздат, которым пользовались только диссиденты до 1987 года, и в тутиздат. Мы развиваем концепцию Бронзового века русской культуры. И пишем национальную программу "Бронзовый век русской культуры" для того, чтобы все теоретики культуры, и, прежде всего, слависты, эту концепцию Бронзового века развивали не только в России, но и в Штатах и в Европе. За спиной КГБ с 1987 года я издаю альманах NEUE RUSSISCHE LITERATUR...

Вечер писателя Юрия Кувалдина в фонде А.И.Солженицына "Русское зарубежье"

Вечер авторов журнала "наша улица" в ЦДЛ 2005 год

ВЕЧЕР АВТОРОВ ЖУРНАЛА "НАША УЛИЦА"
В МАЛОМ ЗАЛЕ ЦДЛ

30 ноября 2005 года

В ЦДЛ 30 ноября 2005 года состоялся новый праздник журнала "Наша улица", с манифестацией национальной программы "Бронзовый век русской культуры" и нового направления литературы Третьего тысячелетия - Ре-Цептуализм (Рецептуализм). Вечер вел классик Бронзового века, основатель Академии Рецептуализма, академик, писатель Юрий КУВАЛДИН, главный редактор "Нашей улицы", а помогал ему поэт, искусствовед, классификатор русской культуры академик Слава ЛЁН. Кроме них на вечере выступали: поэт Евгений ЛЕСИН, главный редактор НГ-EX LIBRIS; академик, художник Александр ТРИФОНОВ; поэт Виктор ШИРОКОВ; академик, поэтесса Нина КРАСНОВА; академик, писатель и драматург Андрей ЯХОНТОВ; поэт Вячеслав КУПРИЯНОВ; норвежский писатель Стен ТУРАЛ; композитор-симфонист и прозаик Виталий ЛОРИНОВ; поэт Кирилл КОВАЛЬДЖИ; прозаик Дмитрий РЫСАКОВ; бард и прозаик Алексей ВОРОНИН; актер Театра на Таганке и писатель, академик Валерий ЗОЛОТУХИН; прозаик Сергей МИХАЙЛИН-ПЛАВСКИЙ; музыкант, композитор и прозаик Анна ВЕТЛУГИНА с ансамблем "Кантикум", с Петром ЛЕЛЮКОМ и Ниной МОЛОДЦОВОЙ; актер Театра Армии академик Александр ЧУТКО; академик, поэт Александр ТИМОФЕЕВСКИЙ; бывший актер Театра Армии, а ныне прозаик Александр КОНДРАШОВ. Давно в Малом зале не собиралось столько людей, сколько собралось их на вечер "Нашей улицы", который продолжался более трех часов. На сцене, на деревянном мольберте стояла картина Александра Трифонова "Гамлет", а на занавесе висел логотип журнала, похожий на флаг и транспарант.

Юрий КУВАЛДИН, писатель, академик Рецептуализма, главный редактор журнала "Наша улица":

Начинаем плавно вплывать в вечер авторов журнала "Наша улица". Кто пока не пришел сюда к назначенному часу, может быть, в течение вечера подойдет. Праздники "Нашей улицы" становятся уже традиционными, проводятся в ЦДЛе раз в год. В 2006 году здесь, в Большом зале будет проводиться мой юбилейный вечер. У нас большие намерения. Намерения эти связаны с тем, чтобы расширить сферу нашей издательской, художественной и шире - культурной деятельности в рамках национального проекта "Бронзовый век русской культуры". В сущности, идея этого проекта не новая, но она еще не овладела массами, поскольку в свое время была разработана в андеграунде, то есть в подполье, в самиздате. И у самых ее истоков стоял философ, искусствовед, поэт Слава Лён. Нынешний вечер имеет отработанную программу. Если кто-то, из присутствующих здесь, пожелает выступить после исчерпанности этой программы, тому следует обратиться ко мне, и мы обсудим этот вопрос. Сейчас я бы хотел сказать о том, что мы здесь как бы чествуем художника "Нашей улицы" Александра Трифонова, по совместительству - моего сына. Ему исполнилось 30 лет 8 сентября. А с 28 сентября по 9 октября проходила его персональная выставка в залах Российской Академии художеств. И я, пользуясь случаем, хотел бы еще раз выразить свою признательность и благодарность за это Зурабу Константиновичу Церетели, который обратил свое внимание на живопись Александра, и также - Сергею Александровичу Филатову, который много внимания уделяет не только молодым писателям, но и художникам. На сцене, как вы видите, мы сегодня показываем одну из последних работ Саши Трифонова, которая называется "Гамлет". Я позволю себе небольшую цитату из Бориса Пастернака:

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

На меня направлен сумрак ночи,

Тысячью биноклей на оси.

Если только можешь, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

.................................

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один. Все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить - не поле перейти.

Андрей Василевский "Повести о жизни"

Андрей Василевский

ПОВЕСТИ О ЖИЗНИ

Юрий Кувалдин. Поле битвы - Достоевский. Повесть. - "Дружба народов", 1996, № 8.

Юрий Кувалдин. Вавилонская башня. Повесть. - "Грани", № 181 (1996).

Юрий Кувалдин. Замечания. Повесть. - "Континент", № 86 (1996).

На самом деле я плохо знаю маленьких девочек. Если поразмыслить, я, наверно, не знаю ни одной маленькой девочки.

Владимир Набоков.

В дневниковых записях Лидии Гинзбург 20 - 30-х годов есть такой эпизод. Однажды в ответ на ее недоумения, почему это нужно непременно заниматься любой современной литературой, Осип Брик сказал: "Вы все работаете в тылу. Разумеется, работать в тылу в своем роде нужно и полезно, но необходимо и почетно работать на фронте". Лидия Гинзбург пересказала это Юрию Тынянову, тот разозлился: "А почему вы им не сказали, что они, со своей литературой факта, - генералы без фронта?" Споры эти, если отбросить культурную и политическую специфику тех лет, не отошли в прошлое. Видимо, и не отойдут.

Я же, читая, подумал, что сегодня "на фронте" находится не критик, пишущий (вроде меня) о любой современной литературе, а сам прозаик, описывающий еще не устоявшуюся действительность. Работать на самом современном материале всегда трудно, нет дистанции. Но, пожалуй, в 70-е и первой половине 80-х было в этом смысле проще: жизнь была устоявшаяся, и в хорошем, и в дурном предсказуемая, изменялась она эволюционно, а не катастрофично; к тому же наличие бдительной цензуры заведомо отсекало для "легального" писателя целые пласты окружающей жизни, что было весьма огорчительно, но, как ни странно, тоже упрощало его работу.

Сейчас не то: особенно трудно прозаику, по тем или иным причинам не пользующемуся готовыми жанровыми заготовками детектива, дамского романа, романа воспитания и проч., которые до некоторой степени способны (мнимый или действительный) хаос нашей жизни структурировать. Думаю даже, что сегодня только заранее известные правила игры, почтенные традиции массовых жанров образуют каркас, способный удержать самый сырой, неоформившийся современный материал (скажем, российский триллер как социальный роман - это тема для серьезного разговора).

Конечно, есть и другой выход - очеркизм, и не обязательно того рода, что живет под традиционной новомирской рубрикой "Очерки наших дней"; очерки городской жизни в стебном журнале "Столица" заслуживают не меньшего уважения. От очеркиста требуется что? Наблюдательность, добросовестность и живой слог; за остальное он ответственности не несет. Очеркист всегда имеет право сказать: "Помилуйте, я же не придумываю, такие люди, такие ситуации, могу назвать адреса..."

Срединный же путь для прозаика самый сложный. Один из наиболее активно работающих авторов, Юрий Кувалдин, вроде бы идет таким срединным путем. Мимо очерка и мимо традиционных жанров. И пишет он - вспомним давнее определение - вроде бы в формах самой жизни, реалист то есть. Откуда эти оговорки - "вроде бы", - разъяснится чуть позже. А пока раскроем повесть Юрия Кувалдина "Замечания". Время действия - наши дни. Место действия - рядом с нами. Старый рабочий Сергей Васильевич все еще трудится на родном угасающем заводе. Делает на своем станке бронзовые дверные ручки - естественно, налево (другие рабочие тоже делают кто что - ножи, водопроводные краны и проч.), продает их на рынке. Семья. Жених дочери. Жена-алкоголичка. Все обрыдло...

Александр Логинов-Женевский "Мужик и муравей" рассказ

На лютые крещенские холода у мужика околела корова Варька.
Глубокой ночью мужик услыхал протяжный душесосущий рев.
- Ах ты, батюшки! - вскинулась на полатях баба. - Никак волки нагрянули?..

35-летие художника Александра Трифонова

Лидер Третьего Русского Авангарда художник Александр Трифонов

Вершиной изобразительного искусства является «Черный квадрат» Казимира Малевича. Потому что изображение кончилось. И началось создание себя. Только своего мира. Ибо ты и есть весь мир. Никакие трактаты не помогут понять простую истину: сотвори то, чего до тебя не было. Слово "живопись" не совсем подходит к творчеству настоящих художников. Это картинопись, потому что они делают картины, не похожие на жизнь. Это создания второй рефлексии, одновременного присутствия картины в картине через знаки (символы) художника. Казимир Малевич давно поставил точку "Черного квадрата" на так называемом реализме, а попросту копировании природы. Новые художники - создатели своих неповторимых миров. Реальность бесследно исчезает с лица земли, художественный Знак (Слово) остается. Искусство - не отражение, а создание своего, доселе не бывшего мира, углубление, достигаемое отстранением, уходом, изоляцией, сосредоточением, отказом, экзистированием. Не от мира к сознанию - от сознания в недра мира. Не изображение вещей - живописание идей. Многие ценители искусства уже привыкли к своеобразной, даже странноватой манере художника Александра Трифонова. Но для того, чтобы зрители с ходу узнавали его, как узнают Казимира Малевича, допустим, Александру Трифонову нужно было не одно десятилетие - практически, с детства - беспрерывно заниматься картинописью (термин "живопись" больше подходит для фотоаппарата), и еще закреплять свое имя в текстах о себе, в письменных откликах о своем творчестве, в собственных статьях, раскрывающих суть творчества и собственной души, в метафизической Божественной программе.

Юрий КУВАЛДИН

Александр Юрьевич Трифонов родился в Москве 8 сентября 1975 года. С детства занимался рисованием – в 1988 году победил в конкурсе “Рисунки на асфальте”. Окончил Московский полиграфический институт. Стажировался в учебном театре ГИТИСа (РАТИ). Проходил срочную службу в качестве художника-постановщика в театре Российской Армии (ЦАТРА). Художник МХТ им. А.П.Чехова. Член Творческого союза художников России. Художник многих книг по театру и искусству. В 2005 году в издательстве "Книжный сад" вышла книга-альбом (256 стр.) о художнике Александре Трифонове в рубрике "Новый русский авангард", приуроченная к 30-летию художника.
Работы находятся в коллекциях: галереи А3, галереи “Кентавр”, галереи “На Каширке”, Музея современного русского искусства в Джерси-Сити (США), Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ (Сергея Филатова), МХТ им. А.П.Чехова, Галереи Макек (Хорватия); в коллекциях: Александра Глезера, Юрия Любимова, Евгения Рейна, Юрия Кувалдина, Михаила Алшибая, А.Зарипова, Валерия Золотухина; в частных коллекциях в России, США, Франции.

Александр Логинов-Женевский "ЖЕНЕВСКИЕ ОГНИ" повесть

Александр Логинов-Женевский

ЖЕНЕВСКИЕ ОГНИ

(FLICKERING FLAME)

повесть

Никиту разбудило странное ощущение невесомости.

Синдром мыльного пузыря, впервые описанный Гербертом Джорджем Уэллсом задолго до человеческих вылазок в космос.

При пробуждении его даже будто подбросило в воздух, словно лежал он не на топкой двуспальной кровати, а на пылкой сетке батута.

"Ах да! Жена укатила в Брюссель", - вспомнил Никита, ухватив за радужный хвост мотив душевного взлета. Он провожал ее рано утром в аэропорт, а по возвращении в дом снова юркнул в кровать. И так ему стало празднично от накатившего светлого одиночества, что он тут же уснул.

А потом, когда за полдень снова очнулся, поперек постели с перекрученной простыней и вздыбленным одеялом, то ощутил то же самое зыбкое счастье. В ответ на беззвучный допрос с пристрастием лучик блаженства распался на три цветовых элемента.

Зеленый, желтый и красный.

Зеленый - жена упорхнула в Брюссель, желтый - дочь куролесила с классом в Ирландии, красный - сам он остался дома, то есть в Женеве, сговорившись с куратором не маячить попусту в фонде и отчеканить к концу недели аналитическую статью о расовой дискриминации, выползая из дома разве что в ближайшие продуктовые магазины "Мигро" и "Кооп".

Жена собиралась в Брюссель настолько поспешно и совсем на себя не похоже, будто в бельгийской столице ее поджидало наследство богатой тетушки или бабушки.

Он так и сказал гарцевавшей по квартире жене с пучками каких-то зулусских тряпок в руках:

- Поразительно! С какой необычной стремглавостью ты укладываешь чемодан. На тебя это совсем не похоже. Собираешься, как на похороны любимой бабушки.

А потом прилег на диван с гитарой, напевая тихонько: "Babooshka-babooshka-ya-ya..."

- Что ты там вякаешь?" - дружелюбно огрызнулась жена, лязгая челюстями самсонитового баула.

- Да хиток такой был. Забавный. Помнишь певицу Кэйт Буш? По-моему, я даже где-то читал, что Кэйт - внучка великого Эрнста Буша.

- Кого? Президента, что ли, американского?

- Господи! Темная ты сторона лунохода! Эрнст Буш - это же немецкий Пит Сигер!

- Какой, на фиг, Пит Сигер?!

- Постой, а ведь ты, наверное, права. Эрнст Буш - это, скорее, немецкий Вуди Гатри.

- Ник! Оставь меня, ради Бога, в покое со своими дурацкими шутками! Я и так нервничаю. Все из рук валится.

- D'accord. Оставляю тебя наедине с твоей нервной системой. - Никита посмотрел на часы. - А хочешь, я на шесть утра такси закажу?

- Ага! Щас! Сам меня отвезешь!

- Увы! Мне статью писать надо. Про страну Бразилию.

- Ага! Щас! Ты до следующего воскресенья на диване будешь валяться и на гитаре тренькать. А потом вскочишь и за ночь статью накатаешь. Ведь так?

На ренессансном лике жены вспыхнул румянец мелкой победы.

Или наоборот - обиды?

- У каждой творческой личности - свой созидательный метод. Курочка по яичку яйца несет, а черепаха - сразу десятками.

- Курица и черепаха? Творческие натуры?

- А что? Животворение - тоже ведь творческая процедура, - сказал Никита и раскорячил пальцы в болезненном нонаккорде. Мизинец сорвался с третьей струны и разрушил тернистое созвучие. - Так мне заказывать такси?

- Еще чего! До "Корнавэна" ехать - двадцать минут. А сдерут франков шестьдесят! А то и больше!

Никита заскрежетал медиатором по шестой басовой струне. Блин, опять эти монетарные всхлипы! Эта вечно разноголосая перекличка Берри Горди, Пинк Флойда и Аббы.

Тем не менее, на следующее утро он исправно отвез жену в аэропорт "Корнавэн". И потом еще дожидался, пока она прошмыгнет сквозь транспарентный форпост паспортного контроля, одарив его спешным чмоком в шершавую щеку.

А ничего не поделаешь!

Не умел Никита вести тактическую войну, отступал при малейшем натиске, и лишь тогда, когда неприятель грозил прорвать последние рубежи обороны, отваживался на дерзкие вылазки, а то и воспарял к потолку шахидом Гастелло. Мол, брошу работу и уеду в Москву - что тогда будешь делать? В "Мигро" на кассу подсядешь? В "Си энд Эй" низовой продавщицей наймешься? Официанткой в ресторане или в баре пристроишься? Так ведь тяжко же будет жить на эту милостыню в Женеве! Тем более, что в швейцарских общепитовских точках на чай подавать не принято или даже вовсе запрещено. А жалование Никиты Маштанова в частном академическом фонде Гюнтера Фосса было немалым - образование в Швейцарии ценили и холили - на нем и покоилось, как на сейсмостойком фундаменте, показное благополучие треугольной семьи, позволявшее, среди прочего, снимать квартиру в центре Женевы и с грехом пополам, то есть на скромном деми-пансионе, натаскивать дочь в престижном английском колледже, в котором некогда тусовался Кристоф Ламбер, герой хорошо пропеченного фильма "Горец" с двумя-тремя подгоревшими сиквелами.

Ну и что же его супруге в сонном бельгийском царстве понадобилось?

Какая причина столь прытко ее туда потащила?

Почему она набивала вещами малахитовый чемодан с шафранной каемкой со скоростью опытной шоколадоукладчицы?

А всего-навсего потому, что в Брюсселе внепланово объявилась ее лучшая московская подруга, с которой она учились в Плехановке на факультете гостинично-ресторанного бизнеса.

В брюссельский наезд подруги Никита не очень-то верил, хотя по идее объект вожделений жены волновал его мелкой рябью. Подруга ли, не подруга, ну пусть даже некий друг - у Никиты имелись на этот счет свинцовые подозрения - так скатертью белой дорожка: вот тебе, Лика, три тысячи на расходы. Хватит? Но только, пожалуйста, собирайся в дорогу в темпе резвого танца. Сальсы, фокстрота, румбы, алеманды, хип-хопа. Название тут значения не имело. Темп или ритм - вот что играло заглавную роль. "Самое главное в музыке - это ритм!" - бросил в сердцах Бетховен, когда впервые не смог отличить "ре-диез" от беспримесной "ми". Марк Пекарский подхватил эту хлесткую фразу и при первой возможности тыкал ей в хари врагов барабанных палочек и перепонок. Ритм, ритм и ритм. То есть без анархической суеты-маяты в день отъезда, без стенаний из-за пустого флакона любимых духов, без мышиного шороха до ранней зари.

Так оно, как ни странно, и вышло.

Жена собиралась в дорогу сумбурно, но реактивно. Ее чемодан уже стоял у парадной двери в прихожей, когда по ТF1 только начинался полночный "поляр" - так переводится на французский исконно русское слово "триллер". Рейс был чрезмерно утренний. Еще и поэтому Никите так не хотелось выдавливать тело в мятную свежесть спящего города.

Легкую и опасную, как пластиковая взрывчатка, дочь Маргариту пятнадцати лет, обкорнавшую себе имя до пошлой Марго, подгонять на сборы в Ирландию было не нужно. Никита с трудом успевал следить за ее мельтешеньем по лабиринтам квартиры и вовремя укрываться в расщелинах, до дна подбирая спесивый живот. Хорошо еще, что кваттрокомнатное жилище позволяло семье встречаться нечасто: обычно - Ника в который раз боднула набыченность этого слова - в громоздкой кухне за редким завтраком и за еще более редким ужином, поскольку амплитуды жизнедеятельности членов фамилии по сути не сопрягались. Хотя Никиту и Риту прочно связывала незримая нить доверия и понимания.

Квартира устраивала всех троих ее обитателей.

Никита оттяпал себе большой кабинет - с письменным мастодонтом и архисложной компьютерной инсталяцией, с громадьем книжных полок, широкоэкранным окном и зашторенной впадиной, в которую умещались три кожаных кресла и низенький столик и где он любил вести забубенные разговоры с друзьями.

У Риты тоже была своя комната, злонамеренно обращенная в заурядное логово европодростка. Прискотченные плакаты франко-английских поп-звезд на зачирканных стенах, вечно неприбранная кровать, зудящий ноут-бук на полу с многохвостьем цифровых атрибутов, ошметки одежды вперемешку с окрошкой косметики и бижутерии, разбросанные по комнате взрывом гормональной лимонки, тучный шкаф с липким зеркалом, стол-комбайн, осыпающийся крупной бумажной перхотью, пристенные стеллажи, забитые беспризорными книгами и безродными сидюками.

Жена же полагала в своем полновластном владении всю квартиру без исключения, позволяя устраивать себе чистки и шмоны даже в сакральном гроте Никиты.

Минус жилища заключался в ропоте шопингующего населения, проникавшем в гостиную с рю де Марше, на которой лепились один к одному бутики впечатляющих брэндов, заклейменных Аленом Сушоном в затравочной песне альбома La Vie Theodore.

Однако большая часть квартиры - со стороны спальных комнат и кабинета - смотрела светлыми окнами на почти безмятежное место. А точнее, на крышу плотно пригнанной к дому низкорослой - на два-три этажа помоложе - плоской пристройки, на которой там-сям торчали легкие, малометражные, но, видимо, дорогущие, флигельки с вольерами утопающих в зелени лоджий. На крыше шевелились кусты и приземистые деревья, продирались сквозь гравий клочья травы. На все это было диковато смотреть. Особенно в первое время. Тем более, что помимо растительности на открытом пространстве меж флигельками вздувались в три ряда пухлые, как подушки, квадраты матовых люков. Под общей крышей нашли пристанище дискотека, бильярдная, видео-клуб и бистро. Белесые люки служили сопредельщикам окнами или глазами. Жгучих коллизий заведения не порождали. Шум оттуда почти что не доносился. Вероятно, он был настолько тяжелым, что сразу же оседал на полу толстым слоем психотропной золы. Разве что иногда, чаще всего по пятницам и субботам, внизу что-то брякало и гудело, а из-под вентиляционного колпака тянуло крестьянской махоркой и уксусным перегаром.

Впрочем, со стороны гостиной шум тоже быстро стихал. Вдоволь накувыркавшись за день, Женева засыпала, как малый ребенок, уже к девяти-десяти часам вечера. И только злачный квартал Паки на другом берегу Лемана, местами почти примыкавший к набережной, шумел и искрился до черно-синей поры. Но уже к сердцевине ночи даже самые стойкие проститутки, травеститы и транссексуалы валились с исколотых шприцами ног, гасили фривольные фонари ночные бары и клубы - всякие "Пусси кэтс", "Насти герлз", "Стеди-реди-гоу" - расползались по спальным районам алкоголики, дебоширы и тунеядцы.

А еще по соседней крыше носились холеные кошки, которые жили во флигельках со своими хозяевами или хозяйками. Бездомных животных в Женеве не было. Хотя, если быть медицински точным, все-таки были, но граждане очень быстро прибирали к рукам бесхозных зверей или отдавали найденышей в спецприемник-распределитель, откуда их забирали зареванные хозяйки или просто добрые люди.

Никита любил наблюдать за кошками, за их неподвластным людскому рассудку житейским укладом. Никита вообще любил кошек, но как-то абстрактно, то есть издалека, потому что никогда их не заводил. Кошек не любила его жена, а дочке нравились только оцелоты и лигры. "Тигры?" - переспросил дочку Ник, подумав, что ослышался. "Лигры! Лигры! Ты что - совсем дикий? Не знаешь, кто они такие?"

Из кошек, живущих на крыше, Никита особенно выделял одну черно-белую самочку. Кошка была забавной и в то же время красивой и горделивой. Никита считал ее самкой отчасти произвольно, поскольку точно в этом удостовериться возможности не имел. Тем не менее, у него была своя доморощеная метода определения половой принадлежности кошки на расстоянии, основанная, помимо учета традиционных кошачьих повадок, на выражении ее морды и прежде всего ее глаз. Для этого он купил себе дешевый бинокль "Карена" с тусклой, но дальнозоркой оптикой, которая позволяла ему детально исследовать устройство и цветовую палитру кошачьего глаза. Более того, в экстремальном режиме тридцатикратного приближения Никита мог превращать белошвейный кошачий ус в канатный моржовый, хотя и считал этот "гэджит" излишеством.

У самок глаза были капельку миндалевидные и романтически отрешенные, а еще они часто жмурились и стыдливо моргали. Коты же смотрели нахально и прямолинейно, почти не мигая и не рыская попусту взглядом, при этом глаза их всегда задорно сверкали, а их шторно-щелевые зрачки, независимо от сиюминутности формы, блестели жирным шеллаком, как будто они только что вкусили какой-то живительной травки. К тому же никаких улик романтичности в их взгляде сыскать было невозможно.

За облюбованной Ником черно-белой швейцаркой ухлестывали три наглых кота - бурый табби, серый персидский и полосатый турецкий. Но чернобелка их близко не подпускала. Коты садились поодаль, обычно с разных сторон, и смотрели на нее, не мигая. Видно, пытались внушить ей любовь животным гипнозом. Однако кошка ни к одному из котов не шла. Зевала, щурилась, умывалась. А как только кто-то из ухажеров пытался к ней подобраться на раскованное расстояние, чернобелка шипела, дыбилась шерстью, прыгала через ограду лоджии и исчезала за полураскрытой стеклянной дверью. Гордая и одинокая аристократка.

Кошку Никита стал называть "Нитчево", а ее хозяина, которого видел лишь несколько раз, - "Лючио". Имена всплыли почти наобум, из картонной коробки прошлого, когда в голове Никиты внезапно затренькал трамвай, держащий несгибаемый путь в стеклянный зверинец.

Хозяин кошки был достаточно молодой еще человек, похоже, итальянской наружности, с тыквенным проблеском в кущах курчавых волос. Но лица его Никита толком так никогда и не видел. Всякий раз Лючио оказывался стоящим к нему спиной. Кошку итальянец несомненно любил. Нитчево была чистой, пушистой и сытой. Когда Никита высовывал голову из окна кабинета и бросал взгляд на лоджию, принадлежавшую итальянцу и чернобелке, то всегда видел полную миску кошачьего корма "Вискас" под кухонным столом рядом с внушительным металлическим шкафом. В этом шкафу хозяин кошки-аристократки разводил коноплю. Когда Лючио отпирал свой таинственный шкаф, то в дальнобойный бинокль Никита мог видеть не только характерные зубчатые трилистники, но и фосфорные прожилки сосудов на каждом божьем листочке. Внутри железного шкафа пылали ультрафиолетовые софиты и инфракрасные нагреватели, а пол был щедро усыпан бархатным черноземом и запружен широкой доской. Трепетный сей уход принуждал коноплю расти как бамбук, и хозяин едва успевал срезать секачем урожай, оттаскивая мощные стебли с мясистыми листями в вертеп квартиры, где потом что-то долго жужжало, ревело и чавкало. Вероятно, в квартире стоял сепараторный агрегат по тройному отжиму гашиша. На это время кошка забиралась в густой кустарник и сидела там под надзором настырных котов до тех пор, пока натруженный агрегат, издав последний зловещий рык, не засыпал до новой жратвы. В Швейцарии разрешалось культивировать коноплю в персональных, то есть декоративных, некоммерческих целях, но запрещалось продавать ее производные третьим лицам. Странное, с винно-водочным привкусом выражение "третьи лица" намекало на сговор по превращению безобидной ячейки плантаторов в преступную группу: "Месье, третьим не изволите быть?" Между тем в данном деле фигурировало только одно лицо - сам Лючио. Ну а без вовлечения в хобби третьих сторон, минуя неведомые вторые, - разводи себе горшочную коноплю вместо столетника и герани, сдувай с нее золотую пыльцу и дыми в персональное удовольствие. Хотя Никите как-то раз пришла в голову диковатая мысль: а не потому ли у здешних котов глаза так странно блестят, что они тоже травку Лючио щиплют, поскольку ему одному весь урожай прошобить вряд ли под силу будет. Этот безумный расклад превращал Лючио в преступника, котов - в пресловутую третью сторону, а чернобелку - в главного свидетеля стороны обвинения.

И все-таки - удивительная это страна, Гельветская Конфедерация!

Несмотря на формальное вето в любом ночном заведении каждый вечер дым стоял топором от голландского или местного "шита". Зато в течение почти сотни лет в Швейцарии прозябал под запретом абсент, и только в прошлом году власти сняли с него заклятие, о первопричине которого никто почти и не помнил. Хотя реабилитация некогда впавшего в немилость напитка сопровождалось фанфарной шумихой в прессе. Никита читал недавно восторженную статью о "Зеленой фее", подсвеченную фотомоделью с рюмкой абсента в руке, однако мотивы гонений на элексир в статье разъяснялись весьма туманно. Оказывается, в 1908 году какой-то фабричный рабочий порешил в состоянии абсентного опьянения всех членов своей семьи. А корень абсентного зла якобы крылся в одной из трав, входящих в рецепт напитка, впервые прописанного доктором Ординером. Трава называлась Artеmisia absinthium. Или попросту - полынь. Причем врачи-психиатры считали, а, возможно, считают и до сих пор, что полынь глючит мозг сродни траве-мураве, растущей в железной теплице на лоджии дона Лючио. Никита же думал, что маньяк-пролетарий был просто классическим алкашом в фазе белой горячки, симптомы которой ему были известны по советской комедии о варварских нравах кавказских народов. После отмены запрета на полынный настой Никита не раз порывался испытать на себе его эвазивный эффект, но пока с этим как-то не складывалось.

А еще чернобелка любила сидеть дотемна на вентиляторном патрубке. Чаще всего Нитчего выбирала колпак вентилятора - как удобный, с широким полем обзора наблюдательный пункт, не оставлявший врагам надежды захватить гордячку врасплох. Тогда Никита доставал свой бинокль и наводил его на вентиляторную избушку. Созерцание безмятежной, опрятной мордочки кошки не только его успокаивало и расслабляло, но и наполняло густой, как еловый мед, энергией, от которой щемило в груди и щекотало в корнях волос.

- Ничего-ничего. Все нормально. Life goes on. Коты устанут нести дневной и ночной дозор и уйдут на покой - щипать коноплю, полынь или корпию. Наладится, образумится жизнь на планете. И все в конце концов будет - полная облади-облада! - приговаривал Ник, а самочка щурилась и кивала.

Налетавшая рваными сгустками темень мешала Никите вести наблюдение за животным. Мордочка кошки тускнела и расплывалась. Зато глаза ее наливались ночным электричеством, причем горели они не привычным желто-зеленым огнем, а бирюзовым с изумрудным отливом, и вдобавок попыхивали из глубины красными блестками - так в черном небе чиркает маячками самолет-невидимка. Эти искры пугали и манили Никиту. Дневная черно-белая простота и бесхитростность кошки сменялась тревожной, но притягательной тайной. Та же тайна, наверное, бередила души котов, нервные тени которых кружили вокруг жестяной сторожки. А в безлунные или хмурые ночи темнота настолько густела, что ржавая жесть вентилятора исчезала, сливаясь с поверхностью крыши, и тогда Нитчего зависала в море мертвого воздуха, покачиваясь, как бакен. Маячковые искры прожигали линзы бинокля и впивались в глаза Никиты едкими мушками. Ник отставлял бинокль, начинал тереть выведенные из строя глаза. Но от этого становилось лишь хуже. Никита закрывал окно, брел на кухню и капал в глаза "визимедом", ромашкой и липовым чаем.

От мыслей о красных бликах по телу Никиту побежали мурашки тревоги, и тело стало быстро терять невесомость, наливаясь грубой материей. После второго пришествия в утренний мир он еще лежал на кровати, но уже с безоблачной головой, вполне подготовив душу к водяным процедурам. Почему во рту так жестко и горько? Ведь не пил же вчера ни капли. Ни абсента, ни пива. Печень? Желудок? Неврастения? И еще - вот эта пожарная реминисценция. Непонятно, почему так тревожит, крадет у тела отрадные ощущения?

Ах, да! Статеечку предстоит накропать!

Но ведь это не так уж и плохо. Текстовая болванка уже готова. Мутный поток сознания без точек и запятых, но зато - с безупречными ссылками, примечаниями и даже эпилогом библиографии. Стилистику отрихтовать несложно, переставить абзацы и того легче, а большинство грамматических блох выловит франкофонный автокорректор. Возможно, кое-где придется вдубасить новые клинья и колья. Но и с этим проблем не будет. В целом - от силы четыре часа тугого труда с перерывами на кофе с киршем и сливками. К тому же - трижды гип-гип-ура! - неделю он мог не ходить на работу.

Коллектив научного фонда, утрамбованного в кукольный особняк на отшибе общины Манси, был маленький, но удаленький. Удаленький - в смысле научных регалий сотрудников учреждения. Тем не менее, заправляла всем шумная и капризная, как "ситроен", и к тому же не самая образованная швейцарка, мадам Миттерлехнер - то ли родственница, то ли любовница наследника учредителя фонда. Никита обзывал ее про себя склочной ключницей и ежеутренне говорил ей "команталлеву" и "вузетрависант", наступив на горло собственной совести. Вообще-то Никита трудился в фонде не за совесть, а за стипендию. Однако политкорректный термин "стипендия" представлялся Никите несообразным или даже почти оскорбительным ввиду той внушительной суммы, которая регулярно перетекала на его банковский счет. Повышенная стипендия, которую Нику платили когда-то в Московском университете, была корочкой черствого хлеба по сравнению с пышным батоном гранта имени Гюнтера Фосса. Каждый месяц Никита отстегивал три с лишним тысячи франков в пенсионную страховую компанию, и лет через десять мог рассчитывать на приличную пенсию, позволяющую вести не стесненный подневольным трудом и общением с ключницей образ жизни. Но пока ему приходилось терпеть властительную экономку вкупе с парой ее приближенных холопок. Тем не менее, он уже предвкушал одиночный исход из Женевы куда-нибудь в сторону Невшателя, где недвижимость стоила почти как в Германии или во Франции, то есть в два раза дешевле, чем в Женеве, но в отместку было ветрено и промозгло как в Петербурге. Ну да и ладно. Холод, конечно, не тетка, но, по крайней мере, не теща и не жена.

В противовес склочной ключнице в фонде работал добрый приятель Никиты. Профессор Мануэль Ортега Боикс. По счастью, Мануэль и стал его главным куратором. Несколько лет назад Никита познакомился с ним в Валенсии, в Центре ибероамериканских исследований "Марио Бенедетти" при Аликантском университете. В этом центре Никита тоже сидел на гранте, а Мануэль читал там курс международного права.

Испанское слово "стипендия" по-русски звучало смешно - "бека".

- Бе-е-ека! Бе-е-ка! - раскатисто блеял Никита в каморке общаги, подсчитывая остатки стипендии после очередной пирушки. Ему чудилась гребенщиковская коза, которой нечего было терять кроме огрызка веревки.

Иберамериканская стипендия Ника и в самом деле была смешной - раз в десять меньше нынешней гюнтер-фоссовской. Однако он не роптал. За исключением жалования (хотя само это слово уже источало некий щенячий скулеж), не позволявшего Нику фланировать по Аликанте на широкую левую ногу - левой! левой! левой! - ему там нравилось всё: природа, работа, архитектура, люди и звери. Но, наверное, прежде всего - двуликое слово "маньяна" (мы говорим - "утро", подразумеваем - "завтра"), обладавшее магией совращать солидную плоть настоящего футуристической фата-морганой.

Никита сразу узнал Мануэля, когда увидел его за компьютером в шестигранной библиотеке особняка.

- Привет, Мануэль! Это я! Санни Николсон! - крикнул Никита с порога, и эхо забилось голубем под ветхим куполом залы, а Мануэль вскинул голову с деликатным упреком в глазах.

- Что? Не узнал? - Никита смотрел на приятеля, дожидаясь улыбки или просвета во взгляде.

Ну отрастил бородку, наел двугорбое брюхо, усугубил мешки под глазами и седину на висках и вдобавок неуклюже схохмил, придумав на скорую голову дурацкого Санни. Но все равно - неужели он так изменился и постарел, что его и узнать невозможно? Вон и Мануэль осунулся, погрустнел и обрюзг, но Никита его опознал в один миг.

- Ник! - сказал Мануэль и расплылся в улыбке...

Никита сполз, наконец, с кровати и побрел в сообразии с замыслом в ванную комнату - в первую очередь чистить зубы, невзирая на то, что его естество подпирали другие потребности. По дороге в чистилище он чуть запнулся, чтобы подобрать с пола книгу с крылами зеленой обложки. Этот томик он читал вчера вечером на сон - всё никак не грядущий. Прежде чем сложить крылья книги и временно приютить ее в ванной комнате на карнизике рядом с выводком туалетных флаконов и финтифлюшек, он успел прочитать еще несколько строк:

" - Есть тайна слова, - говорит он, - которая не для всех доступна. Кто раз проник в эту тайну, - может творить... Слово беззащитно как ребенок и зло как змея... Можно сказать "и ласточек крыла косые", но нельзя сказать "и крылья ласточек косые". Слышите ли вы: и-кры... Слова мстят и мстят с предательской украдкой!"

За аскетическим завтраком - баночкой йогурта, хлебным тостом с малиновым джемом и чашкой зеленого чая - Никита с удивлением оглядывал мебель столовой, как будто впервые видел и люстру, и шкаф, и комод, и тумбу, и вазу, и даже стол с пожелтевшей скатертью. Но особенно его поражала царившая в доме тишь. На долю минуты заскреблась в эмпиреях нескучная дрель, но затем квартиру вновь объял блаженный покой.

Вот только скользили по стенам бледно-красные пятна. Наверное, по волнистому переулку с левого бока многоэтажки проплывала машина, запуская в случайные окна осколки мескалиновых витражей.

- Красный-красный - цвет опасный! - сказал вдруг Никита и ужаснулся своей анормальности. - Фу-ты, паранойя какая!

Внезапно пискнула жилка в левом виске, заломило в левом глазу. Неужто снова и мигрень, и невроз в обнимочку возвращаются? Очень некстати! И с какого резона? Ведь день так светло и легко начинался.

- Это все оттого, что темп потерял. Переспал на радостях. С одиночеством. Вот и прокисло утро. Ладно. Все еще поправимо. И статью напишу, и Клода Моссе полистаю с карандашными нотабенями, и в университет, может быть, загляну... Хотя нет, с университетом я, пожалуй, погорячился. Университет - завтра. Маньяна. Или послезавтра. Или на днях. Самое главное, не считая статьи, - это, конечно, Нотис Петрелис.

Никита строго ткнул ложкой в болотное зеркало телевизора, в тине которого колыхались бледно-зеленые пузыри:

- Если хочешь быть здоров и нормален - ходи в дверь! Ходи в дверь! Ходи в дверь! Лишь за дверью нас ждет утешенье, способное остудить раскаленный разум до комнатной температуры! Так учил нас великий пастырь Идзанаки Тер-ван-Сисмонди! Впрочем, прозекторы подсознания, Блэйк и Хаксли, говорили о том же иное.

Однако пора за статью приниматься.

На этот раз ни к чему ей было кружить над душой до исхода недели. Авральный творческий метод Никиты в сложившихся обстоятельствах не работал. Никите нужно было закончить статью к концу четверга. Потому что в пятницу в городе неожиданно объявлялся, пролетом из Лондона в Кноссос, писатель Нотис Петрелис, с которым Ника давно обещали свести.

Никите очень нравились рассказы Петрелиса - из тех, что ему довелось читать на английском и русском. А когда-то отец Никиты даже смотрел в одном из московских театров драму Петрелиса "Дитя Афродиты". Никита подозревал, что совсем еще юным в те античные времена Руссосу и Вангелису тоже нравилась эта пьеса.

Ник ничего не сказал жене о приезде грека. Ему не хотелось слышать в ответ механическую банальность: "Кто? Петрелис?! Что-то до боли знакомое, но вот припомнить никак не могу". Конечно, он мог легко прижать Лику к стенке не только вопросами о современной греческой литературе, но и о банальной богине любви, однако это было бы столь же бесплодно, сколь и опасно. И не то чтобы литература никогда не вписывалась в круг интересов его жены. Было время, когда жена запойно читала. Но однажды она споткнулась о какой-то острый, упрямый камень - Умберто Эко? Паскаль Киньяр? - и подняться уже не смогла. Такое Никита видел в жизни не раз. Большинство его древних друзей, в младости клавших на ночь под голову не подушку, но книгу, во время редких, как оазисы в Гоби, встреч признавались ему, что давно уже ничего уже не читают. А другие - немногие - хотя и продолжали читать, но трагически сузили угол и фокус литературного зрения. Отсюда Никита вывел единогласный канон, согласно которому патология близорукости присуща не только глазам, но и разуму. Какой странный, однако, термин - "близорукость" - в преломлении к органам зрения. Или это всего лишь побочный потомок рукастого изречения - "щупать глазами"?

Никита отправил в рот последний кусочек хрустящего хлебца с вареньем и с огорчением обнаружил, что смягчить финал глотком зеленого чая ему не удастся - чашка была порожней. Но не стал исправлять оплошность и добавлять в нее стылый чай. Счел беду не слишком великой. Уборку стола он тоже нашел излишней, решив это сделать в обед, которому, по всей вероятности, предстояло слиться в экстазе с ужином.

Зазвонил телефон.

Лика из Брюсселя звонит? Что-то мало верится в ее чуткость. Да и рановато вроде. Или дочка из Корка? Тоже сомнительно.

Никита долго искал трубку, потому что улюлюканье лезло в уши сразу со всех сторон, и, наконец, обнаружил ее на кухне за кофемолкой.

- Алло!

В ответ - тишина.

- Bonjour, je vous ecoute...

Снова молчание.

Никита вырубил трубку и бросил ее на диван. Трубка застряла в канавке между подушками в гимнастической позе "березка".

Ввалившись в дверь кабинета - "Ходи в дверь! Ходи в дверь!" - и чуть оступившись, Никита вляпался пяткой в торчащую на ковре, почти у порога, пизанскую башенку дисков. Башенка с треском развалилась на части. Никита переступил через груду пластмассы. Ничего вроде бы не раздавил. Не мешало бы разобраться, раскидать дивидюшки с сидюшками по полочкам и шесткам. Но не сейчас, конечно. А сейчас - за статью! Совсем распоясался жупел расизма в Бразилии: скалит клыки, кажет язык, смрадно чадит на мультикультурную толерантность.

Орудуя правой ступней, как рылом бульдозера, Ник притиснул диски к стене. Из пестрой кучи в глаза ему бросился черный квадрат с розовой надписью "Flickering Flame".

"Flickering Flame"?

Что это? Кто это?

"Странно. Забыл. Давно этот черный квадрат здесь валяется. Ха! Вот прореха-то! Ведь даже не помню, что такое на английском - "flickering". Вылетело слово из головы - не поймаешь. Однако вертится на кончике языка, цыркает в памяти, как спичка о коробок, а всплывать не желает. Какое верткое прилагательное или причастие! С глумливо свиной закорючкой. Сверкнет в темноте огонек и снова погаснет. Интуиция шепчет, что здесь же и надо копать. Хотя какое это имеет значение? Черт! Что за чушь лезет в голову! Нужно скорее за статью приниматься, а не подсознание потрошить. И ведь вот же "Вебстер" синеет в книжном шкафу. Стоит только нагнуться и вытянуть его с нижней полки".

Однако что-то стойко мешало ему это сделать.

Нежелание разума идти на поклон к бумажному идолу? Или простое упрямство?

"Нет-нет. Не сейчас. Не сегодня. Маньяна. Но, скорее всего, я уже завтра об этой занозе забуду. Но это - завтра. А сегодня? "Flickering Flame"... "Flickering Flame"... "Flame"... Хотя с "флэймом", конечно, все ясно. Это - костер, огонь или пламя. Ну и каким же может быть пламя? Ослепительным? Ярким? Игривым? Холодным? Меркнущим? Слепнущим? Блеклым?"

- Да, черт побери, любым может быть! Какое мне до этого дело? Что за консервная дребедень за извилину зацепилась?! Портит мне светлое настроение!

Никита подошел к столу и щелкнул по заднику "рутера", на передней панели которого замельтешили зеленые огоньки. Затем Никита запустил компьютер, ткнув пальцем в его желтый пупок. Компьютер ахнул от неожиданности, засипел, заурчал. По черному монитору побежали белки и стрелки.

Никита отвел в сторону настырную занавеску и потянул на себя правую створку окна. Туговато идет. Надо бы петли прокапать подсолнечным маслом.

Распаренный ветер надул занавеску парусом.

Ух ты, какая карибская духота!

Зато в квартире было свежо и местами студено. Голый паркет бодрил, тонизировал пятки. Потому что дом еще не согрелся; знобит его после зимней стужи. А вот крышу пристройки солнце уже пропекло.

Никита высунулся в окно и посмотрел вниз. Крыша била в глаза бриллиантовой крошкой и зеленью. Никита пробежался взглядом по серебристо-зеленым ее окрестностям.

Ни-ко-го!

Ни животных, ни человеков. Лоджии - как пустые, неприбранные баркасы, пришвартованные к пристаням флигельков. Колпак вентилятора, на который падала тень от карликового кипариса, тоже был гол как монгол. Никита нащупал рукой "Карену" и обстоятельно прошвырнулся по крыше. Чернобелки он, увы, нигде не увидел. На лоджии под столом стояла полная миска корма. Дверь, ведущая в комнату, была плотно закрыта.

Никите стало пронзительно грустно, как бывает тогда, когда на свидание не приходит любимая женщина. Банальное сравнение - но точнее не скажешь.

- Нитчего-нитчего! - сказал Никита с напускным американским прононсом. - Бьюдьет и на наша ульица праздник!

Он плюхнулся в кресло, шепнул компьютеру код и очутился на зеленом пригорке под голубым небосводом в белой накипи облаков. Никаких специальных "обоев" - водопадов, рассветов, закатов - он никогда на экран не лепил. Компьютер, как и автомобиль, - всего лишь рабочая лошадь. Обрамлять рабочий станок наличниками и обшивать изразцами - так же нелепо, как расписывать татуировками тягловую савраску, борт сухогруза, письменный стол или нежный покров человеческого организма. Вон, к примеру, Джон Оно Леннон раскрасил в цветочные времена свой пролетарский роллс-ройс в стиле цыганского рококо, а получил в результате форменный китч в интерьере семнадцать футов на сто тысяч фунтов.

Зато Маргарита меняет на своем ноутбуке обои как джинсы, кроссовки и кофточки. Но Риту можно простить и даже заранее пожалеть. Поскольку ее дженерейшэн - да-да, именно дженерейшэн, а вовсе не поколение! - поджидает хищное будущее. Мир с лицом инвалида холодной войны. Мир, который натужно смеется и который как две капли тяжелой воды похож на своего звероватого пращура. Ибо, пришпорив прогресс у камня на перепутье трех автострад, человечество, возомнившее, что способно уже отличать зерна от плевел, зимы от весен и сумерки от рассвета, выбрало путь с самым скверным прогнозом. Бедная Маргарита, подобно большинству ее сверстниц и сверстников, об этом не знает да и знать не желает. Спаси-сохрани их, Всевластное Нечто, сделай так, чтобы этот хищный пасьянс не сошелся!

Никита долго разыскивал файл с болванкой статьи. Он забыл, как его окрестил, и поэтому долго кликал в папке "Unfinished" на все подозрительные сокращения, пока не наткнулся на драфт, скрытый под подозрительным термином "brе-rac". Имя, которым он нарек черновик при создании файла, вероятно, показалось ему когнитивно прозрачным, но поди ж ты - сколько драгоценного времени отняла у него эта призрачная транспарентность. Во избежание рецидива он сменил имя файла на "bresil-racist", что было совсем уж доходчиво или "корректно", как говаривал его школьный друг Митя, обожавший словечко "корректность" за способность тишайшей сапой встревать в любые семантические конструкции: "корректность - вежливость королей", "вы там пейте водяру и трахайтесь, но главное, чтобы все было максимально корректно", "корректно глаголешь, старче", "корректный у нас начальник, только чуток невменяемый", "мне нравится, что ты корректно берешь быка за рога" (в последнем случае он варьировал концовку в зависимости от ситуации - "корову за вымя", "слона за хибон", "котяру за яйца"). Как-то раз, оказавшись в оазисе школьных друзей, Ник шутливо заметил, что именно Митрич концептуально оформил и забросил на общемировую орбиту птичий термин "политкорректность".

Никита еще раз прощупал заголовок статьи: "La societe bresilienne est-elle raciste?" Может быть, слишком хлестко для научной статьи, зато под самый корешок. Вот только на русский такое заглавие перевести почти невозможно. Как ни финти, ни жонглируй, а на кириллице - всё корявица получается. Если бы он писал статью на русском, то назвал бы ее по-другому. Ну, к примеру, хотя бы так: "Феномен расизма в Бразилии: миф или практика?" То же самое, зато стилистически чисто. Паралелльно Никита гнал от себя досадную мысль, что этот броский, провокативный титул он по сути слизал из французского "Пуэна", подменив в пуэновском заголовке лишь одно очевидное слово.

Никита стал прогонять текстуру. Болванка оказалась намного лучше, чем он думал. Перед ним был не драфт, то есть сырой черновик, а сухой, почти беловой "semi-final". Ему редко удавалось уложить текст нахрапом хотя бы на твердую "тройку". А вот тут - удалось. Хотя тема статьи был щекотливой до аллергии, на этот раз зачистки ожидалось немного. Никита скользил по отвесному тексту и лишь изредка правил стиль и синтаксис, истреблял ошибки в словах, взволнованных красной линией. Иногда его подмывало развернуть пошире какой-нибудь важный тезис, вставить фразу или даже целый абзац, но благоразумная лень удерживала его от опрометчивых действий. К чему перегружать телегу товаром, когда впереди еще множество ярмарок.

И вот еще какой парадокс витал в воздухе.

Если бы Нику и в самом деле выпала незадача написать такую статью по-русски, то ему пришлось бы гораздо хуже и туже. Как ни странно, французская речь сниходительно относилась к туманным уловкам и недомолвкам, чуждым русской грамматике. Консервативный русский язык не терпел стилистического вольтерьянства и робеспьерства. А если когда и срывался на нечленораздельное бормотание, то всё равно походил на доктора филологии в случайном запое. Вот только артикли постоянно ввергали Никиту в сомнения. Хотя это - извечная каверза почти всех европейских наречий, включая когда-то братский болгарский.

Но главная трудность - щекотливая тема статьи. А действительно, есть ли расизм в Бразилии? В течение многих лет бразильское государство ведет с расизмом решительную борьбу и всерьез обсуждает вопрос об уплате каждому афропотомку компенсации в сотню тысяч штатовских баксов, при том, что подавляющее большинство госчиновников - граждане европейского происхождения. К тому же карнавальное население как-то само собой раслагается на цветовые сегменты, повинуясь отжившим догмам колониальной стратификации: чем темнее родные цвета, тем беспросветнее социальный статус их обладателей. Поэтому каждый отрезок многоликого спектра тяготеет к соседу более светлого тона. Черные, которых в Бразилии почему-то называют креолами, выдают себя за белых арапов, метисы, к которым здесь причисляют почти поголовно остальное небелое население, то есть жагунсо, кафузо, кабокло и курибока (за исключением гордых мулатов), скребут себя жесткими щетками, чтобы казаться светлее и ярче, но от этого их кожа только буреет и к тому же приобретает ядовито-синий оттенок, тогда как гордые мулаты, то есть потомки негров и белых, тщетно втирают в кожу лимонный и ананасовый сок и посыпают лицо казеиновой пудрой, а беспечные квартероны и квартеронки списывают смуглый цвет кожи на пляжный образ жизни.

Вновь защебетал телефон.

Никита зашлепал в гостиную и снял трубку с дивана. Но говорить ничего не стал. Трубка тоже молчала. Никита продолжал весомо помалкивать и не нажимал на отбой. Не вешал трубку и немой собеседник.

- Алло, - сказал, наконец, Никита. - Если вам Лику Вадимовну нужно, то она уже должна быть в Брюсселе. Разве ее еще нет в брюссельском аэропорту? - Трубка сопела, но на гудки не срывалась. - C'est bizarre. Вероятно, самолет запаздывает. Посмотрите на табло "Arrivee" или обратитесь в справочную службу. Вам обязательно помогут.

Никита нажал на отбой и доставил трубку на "базу" в прихожей.

Из прихожей он прошлепал на кухню, привернул кран, с носа которого одна за другой срывались капли, барабаня по дну стальной раковины. Никите вспомнился детский анекдот про психов, которые прыгали с вышки в сухой бассейн. Ник открыл холодильник. Извлек из дверцы бутылку яблочного сока. Экологический сок с крестьянской фермы в предместьях Женевы был густым как сироп.

- И все-таки сахар добавляют, прохиндеи! - сказал Ник, поставив недопитый бокал на кухонный столик. Никита любил кислый яблочный сок. А в детстве остервенело лопал антоновку.

Ник снова сел за статью. Дело пошло настолько споро, что он позволял себе отвлекаться на шмыганье по Интернету. Вылавливал новости, заглядывал в свои почтовые ящики, которых у него накопилось с полдюжины. Отрихтует пару антирасистских страниц - и вприпрыжку бежит в Интернет. Во время очередного забега он обнаружил на новостной ленте "Вестей" информашку:

"12:07 мск. В Ирландии перевернулся автобус с иностранными школьниками. В результате аварии погиб 15-летний подросток. 34 школьника и водитель получили ранения. Представители полиции сообщили, что ДТП произошел на скользкой проселочной дороге во время проливного дождя. Премьер-министр Ирландии г-н Берти Аэрн принес свои соболезнования пострадавшим. "Это для нас черный траурный день", - сказал он, передает ИИА".

"Почему - "произошел"?" - завертелось само собой в голове Никиты. - "Ведь ДТП - сокращение среднего рода. Или я ошибаюсь? Оторвался от русских корней?"

Ник поспешно покинул сайт, вернулся к статье. С усилием выкусал блох на крохотном лоскутке текстуры.

"Le NCN a par ailleurs commence un debat... - стоп-стоп! здесь, пожалуй, уместней поставить "lance" - "...lance un debat sur les reparations financieres afferentes... - э-нет! "afferentes" - слишком вычурное, старомодное слово, тут нужно что-то совсем простое дать... может, "dues"?.. ладно, пусть будет "dues"... тогда - "...dues aux Noirs". Что там дальше у нас? "Chaque Afro-Bresilien ayant des ancetres esclaves a droit a 102 000 dollars - здесь все о'кей - "...correspondant au travail gratuit..." - о, какой пошлый ляп! ну никак не лезет сюда "gratuit"! - "...au travail non paye des esclaves pendant trois siecles". Ну, теперь, вроде, все нормально".

Ник сорвался с кресла и помчался на кухню.

"Тропические дожди... Берти Аэрн в катафалке... Автобус сделал в воздухе сальто-мортале и, как кошка, мягко приземлился на четыре шины, но в последний момент поскользнулся... Подросток неизвестного пола-племени приложился виском к крючку для одежды и blew his mind out in a car...".

- Ой, да мало ли автобусов школьных сейчас Ирландию бороздит! Тысячи тысяч! В Европе - повальные школьные каникулы. И на всех еврошкольников - только две англоязычных страны.

Ник допил теплый приторный сок. Липкая струйка побежала по подбородку. Ник вытер подбородок рукой, а руку - о джинсы. Налил из-под крана воды. Вода в Швейцарии мягкая, вкусная, чистая, отчего большинство швейцарцев предпочитает водопровод любым минеральным источникам. Ник сам об этом читал. В женевском журнале для потребителей "Это должен знать каждый".

- Подросток... Пятнадцатилетний подросток... Девочка или мальчик? Почему перевод такой мутный? Или в оригинале было - "adolescent"? Черт бы пробрал эту некорректную политкорректность!

Ник снял трубку с подставы и липким пальцем стал набирать Ритин номер. Однако споткнулся, наступив на левую цифру: вместо восьмерки нажал на семерку. Вздохнул и начал снова тыкать пальцем в клавиатуру. Как же затрахала эта бестолковая миниатюризация! Ну хорошо, что у него тонкие музыкальные пальцы - как у Пако де Лусии. А каково, к примеру, какому-нибудь Паваротти с таким агрегатом сотрудничать? Уф! На этот раз вроде бы корректный - Митрич, ау? - номер набрал.

После двух бойких бипов поплыли ленивые гудки. Гудки разрешились драматической паузой. Затем послышался легкий щелчок, полились жестяные слова: "You are connected to the Sunrise mail-box... Number eight-six-zero-four...".

Ник положил трубку.

Телефон дочери был отключен. Раньше такое часто случалось. И всякий раз он ей говорил: "Рита, зачем же ты телефон отключаешь? Ты что, не понимаешь, что мы с мамой волнуемся?" В конце концов он приучил ее держать мобильник на круглосуточной вахте. Впрочем, бывали и срывы. Вот и сейчас Рита, возможно, "ай-подом" уши законопатила. Слушает что-нибудь супермодное. Какой-нибудь Supergrass или Superbus. А мобильник в сумочке позабыт-позаброшен. Потому и вибратору ее не достать. Или от впечатлений голову с памятью потеряла.

Оставлять звуковое послание смысла не было. Рита и так увидит, что он ей звонил, и откликнется. Когда сможет или когда соизволит.

Ник вернулся к статье и отутюжил еще две страницы. В сеть он больше не залезал, но работа все равно шла ни шатко, ни валко. Потом он и вовсе завис на какой-то невинной фразе.

- Вот тебе бабушка и flickering flame! - сказал Никита и, треснув по клавишам кулаком, высек на мониторе междометие "ujy".

- Бестолочь! - попенял Никита компьютеру. - Тебя лупят, а ты даже огрызнуться толком не можешь. "Уйю!" Ну что это за пиццикато? Ладно, что с тебя взять... Безропотный друг человека. Герасим по кличке Му-Му!

Этой неосмотрительной шуткой Ник накликал дух Ивана Тургенева, который зашаркал крылами - "и классика крыла косые..." - по высокому потолку, сметая на пол редкие трупики мошек. Никита узнал писателя по холеной бородке и ягдташу с вышитыми шелком инициалами - "PGV". Ник приоткрыл пошире окно:

- Этого еще не хватало! А вот ужо с Остоженки барыню призову, так она задаст вам шороху-пороху, экий вы медведь неуклюжий!

При слове "медведь" дух Ивана Тургенева пулей выскочил за окно.

Никиту это не удивило.

Когда Ване Тургеневу исполнилось восемь лет, отец взял его с собой в Швейцарию. В Берне отец подвел сына к медвежьей яме, где томилась в неволе швейцарская медвежья семья - два самца и две самки. Любопытный ребенок перегнулся через перила и, потеряв равновесие, полетел вниз. Однако отец успел поймать Ваню за ногу. Мальчик подцепил посттравматический стресс и вдобавок долго прихрамывал. Если бы папа не проявил у медвежьей ямы недюжинное проворство, то лишил бы долгополое платье российской словесности кружевной оторочки. С той поры Ванечка люто возненавидел медвежью породу. Врачи заключили, что мальчик страдает редким нервным недугом - арктозофобией. Иван Сергеевич очень любил Пушкина. За чудное мгновенье - расправу Вольдемара Дефоржа с кудлатым чудовищем. Высоко ставил - между Решетниковым и Успенским - Ореста Сомова. За Ивана с железным аршином, которым тот порешил медведя-людоеда. Зато сторонился литератора Шишкина, путая его с одноименным художником-лесописцем. А о легкомысленной чеховской пьеске говорил с осуждением:

- Экий мужланский бурлеск!

Ник вытянул из-под стопки бумаг последний "Эбдо", франкошвейцарский еженедельник для лысых очкариков в шляпах, помусолил страницы.

- Эге! - сказал он, с изумлением вычитав, что доходы гельветских ветеринаров примерно на треть превышают заработки юристов и адвокатов.

Рита не отзывалась.

Ник бросил журнал под стол и решил позвонить Клоду.

Клод был репортером в газете "Нувель де Женев". Когда-то Никита и Клод жили в одном подъезде и познакомились благодаря своим дочкам, которые, как оказалось, учились в одном классе и вдобавок дружили. Потом Клод купил дом в зажиточном Сатиньи, но продолжал поддерживать с Ником приятельские отношения. Время от времени Ник поставлял в "Нувель" по протекции Клода обзоры по Восточной Европе. Никита умел писать бойко, доходчиво и лицемерно, впаривая местным филистерам затоваренную мыслетару, хотя в душе и корил себя за продажность. Утешало его лишь то, что коренные швейцарцы-"востоковеды", за исключением, пожалуй, Жоржа Нива, несли на те же самые темы беспросветную лажу. Читая их "непредвзятые" откровения, Ник всегда вспоминал запавшее в память словцо - "стрекулисты". Недавно Ник наткнулся в том же высоколобом "Эбдо" на статью, в которой тертая колумнистка называла белорусского батьку - "babka Loukachenko", поясняя в скобках для непосвященных, что "бабка" по-белорусски означает "отец". В Фоссовском фонде тоже шустрила на смежном поприще одна смазливая демуазель - магистр политических и социальных наук, француженка Жюли Шаперон, овладевшая где-то азами болгарского языка.

Когда-то в родном универе Никита столкнулся с дилеммой: какой братский язык ему выбрать в качестве третьего - румынский или болгарский. Отвертеться было нельзя, поскольку с третьего курса язык соцстраны входил в гарнитур принудительных дисциплин. Ник побежал за советом к доценту Илье Фурсенко, который вел спецкурс по Латинской Америке. Виртуозный ёрник Илья выдержал для солидности паузу, почмокал губами и вынес вердикт: "Я бы на твоем месте непременно выбрал румынский". - "Почему?" - "А потому что это самый короткий мостик к молдавскому". В глазах Ильи запрыгали звездочки с бутылки армянского коньяка. Никита, разумеется, выбрал болгарский.

Выяснив, что Жюли специализируется на Восточной Европе с легким уклоном в Болгарию, Ник заметил во время обеда за круглым столом, улучив кроткую паузу между латуком и артишоковым супом: "Жюли, а вы знаете, что у Ивана Вазова тоже есть роман "Les miserables"?" - "Почему тоже?" - простодушно изумилась француженка. А чуть раньше, во время ритуала знакомства в шестиграннике библиотеки, Жюли всплеснула руками: "Ах, какое у вас странное имя!" - "Странное?" - "Ну да! У вас же оно канонически женское!" - "Вы, вероятно, имеете в виду Никиту Бессона или Никиту Михалкова?" - Жюли всерьез озадачилась. - "Впрочем, если вас мое имя коробит, то можете звать меня просто Ник".

Клод, которому собирался звонить Никита, по паспорту был бельгийцем, но давно уже ошвейцарился, и даже на Рождество ленился наведываться в милое сердцу отечество - La douce Belgique. А первая его жена была тайкой. Клод женился на ней лишь потому, что отец вбил ему в голову миф о собачьей сервильности таек.

На самом же деле всем тайцам присуще хрупко-острое, как иголка морского ежа, чувство собственного достоинства, которое не так-то легко разглядеть иностранцу - "фарангу" - сквозь дежурность слащавых улыбок на их ребяческих лицах. Хотя неформальный термин "фаранг" не таит в себе никаких латентных подвохов (французы считают его внебрачным отпрыском существительного "Francais", а англичане - бастардом слова "foreigner"), года четыре назад, расслабляясь в Паттайе, Никита набрел в "Bangkok Post" на статейку, автор которой деликатно разъяснял англочитающим массам, что для местного населения европейцы и североамериканцы - всего лишь "ходячие денежные мешки" ("walking money bags") или, иными словами, дойные туристические коровы. Но тут уж ничего не поделать - такова добровольная участь любого западного туриста.

Клод развелся с бездушной тайской супругой, ухнув почти десять лет на бесплодные ссоры и споры. "Не повезло. Нарвался на исключение", - сетовал Клод. - "Обычно швейцарки такими бывают". Тем не менее, Каня родила Клоду девочку, которую и оставила ему после развода, чем полностью искупила свою перед ним вину. Вторая супруга Клода, по иронии фатума, оказалась заботливой и миловидной швейцаркой. "Повезло. Нарвался на исключение", - светился от счастья Клод. - "Обычно тайки такими бывают".

- Алло, - сказал Клод.

- Привет, Клод.

- Привет, Ник. Ты как там?

- Да ничего. Статью тут одну приканчиваю.

- О! Может, и нам что-то перепадет?

Никита шлепал босыми ногами по коридору - от кабинета до кухни, от кухни до кабинета, и снова от кабинета до кухни...

- Вряд ли. Страна уж больно далекая. Бразилия. Хотя сама по себе тема горячая. Ты читал в позапрошлом "Эбдо" подборку: "Швейцарцы - расисты?" с гневной редакционной статьей? По результатам исследования социологов Женевского университета?

- Спрашиваешь! Читал, конечно. Редкой мощи скандал назревает. Клеймят журналисты социологов. Методика, говорят, у них туфтовая.

- Ну, тут дело обоюдотемное. Не мне тебе объяснять.

- Правильно, не надо мне ничего объяснять. Я все прекрасно понимаю. Потому меня до сих пор из газеты и не выгнали. Как, например, бывшего главного редактора. А я тут к пикантному интервью готовлюсь. С Этьеном на пару. Слушай, а ты не хочешь сегодня вечером в каком-нибудь пабе оттянуться? Скажем, в "Пиквике"?

- Ой, не знаю. Что-то я завяз пока со статьей.

"У-у-у-у!" - завыла за стеной мясорубка.

- Ну, дерзай тогда. Если надумаешь - позвони. Кстати, а сейчас ты зачем мне звонишь? Проблемы какие-то? Или о себе напомнить? Так я о тебе всегда помню. Ты в моем телефонном списке под первым номером числишься. Вот как я тебя уважаю!

- Уважаешь? Эксплуатируешь!

- Ладно. Зачем позвонил?

- Да так. Ничего особенного. Я тут сейчас в русских СМИ копался. Ну, увидел информашку. Сообщается, что в Ирландии автобус с иностранными школьниками перевернулся. А еще говорится, что есть пострадавшие. И даже один погибший. Или погибшая. Но источник не очень серьезный. Правда, ссылается на ИИА. Ты не мог бы посмотреть, что там у вас по этому поводу есть?

- Могу, конечно. Сейчас выйду на компьютерный телетайп. А зачем тебе это? И что там у тебя так противно воет?

- Зимняя буря. "То как зверь она завоет, то заплачет как дитя".

Последнюю фразу Ник произнес по-русски.

- Это что? Стихи? - догадался Клод.

- Это Пушкин. Великий русский поэт. Стихи о старой няне.

- Не понял. Ты же сказал - зимняя буря?

- Там и про бурю, и про няню, и про кружку. Это же Пушкин. А не какой-то там Цоллингер или Маттэн. Это у вас все просто и прямолинейно. Если стихи про бурю, то бурей все начинается и бурей заканчивается. Если про солнце, то солнце всходит и заходит. А мы - русские. Мы - иные. Заковыристые. Пушкин - тем более. У него в начале стиха - зимняя вьюга, а в конце - выпивка на пару со старой няней. "Выпьем, няня, где же кружка? Сердцу будет веселей".

Вторую цитату Ник снова воспроизвел по-русски.

Клод знал только два русских слова: "Ага! Щас!" Он часто слышал, как эти слова говорила Лика. Хотя воспринимал их как единое целое: "Ник, скажи мне, пожалуйста, что такое: "Агашас?" Клод не просто пасовал перед звуком "щ" - он вообще этот звук не слышал, будучи жертвой синдрома фонетической глухоты. Как пел один тенор в режиме molto gnusavo: "Всё очень просто - звука обман-ан-ан-ан!". Испанцы, к примеру, без труда оперируют звуками "ч" и "х", зато не слышат согласные "ш" и "з". Оттого и выходит у них: "Пучкин", "Чумел камыч", "А сори сдес тихийе"... Тогда как французам звуки "ш" и "з" даются легко, а вот согласные "ч" и особенно "х" в руки или, вернее, в уши никак не идут: "Абаровск, Крушов, Шапаев". Ник, как мог, попытался объяснить Клоду значение реплики: "Ага! Щас!" на базе триады условных французских эквивалентов: "Mon oeil", "Mais oui, bien sur", "Et quoi encore?".

- Ну ладно-ладно. Пошутил - и хорош. Ага... Вот... Нашел! "Рейтер" сообщает. Про ирландский автобус... Что-что? Этьен, чуть позже... Ты видишь, я занят... Ник, извини, тут меня отвлекли на секунду. Короче, читаю, что "Рейтер" пишет. "В Ирландии в окрестностях Корка перевернулся автобус с иностранными школьниками. Водитель потерял управление транспортным средством на скользкой дороге из-за проливного дождя. Имеются пострадавшие. На место происшествия прибыл полицейский патруль и группа экстренной медицинской помощи"...

- В окрестностях Корка?

- Э-э-э... Ну да... В окрестностях Корка.

- А дальше? Есть что-нибудь еще? Про водителя, про подростка?

- Сейчас выше ленту прогоню.

- Ну?

- Всё. Пока больше ничего нет. Merde! У тебя же Маргарита в Ирландию на каникулы с классом поехала?! Верно?

- Да.

- Ах, вот почему ты так беспокоишься! Послушай, Ник, ты же умный, здравомыслящий человек! Что за глупости у тебя в голове! Не уподобляйся своей истеричной супруге. Просто позвони Маргарите. И всё.

- Клод, ты... Уж и не знаю, как тебя обозвать... Ты думаешь, что я ей не звонил? У нее телефон молчит, как рыба об об лед.

- Ник. "Молчит, как рыба об лед" - это русская поговорка или снова Пушкин?

- Это - крылатое выражение. А Рита мне слово дала, что во время поездки не будет телефон отключать.

- Господи, Ник! Это же подростки. Они безголовые... Они же терпеть не могут, когда родители их теребят... Тем более, во время каникул... А автобусов школьных в Ирландии сейчас тысячи тысячи. И в Корке, и в Дублине. Каникулы. Понимаешь? Так что вероятность совпадения - микроскопическая.

- Ну, ты прямо мысли мои читаешь. О'кей, Клод. Все нормально. Если что-то новое появится, позвони. Ладно?

- Конечно-конечно. А Лика, наверное, в истерике?

- Лика не знает ничего. Она в Брюссель улетела. Сегодня утром. Я ее в аэропорт провожал.

- Ну, это даже к лучшему. И еще. Ты знаешь, если бы что-нибудь случилось, то тебе бы давно из полиции позвонили. Или из колледжа.

- Не думаю. Слишком мало времени прошло.

- Ну как же - мало. Много уже времени прошло. А полиция в Европе оперативно работает. Так что не забивай себе голову чепухой. Поверь, все будет хорошо... Этьен, ну отстань. Не суетись. Все мы успеем. Я тебе говорю.

- Извини, Клод. Не буду тебя от работы отвлекать. Пока.

- Пока, Ник.

- Клод!

- Что?

- Обязательно позвони, если что-то узнаешь.

- Ник, я ведь уже обещал тебе это сделать.

- Ну, пока!

- Пока.

- Клод!

- Да?

"До чего же приятно, что европейцы и, наверное, прежде всего бельгийцы, столь безропотно терпеливы!" - подумал Ник.

- Клод, ты не знаешь, случайно, что означает английское слово "flickering"?

- Как-как?

- Fli-cke-ring.

"Черт! Вот привязалось словечко! Пилит и пилит мозги - "вжик-вжик! флик-флик!"

- Ха! Flic et ring! Легавый на ринге, что ли?

Во франкоязычной Европе полицейских искони дразнили "фликами", то есть ищейками или легавыми.

- Клод! Твоя бельгийская... как бы помягче выразиться...

- Сообразительность? Я угадал?

- Ну, хорошо! Пусть будет сообразительность. Твоя бельгийская сообразительность, тем не менее, иногда загоняет меня в тупик. Я же тебе французским языком сказал - английское слово!

- Ник, ты же знаешь, что полиглот из меня никудышний. Я с Каней сколько лет мучился, но только два слова на тайском выучил. "А-рой" и "гин-као" - "хочу есть" и "невкусно". А слабо тебе самому в словарь заглянуть?

- Слабо, Клод, слабо. А почему - тебе не понять. С твоим квадратным бельгийским менталитетом.

- А твой русский менталитет лучше, что ли? Вечно замкнутый круг. Ни конца, ни начала. Но все равно - намекни, чем тебе словарь-то не угодил?

- Намекнуть могу. Но очень тонко. Знаешь такого писателя - Хулио Кортасара?

- Знаю. И что?

- Всё. На этом тонкий намек обрывается.

- О-о-о!

- Чао, Клод. Летисии - сердечный привет.

- Чао, Ник. Лике, гм, тоже мои наилучшие пожелания. Не расстраивайся. Всё будет хорошо.

Вынырнув из разговора, Ник с удивлением огляделся. Его каким-то лихом занесло на балкон. Значит, он и балконную дверь машинально открыл.

Широкий и длинный балкон был устлан мягким зеленым паласом. Слева белел овальный столик, вокруг которого стояли четыре стула с кривыми ножками. Кривизна ножек нисколько не портила стулья, тяготея к игривому рококо. На обширном балконе можно было бы водрузить мангал и жарить на нем шашлыки, если бы не бдительные соседи, злобный консьерж и законобоязненность Ника.

Внизу рокотала торговая улица.

Тревожно затренькал трамвай.

Трамвайную линию проложили по рю де Марше лишь несколько лет назад, когда власти решили реанимировать этот архаичный вид транспорта. Трамваи в городе, на удивление, прижились и начали стремительно размножаться. Опьяненный успехом муниципальный совет совсем ошалел и задумал пустить сразу несколько веток в ближнюю Францию. По этой причине изрядная часть города зияла шрамами брустверов и траншей, напоминая прифронтовой населенный пункт, ожидающий неприятельского набега.

Ник присел на игривый стульчик и набрал номер Риты.

Вереница длинных гудков. И вновь ржавый скрежет: "You are connected to the Sunrise mail-box... Number eight-six-zero-four-seven...".

Ник положил трубку на стол. Снежная белизна обжигала кончики пальцев. Горячий снег (копирайт - Юрий Бондарев).

В центре стола в балетной позе застыла ваза с пучком суррогатных роз. Никита вытянул чайную розу из вазы и перегнулся через балкон. По рю де Марше спешила стройная девушка. Кремовая мини-юбка. Желтая блузка. Загорелая кожа. Вороненые волосы. Серийная латиноамериканка. Не хватало только розы в прическе. Ник бросил тряпичную розу на мостовую и отпрянул к балконной двери.

"Может, Рите в колледж позвонить? Нет, пропробую для начала эсэмэску ей отослать".

В парадную дверь позвонили.

Звонок звучал сипло, как голос застуженного больного, и временами даже срывался, давал петуха. Никита давно хотел поменять звонок. Но в семье к нему притерпелись и без труда различали его дряблый тембр в перекличке квартирных шумов.

Это кто же пожаловал?

Почтальон? Вербовщик-сектант? Торговец беспроводными электроприборами? Агитатор партии пешеходов? Одноногий художник, предлагающий ксерокопии своих живописных шедевров за нескромную мзду?

Ник открыл дверь, не глянув в глазок.

В Женеве в этом не было особой нужды невзирая пандемию квартирных краж. Кроме того, Никита сам прочитал вчера в телетексте, что кантональная тюрьма Шан-Долон переполнена ворами и что настал критический момент: вместо проектных 270 заключенных в ней содержалось 472! Однако женевский жулик, как правило, малодушен и боязлив. Хотя случались и досадные исключения. Когда в позапрошлом году хозяин роскошной виллы в Гран-Сакконэ прищучил квартирного вора in flagrante delicto, то получил пулю в лоб. Оживить беднягу, к несчастью, не удалось, хотя в госпиталь он попал еще слабодышащим. А убийцу поймали уже через сутки, но по известным причинам полиция ловко замылила его имя, сословие и нацпринадлежность.

На пороге стоял полицейский. Аккуратный чернявый ажан в новенькой серой форме и фуражке-кастрюльке с лаковым козырьком.

- Бонжур, месье, - сказал полицейский, застенчиво улыбнулся и распахнул удостоверение. Все, как положено. Косая бледная надпись "Police" на обеих створках, цветная фотоулыбка, ажурный штемпель, мелкие надписи-подписи.

- Бонжур, мосье, - сказал Ник.

- Извините, мне нужен месье Маштанов.

- Это я. Проходите, пожалуйста.

- Спасибо, - сказал полицейский, переступил через порог и застрял в прихожей, хотя Ник пригласил его жестом в гостиную.

"Какой стеснительный полицейский. Как мент из фильма Киры Муратовой".

- Хотите что-нибудь выпить? "Хольстен", "мартини", "сангрия", "шабли", "алкопоп"?

- Нет-нет, спасибо. Я на службе.

"У нас когда-то говорили - при исполнении".

- А сока не желаете? Яблочный, апельсиновый, клюквенный?

- Нет-нет, спасибо, я ничего не хочу. Спасибо. Спасибо.

- Может быть, лучше пройти в гостиную?

- Как вам будет угодно.

В гостиной Ник предложил полицейскому кресло, но тот сесть отказался.

Ажан буквально застыл у бочонка с раскидистой пальмой. Длинные листья пальмы осторожно ощупывали пришельца. Никита тоже остался стоять, но не из вежливости, а из беспокойной растерянности.

- Прошу вас, объясните, в чем дело. Чем обязан вашему визиту?

- Дело в том, месье Маштанов... дело в том, что... ну, тут очень деликатный вопрос... Я даже не знаю, как лучше начать...

"Да он не только застенчивый, но и косноязычный! Или просто волнуется? С чего бы?"

- Господин полицейский, объясните самую суть дела. То есть сразу возьмите быка за рога, а потом переходите к второстепенным деталям. Но, пожалуйста, подождите минутку. Я сначала выпью немного вина. Хотя я, можно сказать, тоже на службе.

Ник достал из бара огнетушитель портвейна "Розес", налил до краев большую пузатую рюмку и немедленно выпил. Ажан, наконец, сумел избавиться от невидимых пут и понемногу стал обретать повадки нормального человека.

- Вы знаете, месье Маштанов, мне тоже немного хочется пить. Вы не могли бы принести мне стакан водопроводной воды?

Полицейский, видимо, от смущения, засунул руки в карманы, но тут же их вынул, еще больше смешавшись.

- С удовольствием исполню ваше желание. Но, может, вам лучше "Виттеля" или "Эвиана" налить?

- Нет-нет, спасибо. Просто стакан воды из-под крана.

"Подкованный флик! Знает в пресных напитках толк!"

- Изволите похолоднее или комнатной температуры?

- Спасибо-спасибо. Мне все равно.

Ник прошел на кухню, открыл кран, подождал, пока стечет задохнувшаяся вода, и подставил взятый с полки стакан под струю.

Полицейский пил воду крошечными глотками, будто лакал. Его острый кадык рывками взбирался по горлу до самого подбородка а потом стремительно падал к основанию шеи.

Ник звякнул пустым стаканом о раковину.

- Я вас слушаю, господин полицейский. Не хотите ли, все же, присесть?

- Нет-нет, спасибо... Месье Маштанов... Мы - я имею в виду полицию - получили известие... Нет, не известие, а сообщение... вернее, заявление... Нет, опять не то... Ладно, возьму быка за рога, как вы мне посоветовали, - ажан для храбрости выкатил до предела глаза. - В общем, на вас поступила письменная жалоба! Вот так! И мы обязаны на нее отреагировать. Я понимаю, что вы человек серьезный, интеллигентный, законопослушный... Тем не менее, жалоба на вас все-таки поступила. Это - факт. Мы ее зарегистрировали, занесли в электронные файлы, поставили на контроль...

- Какая жалоба? - сел на диван Никита. - У меня никогда не было никаких трений ни с соседями, ни с законом. Прошу вас, поясните, пожалуйста, существо предъявляемых мне претензий. Только, по возможности, кратко. Я очень спешу. Я работаю. В своем рабочем кабинете. Я ведь лицо свободной профессии. Поэтому часто работаю дома. Пойдемте, я покажу вам свой кабинет.

- Подождите, месье Маштанов. Я все понимаю. Но вы и в мое положение войдите. На меня возложена официальная миссия... отреагировать на поступивший сигнал...

- То есть провести со мной беседу, затем сочинить формальный отчет и кликнуть мышью в графе "Выполнено"?

- Месье, по-моему, вы меня неправильно поняли.

- Хорошо. В чем состоит суть жалобы?

- А суть ее в том, что, по словам заявителя в лице предполагаемой потерпевшей стороны... нет, не так... по словам предполагаемой потерпевшей стороны в лице заявителя, вечерами вы часто заглядываете при посредстве бинокля в окна дома напротив и таким образом незаконно вторгаетесь в частные жилища граждан, включая самого заявителя, ущемляя тем самым право на неприкосновенность и тайну их личной жизни.

- Это неправда. Я в чужие окна в бинокль не заглядываю. Честное слово.

- Я вам верю. Но тем не менее...

- Никаких "тем не менее". Речь идет о досадном недоразумении. Я сейчас вам попробую разъяснить, в чем здесь причина. - Ник поднялся с дивана. - Пройдемте ко мне в кабинет. Прошу вас.

Полицейский робко побрел за Ником по коридору.

- Пожалуйста, внимательнее смотрите под ноги. У меня там на полу много чего пораскидано. Вы уж извините за беспорядок.

- Ничего-ничего. Вы же лицо свободной профессии.

"Ого! Он что - шутить умеет?".

- Осторожно, не наступите на диски. Вот на эту коробочку. И вот на эти бумаги. Сейчас я их уберу. Передвину под стол. А это мое рабочее место. Мой верстак. То есть письменный стол. Пишу сейчас краеведческую статью. О расизме. Кстати, а как вы считаете: есть ли расизм в Швейцарии? А если есть, то где его больше: в романской или германской части Швейцарии?

Полицейский испуганно отшатнулся от Ника. Как будто Ник выпытывал у него с клещами наперевес: верит ли он в двуединую сущность Люцифера и Ахримана?

- Вы знаете... Я не могу... Я на службе.

- И что же теперь? Неужели вам на службе не только пить запрещается, но и обсуждать проблему расизма? Вот социологи Женевского университета недавно сделали вывод, что в Швейцарии много расистов. А вы как считаете?

- Извините. Я не могу ответить вам на этот вопрос. Я на службе.

- Ладно, - вздохнул Ник. - Давайте вернемся к жалобе. Бинокль у меня действительно есть. Вот он. "Карена". Не очень хороший. Оптика мутновата. Но мне и такой хватает. Правда и то, что биноклем я часто пользуюсь. Только за людьми не подсматриваю. Окрестные жители, включая жильцов соседнего дома, меня мало волнуют. Я наблюдаю за кошками, которые гуляют по крыше под этим окном. В советской школе меня учили, что звери не мыслят, а полагаются на набор примитивных инстинктов. Собака Павлова с колокольчиком... Слышали про такую?

- Про инстинкты слышал, а про собаку с колокольчиком - нет, - сказал полицейский. - А вообще, с колокольчиками кто только не гуляет.

- Это вы верно заметили. Но это неважно. Когда я вырос, то понял, что это не так. Я понял, что девять десятых жизни животное проводит в ином измерениии, и то, что мы видим, это всего лишь вульгарная метафизическая проекция, данная нам в субъективных образах и ощущениях. Но даже она завораживает людей. Человек издревле видел в животных и, наверное, прежде всего в кошках, точнее в их оккультных глазах, отблеск великой тайны. Об этом свидетельствуют многочисленные древние культы обожествления кошек - персидские, сиамские, египетские, турецкие, сибирские. Многие вообще считают, что кошки гораздо умнее человека. Как, впрочем, и рыбы, которые молчат и даже не думают, потому что всё уже знают.

Полицейский молчал и, судя по выражению его лица, даже не думал.

- Поэтому когда я узнал, что на этой крыше обитает сразу несколько кошек, то чрезвычайно обрадовался, - продолжил Ник. - Подумал, что мне, наконец, выпал шанс напрямую соприкоснуться с философской системой координат самого загадочного в мире животного. Но дело не только в этом. Понимаете, у каждого человека обязательно должно быть какое-нибудь невинное увлечение. Кто-то собирает пивные пробки, кто-то болеет за футбольную команду "Сервет"... Вы любите футбол?

- Не очень.

- Я тоже. Кто-то тюнингует машину, культивирует - извините - каннабис, порхает на параплане или играет в "петанк"... Жизнь настолько тяжелая а иногда и вовсе неподъемная штука, что без отдушины просто не обойтись. Особенно мужчине. Судьба предложила мне бзик, и я с удовольствием за него ухватился.

- Бзик?

- Ну, блажь, причуда... хобби, если хотите.

"Неужели "bzic" - не французское слово?" - успел удивиться Ник. Он часто его использовал вместо потертого "lune" без малейших протестов со стороны местных жителей.

- Наблюдение за повадками кошек помогает мне жить. Вернее, делает легкость моего бытия чуть менее невыносимой. Понимаете?

- Честно говоря, не очень.

- Это нестрашно. Я вам всё покажу на конкретном примере. Сейчас по крыше наверняка какая-то кошка разгуливает. Может быть, даже моя любимая чернобелка.

Ник сунул флику в руки бинокль, разогнал по углам занавески и настежь раскрыл окно.

Ни единой кошки на крыше не было.

Зато на ближайшей лоджии справа нежилась на шезлонге почти голая дева - в одних узеньких, как шнурки от английских ботинок, стрингах, не считая янтарных очков. Эту девицу Никита раньше ни разу не видел. Подруга или родственница толстушки-венгерки, которая в этой квартире живет? Флик по-полицейски дотошно щупал глазами девушку. Однако воспользоваться биноклем не решался или считал излишним - из-за близкого расстояния.

- Эй, кошки! Куда вы попрятались?! - гаркнул Ник по-французски.

Полицейский благоразумно отступил от окна. Кошки, разумеется, на призыв не откликнулись. Девица сняла темные очки и, прищурившись, крикнула Нику по-русски с краснодарским акцентом:

- Эй ты, француз недоделаный! Чего разорался?! Спать не даешь!

- Excusez-moi, mademoiselle! Parlez-vous francais?

- Barre ta gueule!

"Ишь ты! Владеет французским!" - удивился Ник.

Девушка вновь нацепила очки и расслабилась на шезлонге.

- Очень странно! Ни одной кошки! - развел руками Никита, повернувшись к ажану. - Кроме той, конечно, что на шезлонге лежит.

- Интересно, на каком языке эта мадемуазель так ругалась? - сказал полицейский, возвращая "Карену" Нику. - Какой красивый, мелодичный язык.

- На греческом, - без запинки ответил Ник. Ему было чуть стыдно за разнузданный тон своей соотечественницы, хотя ничего зазорного она вроде бы не совершила.

- Нет-нет, это не греческий был! - неожиданно возразил застенчивый полицейский.

- Почему вы так думаете?

- Я знаю. Я по матери грек.

- Неужели? И на греческом говорите?

- Говорю.

- Жаль, что все кошки куда-то попрятались. Может, быть из-за жары. И еще этот казус с девицей. Вы не подумайте, что я за ней подглядываю. Я первый раз ее здесь вижу. Клянусь! Вообще-то в этой квартире одинокая венгерка живет. Полная такая, рыжая. Она редко на лоджии появляется. Наверное, солнца боится. Так что непонятно, как эта девица здесь оказалась. А если мне не доверяете, то поговорите с консьержем.

- Нет-нет, я вам доверяю. По нашим сведениям, у вас безупречная репутация. Я верю, что вы только за кошками наблюдаете. Я и сам животных очень люблю. Как вы верно сказали, животные завораживают человека. У меня дома морская свинка живет. Чикитита. Умная, ласковая. А вы домашних животных не держите?

- Нет. Были когда-то какие-то пташки. Но с ними неинтересно. Я кошку давно хотел завести, но жена и дочь - ни в какую!

Ник и ажан прошли по коридору в прихожую.

Рита не звонила.

- Может, все-таки что-нибудь выпьете кроме воды? Давайте на пару со мной хотя бы по рюмке портвейна?

- Нет-нет. Спасибо. Я на службе. Спасибо.

- А вы, случайно, не знаете такого греческого писателя - Нотис Петрелис?

- Нотис Петрелис? Нет, не знаю, - сказал полицейский и покраснел как ребенок. - Извините... Я очень мало читаю... Даже на французском... Работа... Домашние дела... И потом как-то... Ну, не мое это, что ли... Я больше музыку люблю. Особенно греческую. Знаете таких певцов - Антонис Ремос, Нектарис Сферакис?

- Нет, никогда не слышал.

- Жаль. Очень хорошая музыка. Рекомендую послушать Ремоса в "Медиамаркте". Не пожалеете.

- Увы, у меня на музыку мало времени остается, - слукавил Никита. - Я либо пишу, либо читаю.

- Кстати, жена моя, в отличие от меня, тоже очень много читает, - воспрянул духом ажан. - Недавно она про муравьев что-то там прочитала. Потом мне пересказывала. Очень увлекательно и поучительно. У муравьев, оказывается, жизнь почти как у людей устроена. Только порядка больше...

- Даже больше, чем в Женеве?

- А в Женеве-то какой порядок? В Берне, в Цюрихе - еще куда ни шло. А в Женеве порядка немного. Но это так, между нами. Считайте, что я вам ничего не говорил.

- А, по-моему, вы все же перегибаете палку. По крайней мере, я читал в последнем вестнике "Евростата", что Женева по-прежнему считается одним из самых спокойных городов мира, - Никита взглянул на часы. - Zut! Извините, мне статью писать надо. Я полагаю, что с жалобой мы разобрались?

- Да-да. О жалобе забудьте. Если честно, то ее один неврастеник состряпал. Жилец соседнего дома. Как раз из того самого дома напротив, - полицейский махнул рукой в сторону кабинета. - Ох и достал нас этот зануда! Да и не только нас. Пишет и пишет жалобы. Кляузничает на кого попало и кому попало. Но ничего не поделаешь. Мы же обязаны на его заявления реагировать. Конечно, вы были правы... Это только формальность... Мы все понимаем... Тем не менее, постарайтесь поменьше его раздражать биноклем. И нам будет лучше, и вам.

- Конечно-конечно. Я обязательно что-нибудь придумаю.

- И вот еще что, - замялся ажан. - Эта девушка... Которая на лоджии загорает... Вот если она на вас пожалуется, то дело примет куда более серьезный оборот... Вы меня понимаете?

- Так я же сказал вам, что в первый раз ее вижу. Это, наверное, подруга или знакомая той рыжей венгерки, про которую я вам говорил.

- Я понимаю. Я понимаю... Но считаю своим долгом вас об этом своевременно предупредить... Мало ли что.

- А действительно, мало ли что, - согласился на лазурном глазу Никита. - Спасибо за предупреждение.

Полицейский приподнял фуражку, обнажив на миг прогалину на макушке, и вновь приземлил ее на опрятную черную шевелюру. Да и весь он был запредельно опрятен. От беспылинной фуражки и униформы до незапятнанных башмаков.

- Уф! Жара-то какая! Месье Маштанов, вот вы, насколько я знаю, профессор. Статьи разные пишете. И много вам за них платят? Если это секрет, то не говорите. Я не обижусь.

- Нет, это, конечно же, не секрет, - улыбнулся Никита. - Но мне ведь не только за статьи деньги платят. Гонорары за спорадические статьи - это мой побочный доход. Кроме этого я получаю что-то вроде зарплаты, - Ник постеснялся произнести студенческое слово "стипендия". - Хотя не знаю, как долго мне будут ее платить. И потом я совсем не профессор. Впрочем, это неважно. А в среднем за год у меня вряд ли больше вашего набирается. Скорее, даже чуть меньше.

- Да? - сказал полицейский и опять приподнял фуражку над головой, словно кого-то приветствовал. Неужели квартиру вновь осчастливил присутствием дух Ивана Сергеевича?

"Не поверил мне флик? Или напротив - преисполнился гордости за избранную стезю?"

- И вот еще какой парадокс. За посредственное и пустяковое платят гораздо больше, чем за выдающееся и мозгодробительное.

- Как это? Не понимаю!

- Да я и сам этого не понимаю. Наверное, просто канули в Лету максимы "Декалога" и цзацзуани Конфуция. А на смену им прилетели мотыльки газетных суждений, срок жизни которых измеряется в лучшем случае сутками. Еще Пруст указывал на стремглавый процесс вытеснения книжного менталитета газетным.

Полицейский раскис лицом. Он, видимо, пожалел, что завел разговор на монетарную тему.

"Merde! Зачем я терзаю этого незатейливого человека?"

- Извините меня, господин полицейский! Стоило вам затронуть эту щекотливую тему, как меня понесло в филологические трущобы, из которых без помощи виски или текилы не выбраться. Но раз вы на службе не пьете, то давайте отложим эту беседу до лучших времен. Принимаете мое предложение?

- Принимаю! - выдохнул флик. - Между прочим, я не только на службе не пью. Я вообще не употребляю спиртные напитки и не курю.

- Вы настоящий античный герой!

Ник протянул греку руку. Они обменялись крепким рукопожатием.

- Кстати, я даже не знаю, как вас зовут.

- Как это? Я же показывал вам свое удостоверение! Меня зовут Жан-Поль Лефрер.

Имя греческого героя обескуражило Ника.

- До свидания, месье Маштанов.

- До свидания, месье Лефрер. Успехов вам на служебном поприще и скорейшего повышения в звании!

- И вам того же, месье Маштанов!

"Чего - того же? Что он плетет?" - мысленно возопил Никита.

Захлопнув парадную дверь за посланником местной полиции, Ник отправился на поиски телефонной трубки.

Где он ее оставил?

В конце концов ему пришлось прибегнуть к аварийной кнопке на "телефонной базе" в прихожей. На балконе закурлыкал журавль.

Черт возьми! Он же ее на столе там оставил!

Трубка была горячей как свежеотваренная сарделька. Ник набрал номер дочери. После четырех звуковых вермишелин он услышал бодрый знакомый голос:

- Oui!

- Рита!! Привет!

- Привет, папа!

- Ты почему телефон отключила?!

- Я?! Ты чего, блин! Ничего я не отключала! У меня все работало и работает!

- Ой, не надо!

- Чего - не надо?!

- Я до тебя целый час дозвониться не мог! Ты знаешь, что где-то в вашем районе, в окрестностях Корка, автобус со школьниками перевернулся?

- Ничего я не знаю! Папа, хватит на меня наезжать! У меня своих проблем хватает!

- Ладно-ладно. Ты как там? Нравится?

- Ну как тебе сказать. Тут как-то всё грубее, грязнее. И погода какая-то странная. То жарко, то холодно. Вода горячая и холодная из разных кранов течет. Маразм! Зато шик антикварный чувствуется. Готика. Угрюмый сельтский дух витает.

- Какой-какой дух?

- Сельтский... Ну, сельты, древние сельты! У тебя что - исторический кретинизм?

- Рита! Не злись и не говори красиво. Не сельты, а кельты! Кельты! - Ник вспомнил, как в прошлом году гонял Риту за "ливры стерлингов".

- Ну, кельты. Какая разница? А народ вроде неплохой. У меня подружка, Дариль, кошелек на улице выронила, так за ней сразу какой-то парень побежал и кошелек ей вручил. С галантным поклоном.

- А с английским как?

- Блин! Ничего не понимаю! Кроме вывесок.

- Всё правильно. Я тебя предупреждал.

- Ну всё, пока!

- Подожди. Ты телефон не отключай, ладно?

- Папа, ты что - глухой?! Я же тебе сказала, что телефон не от-клю-ча-ла! Ясно?

- Я тебе тоже вроде уже сказал, что не мог тебе дозвониться. Несколько раз звонил и все время на "мэйл-бокс" нарывался.

- Ну не знаю. Может, мы в мертвой зоне были. А чего ты так волнуешься? Что со мной может случиться? Ну всё, пока! Мне некогда.

- Подожди! Я тебя в среду встречу. В 17.30 самолет прилетает?

- Папа! Не надо меня встречать! Я тебя умоляю. Я сама на автобусе до дома доеду.

- Ну хорошо. Не буду встречать. Только ты не отключайся и позванивай время от времени.

- Ладно-ладно! Всё?

- Нет, не всё. Маме позвони. На мобильник. Просто скажи ей два слова. Что у тебя все нормально. Или эсэмэску пошли. А то роуминг живо всю твою карточку высосет.

- О-о-о! - застонала Рита. - Ну пошлю, пошлю! Теперь всё?

- Последний вопрос! Клянусь! Что такое "flickering"?

- Зачем тебе это?

- Раз спросил, значит надо.

- А в словаре не смотрел?

- Рита! Что такое "flickering"?

- Сейчас подумаю... А! По-французски это что-то вроде "vacillant". Или "tremblant". А по-русски... По-русски не помню.

- Дрожащий. Как тетива. Как осиновый лист.

- Что?

- Ладно. Спасибо.

- Всё! Пока!

Ник вынул из бара бутылку "Розаса", снова набулькал рюмку до самого верха, обронив несколько липких капель на вытяжной деревянный поднос, и тут же ее опрокинул. Не на пол, конечно, а в рот. На этот раз портвейн показался ему резким и приторным.

"А теперь - за статью!"

Никита сунул телефонную трубку в карман, прошел в кабинет, стукнул по длинной клавише, чтобы согнать с экрана блуждающий разноцветный флажок, и выглянул за окно.

Строптивой девы на лоджии не было. На шезлонге валялись только ее коричневые очки.

Зато на вентиляторном колпаке, похожем на шляпу уборщика риса, грациозно полулежала черно-белая Нитчего. И не жарко ей на солнцепеке?

- Кис-кис-кис! - позвал ее Ник.

Кошка подняла мордочку и пристально на него посмотрела.

Ник приветливо, но чуть напряженно помахал ей рукой.

Нитчего продолжала его разглядывать. Кошка не жмурилась, а смотрела на Ника доверчиво и открыто. Никаких тревожных красных искринок в кошачьих глазах Ник не заметил.

"Привыкает ко мне понемногу. Это хорошо", - расслабился он.

На балкон неожиданно вышел хозяин кошки - "Лючио". В голубой майке с золотыми разводами, в синих шортах до чумазых колен. В руках он держал ржавую лейку с несуразно коротким носом - как у киплинговского слоненка.

Выткалась редкой постмодернистской красы мизансцена.

- Месье, силь-ву-пле, месье! - окликнул его дружелюбно Ник.

Лючио задрал голову и увидел Никиту.

- Бонжур, месье! Вы не скажете, как вашу кошку зовут? - сказал Никита. - Она у вас очень красивая. Я давно за ней наблюдаю, но даже клички ее не знаю.

- Это не кошка, а кот! - строго поправил его Лючио. - Его зовут Минуш!

Голос Лючио дребезжал точно крышка, левитирующая над кастрюлей.

- Кот?! Спасибо, месье! А сколько Минушу лет?

Месье Лючио ничего не ответил, брякнул лейкой о близлежащий предмет в формате ночного горшка и отвернулся к железному шкафу. По его спине с темной впадиной в межлопатье куролесила бледная надпись: "Freak Out!".

"Чернобелка - самец! Вот это удар! Одним махом всю дедукцию разбивахом! Обломал мне Минуш всю фабулу!" - засокрушался Никита.

Вся его эмпириоромантическая концепция рухнула как охваченный пламенем кошкин дом. Ну и как ему после такого пассажа за кошками наблюдать? Всё смешалось у него в голове. Если Минуш - робкий, добродушный самец, то, значит, кошки, шныряющие возле него, - это назойливые ухажерки? Да быть такого не может! Или это - коты-конкуренты, провоцирующие его на поединок за сердце прекрасной самки? Тогда где же и, главное, кто же - эта прекрасная самка? Да и Лючио явно не итальянец. С тембром у него, конечно, проблемы. Но выговор - безупречно женевский. Значит, Ник даже здесь промахнулся.

Никита плюхнулся в кресло. Покрутился на нем влево-вправо.

"Прямо гофманиада какая-то получается! Фантазии в манере Глюка! Нет! Пора с этой блажью завязывать. Нужно срочно собраться с духом и заземлить интеллект на проблему расизма в Бразилии".

Никита снова выглянул в окно и посмотрел на Минуша.

Минуш дрыхнул на вентиляторе, свесив задние ноги за край колпака.

В этот миг Никита почувствовал, что у него совершенно иссяк интерес к кошачьему хобби. Ночной мониторинг с биноклем в руках стал казаться ему разновидностью тихого помешательства, а нелепый визит полицейского - косвенной терапией, наставившей разум на истинный путь. Не менее вредоносным заскоком представлялись теперь и терзания по поводу выражения "flickering flame".

- Flickering flame... Эге! Да это же всего лишь повод погадать на компьютерной гуще! Ну-ка посмотрим, что Гугль безбрежный мне готовит!

Ник вышел в минималистский предбанник "Гугля", набрал в амбразурной прорези "flickering flame", пришпорил поисковый мотор и дважды окликнул шальную строку в рассыпчатой росписи ссылок.

Экран моргнул, и по снежной дорожке побежали оранжевые слова:

"When my neurons conspire

To distract scorching mind

Away from gilt pain

And flickering flame

Back to the past

Where every thing lasts

Then I shall be free

Then I shall be me..."

"А что? Занятные вирши. Вполне годятся для ворожбы. Интересно, это модерн или классика? Судя по рифмам - скорее всего модерн. Хотя настораживает жеманно раздвоенное "everything". А ну-ка пошарим - кто автор..."

В кармане брюк закурлыкала трубка. Одновременно затрезвонила "база" в прихожей.

- Это, наверное, Клод или Мануэль! А, может быть, даже Лика, - засуетился Ник.

Он захлопнул окно, задернул шторы - солнце пощипывало глаза, как антикварное детское мыло, - и полез за телефонной трубкой в карман.

Женева, июль 2006 года

"Наша улица" № 91 (6) июнь 2007